Страницы истории русской журнальной публицистики последней трети XVIII века: на пути к XIX столетию

Окулова Татьяна Николаевна кандидат исторических наук старший научный сотрудник ИМЛИ им. А.М. Горького РАН 121069, Россия, г. Москва, ул. Поварская, 25а Okulova Tatiana Nikolaevna PhD in History senior researcher at Gorky Institute of World Literature 121069, Russia, g. Moscow, ul. Povarskaya, 25a tnokulova@gmail.com

Еще в начале 1760-х гг. в журнале «Полезное увеселение», издававшемся при Московском университете М. М. Херасковым и выходцами из его литературного кружка (в статье самого издателя «Путешествие Разума») говорилось, например, что «Писатели Французские, Российские и прочих народов... трудами своими себе и отечеству своему бессмертную славу приносят» ^[1].

Для новой русской литературы, возникшей в результате преобразований Петра I, знакомство с сочинениями зарубежных (прежде всего, западноевропейских) писателей имело большое значение.Во второй половине ХVIII в. до нашего читателя дошли известнейшие творения почти всех древних и новейших авторов (сочинения же французских писателей ХVIII в. занимали главное место в переводной литературе).

Переводная литература в те времена оказала несомненное влияние на наше образование вообще и на развитие литературы и публицистики — в частности. По мнению дореволюционного исследователя Н. Н. Булича, на первых порах своего существования наша печатная литература не могла быть народною. «Ей нужно было, — считает автор, — разом создать все литературные формы, известные на Западе. Она существовала для высшего общества, а оно было воспитано в европейских понятиях о литературе. Поэтому нашим писателям была одна дорога — подражать тому, что существовало уже в Европе. Их дело было пересадить на нашу почву цветы чужого климата» ^[2].

Но уже в той же группе московских университетских периодических изданий начала 1760-х гг. (например, в «Собрании лучших сочинений», 1762) мало-помалу начинается и все более тщательный отбор «цветов чужого климата» для пересадки на нашу, отечественную почву. Речь все больше заходит о необходимости критического восприятия, более строгого отбора зарубежной литературы для перевода на русский язык. Это должны были быть поистине «лучшие чужестранных писателей сочинения» ^[3].

Эту тенденцию хорошо можно видеть уже на страницах сатирической журнальной плеяды 1769-1774 гг. «Прародительницей» этого сатирического «племени» была «Всякая всячина» (1769-1770), издававшаяся под наблюдением самой государыни. (Императрицу Екатерину II недаром называли «литератором на троне»). Ее литераторская, в частности, публицистическая деятельность не являлась секретом для современников, что «несомненно, способствовало повышению уважения к литературе, к писательству в сознании общества» ^[4]).

Нравоучительно-сатирические журналы конца 1760-х — начала 1770-х гг. честно служили, как замечено, и делу европейского образования, которое по примеру Петра I водворяла у нас Екатерина II, и вместе с тем все больше стремились к сохранению своих национальных основ, самобытности, к познанию родной истории, культуры.

Это важнейшее дело народного самопознания в ту пору остро нуждалось в защите от крайностей чужеземного (преимущественно французского) влияния в привилегированных слоях общества. Эти крайности, поверхностный европеизм преследовались с негодованием журнальной сатирой XVIII века, все больше выступавшей в защиту русской народности (журнал Н. И. Новикова «Кошелек», 1774 г.).

По словам Д. Д. Благого, одного из внимательных исследователей истории русской литературы XVIII в., «стремительный рост национального самосознания, усложнение общественной жизни, развитие общественной мысли вызвали небывалый у нас дотоле расцвет (и в количественном, и в качественном отношении) нашей художественной литературы. Если в течение предыдущего периода писатели считались у нас единицами, — теперь [в последней трети XVIII в. —Т. О.] они насчитываются десятками. Среди писателей находим представителей самых разнообразных социальных кругов и самого различного положения — от императрицы до крепостного крестьянина» ^[4].

