Политическая власть и страх: диалектика взаимопроникновения

Баринов Дмитрий Николаевич доктор философских наук доцент, профессор кафедры, Смоленский государственный университет 214000, Россия, Смоленская область, г. Смоленск, ул. Пржевальского, 4 Barinov Dmitrii Nikolaevich Doctor of Philosophy professor of the Department of Social Studies at Smolensk State University 214000, Russia, Smolenskaya oblast', g. Smolensk, ul. Przheval'skogo, 4, kab. Sotsiologii novalenso@mail.ru Другие публикации этого автора

В истории социологии (О. Конт, Г. Спенсер, Т. Парсонс, Н. Луман, Э. Шилз ^{[2; 3; 6; 8; 11]}) политические институты рассматривались как инструменты обеспечения социальной интеграции, целостности и равновесия общества. Как отмечал Э. Шилз, благодаря общей власти, контролирующей территорию, поддерживающей общую культуру, ценности, идеологию создается единство государства и общества. Обеспечение координации деятельности различных сегментов общества, поддержания единства достигается через принуждение, которое реализуется через систему санкций, предполагающих страх наказания. Одним из средств формирования такого страха на протяжении истории в обществах с разными типами политических систем выступали публичные казни. Как правило, их целью было устрашение населения и противодействие возможным посягательствам на существующее политическое устройство. Так, после разгрома восставших рабов под предводительством Спартака попавшие в плен рабы были распяты Крассом вдоль дороги от Капуи до Рима. Каждый проезжавший по этой дороге мог видеть, что ждет того, кто решится посягнуть на действующую власть.

Отечественный историк Е.В. Анисимов в своем исследовании приводит множество примеров публичных казней в России XVIII века, которые устраивались в назидание с целью предупреждения возможных нарушений порядка. Приведем некоторые из них. Помещик Андрей Болотов публично порол пойманных воров, затем приказал раздеть их донага, вымазать дегтем и в таком виде вести по улицам. Жителям села было приказано выйти из домов и смотреть на эту процессию. Детям было приказано кричать «Воры!» и бросать в них грязью. В марте 1721 года обвиненный в казнокрадстве губернатор Матвей Гагарин был казнен через повешение перед зданием Юстиц-коллегии в Санкт-Петербурге в присутствии царя и родственников. Через некоторое время его труп был перевезен на площадь неподалеку от новой Биржи. По некоторым данным, труп Гагарина находился на всеобщем обозрении более полугода.

Предназначение публичных казней Е.В. Анисимов характеризует следующим образом: «Зрелище казней, мучений преступника служило грозным предупреждением всем настоящим и будущим нарушителям законов. Ссылка на «примерность» наказания весьма часто встречается в приговорах преступникам и вообще в законах: «в страх другим», «Прочим в страх», «Дабы впредь так чинить ему и протчим было неповадно», «Дабы другие так не плутали», «Дабы впредь, на то смотря, другим никому чинить (варианты 'делать', 'бегать', 'врать' – Е. А.) было неповадно», «Дабы смотря на то, другие так продерзостно говорить не дерзали» и т.д.!»^{[1, С. 131]}. В современном обществе функцию публичных казней выполняют показательные процессы, которые получают освещение в средствах массовой информации. Как и в прошлые времена, их предназначением является внушение страха перед властью, страха наказания и предупреждение возможных волнений, угрожающих существующей политической системе.

Эти примеры показывают стремление государства снизить роль случайностей и неопределенности (и тревожности как их следствия) в политической и общественной деятельности, что отвечает природе власти. Как отмечал Н. Луман, непрерывный переход от порождающей тревогу неопределенности к ее устранению является фундаментальным содержанием деятельности любой власти ^[3]. Результатом такого перехода становится стабильность социально-политической системы, которая в глазах не только власти, но и общества, может выглядеть весьма привлекательной. Возможно, поэтому общество готово терпеть издержки деспотического правления, жертвуя свободой, испытывая страх перед государством и его репрессивным аппаратом, вместо того, чтобы переживать непрестанный страх в условиях «войны всех против всех».

