«Система социального кредита»: исторические предпосылки и доктринальные основания феномена

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-011-00173.

The reported study was funded by RFBR, project number 20-011-00173.

I. Введение

В условиях глобального кризиса, с которым, судя по всему, столкнулось человечество, многие политические и правовые институты переживают серьезные изменения ^[12]. Пожалуй, наиболее заметно и ранее всего кризисные трансформации проявляют себя в сфере государственного (шире – публичного) управления. С одной стороны, именно публичное управление непосредственно сталкивается со специфически современными вызовами, такими как распространение новых опасных инфекций, экономическая рецессия, социальная нестабильность, достижение экологических пределов роста и растущие требования общества по отношению к действующим политическим институтам. С другой стороны, именно здесь мы можем наблюдать внедрение наиболее передовых технологий, являющихся результатами так называемой «Четвёртой промышленной революции» ^[40]: использование искусственного интеллекта (Artificial Intelligence), нейронных сетей (neural networks), методов анализа больших массивов данных (Big Data) и т.п. Возможно, именно в современном публичном управлении как отрасли, находящейся на передовой происходящих трансформаций и в авангарде применяемых технологий, в настоящее время, практически на наших глазах закладываются парадигмальные основания мира недалекого будущего.

Пожалуй, одним из наиболее любопытных феноменов, относящихся к сфере публичного управления и приобретающих в его рамках всё большую значимость, является практика выстраивания систем социального рейтингования, сочетающихся с продвинутыми технологиями надзора за поведением субъектов. Наиболее развитой из таких систем на данный момент является внедряемая в КНР с 2007 г. «Система социального кредита (доверия)» (шэхуй синьйон тиси / 社会信用体系, далее – ССК).

Цель и принципы построения ССК были впервые официально сформулированы в заключении Секретариата Государственного Совета КНР № 17 от 23 марта 2007 г. ^[59] Непосредственно же работа по внедрению ССК на основании единого плана была начата в КНР только в 2014 г. ^[60] К настоящему времени ССК не является единой системой или платформой, а выступает, скорее, в качестве проекта, в рамках которого центральные и местные власти КНР экспериментируют с отдельными регулятивно-контрольными механизмами ^{[23, 30]}. В качестве такого проекта китайская ССК на сегодняшний день включает в себя, во-первых, охватывающие всю страну «чёрные списки» «подрывающих доверие лиц» (т.е. правонарушителей, злостных неплательщиков по налоговым, кредитным и иным обязательствам) и, соответственно, «красные списки» примерных граждан; а во-вторых, пилотные проекты рейтингования граждан и организаций, действующие пока исключительно на локальном уровне и администрируемые местными государственными органами, либо коммерческими корпорациями (такие проекты опираются на инструментарий финансового скоринга, но распространяют его и на поведение субъектов за рамками финансово-кредитных отношений, а именно: отношения с соседями, лояльность по отношению к правящей в стране партии, забота о пожилых людях, взаимоотношения в семье, и т.д.; алгоритмы работы балльно-рейтинговых систем не раскрываются их создателями!) ^[23]. Будучи инструментом учёта и рейтингования поведения субъектов (как граждан, так и юридических лиц), ССК тесным образом взаимодействует с новейшими технологиями наблюдения и сбора данных: камерами наружного наблюдения, позволяющими распознавать личность индивида в толпе, государственными и корпоративными базами данных, средствами мобильной геолокации, и т.д.

ССК – сравнительно новый феномен в области публичного управления. Этим обусловлено сравнительно небольшое (но зато быстро растущее) число академических публикаций по данной теме, переплетение правдивой информации о ССК с мифами и вымыслом, зачастую создающими искажённое представление о сути данной системы. Для отечественной науки феномен ССК по-прежнему является «белым пятном»: научная и публицистическая литература по данной проблематике склонна к приукрашиванию, идеализации данного проекта (часто без глубокого понимания его сути) ^[2-4], либо, напротив, к излишнему сгущению красок ^[5]. Одной из вероятных причин такого положения дел является рассмотрение ССК в отрыве от её исторических предпосылок и того доктринального контекста, в котором ещё до появления ССК в КНР происходило обсуждение и проектирование передовых техник социального регулирования, контроля и «менеджмента». Всё это, на наш взгляд, неизбежно ведёт к поспешным выводам в духе того, что ССК является характерным следствием коммунистической «тоталитарной» идеологии, либо, напротив, не более чем обыкновенным скоринговым (scoring) механизмом, продолжением института проверки финансовой кредитоспособности заёмщика. Поэтому, чтобы по-настоящему и в полной мере понять суть ССК как феномена современного публичного управления, необходимо сначала внимательно разобраться в его исторических и доктринальных основаниях. Данная цель, в частности, предполагает выделение предпосылок как специфически национальных, отсылающих к истории Китая и китайской общественно-политической мысли, так и вненациональных, имеющих отношение к мировой, прежде всего «западной» политико-правовой мысли и социальным институтам.

