«Мелкий шум природы». К вопросу о художественной функции микродеталей в романе И. А. Гончарова «Обломов»

Пырков Иван Владимирович доктор филологических наук доцент, Саратовская государственная юридическая академия 410056, Россия, г. Саратов, ул. Чернышевского, 135, оф. 4а Pyrkov Ivan Vladimirovich Doctor of Philology associate professor of the Department of the Russian Language and Culture of Speech at Saratov State Law Academy 410056, Russia, g. Saratov, ul. Chernyshevskogo, 135, of. 4a, of. 202 allekta@yandex.ru Другие публикации этого автора

Первым опытом литературной публикации, как известно, стал для И. А. Гончарова перевод двух глав из романа Эжена Сю, напечатанный в журнале «Телескоп», который издавался профессором Московского университета Н. М. Надеждиным. Название журнала символизировало внимание к масштабным общественно-философским вопросам, не случайно закрыто издание было после опубликования знаменитого «Философского письма» П. Я. Чаадаева. Нет сомнения в том, что «Телескоп» повлиял на творческое становление автора «Обломова», назвавшего в своих воспоминаниях об университете 1832-1833 годы, то есть как раз время своего печатного дебюта, хотя и не обмолвился об этом событии в характерной для себя манере ни словом, – «золотым веком нашей университетской республики». ^[1]

Художественный универсум И. А. Гончарова, и правда, космически масштабен, он вмещает проблему «двойных звёзд», выстраивание «жизненной орбиты», бесконечность «творимого… космоса», солярно-лунарные мотивы и т. д. Такие комментаторы, как В. А. Недзвецкий, Е. Краснова, Н. Л. Ермолаева и многие другие исследователи прямо или косвенно затрагивают в своих работах многоаспектную проблему – И. А. Гончаров и масштаб. Так, Е. Краснова, видя в масштабности Гончарова-художника черты фламандского стиля, пишет: «Всё во Вселенной живёт единой, согласованной жизнью, как части одного целого. Поэтому-то предметы обстановки, отдельные детали внешности... так же важны писателю, как переживания, мысли и чувства персонажей. Гончаров смотрит на жизнь «недифференцированным» взглядом, захватывая и главное, и второстепенное, равняя их»^[2].

В нашем исследовании мы задаёмся целью, следуя за «недифференцированным» взглядом И. А. Гончарова, выявить художественные функции микродеталей текста романа «Обломов», имеющих тенденцию разрастаться до метауровневых архитектонических величин. Мы поговорим о микрокосмах центрального гончаровского романа, достойных, образно говоря, телескопического приближения. Символическое значение детали, её, так сказать, художественную семантику в гончаровской прозе исследователи рассматривали самым пристальным образом. Так, Н. П. Гришечкина замечает: «Как только Обломов, под влиянием Штольца, предпринимает попытки стать «созидателем», из поля зрения исчезают «мягкий, гибкий» халат, «длинные, мягкие и широкие» туфли. Будучи сюжетной, бытовая деталь вырастает до символа»^[3].

Однако сазу же хотим оговориться: нас будет интересовать в данной работе не просто деталь, а микродеталь художественного текста, не всегда заметная при первом, втором и даже третьем приближении, зачастую вообще не различимая, а потому пропускаемая при анализе романа, хотя имеющая для его интерпретации порой векторообазующее значение.

Вскоре после сцены на Неве, накануне Воскресенья, Ольга уговаривает тётку поехать «в Смольный к обедне»^[4], потому что Илья Ильич, в недавней их беседе, указывал на этот значимый для романного пространства топос. И воскресный обед устраивает Ольга Ильинская «по вкусу Обломова», и белое платье надевает, скрыв под его кружевами подаренный Обломовым браслет. И звучным голосом, как будто репетируя самую главную арию всей своей жизни, поёт «Casta diva». Ольга ждёт, она в своём ожидании свершает некий обрядовый круг расцвета и увядания: «Сколько соображений – всё для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепиано… Три, четыре часа – всё нет! В половине пятого красота ее, расцветание начали пропадать: она стала заметно увядать и села за стол побледневшая… После обеда, вечером – его нет, нет. До десяти часов она волновалась надеждой, страхом; в десять часов ушла к себе…

…Потом вдруг как будто весь организм ее наполнился огнем, потом льдом». (4, С. 344)

Читателю бросаются в глаза, конечно, два пятна, вспыхивающие на щеках Ольги Ильинской – яркая характеристика её психологического состояния, её эмоционального портрета. Но этой маркированной автором детали предшествует соположная микродеталь – Ольга ждёт Обломова, а приходит барон, давний друг и незаметный покровитель семьи, её, если можно так сказать, всегда равномерно отдалённый спутник, одинокая фигура, относящаяся к третьему, но далеко не малозначащему для художественной Вселенной Гончарова плану.