Что касается самой литературы, то она, как справедливо считает ученый, чрезвычайно обогащается, усложняется и дифференцируется в последней трети столетия. «Наряду с «высокими» жанрами, — пишет он, — замечательного расцвета достигает сатира. Если во вторую треть века в нашей литературе почти безраздельно господствовали стихотворные жанры, теперь рядом с ними возникает многочисленная и разнообразная художественная проза. Продолжает существовать и развиваться классицизм, но он все более утрачивает свое монопольное значение <...>» ^[4].

Благодаря русским журналам происходит процесс сближения литературы с читающей публикой.

И от литературно-философических «путешествий Разума» в сторону западных берегов лучшие люди в отечественной словесности решительно возьмут к концу XVIII века курс и поведут своих читателей к родным берегам и просторам; от первоначального узкого подражания западному рационалистическому просвещению — к постепенному отторжению от него, к сознательному (или бессознательному) возвращению к своим духовным, культурным истокам, национальным началам, на которых созидалась историческая Россия (проблема, добавим, привлекающая к себе особое внимание и в наши дни).

Еще Н. В. Гоголь в письме к П. А. Вяземскому (по поводу его биографии Д. И. Фонвизина) писал с чувством изумления о Екатерининском веке: «Есть царствования, заключающие в себе почти волшебный ряд чрезвычайностей, которых образы уже стоят перед нами колоссальные, как у Гомера <...> Нет труда выше, благодарнее и который бы так сильно требовал глубокомыслия полного, многостороннего историка» ^[5].

Эти мысли со временем не теряют своей актуальности. Важна мысль Гоголя, обращавшегося к великим именам Ломоносова, Фонвизина, Державина о необходимости сохранять историческую, культурную преемственность, дабы не быть как бы обрубленными от всего корня.

...Россия в тот век заняла почетное место среди европейских держав и вооруженною рукою (когда была принуждена на то), и — закреплявшими блестящие военные победы триумфами русской дипломатии. Россия заставила весь мир себя чтить «войной и не войною», как напишет Г. Р. Державин в оде «На взятие Измаила» (1790) (во время Второй войны, развязанной Турцией, не желавшей мириться с утратой безраздельного владычества на Черном море в Первой русско-турецкой войне). Отзвук этих побед явно слышится в державинских строках:

Чего не может род сей славный,

Любя царей своих, свершить?

Умейте лишь, главы венчанны!

Его бесценну кровь щадить.

Умейте дать ему вы льготу,

К делам великим дух, охоту

И правотой сердца пленить.

Вы можете его рукою

Всегда войной и не войною,

Весь мир себя заставить чтить.

Громом побед славили «Екатеринины орлы» Россию на всю Европу. Но отнюдь не вся Европа аплодировала им (победы эти, возрастающее влияние и значение России осложнили отношения с европейскими странами: Англией, Пруссией, Голландией, Австрией, Швецией, даже начавшей войну с Россией). И это тоже слышится у Державина. Он создал блистательную поэтическую летопись своего времени, отмеченную державной мощью его вдохновения, живым историческим чувством, яркой публицистичностью. (Победы Россиян и другие достопамятности эпохи получали, как известно, в ту пору отражение, прежде всего, в стихотворной форме, а не в статьях публицистического характера, как это будет впоследствии. За одой тогда «сохранялась в основном функция публицистического истолкования событий — внутренней и международной жизни» ^[6]).

А каким чувством человечности, торжеством вечного над преходящим, тленным полно державинское поминовение (в той же оде) павших «за други своя» русских воинов:

А слава тех не умирает,

Кто за отечество умрет;

Она так в вечности сияет,

Как в море ночью лунный свет.

Не умирает слава и самого великого пиита, 275 лет со дня рождения которого отмечалось в 2018 году. И одним из главных достоинств творчества Державина по праву можно назвать стремление к народности, которое выражалось, как известно, и во взгляде на предметы, и в выборе коренных русских речений и оборотов...

Как можно видеть, победы в ту эпоху, ознаменовавшуюся расцветом российского государства, были не только на полях сражений, но и на полях литературы.