II. Предпосылки ССК в истории европейской общественной и политико-правовой мысли

Вопреки распространенным стереотипам, согласно которым китайская ССК вкупе с иными надзорными механизмами является неизбежным и логичным следствием коммунистической государственной идеологии КНР или даже некоего специфически «азиатского» менталитета, присущего китайцам, современные контрольно-рейтинговые системы, к которым относится и ССК, имеют продолжительную предысторию в «западной», европейской мысли.

Для античного мира проблема социального контроля в его современном понимании была, скорее, неизвестна и нехарактерна. Мыслители той эпохи были склонны рассуждать о средствах воспитания активных добродетельных граждан, «полезных» для полиса или республики, а также об организации наилучшего режима государственного правления, способного предотвратить социальные кризисы ^{[1, 14]}. Так или иначе, речь в этих рассуждениях практически никогда не шла о надзоре за гражданами и способах их организации в качестве «исчислимых множеств». Христианская мысль эпохи Средних веков и раннего Нового времени подошла к проблеме социального контроля гораздо ближе, уделяя повышенное внимание «дисциплинированию» личности – в целях преодоления свойственных ей пороков и искупления грехов ^{[17] [15, с. 139-141]}. Примерно в этом же направлении мыслили утописты XVI-XVII вв., выдвигая проекты «идеального» государственного устройства, предполагавшие подробную регламентацию жизни граждан – в самых интимных её проявлениях, непрерывное педагогическое воздействие на индивида ^{[6, 8]}. Однако наиболее отчётливо интерес к «социальному контролю» (в самом широком смысле) проявляется начиная с эпохи Просвещения: на этот период приходится интенсивное развитие капиталистических отношений, внедрение в хозяйство индустриальных методов, возникновение феномена народных (пролетарских) масс, которые, «по определению, не должны и не способны управлять собой» ^{[9, с. 3]}. Тогда же начинается выстраивание уже по-настоящему «современных» («моде́рновых», хотя все еще сравнительно примитивных) надзорных механизмов с акцентом на оказание «педагогического» воздействия на субъектов. К этому периоду, в частности, относится проект «реформаториума» (аппарата для преобразования правонарушителей) Джонаса Хенуэя, основанный на монашеской технике изоляции индивида и капиталистических императивах экономической пользы. В этот же период возникает вдохновлённый «реформаториумом» пенитенциарный проект исправления осужденных Джона Говарда и Уильяма Блэкстона, высказываются идеи Жака Антуана Гибера о «государстве как машине», организованной по военным принципам и способной эффективно дисциплинировать массы ^{[13, с. 151-207]}. Однако наиболее важным в контексте формирования современной системы социального контроля представляется выдвинутый Джереми Бентамом проект «паноптикона» (паноптикума) ^[19].

Паноптикум как тип инспекционного учреждения, в архитектурном плане представляющий собой кольцеобразное здание с наблюдательной башней в центре, а с функциональной точки зрения предназначенный для перманентного и незримого надзора за соответствующими лицами (прежде всего, заключёнными, но также пациентами клиник и воспитанниками школ), оказал большое влияние на развитие пенитенциарной системы и дисциплинарных техник государства модерна. Более того, значение «паноптизма» ^{[25, с. 12]} как модели организации социального контроля выходит далеко за рамки конкретных примеров использования данной идеи в построении дисциплинарных учреждений XVIII-XX вв., предвосхищая появление надзора за «социальными множествами», практическое воплощение которых относится уже к нашему времени.

