О правовой коммуникативной компетенции

Парфёнов Арсений Андреевич Советник ректора по тестированию и сертификации 196602, Россия, г. Санкт-Петербург, г. Пушкин, шоссе Павловское, 4 Parfenov Arseny Rector’s Advisor for Testing and Certification, Herzen State Pedagogical University of Russia 196602, Russia, Sankt-Peterburg, g. Pushkin, shosse Pavlovskoe, 4, kv. 4 parfenov_aa@mail.ru Другие публикации этого автора

О правовой коммуникативной компетенции

I. Введение

В данной статье рассматриваются проблемы правовой коммуникации с акцентированием внимания на субъектах права и их способности осуществлять правовую коммуникацию. Рассматривая существующие наработки в области коммуникативной теории права, в социологии, лингвистике и философии, автор формулирует собственное понятие правовой коммуникации. Исходя из данного понятия, являющегося адаптированной версией правовой коммуникации в понимании А. В. Полякова ^{[1, с. 53]} и И. Л. Честнова ^[2], автор делает вывод о необходимости введения понятия правовой коммуникативной компетенции, как способности индивидов к осуществлению правовой коммуникации. Исходя из существующих подходов в социологии и лингвистике, автор приводит собственную версию определения правовой коммуникативной компетенции. Данное определение, выработанное в рамках текущего коммуникативного подхода санкт-петербургской правовой школы, а также с учетом концепции коммуникативной компетенции в лингвистике, является первым шагом на пути к разработке эффективного механизма измерения эффективности правовых систем. Следуя антропологической программе измерения эффективности права И. Л. Честнова, автор приходит к выводу о том, что в роли данного механизма может послужить психолингвистический тест, адаптированный под нужды и особенности правовых систем. Фактически, он позволит оценить уровень эффективности правовой системы посредством измерения уровня правовой коммуникативной компетенции индивидов, обладающих различными правовыми статусами.

II. Коммуникация

В последние годы все больше исследований как в области теории права, так и в социологии, лингвистике, психологии и других социальных науках сфокусированы на проблемах коммуникации. Данный коммуникативный подход берет свое начало в постклассической философии. Переход от «классического» типа научной рациональности к «постнеклассическому» типу, согласно классификации В. С. Стёпина ^[3], повлек за собой планомерное переосмысление методологии социальной науки. Доминирование солипсизма, доктрины индивидуального сознания – solus ipse – как единственного и неизбежного отображения реальности и морали в философской мысли раннего модернизма постепенно подвергалось сомнению Гегелем, Марксом, Дарвином, Ницше и Фрейдом ^[4]. В XX веке попытка философской мысли вернуться к идеям картезианства (ярким примером является феноменология Э. Гуссерля ^[5]) и последующая возобновившаяся критика «беспочвенного рационализма» (в частности, в работах философов франкфуртской школы Т. Адорно и М. Хоркхаймера) привела к упадку парадигмы объективного познания. Реакцией на данный философский пессимизм стал переход от классической рациональности к коммуникативной.

Теория коммуникативного действия Ю. Хабермаса является одной из первых и значимых попыток данного перехода. Парадигма сознания заменяется парадигмой языка – не как синтаксической и семантической системой, но как понятием «языка в действии». Предполагая, что общество существует через социально-скоординированные действия его членов, и что данное взаимодействие возможно только посредством коммуникации, Ю. Хабермас утверждает, что рациональность – необходимое условие существования общества – присуща именно коммуникативному действию. В своей теории он разделяет понятия коммуникативного действия и прочих (инструментальных) действий. Коммуникативное действие возникает при взаимодействии двух или более индивидов, целью которых является координация поведения на основе совместно установленного понимания ситуации ^[4]. Основная цель коммуникативного действия – достижение взаимопонимания между социальными субъектами, в то время как прочие (инструментальные) действия преследуют различные цели отдельных индивидов. Коммуникативные действия немыслимы в отрыве от языка – механизма связи индивидов. Таким образом, язык выступает как ключевой элемент социума, канал для коммуникативных действий людей. По мнению Ю. Хабермаса способность к коммуникации содержит общее, присущее всем членам общества ядро – базовые структуры и фундаментальные правила, которыми индивиды овладевают при изучении языка. «Коммуникативная компетенция это не просто факт обладания способностью воспроизводить грамматические языковые конструкции. В речи мы соотносим мир вокруг нас с другими индивидам, с нашими личными намерениями, переживаниями и желаниями» ^{[4, с ix]}. Именно в достижении понимания в свободной от принуждения коммуникации Ю. Хабермас видит идею рациональности.

