Veritas non auctoritas facit legem* (о развитии понятия публичной сферы у Ю. Хабермаса)

Пархоменко Роман Николаевич доктор философских наук доцент кафедры философии и культурологии, Российский университет транспорта (МИИТ) 127994, Россия, г. Москва, ул. Образцова, д. 9, стр. 9 Parkhomenko Roman Nikolaevich Doctor of Philosophy Docent, the department of Philosophy and Culturology, Russian University of Transport 127994, Russia, g. Moscow, ul. Obraztsova, d. 9, str. 9 parkhomenkor@mail.ru Другие публикации этого автора

Вынесенное в заголовок изречение можно перевести с латыни следующим образом: *«Истина, а не авторитет создает закон». Именно в этом направлении происходило развитие западной политической мысли, которое и сформировало англосаксонскую модель государства и правовых отношений в государстве, означающее примат права и рациональных суждений, призванных ограничить государственную власть и стать гарантом против установления диктатуры и произвола со стороны отдельных правителей. Согласно этой парадигме политической мысли, правильное в государстве должно совпадать со справедливым, а господство власти должно быть низведено до простого исполнения правовых норм, обязательных для всех членов общества.

По мнению Ю. Хабермаса гарантом западной демократии и либеральных ценностей выступают не только соответствующие юридические законы, но и также возникшая в XVII в. развитых западноевропейских странах сфера т.н. «политической публичности» ^{[1, с. 106-107]}. Сфера политической публичности, равно как и сфера публичности вообще понимаются при этом как некое место, предназначенное для открытых дебатов, дискуссий и выражения своего собственного мнения. Подобные общественные дебаты можно обнаружить еще в Древней Греции – в древнегреческом полисе. Тем не менее, со временем изменяется предмет политических дебатов – если в Древней Греции речь идет о политических задачах совместно действующих граждан, то позднее начинают обсуждаться гражданские задачи, направленные на обеспечение бесперебойного развития товарооборота внутри стран и между европейскими странами. Отсюда проистекает и главная политическая задача буржуазной публичной сферы – правовое регулирование различных вопросов гражданского общества и создание «противовеса» монархическому авторитету.

Хабермас подчеркивает полемический характер политической публичной сферы XVIII в., который проявился в противостоянии между установками в духе Макиавелли по сохранению господства над неразумным народом и принципом гласности, основывающемся на юридических законах. Идеи необходимости ограничения королевской власти, наиболее ярко проявившиеся в Англии, находят отклик также и в других европейских странах. К примеру, во Франции Монтескье с его работой «Дух законов» сыграл большую роль по распространению и популяризации во Франции умеренных конституционных идей: «В свободном государстве каждый человек должен управлять собою сам. Но это невозможно в больших странах и неудобно в малых. Поэтому система прямого законодательства народа заменяется системой законодательства представителей. […] Представители должны иметь от избирателей только одну общую инструкцию, а не спрашивать от них инструкции по каждому вопросу. […] Право подавать голос в своем округе, говорит Монтескье, должно принадлежать всем гражданам» ^{[2, с. 63]}. Таким образом постулируется примат закона над мнением. В социальной философии категория закона начинает применяться Т. Гоббсом: «И кто бы ни обладал законодательной или верховной властью в любом государстве, он обязан править согласно установленным постоянным законам, провозглашенным народом и известным народу, а не путем импровизированных указов» ^{[3, p. 182]}.

Только законы обладают постоянством и универсальностью, а также являются разумными правилами, которые регулируют человеческое поведение – именно так и возникает понятие, вынесенное в заголовок данной статьи, о том, что «истина, а не авторитет создает закон». При этом если тайны, использующиеся для сохранения господства (Н. Макиавелли), ассоциируются с волюнтаризмом, гласность означает модель правления, основанную на рациональных законах и публичности. Локк связывает публично оглашенный закон с общим согласием, Монтескье – с человеческим рассудком. Постепенно в буржуазной публичной сфере развивается «политическое сознание, которое в противовес абсолютному господству формулирует понятие и требование общих и абстрактных законов, а со временем научится предъявлять себя и публичное мнение в качестве единственного легитимного источника этих законов» ^{[1, с. 108-109]}.

Абстрактная универсальность законов и является гарантией от «субъективности» при рассмотрении каждого конкретного случая в политике. Общие единые правила дают возможность для раскрытия внутреннего мира и потенциала людей. Хабермас рассматривает возникновение политически действующей публичной сферы в разных странах – нетрудно догадаться, что впервые этот феномен появляется в Англии XVII-XVIII вв. – колыбели западного либерализма. Основание Банка Англии в 1694 г. и связанный с этим выход на новый уровень развития капитализма послужили первым толчком для появления феномена политической публичной сферы, поскольку с этими процессами была связана отмена института предварительной цензуры – так резонерство проникает в прессу, которая делает прозрачным процесс принятия политических решений.