В своём знаменитом исследовании истории дисциплинарных механизмов М. Фуко отметил, пожалуй, наиболее важную черту «бентамовского проекта»: индивидуализацию каждого элемента разношёрстной толпы, выступающей в качестве объекта контроля, приведение поднадзорного лица в «состояние сознаваемой и постоянной видимости, которая обеспечивает автоматическое функционирование власти» ^{[13, с. 244-245]}. Паноптический надзор «должен быть постоянным в своих результатах, даже если он осуществляется с перерывами, чтобы совершенство власти делало необязательным ее действительное отправление…» ^{[13, с. 245]}. Паноптикум – это «машина, создающая и поддерживающая отношение власти независимо от человека, который ее отправляет», «привилегированное место для экспериментов над людьми», которое может быть использовано «везде, где приходится иметь дело с множественностью индивидов, которым надо навязать определенное задание или конкретную форму поведения» ^{[13, с. 245-250]}.

Уже у Бентама паноптическая модель управления предполагает анонимное осуществление власти. Поднадзорное множество разбивается на атомы-индивиды, а перманентное наблюдение за ними предполагает выявление и учёт склонностей каждого. «Надзирающий центр» незрим, так же как «непрозрачны» и его цели. «Надзираемые» могут только догадываться (и должны это делать!), что в каждый момент времени их поведение контролируется и изучается.

Примечательно, что паноптический проект Дж. Бентама предполагал возможность осуществления надзора не в одном, а в двух направлениях. Паноптикум задумывался как универсальный проект устройства любого общественного учреждения, в том числе и государственных органов, где уже не власть следит за гражданами, а граждане имеют возможность из любой точки наблюдать за властью. В ситуации осуществления надзора за государственными чиновниками речь идёт об «обратном», или «реверсивном» паноптикуме ^{[32, с. 143-160]}. Из детективов (особенно американских, но всё чаще и отечественных) нам хорошо известно, как в полицейских участках в комнатах для допросов и опознаний работает зеркало, отражающее изнутри комнаты, тогда как снаружи – прозрачное, позволяющее наблюдать, будучи невидимым. Именно такое устройство кабинетов государственных служащих предлагал Бентам ^{[18, с. 571-598]}. Любопытно, что уже в наши дни данная идея нашла воплощение в законодательном закреплении принципа транспарентности (открытости) деятельности государственного аппарата и современных системах противодействия коррупции. Одной из задач, которую китайское руководство пытается решать посредством ССК, как ни странно, также является достижение прозрачности деятельности чиновников и, тем самым, повышение доверия граждан к государственному аппарату.

К началу XX в. возникла и очень быстро обрела популярность «система научной организации труда» Фредерика Тейлора ^[44]. Обычно она рассматривается как основа для развития современного менеджмента, однако её подлинное значение выходит далеко за рамки узкокорпоративного применения: по большому счету, она является моделью организации всего общества.

Ф. Тейлор рассматривал тело работника как машину, являющуюся частью «индустриального» порядка, который он стремился выстроить по образцу мобилизационной организации военного времени. Фабрика являлась для него не только и не столько местом производства, но в первую очередь – «моральной гимназией» ^{[45, с. 213-216]}, посредством муштры производящей людей с правильным характером и «полезными» привычками: послушных, контролируемых, готовых подчиняться. Тейлор стал своего рода «вторым пришествием» Дж. Бентама, поскольку спроектированная им модель фабричной организации основывалась на принципах, схожих с паноптикумом; надзирателями при этом были менеджеры-управляющие, которым и должны были «учиться повиноваться» простые рабочие, обязанные для этого выполнять строго предписанные движения, с определённой скоростью, ритмом и качеством. По сути, это было «программирование» ритуализованных движений в рамках нового, индустриализованного, «храма» науки, промышленности и техники.

Тейлоризм является одним из самых первых «инновационных режимов» и, однозначно, до сих пор самым успешным из основанных на получении и производстве данных. Система Тейлора, дополненная затем «фордизом», запустила механизм «редукции человека»: от него с каждым новым шагом, нововведением, инновацией, требовалось всё меньше и меньше ума, силы, знаний, независимости, совести и т.д. И всё это не посредством переустройства всего общества, а лишь посредством переустройства локального пространства – завода, больницы, казармы, тюрьмы и т.д. Любопытно, что тейлористской системой организации общества в своё время восхищался В.И. Ленин ^{[7, с. 229-230]}: имея, казалось бы, совершенно разное целеполагание, капитализм и социализм, два соперничающих порождения европейского общества, с одинаковой энергией старались дисциплинировать, подчинить, поставить под контроль индивида.