Н. Луман в своем исследовании социальных систем также заостряет внимание на понятии коммуникации. В отличие от работ Ю. Хабермаса, К. Бюлера ^[6], Дж. Остина ^[7] и Дж. Сёрла ^[8], Н. Луман понимает коммуникацию не как действие, присущее тому или иному члену общества, индивиду, а как эмерджентную реальность, понятие sui generis ^[9]. В результате, «коммуницировать может только сама коммуникация». Н. Луман активно критикует широко распространённое понятие коммуникации как акта переноса, сообщения ^[10] (см. к примеру модель коммуникации Шеннона-Уивера ^[11]: источник информации – передатчик – канал коммуникации – декодер – приемник). Вместо этого он определяет коммуникацию как избирательное событие. «Коммуникация выхватывает из любого актуального горизонта указаний, который она же и конституирует, нечто и оставляет в стороне иное. Коммуникация есть осуществление отбора. Отбор, актуализирующийся в коммуникации, конституирует свой собственный горизонт; он уже конституирует то, что отбирает как отбор, а именно как информацию. То, что информация сообщает, не только отбирается, оно само уже есть выбор и в силу этого сообщается» ^[10]. Таким образом, в понимании Н. Лумана коммуникация представляет собой синтез трех отборов: единство информации, сообщения и понимания. Коммуникация реализуется в тот момент, когда происходит понимание, и в той мере, в какой оно происходит. Причем, в отличие от Ю. Хабермаса, представляющего целью коммуникации достижение консенсуса, Н. Луман полностью отходит от рассуждения о целях коммуникации. Коммуникация не имеет цели или конца: она либо происходит, либо нет. Данное определение, как верно отмечают М. В. Антонов и др. ^[12], используется Н. Луманом в том числе и для удобства анализа коммуникации и её роли в устройстве социальных систем. Однако Н. Луман подчеркивает, что представленная таким образом и, как следствие, закрытая и аутопойетическая система коммуникации не существует без внешней среды (к коей и относятся сами индивиды) и характерных для нее ограничений. Таким образом, ещё раз подчеркивается взаимосвязь трех неотъемлемых элементов коммуникации – информации, сообщения и понимания.

Схожим образом происходила эволюция понятия коммуникации и в лингвистике. Изначальный механистический подход к языку (как к совокупности символов для кодирования, передачи и декодирования сообщения) постепенно эволюционировал.

Интерпретация и понимание текстов (являющиеся предметом изучения смежной с лингвистикой герменевтики) уже в XIX веке рассматривались как различные понятия. Так, Ф. Шлейермахер, рассматривал две стороны интерпретации текста: грамматическую и психологическую. Грамматическая интерпретация относится к сфере языка: «смысл текста уточняется только из языковой области, общей автору и первым читателям» ^[13]. Грамматическая интерпретация дополняется психологической, рассматривающей «всякий текст как факт в мыслящем, как выражение духовной жизни автора». Истинное понимание текста возможно только при взаимодействии двух данных сторон.

Одним из ключевых понятий герменевтики является понятие «герменевтического круга». Согласно Х.-Г. Гадамеру понимание представляет собой постоянный повторяющийся процесс, в котором интерпретация отдельно взятого текста опирается на предварительное интуитивное понятие всей совокупности текстов – предпонимания. Ссылаясь на предпонимание, интерпретатор выясняет смысл отдельно взятого текста, достигая более точного и полного понимания совокупности текстов, целого: «целое понимается из частей, а часть только в связи с целым» ^[14]. Интересно, что понятие герменевтического круга тесно перекликается с понятием аутопойезиса (или самовоспроизводства системы) Н. Лумана.