Русская литература последней трети XVIII в. вступает в пору идейной и художественной зрелости — это важный этап в развитии отечественной словесности на ее пути к обретению подлинной национальной самобытности. Величие России рождало величие национального самосознания, что проявлялось и в отечественной литературе.

В 1770–1780 гг. растет интерес к собственным «цветам», не пересаженным, а взращиваемым на родной почве, к национальной истории и культуре, отчетливо звучит мысль о непохожести ее на западноевропейскую. Происходит поворот от чрезмерного европейского влияния — к обретению новой русской литературой историко-культурной самостоятельности, зрелости.

Причем и зарубежная литература в русских журналах в новоявленной (в середине 1770-х гг. в журнале «Собрание новостей») рубрике «новонапечатанных книг» оценивается, прежде всего, с точки зрения нравственной пользы для читателей, ибо «основание к просвещению полагается премудрою Десницею» («Зеркало света», 1786).

В начале 1780-х гг. возникает мысль уже не только о сокращении числа публикуемой переводной литературы на журнальных страницах. В «Собеседнике любителей российского слова» (1783–1784) (сотрудником и редактором которого была сама императрица) идет речь вообще об исключении ее со своих страниц, о создании чисто русского журнала, способного обходиться без переводов. Отличительной особенностью этого влиятельного журнала, издававшегося «при Академии Наук» («по желанию... Академии наук директора, ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой») было то, что в нем публиковались хорошие произведения только писателей Российских. При этом выражалась надежда, что «язык российский... вычистится» (от засилья иностранных слов — Т. О.), что «сочинения русские размножатся», что «об Истории нашей лучшие сведения» будут соотечественникам поданы, и пороки «в посмешище придут», а обычаи, у других народов занятые, а нам несвойственные, «откинутся» ^[7].

Именно на страницах вышеупомянутого «Собеседника» прозвучали знаменитые фонвизинские «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание», заданных Д. И. Фонвизиным коронованному сотруднику журнала, автору сочинения«Были и небылицы» — самой императрице Екатерине II.

Один из этих вопросов— последний, 20-й по счету, долгожданный, животрепещущий — звучал так: «В чем состоит наш национальный характер?» Конечно, сам тон вопроса писателя (можно сказать, положительно настроенный) подразумевал наличие у нас своего, особого лица и был подготовлен не только всем творчеством великого писателя, поиском им положительных героев — изображение национального, подлинно народного характера являлось исторической задачей, которая вставала перед отечественной литературой, публицистикой. Напомним ответ Екатерины Великой великому сатирику. Национальный характер, по ее мнению, состоит «в остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от Творца человеку данных» ^[8] .

Сторонники сугубо социологического подхода к истории литературы в недалеком прошлом упорно пытались представить ответ государыни как «высочайший окрик» своему дерзкому оппоненту в духе проповедуемой ею якобы «реакционной» «официально-охранительной идеологии». Однако нетрудно увидеть, что все названные монархиней, явно положительные, по ее убеждению, качества народного характера предполагал сам монархический порядок, твердая монархическая система власти как оптимальная форма правления для России. Еще в «Антидоте» (1770) Екатерина утверждала, что русский народ готов скорее простить жестокого правителя, нежели слабого, ибо слабая власть не раз ввергала страну в катастрофу. Величие России — в развитии самодержавия, при сильной монархической власти она процветает, а при слабой — приходит в упадок. Народ, как утверждала государыня в своих историко-публицистических сочинениях, живет по созданной им пословице «Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит» ^[9].

И это в полной мере находит подтверждение, к примеру, в публицистике эпохи Отечественной войны 1812 года, когда твердая монархическая система власти обеспечивала подлинную сплоченность всех русских людей под самодержавным началом. История подтверждает: стойкая защита Родины от могущественного врага, когда забываются все внутренние раздоры и сословные противоречия, стала национальной традицией, которую не учел «господин мира», как называл себя Наполеон (главный просчет западного завоевателя в 1812 году состоял в том, что война, вопреки его предположениям, стала всенародной, отечественной).