III. Предпосылки ССК в истории Китая и китайской общественно-политической мысли

Всеохватный надзор за индивидом, его подчинение управленческо-экономической логике – явления, неразрывным образом связанные с историей политических, правовых, социальных институтов и доктрин, являющихся, прежде всего, «западными» по своему происхождению. В то же время нельзя не признать и тот факт, что новейшие системы социального контроля, пионером во внедрении которых является современный Китай, имеют предпосылки и в истории самого китайского общества, его социально-политической мысли. Прежде всего, нельзя обойти вниманием две «конкурировавшие» между собой политико-правовые традиции, сложившиеся в древнейший период и определившие развитие всей последующей истории китайской государственности: конфуцианство и легизм (фацзя).

Как правило, конфуцианство и легизм противопоставляются друг другу. Действительно, школа фацзя возникла в полемике с конфуцианством: тогда как последнее было склонно делать упор на воспитание благодетельной моральной личности, рассматривая законы как второстепенный социальный регулятор по сравнению с этикой и ритуалом, легизм основывался на представлении, согласно которому пороки человека следует обуздывать строгими законами и суровыми наказаниями. Несмотря на всю принципиальность этого спора, практика государственного строительства имперского Китая (а затем, и КНР, особенно после смерти Мао Цзедуна), впитав как легистский идеал жёсткого правления, так и конфуцианский ритуализм с присущим ему размыванием границ между правом и моралью, по факту «сняла» существовавшие изначально разногласия.

Конфуцианский идеал состоял в достижении гармонии и порядка в обществе. Согласно конфуцианской традиции, «цивилизованный» человек, т.е. гражданин, не нуждается в праве, поскольку он уже и так полностью освоил всю систему «социального этикета» (ритуалов и этических норм). В соответствии с учением Конфуция ритуалы должны только исполняться, а не пониматься ^{[49, с. 151-153]}. Легисты вслед за конфуцианством, а не в отличие от него, считали бессмысленным полагаться на добродетель человека, ибо существующим они объявили только эгоизм. Согласно представлениям сторонников школы фацзя, основная управленческая задача заключается в том, чтобы поставить эгоизм личности на службу правителю (государству). Отсюда легистское понимание закона (фа / 法): он задуман легистами как основанный на «рефлекторных интересах» ^{[43, с. 75-77]}, а потому, так же, как и ритуал в понимании конфуцианской школы, должен, прежде всего, исполняться, а не пониматься.

Отвергая обряды как средство обеспечения порядка, легисты выдвигали на первый план то, что у конфуцианцев играло лишь вспомогательную роль и было направлено только на тех, кто не способен управлять собой: уголовный закон и наказание. Закон предстаёт у легистов в качестве «машины», находящейся в руках правителя и позволяющей ему властвовать посредством игры на единственных и вечных источниках человеческого поведения: алчности и страхе. Это вовсе не требует от него хитрости или какого-то особого интеллекта, даже демонстрации своей силы, но, напротив, их сокрытия — и всё для того, чтобы лучше соответствовать безличному «спонтанному» закону ^{[43, с. 75-77]}. Чтобы «всё работало», он должен иметь возможность полагаться на глаза и уши всех своих подданных, которые следят друг за другом и тем самым делают себя прозрачными для его глаз, в то время как он сам остаётся недоступным для восприятия (и здесь напрашивается очевидная параллель с бентамовским паноптизмом).

Одной из особенностей китайского права имперского периода, которую отмечают некоторые западные исследователи ^{[20, с. 4] [39, с. 40] [33]}, является фактическое отсутствие в нём гражданского права как сколь-либо самостоятельной отрасли. В то время как с точки зрения конфуцианства гражданское право не нужно человеку, поскольку он и без того действует в соответствии с заведёнными правилами общежития, легизм доводит эту мысль до логического завершения: уголовные, а не какие-то иные, законы должны охватывать все сферы жизни общества. Такое стремление – регулировать общественные отношения преимущественно через установление запретов и назначение наказаний – проистекает из представления о том, что «людьми очень легко управлять, поскольку они по природе своей глупы» ^{[47, с. 195]}. Право, согласно легистской точке зрения, с лёгкостью решает эту проблему: для этого оно всего-навсего должно быть просто и понятно сформулировано, тем самым становясь безотказным инструментом управления ^{[47, с. 200]}.

Легизм – это первая во всей истории человечества попытка установить полностью заранее спланированный порядок государственного управления, порвав с любыми традиционными, стихийными формами. Конфуций, в свою очередь, был не столько философом, сколько одним из первых в истории «идеологов»: он нащупал и описал «элементарный» идеологический уровень общества – ежедневную, рутинную традицию.