Механистическая теория коммуникаций также подвергалась критике в том числе и со стороны представителей Торонтской школы коммуникации. В частности, М. Маклюэн отмечал, что коммуникационная модель «Источник – сообщение – канал – реципиент» не может в полной мере представлять собой теорию коммуникации – это всего лишь теория передачи сообщений. Согласно М. Маклюэну коммуникация означает изменение –успешное коммуницирование предопределяет изменение реципиента в той или иной степени ^[15].

Одним из фундаментальных вкладов в современную теорию лингвистики является работа «синтаксические структуры» Н. Хомского и его концепция порождающих грамматик ^[16]. Прежде, предметом изучения лингвистики являлись нормы и средства языка; язык, в свою очередь, представлялся в качестве совокупности высказываний, доступной для использования в конкретном обществе. Н. Хомский в своей работе проводит фундаментальное различие между компетенцией и употреблением. Обратив внимание на то, что лингвистическая теория «имеет дело, в первую очередь, с идеальным говорящим-слушающим, существующим в совершенно однородной речевой общности, который знает свой язык в совершенстве и не зависит от таких грамматически несущественных условий как ограничения памяти, рассеянность, перемена внимания и интереса, ошибки (случайные или закономерные) в применении своего знания языка при его реальном употреблении», он определяет лингвистическую компетенцию как «систему языкового знания данного идеального говорящего-слушающего»; лингвистическое употребление, в свою очередь, представляется как «реальное использование языка в конкретных ситуациях». Данное разделение специально введено Н. Хомским для подчеркивания менталистского характера лингвистической теории и невозможности рассмотрения языка только в качестве «систематического инвентаря единиц» (Согласно Н. Хомскому, «лингвистическая теория, если говорить формально, является менталистской, так как она занимается обнаружением психической реальности, лежащей в основе ре­ального поведения. Наблюдаемое использование языка, гипотетические реакции на него, навыки и т. п. могут представить убедительные данные о природе психической реальности, но, несомненно, не являются действи­тельным содержанием лингвистики» ^{[16, с. 10]}.).

Впоследствии понятие лингвистической компетенции было пересмотрено Д. Хаймсом в его «Теории коммуникативной компетенции» ^[17]. Д. Хаймс критиковал разделение понятий лингвистической компетенции и лингвистического употребления, считая, что введение «идеального говорящего-слушающего» подразумевает некое игнорирование «несовершенных» говорящих и слушающих, коими являются все люди в силу своей природы ^[18]. Д. Хаймс сформулировал понятие коммуникативной компетенции как «систему знаний, позволяющих кому-либо эффективно использовать язык, а также умение фактически использовать данную систему знаний для коммуникации». В настоящее время данная теория является основополагающей в области создания психолингвистических тестов^[19].

Таким образом, понятие коммуникации в различных научных дисциплинах больше не является синонимом «передачи сообщения», а представляет собой сложный феномен, включающий в себя информацию, выражение данной информации в виде сообщения, а также процесс интерпретации и понимания полученного сообщения. Коммуникативная компетенция, в свою очередь, отражает не просто способность индивида использовать язык для передачи сообщения. Она включает в себя способность индивида к выражению информации и способность к её пониманию; способность к соотнесению цели коммуникации, состояния внешней среды, и последующему отбору соответствующих альтернатив для достижения установленной цели.

III. Правовая коммуникация

В рамках теории права в настоящее время преобладают классические подходы к определению языка и коммуникации. Вопросы языка в области права являются достаточно актуальными и рассматривались такими отечественными исследователями как Н. A. Власенко, А. С. Белов, Т. М. Балыхина, И. Н. Грязин, В. Д. Гольдинер, Я. С. Киселев, З. В. Макарова и др. Схожий подход к языку и коммуникации встречается и в иностранной литературе ^[20].