В конкретно-исторических условиях многое зависит от масштабов распространения порождаемого властью страха, от того, является ли такой страх основой политического регулирования или лишь одним из множества иных механизмов. Например, как полагал Ш.Л. Монтескье ^[4], в деспотических государствах страх является основной «пружиной правления». В авторитарных и тоталитарных системах человек оказывается незащищенным от неожиданных действий со стороны репрессивного аппарата государства. Гарантированная сильной и жесткой властью предсказуемость общественной жизни для рядовых граждан оборачивается страхом перед властью. Общество стабильности и гарантированной уверенности в завтрашнем дне в действительности оказывается обществом страха. Этот феномен подмечен многими авторами, описывающими политические репрессии в СССР. А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» показал множество форм арестов, главным элементом которых являлась внезапность, позволявшая застать человека врасплох. Человек может подвергаться преследованию и по понятным ему или госорганам причинам и совершенно случайно. Подобная ситуация создавала атмосферу беспомощности и обреченности, которая превращалась в ужас в момент ареста. А.И. Солженицын так описывает ночные аресты: «Все живущие в квартире ущемлены ужасом от первого же стука в дверь» ^{[7, С. 16]}.

Постоянный страх в условиях деспотического правления оборачивается застоем и консерватизмом в различных сферах общественной жизни и разных видах деятельности, препятствует социальному развитию. Атмосфера тревожности искажает правовую систему и правосознание граждан. Точнее, правовая система служит лишь инструментом установления неограниченной и ничем не сдерживаемой власти, насаждающей страх перед нарушением существующего порядка. Это парализует волю людей, их свободу, снижает уровень их правосознания. Массовый террор карательных органов государства порождает массовый страх и ужас, который ограничивает деятельность рамками санкционированных властью моделей и шаблонов. Любая иная деятельность (инициатива, критичность, самостоятельность, самобытность, оригинальность) останавливается, парализуется страхом перед расправой.

К устрашению прибегают и демократические режимы. В истории общественных наук неоднократно высказывалось мнение (С.Л. Франк, Н.А. Бердяев, Э. Фромм, П. Бурдье), что демократические формы правления приводят к отчуждению между властью и обществом, когда в результате делегирования полномочий население остается в неведении относительно истинных намерений и действий политиков, которые фактически оказываются неподконтрольными населению. В условиях современной демократии и развития политических технологий встает вопрос о том, в какой мере граждане реально участвуют в избирательном процессе, принимают решение о выборе и действительно совершают такой выбор? Отчужденность власти и общества становится источником беспокойства и тревожных ожиданий по поводу действий власть имущих.

Следует отметить, что в демократических системах государство может использовать стратегию запугивания населения, свойственную тоталитарным или авторитарным режимам. В этой связи можно напомнить начавшуюся в 40-х годах ХХ века в США «красную истерию», получившую воплощение в маккартизме в начале 1950-х годов. Шпиономания, «охота на ведьм», доносы, составление черных списков, преследование по политическим мотивам – все это воплотилось в антикоммунистическом движении того времени. Практикой борьбы с теми, кто подозревался в связях с коммунистическим движением, стали увольнения, заключение под стражу, эмиграция, ограничение въезда на территорию США. В списках предателей оказались деятели науки и искусства. Проверкам и преследованиям подверглись американцы, работавшие в самых разных сферах – промышленности, науке, культуре, образовании, церкви.

При чтении мемуаров работников Голливуда 40-х годов, оказавшихся свидетелями «красной истерии», создается впечатление, что речь идет не о демократической стране, а о тоталитарном государстве, практикующем политику массового террора: «Нас предупредили, чтобы мы ни о чем не говорили ни в номерах, ни в ресторанах, ни даже в холлах, потому что в холлах и садах разгуливают собаки с микрофонами, чтобы записывать нас (Джозеф Лоузи)»; «Психиатр, лечивший моего друга, убедил его вступить в компартию, сказав, что тот испытывает потребность в борьбе за правое дело. Он вступил, и психиатр вытягивал из него, что происходит в партии, под предлогом лечения. Однажды психиатр сказал моему другу, что тот избавился от своих комплексов и может выйти из партии: «Партия заменила вам мать, пора порвать семейные узы». Мой друг вышел из партии и стал доносчиком. А через какое-то время узнал, что врач работал на ФБР (Джон Берри)»; «Меня ожидали человек двадцать офицеров. Они сказали мне: «Нет. Этот ваш фильм – коммунистическая пропаганда. Вашего черного врача зовут Томпсоном, не так ли?» – «Ну да». – «Почему вы его назвали Томпсоном?» – «Красивое имя». – «Томпсон – это кодовое обозначение коммунистов, работающих в подполье в США» (Сэмюэл Фуллер)» ^[9].