Как ни странно, но именно в ССК одновременно проявляются обе «составляющие» китайской модели управления. Во-первых, ССК характеризуется фактическим смешением правовых норм с морально-этическими императивами вплоть до их неразличимости: пилотные проекты, запущенные в КНР в ходе строительства ССК, предполагают учёт поведения индивида как в сфере правового регулирования, так и за рамками того, что принято описывать посредством юридических норм, в т.ч. в отношениях с соседями и членами семьи ^{[23, с. 40-41]}; само понятие «доверия» (син / 信), лежащее в основе китайской ССК, также имеет, скорее, морально-этическое, нежели юридическое содержание, и является одним из ключевых концептов в рамках конфуцианской традиции ^{[41, с. 24]}. Во-вторых, балльно-рейтинговые системы, внедрённые в ряд пилотных проектов – муниципальный проект в Жунчэне провинции Шаньдун, проект Bailu в городе Сямынь провинции Фуцзянь, коммерческий проект Sesame Credit компании Alibaba и др., – посредством поощрения социально-полезных поступков и негативной реакции на поступки социально-вредные постепенно формируют своего рода социальный ритуал, «рефлекс» (в смысле первой сигнальной системы) поступать тем или иным образом. Всё это, безусловно, резонирует с конфуцианскими, или, если быть более точным, пост-конфуцианскими идеями. Сама цель ССК, декларируемая официальными органами КНР и состоящая в «поощрении искренности и доверия» ^[60], очевидно, «соответствует» конфуцианскому идеалу гармоничного общественного уклада, в котором гражданин ценен не сам по себе, но как часть единого космического порядка. Одновременно, в ССК легко можно найти и воплощение типично легистских установок. Например, одной из составляющих китайской ССК является так называемая «объединённая система наказаний и поощрений», а один из принципов, лежащий в основании этой системы, звучит примерно следующим образом: «Утрата доверия в каком-то одном вопросе влечёт ограничения во всём» ^[36]. Если школа фацзя ратовала за правление посредством простых, но суровых законов, ССК предоставляет нынешнему поколению китайского руководства действительно простой и эффективный инструмент, с помощью перманентной угрозы попадания в «чёрные списки» позволяющий держать в покорности полуторамиллиардное население этой страны.

Впрочем, помимо идейных предпосылок ССК, необходимо указать также на системы социального контроля, существовавшие в Китае и являющиеся в том или ином отношении её предшественниками. Даже беглый их обзор позволяет получить представление о том, что внедрение отдельных элементов ССК было подготовлено длительной исторической практикой китайского государственного строительства.

В период правления династии Сун, в результате реформ Ван Аньши (конец XI в.) в Китае была введена система круговой поруки – баоцзя (保甲), хотя её истоки отдельные авторы находят уже в эпохе Сражающихся царств (475-221 гг. до н.э.), связывая её появление с реформаторскими проектами Шан-Яна, одного из основоположников легизма ^{[28, с. 529-535]} Система баоцзя предполагала создание объединений из нескольких семей, которые несли коллективную ответственность (лиэнцуо / 连) за действия, совершаемые их членами, и должны были следить друг за другом ^{[51, с. 30]}. В наиболее развитой форме баоцзя существовала в период правления династии Цин (1644-1912) и даже была возрождена в Маньчжурии в 1930-е гг. японскими оккупационными властями ^[46]. В позднеимперский период истории Китая баоцзя развилась в десятичную, многоступенчатую иерархическую организацию, в рамках которой десять соседствующих друг с другом домохозяйств (ху) составляли участок (пай), каждые десять участков образовывали десяток (цзя), десять цзя составляли группу самообороны – бао, а во главе каждого из этих объединений стоял староста ^{[22] [28, с. 519]}. Основными функциями баоцзя являлись предупреждение правонарушений, контроль внутренней миграции, повышение эффективности сбора налогов, содействие переписи населения и рекрутирование солдат. Посредством баоцзя государство могло решать свои задачи с минимальными затратами на организацию управления и, что чрезвычайно важно, без расширения бюрократического аппарата, поскольку данная система позволяла задействовать в реализации государственных задач само общество.

Каждая семья была обязана вывешивать на двери дома плакат со списком всех проживающих в нём совершеннолетних лиц мужского пола. В случае, если кто-то из членов семьи покидал дом, его местонахождение отмечалось на плакате; также удостоверялось и записывалось происхождение лица, временно пребывающего в доме. Пускать в дом незнакомцев и подозрительных строго воспрещалось. Староста участка (пайтоу) был обязан присматривать за местными жителями и отчитывался перед десятником (цзятоу), который, в свою очередь, обязан был докладывать о положении в поднадзорном ему цзя начальнику группы самообороны (баожангу). Последний был подотчётен непосредственно имперскому чиновнику ^{[22, с. 136]}.