Гость застаёт Ольгу в ожидании, ей, очевидно, не до него теперь, и прекрасно это понимая, деликатный барон заговаривает о делах устройства Ольгиного имения, вспоминая – это происходит в романе единственный раз – Ольгу пятилетним ребёнком. «…рroрos о деревне, – прибавил он, – в будущем месяце дело ваше кончится, и в апреле вы можете ехать в свое имение. Оно невелико, но местоположение – чудо! Вы будете довольны. Какой дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку... вы не помните, вы пяти лет были, когда папа выехал оттуда и увез вас». (4, С. 343) А ещё нескольким минутами раньше, при встрече, барон фон Лангваген несколько раз поцеловал Ольгину руку, «так что крашеные усы оставили даже маленькое пятнышко на пальцах». (Там же.)

Данная микродеталь подобна точке, без которой вся сцена не имела бы столь выраженной композиционной законченности. Ольга ещё ждёт Обломова, она ещё надеется, она ещё не поняла умом (хотя сердцем, возможно, и почувствовала), что их с Ильёй Ильичом отношения достигли точки невозврата, и барон, как некая постоянная величина, как невольный вестник судьбы, оставляет на пальцах Ольги пятнышко-точку, завершающую микроцикл расцвета и увядания, происходящего с героиней. Важно, что этот микроцикл (от пламени ко льду) происходит с Ольгой и в общероманном масштабе. Вот как описывает И. Гончаров жизнь Ольги со Штольцем: «Снаружи и у них делалось всё, как у других. Вставали они хотя не с зарей, но рано; любили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или работали вместе, обедали, ездили в поля, занимались музыкой... как все, как мечтал и Обломов...» (4, С. 452) Какая пропасть пролегает во времени и пространстве гончаровского романа между голосом Ольги, который «так звучен, как не был с дачи» (4, С. 342), и бесцветно-отстраненными словами о занятиях абстрактной музыкой, убийственным для философии Обломова сравнением с «другими».

О «крымской тоске» Ольги Ильинской парадоксально пишет В. А. Недзвецкий: «А что, если и Ольга, не даром вопрошающая не одни земные море и лес, но и небо, также не довольствуется традиционным ответом на проблему человеческого бессмертия?» ^[5] Иными словами, настанет момент, когда Ольга Ильинична, исполнительница божественной арии из оперы Беллини «Норма», задумается над тем, что жизнь конечна. И пятнышко-точка, оставляемая в урочный час на её пальцах кончиками крашеных усов немолодого барона, завершит одну фазу в жизни главной героини и начнёт другую.

В романе «Обломов» многие буквы и буквосочетания наделены образно-графической силой.

Прислушаемся к диалогу между Обломовым и Захаром:

– Какой ты ядовитый человек, Захар! – прибавил Обломов с чувством.

Захар обиделся.

– Вот, – сказал он, – ядовитый! Что я за ядовитый? Я никого не убил.

– Как же не ядовитый! – повторил Илья Ильич, – ты отравляешь мне жизнь.

– Я не ядовитый! – твердил Захар». (4, С. 80)

Оставим от этой характерной перебранки между предком русских калебов и его барином только прямую речь. У нас получится следующая «коммуникативная схема»:

« – Какой ты – я!

– Вот – я! Что я за я?

– Как же не я?

– Я – не я!»

В своё время мы уделяли особое внимание «языковым зеркалам» «Обломова», отмечая, что буква зачастую превращается в художественном мире автора в микрообраз.`^[6]

Лингвист Якобсон называл, в частности, процесс метафоризации языковых элементов, в том числе графем, «поэзией грамматики». ^[7] Эта поэзия живёт на уровне «корней лингвистической травы», заметить её, атрибутировать в тексте – задача, требующая соответствующего аналитического микроинструментария. Но процесс микрописи в гончаровском творчестве, и особенно это касается романа «Обломов», гармонично соотносится с макроуровнем гончаровского текста.

На этот раз Обломов ждёт Ольгу. И в своём сосредоточенном ожидании он погружается всё глубже и глубже в самые мельчайше-неуловимые токи природной жизни: «Он ждал с замирающим сердцем ее шагов… Природа жила деятельною жизнью; вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а всё, казалось, лежит в торжественном покое.

Между тем в траве всё двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, всё равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ… Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку; вот мухи кучей лепятся около выступившей капли сока на трещине липы…

Вот две бабочки, вертясь друг около друга в воздухе, опрометью, как в вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет; из нее раздается неумолкаемый треск...