Н. А. Власенко разделяет понятия «правовой язык» и «язык права», определяя первый как «правовой лексикон, весь словарный запас юриспруденции», а второй – как «лексикон нормативных правовых актов и актов официального толкования» ^[21]. Исходя из данных определений, Н. А. Власенко исследует свойства слов в праве, особенности употребления слов в правовых текстах, устойчивых словосочетаний в праве, правовых аббревиатур и пр. Он также анализирует логику правового языка, её значение в нормотворческом процессе, в формировании текста нормативно-правового акта. Концентрация автора на тексте, на его лингвологическом анализе является закономерной реакцией на активный рост нормотворческой активности в Российской Федерации 90-х годов. Тем не менее, для целей данного исследования вышеуказанный подход к правовой коммуникации является не совсем уместным ввиду недостаточного акцентирования на акторах правовой коммуникации.

Согласно А. Н. Шепелёву, «юридический язык представляет собой социально-исторически обусловленную систему способов и правил словесного выражения понятий и категорий, выработанных и применяемых в целях правового регулирования поведения субъектов общественных отношений» ^[22]. В вышеприведенном определении роль акторов коммуникации уже учтена. Однако, далее в своём исследовании А. Н. Шепелёв исследует функционально-стилевую самостоятельность юридического языка, тем самым абстрагируясь от понятия коммуникации как взаимодействия индивидов.

А. Н. Шепелёв верно отмечает, что в настоящее время в большинстве исследований анализ языка происходит либо с позиции права: «без соответствующей лингвистической основы и сводится, по существу, к общим рассуждениям о его точности и доходчивости»; либо с точки зрения лингвистики, с фокусом на стилистике русского языка и характеристике официально-делового стиля как основе языка в сфере правовой коммуникации^[22].

Одним из примеров анализа языка с позиции права является работа С. А. Белова, посвященная русскому языку как государственному. Государственный язык в понимании С. А. Белова – это «часть общенародного языка, обеспечивающая политическое единство <…> и создающая возможности для эффективной коммуникации в обществе, служащая тому, чтобы граждане понимали, что им хотят сообщить государственные органы и негосударственные организации в официальном общении…» ^[23].

При использовании формулировки «русский язык как государственный» С. А. Белов отходит от устоявшихся в теории права понятий «языка права» и «правового языка», не обладающих достаточной широтой для исследования понятия государственного языка, равно как и от формулировки «юридический язык», указывающей на профессиональную направленность языка. Автор подчеркивает необходимость эффективной коммуникации между членами общества, оперирует понятием коммуникации как процесса понимания и интерпретации информации. Тем не менее, преследуя цель выявить и устранить недостатки правового регулирования государственного языка, С. А. Белов формулирует требования к использованию языка как государственного исключительно с позиций юриспруденции, дистанцируясь от общепринятой в лингвистике терминологии. В результате, характеристика государственного языка в интерпретации С. А. Белова становится приближена к понятию юридической техники.

Впервые понятие юридической техники подверглось изучению в работе Р. Иеринга в 1883 г ^[24]. В настоящее время существует множество различных подходов к определению понятия юридической техники, тем не менее, при анализе зарубежных и отечественных работ можно отметить, что она в первую очередь рассматривается в контексте правотворческой деятельности и как совокупность технических приемов в процессе разработки правовых норм ^[25]. Основной целью данных технических приемов является обеспечение ясности и недвусмысленности правового текста. В то же время, рассматривая комплексную проблему языка только с точки зрения юриспруденции, без учета лингвистического и социологического аспектов языка, автор сводит понятие государственного языка к «совокупности технических приемов», обязательных для изучения всеми гражданами страны.

Рассмотрение таких комплексных понятий, как язык, без учета их междисциплинарного характера может фактически привести к подмене цели обеспечения единого коммуникативного пространства обеспечением легитимной монополии государства (в понимании П. Бурдье) на создание и регулирование особого «государственного языка» ^[26].