Постепенно система баоцзя отошла в прошлое, уступив место не столь многофункциональной системе хукоу(户口), представляющей собой институт регистрации граждан по месту жительства и во многих отношениях аналогичной действовавшему в СССР институту прописки ^{[50] [52, c. 43-44]}.

Тогда как баоцзя по нынешним меркам является довольно-таки архаичной системой социального контроля, подходящей для феодальных отношений, но слабо приспособленной для индустриального общества, а хукоу представляет собой всего лишь регулярный механизм контроля передвижений граждан, в истории Китая имеется и куда более близкий аналог современной ССК. Таким аналогом, во многих отношениях предвосхитившим построение системы социального кредита, является система данган (档案 – букв. «запись», «архив»).

Система данган начала функционировать в 1953 г. и предполагала ведение досье (личного дела) на каждого гражданина КНР, за исключением представителей высшего руководящего звена и некоторых категорий сельского населения. Рабочим единицам (данвей / 单位) вменялось в обязанность вести личное дело на каждого работника. Копия личного дела, содержавшего сведения о школьных оценках, медицинские записи, отзывы работодателей, личную и профессиональную информацию о гражданине, направлялась в милицейский участок. Примечательно то, что у гражданина не было права на ознакомление со своим личным делом ^{[27, с. 19-20] [48, с. 86]}.

Время от времени в западной публицистике ^[26], посвящённой ССК, можно встретить проведение параллелей между механизмами ССК и режимом, действовавшим в Китае в период культурной революции 1966-1976 гг. Оно не безосновательно. Так, отдельные пилотные проекты, запущенные в рамках строительства ССК, предполагают балльное оценивание поведения граждан; рейтинг в балльной системе определяет объём правового статуса гражданина, его фактическую возможность получать кредиты на льготных условиях, брать без залога имущество в аренду, пользоваться отдельными видами транспорта и в ускоренном порядке получать визу для заграничных путешествий ^{[34, с. 1053]}. Происходит фактическое ранжирование граждан на тех, чей высокий социальный рейтинг позволяет вступать в любые правовые отношения, и тех, чей рейтинг низок, а правовой статус ограничен. Это напоминает предпринятое в самом начале китайской культурной революции разделение государственных и партийных кадров на четыре категории: «хороших», «сравнительно хороших», «допустивших серьёзные ошибки» и «антипартийных, антисоциалистических элементов» ^[53].

IV. Непосредственные истоки возникновения ССК

Всё вышеизложенное так или иначе относится к предпосылкам возникновения ССК, однако непосредственные её истоки следует искать всё же не в политико-философских доктринах и дисциплинарно-юридических проектах предшествующих эпох, а в недавней истории, а если ещё точнее – в специфических задачах и вызовах, которые встали перед Китаем с началом рыночных трансформаций.

Провозгласив в 1978 г. курс на проведение политики реформ и открытости, китайское руководство вскоре столкнулось с рядом острых проблем, таких как рост невозвратов по кредитам, участившиеся случаи мошенничества и возникновение теневых форм ведения бизнеса, в т.ч. теневого банкинга ^[21]. В хозяйственной сфере деятельности в целом остро встала проблема изготовления контрафактной продукции и оказания недобросовестными предпринимателями некачественных и небезопасных услуг. Возникла потребность регулирования рыночных отношений, но делать это нужно было так, чтобы не отпугнуть при этом иностранных инвесторов и не нарушить требования Всемирной торговой организации, подготовка к вступлению в которую длилась с середины 1980-х гг. и завершилась принятием КНР в декабре 2001 г. Частично задача по обеспечению государственного контроля за деятельностью хозяйственных субъектов в КНР была решена посредством принятия ряда нормативных правовых актов, в т.ч. Закона о защите прав и интересов потребителей 1993 г. ^[57], Закона о качестве продукции 1993 г. ^[58] и Закона об аудите 1994 г. ^[55] Однако помимо законодательного регулирования требовалось создание институтов, которые могли бы служить в качестве механизма оценки и балансирования финансовых рисков при взаимодействии рыночных акторов между собой и с государством.