«Какая тут возня! – думал Обломов, вглядываясь в эту суету и вслушиваясь в мелкий шум природы…» (4, С. 255)

Глагол («гомозится»), стилистически заметный, окрашенный идеей и настроением беспрестанного суетного движения во благо кому-то и чему-то, встречается у Гончарова и раньше, да не где-нибудь, а в «Сне Обломова»: «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь потом». (4, С. 103) Мелкий шум природы передаётся автором за счёт звуков [з], [ж], [тр] и звуковых слепков – соответствующих букв и их сочетаний. Но вот ещё пример – теперь уже из экспозиционной части романа. «И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек: вот собирается с силами, работает, гомозится… всё готовит ясные дни. Вот настали они – тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться...» ( 4, С. 61-62) Без этого обращения к истории, которой пора бы тоже заняться выделкой покоя, к уделу общечеловеческой судьбы, «мелкие шумы природы» не имели бы в романе статуса аллегории, не характеризовали бы личность Ильи Ильича Обломова, не выходили бы на главную орбиту романа. Работать, не покладая рук, «гомозиться», хоть в деревне, хоть в Петербурге, только по-разному – итог всё равно один, история всё равно не одарит труженика-муравья лишним счастливым деньком. Что ни создавай – впереди слом, разрушение созданного. Разве только в снящейся Обломовке, в её «ментальной проекции» нет места рушащимся зданиям и опять появляющимся историческим тучам.

В романе «Обломов» многие буквы и буквосочетания претендуют на особый художественно-графический статус, но особую роль играет, конечно, буква «о». Имена двух главных героев буквально «породнены» этой гласной – Илья Ильич Обломов и Ольга Ильинична Ильинская. Многие абзацы романа анафорически открываются именем Ольги и фамилией Обломова, образ буквы «о» дополняется образом кольца, браслета, возможно, незримыми изделиями токаря, чью вывеску видит Обломов из своей квартиры на Гороховой. А ещё мотивом обломовского пирога, годового цикла и т. д.

Буква-символ, буква-идея, буква-судьба. А можно и так сказать – буква – роман, поскольку именно эта «орбита» вместила в себя обломовскую мечту о «возвращении на круги своя», и вообще – о возвращении. Действие романа оказывается в нерасторжимом круге, замыкается в гигантской букве «о», которая ещё и герметична, закрыта по своей природе. «И он рассказал ему, что здесь написанО». (4, С. 494)

Исследователи давно и внимательно препарируют концовку гончаровского романа, безусловно сходясь на том, что в ней скрыт глубокозалегающий подтекстовый смысл. Так, М. В. Отрадин пишет: «У читателей романа «Обломов» последнее впечатление связано с фразой, посвящённой Штольцу и литератору… Если угодно – это самая загадочная фраза гончаровского романа. И вряд ли у нас есть основания сомневаться в том, что писатель придавал ей особый, ударный смысл».^[8]

Но никто ещё не обратил внимания на то, что роман «Обломов заканчивается буквой «о», с неё и начинаясь в названии произведения. Микро-и- макро уровни художественного текста совмещаются, смыкаются, и не просто «звуковые цепочки», анафоры, как частные примеры звукописиси, а весь роман обретает очертания, схожие с гончаровской метаграфемой. В конце романа Илья Ильич собирается подарить гимназисту Ванечке «маленький глобус» – тоже своего рода букву «о», получающую, хотя и не напрямую, а лишь намёком, как это обычно бывает у Гончарова, планетарный масштаб и намекая читателям на общезначимость, глобальность поставленных в романе вопросов.

В статье, посвящённой анализу интонации и прочих коммуникативных средств русского языка при создании актёрского ансамбля Табаков – Богатырёв в художественном фильме «Несколько дней из жизни Ильи Ильича Обломова», О В. Чалова особое внимание уделяет интерпретации эмоционально-экспрессивных диалогов героев, темпоритму их речи, междометиям, которые они используют для усиления той или иной эмоции и т. д.: «Обломов начинает с эмоционального шёпота и постепенно доходит до крика». ^[9]

Не претендуя на перемещение акцента нашей работы в киноведение или лингвистику, хотя и понимая, что в данном случае, при анализе данной проблемы без обращения к смежным с литературой научным знаниям и искусствам обойтись трудно (а скорее всего и методологически неверно), мы бы обратили внимание на одну важную художественную деталь в экранизации режиссера Михалкова: в конце фильма появляется велосипед, которого нет в тексте романа. Мы полагаем, что одна из первых моделей велосипеда, с огромным передним колесом, выражает в фильме художественную значимость замеченной и «прочитанной» режиссёром буквы «о».