Уместно здесь привести мнение военного историка А. А. Керсновского, считавшего, что «главная ошибка повелителя Европы — ошибка психологическая. Он не знал России, а еще менее Россиян <...>. Он никогда ничего не слыхал про Ослябю и Пересвета, Пожарского и Минина, Гермогена и Сусанина [и, добавим, не знал слов русской императрицы Екатерины II, природной немки по происхождению, о высоких чертах русского характера — Т.О.]. И если бы ему суждено было постичь гений породившего их народа — то нога его не ступила бы на русскую землю» ^[10].

А ведь еще до войны с Наполеоном издатель «Русского вестника» С. Н. Глинка (который стал первым ратником Московского ополчения) говорил о возникновении страшной военной угрозы и о том, что всему народу придется сражаться с сильным врагом. И Отечественная война 1812 года действительно стала народной, священной. Поэтому рассказы о «решительности Россиян», о «наследственном мужестве Русских», о «братской любви», о нравах и добродетелях праотцев наших занимали в «Русском вестнике» (начиная с его первой книжки за 1808 г.) главное место. Примером для подражания были образы русских героев (Козьмы Минина и князя Пожарского, патриарха Гермогена и Авраамия Палицына, Александра Невского и Дмитрия Донского). В журнале «Русский вестник» С. Н. Глинки, своевременно возбуждавшем народный дух, прямо утверждалось, что характер отечественного просвещения заключается «в простоте нравов, в любви и в усердии к Богу, вере, Царю и отечеству» (1808, № 1).

В «патриотических размышлениях», материалах о «Российских добродетелях» в «достопамятном 1812 году» и в журнале «Сын Отечества» (издатель — Н. И. Греч) нередко отмечались и все те названные ранее императрицей Екатериной II качества «великого народа Русского», который в ту суровую годину «превзошел все народы по своей любви к родимой стороне, славе Отечества и по особой приверженности к своему Государю» («Сын Отечества», 1813). На сотнях конкретных примеров «подвигов ратных» и «твердости духа поселян» в публицистике великой эпохи 1812 года давались ответы на вечный вопрос, поставленный Фонвизиным еще в предшествующем веке, раскрывалась «главные черты силы русского характера» («Сын Отечества», 1812).

Неустаревающим по сей день вопросом великого сатирика коронованному автору и редактору «Собеседника» был вопрос 19-й: «Как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудки: первый, будто у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; второй, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо?» Государыня ответила на этот непростой вопрос как всегда лаконично и емко: «Временем и знанием» ^[8]. Заметим, что и этот мудрый ее ответ высочайшим окриком своему вопрошателю никак не назовешь.

Интересно, что и сам великий сатирик и замечательный публицист во многом, по сути, ответил ранее на собственный вопрос в «Письмах из Франции» (1777–1778 гг.). Фонвизин, писатель и дипломат (помощник главы внешнеполитического ведомства графа Н. И. Панина) совершил путешествия в чужие края, в том числе и в ту самую вожделенную «республику философов», где сочинялись новые учения о человеке и государстве, новые западные буржуазные законы, обожествления которых у него явно не произошло. Более того, письма, написанные им во время его путешествия во Францию,полны резких, разоблачительных высказываний в адрес «просветительной философии» и ее представителей, которых он наблюдал в Париже. Сам Фонвизин различал язвы как российской действительности (критика злоупотреблений крепостничества, обличение нравственного его зла), так и — дурные стороны «передовой» европейской культуры (неприятие им западного пути развития для России).

Фонвизин, будучи европейски образованным человеком, видел вред, наносимый Отечеству поверхностным усвоением чужеродной образованности, копированием худшего, а не лучшего. В «Письмах из Франции» с их здраво-критическим отношением ко многим явлениям европейской жизни он отдавал явное предпочтение своей русской культуре перед чужеземной, во многих отношениях видел превосходство России над другими странами (страшные картины разложения, развращения нравов французского общества, роста беспощадной власти денег, «чистогана»). Но вместе с тем он умел ценить и лучшие достижения европейской культуры.