Ярким примером коммуникативного междисциплинарного подхода является коммуникативная теория права А. В. Полякова. Сформированная под влиянием петербургской школы философии права, а также философскими школами Германии и России, коммуникативная теория права представляет собой «новый, постклассический подход, позволяющий дать более полное представление о праве, обо всех правовых институтах, так как вводит правовую догматику в контекст социальной коммуникации» (более подробно о эволюции коммуникативного подхода в праве см. ^[12].). В рамках данной теории право понимается «как специфическая разновидность интерсубъективной, коммуникативной деятельности членов общества, результаты которой объективируются в правовой культуре, в социальных институтах, в правовых текстах и воплощаются в правосознании, правовых нормах и правовых отношениях, образующих единую правовую структуру» ^[27]. Право неотрывно от сознания социальных субъектов, оно существует как часть общественного правосознания.

Смысл правовой коммуникации, по убеждению А. В. Полякова, заключается во взаимодействии субъектов права с одной стороны, и субъектов коррелятивной обязанности – с другой. При выработке определения коммуникации А. В. Поляков опирается на работы А. Ю. Бабайцева ^[28], выделяющего в качестве одной из разновидностей коммуникации т.н. мыслекоммуникацию – «интеллектуальный процесс, имеющий выдержанный идеально-содержательный план и связанный с определёнными ситуациями социального действия» ^[28]. Здесь коммуникация представляет собой не просто способ передачи информации, но также включает в себя мыслительный процесс, направленный на ее понимание, гармонизацию интерпретаций информации передающего и принимающего. В результате, А. В. Поляков предлагает собственное понятие правовой коммуникации как «во-первых, правообразование как коммуникация социума и правовой системы, при которой последняя реагирует на общественные потребности и ожидания, складывающиеся из потребностей и ожиданий конкретных людей, во-вторых – реализация права, т. е. коммуникативный процесс согласования поведения человека (широких слоев социума) с информацией, сформулированной в нормах права» ^[12].

Заметим, что понятие коммуникации в коммуникативной теории права имеет двойственную функцию, причем первое определение коммуникации как процесса правообразования (или макрокоммуникации) наиболее близка к понятию коммуникации Н. Лумана (из описанных выше). В свою очередь, понятие коммуникации как реализации права (микрокоммуникации) схоже с подходом Ю. Хабермаса. В коммуникативной теории права отдельное внимание уделяется правовым текстам. Поляков разделяет понятия правовой нормы и правового текста, определяя последнее как «систему знаков, интерпретация которых создает определенный правовой смысл (правовое означаемое), направленный на регулирование поведения субъектов путем определения их правомочий и правообязанностей» ^{[1, с. 75]}. Правовая норма, в свою очередь, не может характеризоваться одним только правовым текстом, а должна рассматриваться в рамках всей совокупности правовых текстов, «интерпретация которых легитимирует и конкретизирует правовые возможности и обязанности субъектов». Понятие интерпретации (или толкования) правовых текстов у Полякова включает в себя «индивидуальный интеллектуальный процесс, направленный, во-первых, на установление смысла правовых текстов применительно к поведению правовых субъектов, а, во-вторых, на разъяснение этого смысла другим субъектам правовой коммуникации» ^[1].

Акцент А. В. Полякова на акторов коммуникации, т.н. «антропологический поворот» ^[29], дает надежду сократить разрыв между теорией права и практикой, юридической жизнью. Однако несмотря на акцентирование внимания на акторов коммуникации, а также на введение понятия интерпретации правовых текстов, коммуникативная теория А. В. Полякова не в полной мере анализирует способность индивидов к коммуникации, иными словами, не анализирует коммуникативную компетенцию и её практическую роль как в правообразовании, так и в реализации права.