Роман «Обломов» невозможно представить без пыли – главной характеристики обломовского угла на Гороховой. Пыльный пиджак Захара, страница книги, покрытая пыльным слоем, «паутина, напитанная пылью», долгие толки о ней и препирательства между барином и слугой о необходимости её уборки. Столичный франт Волков пытается смахнуть пыль с обломовских стульев батистовым платком, но так и не решается сесть на них. Образ Алексеева, почти незаметного спутника Ильи Ильича, весь соткан из пыли и муки. «Никогда не надо предаваться отчаянию: перемелется – мука будет». (4, С. 36) Вот как звучит, пожалуй, любимая его сентенция. Рядом с ним невозможно поставить слово «солнце» – образ Алексеева тут же растворится, исчезнет, рухнет. Поэтому И. А. Гончаров делает всё, чтобы приберечь солнечные лучи для тропок детства Илюши в Обломовке. Характерен в этом смысле разговор Ильи Ильича Алексеева: «– Это я по сырости поеду! И чего я там не видал? Вон дождь собирается, пасмурно на дворе, – лениво говорил Обломов. – На небе ни облачка, а вы выдумали дождь. Пасмурно оттого, что у вас окошки-то с которых пор не мыты? Грязи-то, грязи на них! Зги Божией не видно, да и одна штора почти совсем опущена». (4, С. 32) «На небе ни облачка», – говорит Алексеев, слово «солнце» для него в тексте «запрещено» автором. А Обломов абсолютно солярный герой, и никакая пыль ему не помеха, не даром же так любил он мечтать о солнечных днях, о деревенской идиллической жизни в семейном счастливом кругу, а за неимением такового просто наблюдал каждый вечер, как И позднее, когда Обломов влюбится в Ольгу, он будет не раз упрекать «рыцаря со страхом и упрёком» в том, что подметено плохо, и пыль повсюду, и посуда не начищена… Но вот что интересно: единственное место в романе, где о пыли ни слова – это Обломовка. В гончаровской «увертюре» говорится не о пыли, а о солнце. И насколько запылённым, сырым, закрытым выглядит обломовское жилище на первых страницах произведения, настолько яркой, в блеске солнечных лучей, в солярном и лунарном сиянии предстаёт перед читателями «райский уголок». Ни пылинки нет в нём. А кстати: слово «пылинка» в единственном числе не употребляется автором, предпочитающем обобщённо-абстрактный образ пыли, сигнализирующий о запылённости, зашторенности, полинялости обломовского реального мира на Гороховой. У Агафьи Матвеевны Пшеницыной, на её «палладиуме», тоже не сыщешь, что не распространилось, правда, на комнату Захара, так и не расставшегося с главнейшим антуражем своего образа – с пылью. О. А. Бычкова замечает: «Герои Гончарова примеряют на себя «пушкинские» роли. Вот Обломов (в роли Татьяны) «сел в угол дивана и начертил по пыли крупными буквами: "Ольга" (заветный вензель О да Е)» ^[10] Однако не только имя Ольги чертит по пыли Илья Ильич, но и слово «обломовщина». «Теперь или никогда!» – явились Обломову грозные слова, лишь только он проснулся утром. Он встал с постели, прошелся раза три по комнате, заглянул в гостиную: Штольц сидит и пишет. – Захар! – кликнул он. Не слышно прыжка с печки – Захар нейдет: Штольц услал его на почту. Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги – тоже нет. Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написал: вышло – обломовщина». (4, С. 186) Материал, по которому пишется судьба Ильи Ильича, – это пыль. Слово «обломовщина» само по себе является из пыли, хотя и снится Обломову горящим на стенах, «как Балтазару на пиру» (4, С. 158) Символично, конечно, что «обломовщина» – как материализующееся в романе слово – состоит из бессчётного количества неназванных, неузнанных, неразличимых микрочастиц – пылинок. Но эти пылинки ещё предстоит исследовать самым тщательным образом, так как не исключено, что они могут оказаться солнечной пылью – ведь именно обломовщина стала стихией, породившей Илью Ильича с его солярным мироощущением и чистой, как березовая роща, душой. Подводя промежуточные итоги и надеясь на полемически-сотворческое внимание исследователей к нашим предположениям и гипотезам, заметим: в романе И. А. Гончарова «Обломов» диалектически противопоставлены солнце Обломовки и пыль обломовщины, глобальные шумы истории и «мелкий шум природы», что предполагает обращение при интерпретации гончаровского шедевра и к мощным линзам «аналитического телескопа», и к точечному микроанализу текста.