Один из важнейших выводов Фонвизина, вытекавший из опыта его заграничного путешествия, видим в письме к своему корреспонденту графу П. И. Панину (брату Н. И. Панина) из Парижа (от 20/31 марта 1778 г.). Он, в частности, пишет: «...Если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, чем послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве есть сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом» ^{[8, с. 475]}.

Итогом увиденного Фонвизиным на Западе стало убеждение: «Славны бубны за горами...». У России свой особый, самобытный исторический путь. На фонвизинском примере видно, что русская мысль перестает быть слепой подражательницей Запада и во взаимоотношениях с ним утверждает свою самобытность. Добавим, что мысль о самобытности русского исторического пути роднит Фонвизина и с нашим национальным гением Пушкиным, который был убежден, что у нас иной, чем у Европы, исторический путь, иное «образующее просвещение». «Письма из Франции», ставшие замечательным памятником русской публицистики XVIII столетия, повлияли впоследствии на зарождение славянофильской мысли.

Таким образом, в публицистике начинает отчетливо высвечиваться проблема национального характера (с элементами самокритики), врожденных свойств душ российских (по П. А. Плавильщикову), «отечественности». Так, в программной статье, помещенной в первом номере журнала «Зритель» («ежемесячное издание 1792 года»,выходившее в типографии «г. Крылова с товарыщи»), Плавильщиков резко выступал против молодых вертопрахов, всех тех, кто слепо пресмыкался перед Западом, забывая о своем собственном ^[11].

И не случайно эти вопросы о народной самобытности, национальном характере приобретали особенное значение, когда совершались в стране серьезные преобразования или когда борьба с Европой обострялась. И порукой тому — русская публицистика, русская словесность.

Уже в канун Отечественной войны 1812 года А. С. Шишков как бы возвращается мысленно, по нашему убеждению, именно к тому самому, краеугольному фонвизинскому вопросу о том, как истребить предрассудки («первый, будто у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; второй, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо...»). В своем «Рассуждении о любви к Отечеству» (1811 г.) Шишков решительно отдает предпочтение первому. Ибо, как утверждает он, сама «священная любовь» к Отечеству, народная «гордость сия, хотя иногда величавая, но необходимо нужная, предостерегает от ложных умствований: она не допускает нас под видом предрассудка излишней любви ко всему отечественному упадать в предрассудок излишней любви ко всему чужеземному» (ибо в последнем случае, по его словам, «будет в душу и в образ мыслей наших нечувствительно вкрадываться предпочтение к другим и, следовательно, уничижение к самим себе...» ^[12]).

Тогда, в канун и — во время суровой годины испытаний становилось особенно ясно, что дело здесь вовсе не в идеализации русского национального начала, нашего исторического прошлого, не в «недостатке критических тенденций», в чем будут упрекать апологеты некоего мифического «беспристрастного» патриотизма сторонников безусловной, священной любви ко своему земному отечеству (Фонвизина, Шишкова, С. Глинку и др.). Речь шла об уважении и предпочтении всего своего, собственного — всему чужеродному, наносному. И именно эти взгляды того же Шишкова (в 1812 г. ставшего государственным секретарем, составителем пламенных, поднимавших дух народа и армии царских манифестов в Отечественную войну) были востребованы высшей властью и обществом.

Эти взгляды пропагандировались, утверждались, например, еще в годы, предшествовавшие Грозе двенадцатого года в журнале «Русский вестник» С. Н. Глинки, который, как отмечалось выше, считал своей задачей «возбуждение народного духа и вызов к новой и неизбежной борьбе» ^[13]. И одним из помощников тут в утверждении у нас «отечественного воспитания» был «г. Фон-Визин» (вспоминалось путешествие писателя во Францию,не раз приводились его острые слова о «неотечественном воспитании», которое он называл убийством души и сердца).