И. Л. Честнов в своих работах рассматривает практический аспект конструирования и воспроизводства права, пытаясь сократить разрыв между теорией и практикой юриспруденции на основе коммуникативной теории права А. В. Полякова ^{[29, с. 51]}. Содержанием юридической коммуникации, с точки зрения И. Л. Честнова, выступает диалог как принятие точки зрения социально значимого Другого. Диалог выступает основанием социальности – внутренним принятием Другого. И. Л. Честнов отмечает, что диалог является не просто толкованием правовых текстов и достижением взаимопонимания, а соотнесением «образа ситуации, ее юридической процессуальной типизации (знания и навыка о возможном, должном или запрещенном проведении в контексте ситуации) с личностной мотивацией». Таким образом, И. Л. Честнов определяет реализацию права как «действия людей, социализированных в определенной правовой культуре, по конкретизации и уточнению информации, сформулированной опять-таки людьми на стадии нормотворчества и воплощение ее в практиках как поведенческих, так и ментальных» ^[2]. Ключевой задачей юридической науки, по мнению И. Л. Честнова, является изучение того, как мыслят акторы правовых коммуникаций, «как они означивают социальный мир, чем руководствуются в своей повседневной юридической практике» ^{[2, с. 66]}. Данный подход позволит объяснить действие права, а следовательно, оценить эффективность правовой системы в целом.

Преследуя цель создания механизма оценки реализации права, И. Л. Честнов выделяет следующие ключевые проблемы измерения результативности права ^{[2, с. 71]}:

1. «Конечный результат правового воздействия является амбивалентным.
2. Определить влияние на тот или иной результат нормативно-правового акта практически невозможно.
3. Конечный результат обусловливают практически все социальные факторы.
4. Все социальные взаимосвязи являются принципиально вероятностными, подверженными случайным воздействиям, так что конечный результат всегда отличается от спрогнозированного.
5. Любая эмпирическая проверка какого-либо закона, и даже серия проверок всегда вероятностны, ограниченны, не удовлетворяют критерию объективности, что не исключает расхождения результатов.
6. Возникает сомнение в адекватности объективного измерения социального мира, являющегося по определению субъективным – не миром вещей, а миром значений и смыслов.
7. Проблематично, если возможно вообще, измерить цель закона.»

Для разрешения вышеуказанных проблем И. Л. Честнов предлагает антропологическую программу измерения эффективности права. Описывая процесс правообразования на основе идей габитуса П. Бурдье, а реализацию права – как часть культуры социума, он выдвигает три ключевых критерия эффективности права в целом и отдельных правовых институтов (человеческий «фактор» накладывает ограничения на «произвол» создания законов (согласно П. Бурдье). Чтобы закон функционировал, он должен выражать хотя бы в минимальной степени экспектации населения и правоприменителей ^{[2, с. 75]}). Первым критерием является восприятие правового института в правосознании. Другим критерием эффективности права является показатель альтернативного нормативного регулирования того или иного круга общественных отношений (обычаев и традиций). И. Л. Честнов отмечает, что данный показатель играет особо важную роль при возникновении конфликтов норм, коллизий нормативно-правовых актов и существующих обычаев. Указывая на то, что состояние правосознания представляется нестабильным и подверженным различным манипуляциям, он дополняет два вышеуказанных критерия третьим – историческим анализом, направленным на выявление функциональной значимости нормативного акта в более или менее длительной перспективе.

Заметим, что первый критерий – восприятие правового института в правосознании – тесно коррелирует с определением интерпретации (толкования) правовых текстов, предложенным А. В. Поляковым. Однако восприятие правового института видится более специфично, поскольку включает скорее не правовой текст, а правовую норму, рассматриваемую, по мнению А. В. Полякова, в рамках всей совокупности правовых текстов. Тем не менее, сконцентрированность на правовом тексте (или совокупности текстов) идет в разрез с заявленной программой антропологического поворота, с центральной ролью акторов коммуникации в праве.