По-видимому, впервые официальное упоминание системы социального кредита (правда, скорее, в качестве фигуры речи, нежели в смысле самостоятельной системы или платформы) прозвучало в докладе Цзян Цзэминя на XVI Всекитайском съезде КПК 8 ноября 2002 г.: «Мы должны исправлять и нормировать рыночные отношения, учредить систему социального кредита, совместимую с современной рыночной экономикой. <…> Мы должны усовершенствовать реализацию государственных функций экономического регулирования, надзора за рынком, социального администрирования и оказания публичных услуг, упростить и стандартизировать административные процедуры проведения проверок и выдачи разрешений» ^[56].

К моменту, когда были озвучены эти программные цели, реальная подготовительная работа по созданию ССК уже велась. В конце 1990-х гг. группа при Институте мировой экономики и политики Академии наук КНР под руководством Лина Цзинь Юэ на основе изучения практики работы кредитных институтов в США разработала базовую концепцию оценивания кредитоспособности участников рыночных отношений ^{[37, c. 6] [48, с. 86]}. Разработчики ССК ориентировались на уже зарекомендовавшие себя системы кредитной оценки – прежде всего, на американскую FICO ^{[51, с. 221]}.

FICO – скоринговая модель, разработанная американской компанией Fair Isaac Corporation для оценки кредитными учреждениями кредитоспособности потенциальных заемщиков. Первая версия данной модели появилась в 1956 г., с тех пор претерпев ряд изменений. Оценка кредитоспособности в рамках данной модели производится на основе анализа данных об исполнении клиентом ранее принятых кредитных обязательств (данные кредитной истории), а также более широкого спектра информации о произведённых им арендных, коммунальных, страховых платежах и т.п. Аккумулируя данные по различным показателям, скоринговая система использует математические алгоритмы для вычисления балла кредитоспособности потенциального заемщика ^{[42, с. 33-34] [10, с. 8-9]}.

Китайская ССК должна была стать азиатским аналогом FICO, и действительно, запущенные в начале 2000-х гг. в КНР первые пилотные проекты оценки кредитоспособности ещё практически не отличались по своему функционалу от западных систем финансового скоринга.

В апреле 2007 г., сразу после издания упомянутого в самом начале статьи заключения секретариата Госсовета КНР, по его же инициативе было созвано Межведомственное совещание по строительству системы социального кредита, участие в работе которого приняли 46 представителей от Компартии Китая, Министерства финансов, Государственного управления промышленности и торговли, а также Министерства общественной безопасности. Позднее в состав совещания были кооптированы представители от Центрального дисциплинарного комитета КПК, Центральной ведущей группы по строительству духовной цивилизации, Центрального отдела пропаганды, Верховного народного суда и Верховной народной прокуратуры КНР ^{[48, с. 86] [11]}. Расширение состава участников Межведомственного совещания наглядно показывает изменение подхода к ССК: если первоначально её задачи виделись руководству КНР преимущественно в направлении оздоровления финансово-кредитных институтов страны, постепенно китайское правительство осознало возможность использования ССК в качестве средства социального контроля, обеспечения государственной безопасности и стабильности существующего режима.

Важная заслуга в ориентации использования ССК в качестве инструмента социального контроля принадлежит Чжоу Юнкану, занимавшему должности министра общественной безопасности (2002-2007) и председателя Политико-юридической комиссии ЦК КПК (2007-2012), впоследствии арестованному по обвинению в коррупции и приговорённому к пожизненному заключению. Именно Юнкан считается идеологом создания «системы общественного управления», предполагающей оценку правомерности поведения граждан и даже уровня их «счастья» ^{[35, с. 5-6] [29, с. 23-24]}. Судя по всему, во многом именно благодаря ему руководство КНР направило свои усилия на укрепление государственной безопасности и обеспечение социальной стабильности посредством применения новейших информационных технологий надзора и контроля, что привело не только к созданию ССК, но и к реализации проекта «Золотой щит» (более известного как «Великий китайский файрволл»). Так или иначе, в итоге финансовый скоринг соединился с социальным контролем и, в руках именно государства, а не частных компаний, продающих свои программные продукты, сделался тем, что мы знаем сегодня под названием «Система социального кредита»: платформой, на основе технологий обмена информацией и анализа больших массивов данных позволяющей воздействовать на повседневное поведение, привычки индивидов, держа в то же время их под постоянным и незримым надзором.