Страхи и тревоги населения возникают не только в ситуации всевластия и тотального подавления прав и свобод, но и в ситуации безвластия. Тенденцией, противоположной тотальному присутствию государства в жизни общества, является его бездействие, недееспособность, игнорирование своих обязательств по отношению к обществу. Эта тенденция, в частности, была характерна для периода радикальных преобразований российского общества в 90-е годы ХХ века. Уход государства из многих сфер общественной жизни сопровождался всплеском тревожности. В первое десятилетие постсоветской истории России, когда еще сохранялись воспоминания о всепроникающем участии государства в различных сферах общества, на фоне роста цен, безработицы, межнациональных конфликтов, роста преступности, падения уровня жизни слабость государственной власти являлась одной из острых проблем, вызывавших повышенную тревогу населения страны. Уровень тревожности начал снижаться только с начала нулевых годов (табл. 1).

Таблица 1. Какие из следующих проблем нашего общества тревожат вас больше всего? %

Источник: Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 1997. №5. С. 47; Тревожащие проблемы. 06.09.2018. URL: http://www.levada.ru/2018/09/06/trevozhashhie-problemy/

В условиях ослабления роли государства в общественной жизни обостряется потребность населения в безопасности и защищенности, которая определяет восприятие социальной реальности и отношение к происходящим в обществе процессам. В исследовании Е.Б. Шестопал, проведенном в 90-е годы ХХ века, установлена взаимосвязь между потребностями и образом власти. За основу была взята типология А. Маслоу, что позволяло дифференцировать особенности восприятия власти, которые формируются под влиянием неудовлетворенных потребностей. В условиях радикальных преобразований потребность в безопасности заняла первое место у россиян (табл. 2), что обусловило восприятие власти как недееспособной, нерешительной, бессильной, неподконтрольной обществу и закону. Безопасность ассоциировалась с противоположными характеристиками – дисциплиной, силой и жесткостью, способной пресечь беззаконие, распад страны, рост анархию. Эти данные соотносятся с результатами социологических исследований, которые показывают, что ослабление деятельности государства приводит к росту правового нигилизма, разгула преступности, росту страха населения перед структурами, которые в условиях политико-правового вакуума присваивают себе присущие государству функции.

Таблица 2. Потребности, определяющие восприятие существующей (реальной) власти в России

Источник: Шестопал Е.Б. Политическая психология. М: ИНФРА-М, 2002. С. 166.

Рассуждая о политико-правовых факторах возникновения страха, не следует забывать и о страхах политиков. Во-первых, это страхи, связанные с личностью политического деятеля, с его биографией. Особенности личностного развития, породившие страхи и тревоги, побуждают искать спасение в инструментах власти. Обладание властью избавляет от страхов и тревог, дает ощущение контроля над окружающей реальностью, формирует чувство уверенности и безопасности. В то же время власть позволяет раскрыться определенным чертам характера политика. Например, психоаналитическая традиция связывала деятельность власть имущих с их страхами. Описывая особенности злокачественной агрессии нацистских вождей в книге «Анатомия человеческой деструктивности», Э. Фромм ^[10] подчеркивал, что садистский характер связан с ксенофобией и неофобией. Чужое и новое пробуждает интерес и в то же время вызывает подозрительность, страх и неприязнь, поскольку требует нестандартных решений и действий. Другим элементом садистского характера политиков Э. Фромм считал тягу к подчинению и трусость, которая маскируется демонстративным добродушием. Обладание властью позволяет садисту самоутверждаться, компенсировать страхи и проецировать их на других людей. Но за благожелательностью, за садистскими наклонностями скрывается страх одинокого, уязвимого и неспособного к жизни человека, в поведении которого сохраняется детская беспомощность, зависимость от других людей, потребность в материнской защите.