Для разрешения вышеуказанного противоречия в данной работе делается акцент не столько на понимание конкретного правового текста, нормы или института, сколько на способность индивида к интерпретации, пониманию и объяснению данных феноменов. Иными словами – на правовую коммуникативную компетенцию индивида. Данный аспект отмечен И. Л. Честновым: «изучение того, как именно человек осмысляет типичные юридически значимые ситуации методами включенного наблюдения и другими «качественными» методиками <…> позволит приблизить юридическую науку к практике – жизненному миру права» ^[2].

IV. Правовая коммуникативная компетенция

Таким образом, видится целесообразным предложить определение правовой коммуникативной компетенции как логического продолжения коммуникативной теории права А. В. Полякова и культуральных исследований И. Л. Честнова. Но прежде, чем вводить понятие коммуникативной компетенции, необходимо еще раз обратить внимание на определение правовой коммуникации в теории права А. В. Полякова, особенно на коммуникацию как реализацию права. А. В. Поляков определяет реализацию права как коммуникативный процесс согласования поведения человека с информацией, сформулированной в нормах права. Однако для введения понятия коммуникативной компетенции данное определение представляется несколько механистическим. Фактически, согласование поведения человека с нормами права является необходимым, но недостаточным условием успешной реализации права. Учет прав и обязанностей других членов социума, их намерений и целей, а также их возможные интерпретации правовых норм также необходим для успешного процесса выбора поведения в тех или иных условиях. Таким образом, коммуникация как реализация права – это процесс согласования поведения человека с его пониманием информации, сформулированной в существующих нормах права, в юридически значимой ситуации. В результате, понятие микрокоммуникации в данном исследовании представляется наиболее близким к понятиям диалога и реализации права И. Л. Честнова, приведенному выше. Однако отличие от определения И. Л. Честнова заключается в смещении акцента с общего понятия правовой культуры на способность индивида к интерпретации правовых текстов, понимания норм права, заложенных в данных правовых текстах и выбор правильного поведения исходя из понимания правовых норм и сложившейся ситуации. Данное определение (возможно несколько более узкое по отношению к определению И. Л. Честнова) позволяет сконцентрировать внимание на способности индивидов к правовой коммуникации, что есть суть правовой коммуникативной компетенции.

Возвращаясь к понятию коммуникации как правообразованию, необходимо отметить, что определение правообразования А. В. Полякова служит отправной точкой, базой для развития коммуникативной теории, вследствие чего должно обладать достаточной широтой и высокой степенью абстрагирования. Однако для целей нашего исследования данное понятие коммуникации как взаимодействия социума и правовой системы представляется трудноприменимым и требует пересмотра. Подробный анализ процесса правообразования с точки зрения культуральных исследований представлен И. Л. Честновым ^{[2, с. 32]}. Так, И. Л. Честнов представляет формирование норм (институтов) права как «механизм выработки правовой инновации, разрабатываемой и вносимой в правовую систему данного социума». Анализируя работы Ф. А. фон Хайека, Э. Лаклау и П. Бурдье, он приходит к выводу, что «социальные институты конструируются действиями конкретных людей, но отнюдь не по их произвольному усмотрению». В данном анализе наибольшим интересом для нас являются рассуждения о знаковой фиксации правовой инновации. Согласно М. В. Байтеевой ^[30] после фиксации смысл текста становится значением, установленным в конкретный момент, т. е. формальная определенность права существует только вместе с ее интерпретацией людьми и образует текстуальность в постструктуралистском смысле. Следовательно, способность индивидов вложить соответствующую информацию в текстовую форму таким образом, чтобы обеспечить корректное понимание нормы права в тех юридически значимых ситуациях, когда данная норма права должна быть применена, является необходимым условием эффективного правообразования.