V. Заключение

Своевременно ли Вы платите по своим обязательствам, каковы Ваши потребительские предпочтения, сколько Вы зарабатываете и тратите, не числятся ли за Вами правонарушения или аморальные инциденты, не поступало ли на Вас жалоб от Ваших соседей, как Вы зарекомендовали себя на работе – все эти вопросы уже сейчас формируют функционал механизмов, объединённых в проект ССК. В перспективе эти механизмы ведут к укреплению стабильности, ожидаемой регулярности, повторяемости социальных отношений, к поощрению «вызывающего доверие» поведения и к отвращению (отучению?) граждан от поведения, «подрывающего доверие».

Очевидно, что, повышая степень управляемости обществом, ССК позволяет увеличить и подконтрольность, прозрачность деятельности бюрократии, тем самым ещё более затрудняя коррупционное поведение на государственной службе. Всё это, казалось бы, должно свидетельствовать исключительно о полезных свойствах новых технологий, используемых в публичном управлении. В то же время, несомненно, у ССК и подобных ей проектов имеется и «тёмная» сторона: не только сужение пространства личной свободы и возможность злоупотребления информацией со стороны тех, кто имеет к ней доступ, но также – фактическое закрепление и узаконение нового «кастового» общественного строя, основанного на ранжировании, «грейдировании» субъектов в зависимости от их социального рейтинга; размывание границ между правовыми и моральными обязанностями, а значит, превращение исполнения морального долга в запрограммированный ритуал, выполняемый если не из-под палки, то по крайней мере не бескорыстно и всё менее осознанно; трансформация повседневных отношений внутри гражданского общества в один из элементов системы контроля за гражданами со стороны государства и корпораций; превращение субъекта общественных отношений в объект, единственная ценность которого сводится к способности выступать передаточным звеном в цепи производства-потребления.

Парадоксально, но всё то, что вызывает наибольшую озабоченность в контексте рассмотрения ССК и перспектив её дальнейшего развития, во многих отношениях было подготовлено и предрешено уже на Западе. Китайская ССК и связанные с ней технологии контроля оказываются своеобразным «мостом», связывающим «западную» историю развития общественных институтов с типично «восточными» политическими и общественно-культурными традициями. В ней причудливым образом соединились:

· бентамовско-модернистский паноптизм с его перманентным индивидуализированным надзором, учётом склонностей каждого и возможностью проверить каждого в любой момент;

· тейлористская автоматизация повседневных действий, вытесняющая сознание и поставленная на службу корпораций, социума как тотальности и государства;

· конфуцианское размывание права и морали с его заменой правовых предписаний повседневными ритуалами-рутинами и снижением роли права как регулятора общественных отношений;

· легистский исключительный акцент на строгость наказаний и такое управление обществом, при котором его члены должны сами следить друг за другом;

· характерные для истории китайских общественных институтов техники круговой поруки, ранжирования («грейдирования») индивидов, учёта персональных данных;

· модели финансового скоринга, изначально появившиеся в США и других развитых капиталистических странах.

Китайские разработчики ССК первоначально ориентировались именно на западный опыт выстраивания систем кредитной оценки; теперь же, судя по всему, уже опыт Китая является «передовым», а потому перенимается остальным миром. Сегодня мы все становимся свидетелями стремительного распространения механизмов, составляющих систему социального кредита и сопутствующих ей, по всему земному шару. Отдельные элементы китайской системы надзора уже экспортированы в Эквадор, Боливию, Казахстан, Узбекистан, Пакистан ^{[24, 38]}. В условиях пандемии коронавирусной инфекции COVID-19 эти технологии внедряются ещё более стремительно, иногда как панацея: в нашу повседневую жизнь уже вошёл контроль передвижений с использованием мобильной геолокации, QR-кодов и камер наружного наблюдения с распознаванием лиц; с 1 июля 2020 г. на территории Москвы вводится экспериментальный правовой режим по разработке и внедрению технологий искусственного интеллекта ^[54].

Один из западных исследователей ССК уподобил её «химере», оговорившись, впрочем, что «когти» этого мифического существа вполне реальны и осязаемы ^[16]. Доктринальные изыскания и реальная историческая практика породили эту химеру, предстающую перед нами в обличье достижения технического прогресса. Что остаётся нам, кроме как изучать её, указывая как на возможную пользу, так и потенциальную опасность от её использования? В конце концов, стоит всегда держать в уме аксиому, сформулированную Мелвином Кранцбергом: «Технология не хороша и не плоха, но также и не нейтральна» ^{[31, с. 545]}.