Во-вторых, это страхи политиков, вызванные угрозой потери власти, внутриполитической борьбой, политической конкуренцией, избирательным процессом и т.д. Власть – это ресурс, который наделяет политика обязанностями, а также правами, привилегиями, статусом, доступом к рычагам влияния и распределению финансов. Перспективы потери власти порождает страх, заставляющий изыскивать любые способы сохранения власти. Страх потерять власть может толкать отдельных политиков на сделки с совестью, на измену партийной или государственной идеологии. По мнению А.Н. Панарина, на исходе СССР советская партийная номенклатура, несмотря на заявления о приверженности идеалам социализма, была готова принять капиталистическую систему при одном условии – сохранение власти ^[5]. Страх потери власти и страх разоблачения толкает к внутриполитической борьбе, побуждает к объединению политиков и политических групп с противоположными взглядами и идеологиями. В страхе потерять власть под давлением недовольства населения политики могут идти на некоторые послабления по отношению к обществу или же, напротив, ужесточать наказания за реальные или потенциальные посягательства на сложившийся социально-политический порядок. Так, например, вышедший в марте 2019 года «Закон об оскорблении власти» (ФЗ № 28 от 18.03.2019 и ФЗ от 18.03.2019 № 30) вызвал в ряде СМИ, в социальных сетях не только дискуссию, но и негативную реакцию. Указанные федеральные законы вводят запрет на распространение в сети Интернет информации, выраженной в неприличной форме, которая оскорбляет человеческое достоинство и общественную нравственность, демонстрирует очевидное неуважение к обществу, государству, легальным государственным символам, Конституции РФ, государственным органам. Критики закона поспешили заявить об ужесточении цензуры, ограничении свободы слова, «закручивания гаек», так как неопределенность некоторых терминов позволит любое высказывание в адрес власти признать оскорбительным. По мнению противников данного закона, подобные ограничения необходимы лишь для укрепления самой власти любой ценой, то есть как средство избавления от страха потери власти.

Необходимо упомянуть и страхи иного рода. Это страх перед народом, страх демократии. Переживая такой страх, политическая элита создает разнообразные препятствия для изменения существующей политической системы. Вероятность усиления роли населения в политических процессах побуждает переживающих страх перед народом политиков к созданию имитационной системы демократических институтов и процедур. Ключевую роль в этом процессе в современных условиях играет политическая коммуникация и, в частности, СМИ. Создаются идеологемы, обосновывающие существующий порядок и нацеленные на формирование картины реальности, в которой данная политическая система признается наилучшей. В этом процессе страх демократии конвертируется политиками в другие страхи, например, в страх перед будущим. Возможное изменение политической системы нередко представляется как катастрофа. Политический катастрофизм публичного дискурса становится одним из средств воспроизводства существующего политического и социального порядка, который преподносится как альтернатива возможному ухудшению жизни в будущем. Страх будущего превращается в механизм поддержки существующей политической системы, механизм обеспечения легитимности власти.

Способом конвертации правящей элитой страха демократии является его превращение в ксенофобию (страх, враждебность и неприязнь по отношению к кому-либо или чему-либо чужому), выступающую формой разрядки социальной напряженности, выхода накопившегося недовольства, гнева, страха и тревоги. В качестве чужаков, выступающих в роли «козлов отпущения», на которых перенаправляется недовольство населения, могут «назначаться» социальные группы, которые по тем или иным причинам негативно воспринимаются обществом. В реалиях современной России наиболее эффективной является актуализация архетипических для российской ментальности страхов перед иноземными завоевателями (страны Западной Европы и США) и их агентами (пятая колонна, «национал-предатели» и т.д.). В США нагнетание страха перед Россией и ее вмешательством в выборы 2016 года также можно рассматривать как способ конвертации страхов политиков в условиях конкурентной борьбы.

Итак, можно полагать, что страх является неизбежным спутником всякой власти, которая в силу своей природы тяготеет к консервации существующей модели отношений между властью и обществом. Очевидно, существует непосредственная связь между страхами населения и характером политической власти (всевластие, безвластие). Вместе с тем следует подчеркнуть, что идея сторонников психоанализа о проецировании страхов политиков на население в современных условиях получает новое звучание. Наряду с устрашением и запугиванием населения непосредственным применением силы, суровостью наказания, одним из способов управления является конвертация страхов, которая служит, с одной стороны, маскировке истинных страхов политической элиты, а с другой, канализации социального напряжения, вытеснению настроений недовольства страхом по отношению к сконструированным в информационном поле объектам.