Получив необходимые определения как микро- так и макрокоммуникации, мы можем переходить к рассмотрению коммуникативной компетенции. Выше были представлены две различных интерпретации коммуникативной компетенции: Ю. Хабермаса и Д. Хаймса. Подход Ю. Хабермаса к коммуникативной компетенции достаточно широк и лежит как в основе коммуникативной теории права А. В. Полякова, так и подхода Д. Хаймса к коммуникативной компетенции. Но для целей настоящего исследования – практического применения коммуникативной компетенции для измерения эффективности системы права – он недостаточно конкретизирован. С другой стороны, определение Д. Хаймса повсеместно используется в психолингвистике, теории тестов, и представляет собой точный инструмент измерения способности индивида коммуницировать. Разумеется, понятие коммуникации в контекстах лингвистики и права различны. Тем не менее, как коммуникативная теория права, так и понятие коммуникативной компетенции Д. Хаймса основаны на общих предпосылках, выдвинутых Ю. Хабермасом, с акцентом на акторов коммуникации. Данная общность основополагающих принципов позволяет использовать понятие коммуникативной компетенции Д. Хаймса, адаптированное к понятию правовой коммуникации:

Правовая коммуникативная компетенция – это система знаний, позволяющих кому-либо эффективно использовать язык для понимания и формулирования правовых текстов, а также умение фактически использовать данную систему знаний для правовой коммуникации.

Заметим, что вышеприведенное определение правовой коммуникативной компетенции является междисциплинарным. Оно поддается анализу как с точки зрения теории права, так и с точки зрения психолингвистики (самой по себе являющейся междисциплинарной). Действительно, психолингвистика в широком понимании представляет собой теорию речевой деятельности, целью которой «является описание и объяснение особенностей функционирования языка как психического феномена, с учетом сложного взаимодействия множества внешних и внутренних факторов при изначальной включенности индивида в социально-культурные взаимодействия» ^[31]. Ключевым фактором обеспечения адекватной коммуникации в психолингвистике является определенная общность знаний коммуникантов ^[32].

С точки зрения психолингвистики объектом правовой коммуникативной компетенции является коммуникативный акт – «основная единица коммуникации, функционально цельный ее фрагмент» ^{[32, с. 202]}. Причем, в определении правовой коммуникативной компетенции учитываются обе составляющие коммуникативного акта – ситуация и дискурс («дискурс – это вербализованная речемыслительная деятельность, предстающая как совокупность процесса и результата и обладающая как собственно лингвистическим, так и экстралингвистическим планами» ^{[32, с. 203]}). Дискурс в определении правовой коммуникативной компетенции отражается заостренностью на тексте – основной единице дискурса, согласно В. В. Красных ^[32]. Тем самым, коммуникативная компетенция представляет собой систему знаний для порождения и восприятия текста, включающую не только языковые средства, но и контекст, общий фонд знаний автора и реципиента, а также смысловое восприятие текста (ориентацию реципиента в том, что является целью или основным мотивом получаемого сообщения).

Возможность дальнейшего использования сформулированного определения правовой коммуникативной компетенции как в праве, так и в психолингвистике позволяет разработать механизм измерения уровня правовой коммуникативной компетенции индивидов на основе уже существующих в лингвистике инструментов измерения уровня языковой коммуникативной компетенции. С помощью подобного инструмента получение объективной оценки эффективности системы права становится достижимой задачей. В результате исследование правовой коммуникативной компетенции поспособствует сокращению разрыва между теорией права и юридической практикой.

V. Заключение

Данное определение правовой коммуникативной компетенции является органичным продолжением коммуникативной теории права А. В. Полякова, а также согласуется с культуральными исследованиями права И. Л. Честнова. Опираясь на понятие коммуникативной компетенции Д. Хаймса, определение является применимым для создания механизма измерения правовой коммуникативной компетенции с помощью методов психолингвистики. Иными словами, разработанное определение правовой коммуникативной компетенции является основой для создания теста, измеряющего уровень правовой коммуникативной компетенции индивида – инструмента измерения эффективности правовой коммуникации. Данный инструмент, как следует из адаптированных определений реализации права и правообразования, позволит получить оценку эффективности системы права как с точки зрения реализации права, так и создания правовых институтов. Фактически, разработка такого инструмента станет первым шагом к получению значимых эмпирических результатов по первому и второму критериям согласно антропологической программе измерения эффективности права И. Л. Честнова.