Развернутый ответ на неустаревающий вопрос Фонвизина дала публицистика, рожденная Отечественной войной 1812 года и освободительным заграничным походом русской армии 1813–1814 годов. В ту пору особого подъема народного духа, естественно, и адептов «излишней любви ко всему чужеземному» значительно поубавилось. Происходящие всемирно-исторические события во всей глубине проявили русское национальное самосознание, характерные черты народного характера, духовную, историческую миссию России («Мы последняя надежда человечества» — «Сын Отечества», 1812, № 2. Из передовой «Глас Русского», развивавшей тему освободительной миссии русской армии, призванной спасти Отечество от иноземного порабощения и европейские народы — от ига Наполеона).

Журнальные страницы глубоко отражают конфликт эпохи 1812 г. не только как военное, но и духовно-психологическое противостояние России и Запада, российского самодержавия в его единстве с Православием и народностью и пораженной антирелигиозным революционаризмом наполеоновской Франции. В героическом отражении этого как бы двойного нашествия против России всей Европы ^{[12, с. 53]}(«двадесяти язык») во главе с Францией раскрывалась мощьнарода Русского. Часто повторялась (в том же «Сыне Отечества» в 1812-1815 годах) мысль о «разности во нравах» наших народов, внимательно рассматривался тот образ, каковым обнаружился ныне народный характер, особливо двух великих народов,приводились многочисленные свидетельства того, как вел себя в последнюю войну «великий духом народ Российский» и с каким «безчеловечным варварством» «Французския и с ними пришедшия орды» убивали, бесчинствовали, попирали «все нравственные законы и оскверняли священнейшие предметы народного почитания», с какой «разбойнической жадностью» грабили. Наконец, описывалось, как русская армия вошла во французскую столицу и на сожжение «столицы царей наших» ответила сохранением Парижа. Через многие публицистические, прозаические произведения проходит противопоставление горящей, разграбленной захватчиками Москвы и прощенного (по слову Ф. Н. Глинки, автора «Писем русского офицера»), сохраненного русским воинством Парижа.

Страницы журнальной публицистики эпохи 1812 года нередко заставляют вспомнить и полемические мысли государыни Екатерины II, например, в вышеупомянутом «Антидоте» (1770) по поводу неприятия России иными европейцами. Так, она пишет, в частности, что «Россия заградила путь властолюбию французов; не имея возможности побороть ее, они говорят о ней как можно больше дурного, чтобы ей отомстить» ^[14]. Ибо еще тогда готовность наша к сближению с Европой (по привычке нашей после Петра I смотреть на Россию как на европейское государство) наталкивалась на нежелание Европы мириться со все возрастающим влиянием ее в Европе. И вторжение наполеоновского войска в Россию в 1812 году во всей полноте свидетельствовало о том же.

В русской публицистике эпохи великой освободительной эпопеи звучит тема исторической преемственности подвига, борьба с западными захватчиками осмысливается в контексте тысячелетней России. «Да будет с вами дух Петра и Екатерины, да осенит вас тень Пожарского!» — взывал автор «Гласа Русского» в «Сыне Отечества», обращаясь к героическому прошлому России ^[15].

И после победоносного завершения Отечественной войны 1812 года, в первой четверти XIX века на страницах тех же журналов «Русский вестник» и «Сын Отечества», известных своим почтительным отношением к отечественной литературе XVIII столетия, по-прежнему звучат имена «певца Екатерины», «первосвященника в храме русской словесности» (Н. И. Греч) Г. Р. Державина, самобытнейшего Д. И. Фонвизина, других авторов. Тех выдающихся русских писателей «осьмнадцатого века», благодаря которым происходил плодотворный процесс становления, обретения нашей литературой к концу столетия своего национально-самобытного лица, историко-культурной самостоятельности.

Итак, отсветы некоторых весьма значимых тем публицистики XVIII в., затрагивавших проблемы «уяснения» себя в национальном контексте, мы находим в русской литературе, публицистике эпохи небывалого национального подъема в первой четверти XIX столетия (на что и делаем акцент в данной работе, ибо на это раньше не обращалось нужного внимания). Такой ракурс в исследованиях помогает составить более цельное представление о русской литературе XVIII-XIX вв.

И это, на наш взгляд, важно для сохранения исторической, культурной преемственности, чтобы (по слову классика) не быть как бы обрубленными от всего корня.