В 1726 г. появляется журнал Craftsman – данное событие стало знаковым, поскольку с этого времени пресса в Англии превращается в публичный «критический орган»: «Постоянное комментирование и критика действий короны и решений парламента поднимаются, таким образом, до уровня института. Это изменило публичную власть […] власть становится «публичной» в двойном значении. Степень развития публичной сферы оценивается отныне по накалу дискуссии между государством и прессой» ^{[1, с. 116]}. И хотя парламент Англии выступал против публичности слушаний, после пожара 1834 г. в новом здании парламента были устроены уже постоянные репортерские трибуны. Хабермас отмечает, что благодаря этим процессам в Великобритании происходило «срастание» резонерствующей публики с функциями политического контроля.

С развитием капиталистического способа производства в Англии происходят и структурные изменения объективных интересов различных групп общества – так, буржуазные слои протестантского торгово-производственного среднего сословия начинают заявлять о своих собственных интересах и создают нечто вроде постоянно расширяющегося предпарламентского двора. Так возникают различные парламентские фракции и парламентское меньшинство начинает апеллировать к публичной сфере, для того, чтобы громогласно заявить о своих интересах. Особенно показательной в этой связи является речь Фокса в нижней палате парламента в 1792 г. – именно эта речь знаменует собой появление такого феномена как public opinion. Фокс заявил следующее: «Обращение к публичному мнению – это, безусловно, правильно и разумно… Предположим, публичное мнение не совпадает с моим. […] Тогда я должен уйти в отставку – это мой долг перед моим королем, перед моей страной и перед моей собственной честью. Ведь у них, возможно, есть более предпочтительный план и средства для его выполнения… Но одно совершенно ясно: я должен дать публике инструменты для формирования мнения» ^{[4, p. 974]}. Таким образом, в ходе своего выступления Фокс открыто обращается к публике, которая уже не воспринимается им в качестве толпы чужаков, которую при желании можно удалить с заседания парламента.

Таким образом, парламентский абсолютизм в Великобритании постепенно отступает и создаются условия для появления правительства общественного мнения. Важным моментом в этом процессе стало издание в 1834 г. «Тамвортского манифеста», когда впервые одна из партий открыто публикует свою избирательную программу. С этого этапа публичное мнение в Великобритании начинает формироваться как результат столкновения различных аргументов по какому-либо определенному вопросу.

Если обратиться к развитию политической мысли во Франции, то там с середины XVIII в. можно увидеть те же процессы, что и в Англии – увеличение степени публичности государственной власти и возможность людей, не являющихся профессиональными политиками, свободно высказывать свое мнение по насущным вопросам государственной политики. Критика существовавших в то время во Франции феодально-абсолютистских порядков привела как к росту числа политических трактатов, так и к проникновению политических сюжетов в художественную литературу – таким способом политическое сознание буржуазии пыталось проследить связь между частными неудобствами режима абсолютизма и отсталостью его принципиальных основ.

При этом политические писатели Франции в качестве образца для государственного строя обращались именно к Англии как наиболее передовой буржуазной страны Европы того времени, а позднее и к США. Декларация независимости и конституция США подводили итоги процессу развития политической публичной сферы и формирования свободной политической мысли XVII-XVIII вв. и представляли собой юридически оформленные документы, которые в известном смысле обобщили политические дискуссии и идеи политических трактатов этой эпохи. При этом американские документы «давали как раз то, чего не могли дать великие французские теоретики – не теоретические аргументы, а практические образцы. Значительная часть конституций Североамериканских Штатов, как и федеральная конституция, были переведены на французский язык и могли, таким образом, непосредственно влиять на французское буржуазное общественное мнение» ^{[2, с. 362-363]}.

Специфика развития Франции состояла в том, что буржуазия, обладая значительными финансовыми богатствами, не могла оказывать существенного влияния на развитие политических процессов в стране. По замечанию Хабермаса, в отличие от Англии, французская буржуазия «не была соединена с потомственным дворянством и высшим чиновничеством в однородный высший круг, который мог бы опираясь на свой престиж политически представлять в споре с королем интересы капиталообразующих классов. […] Король по-прежнему монополизирует публичную власть» ^{[1, с. 123-124]}. И только революция во Франции сразу создает то, для чего в Англии потребовались столетия поступательного развития – феномен политически резонерствующей публики. Так возникают клубные партии, на основе которых позднее появляются парламентские фракции; также появляется ежедневная политическая пресса и политические заседания начинают проводиться публично. Все это завершается выходом Конституции 1791 г., которая вобрала в себя основные идеи Декларации прав человека и гражданина 1789 г. Одной из главных установок этой Конституции была констатация того факта, что «свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека; каждый гражданин поэтому может свободно высказываться, писать, печатать, отвечая лишь за злоупотребление этой свободой в случаях, предусмотренных законом» ^{[5, S. 33f]}.

Следует отметить, что французская история внесла некоторые коррективы в развитие политической публичной сферы в этой стране – в январе 1800 г. Наполеон отменил свободу прессы, которая была восстановлена Бурбонами где-то к середине 1814 г.

Что касается Германии, то здесь формирование парламентской формы организации политической жизни происходит еще позже, чем в Англии и во Франции – после французской Июльской революции в ряде южных и юго-западных германских земель в 1815 г. представительские органы продолжили традиции сословного представительства. Почему же Германия позднее всех западноевропейских стран вступила на путь буржуазного развития, приведшего, среди прочего, и к формированию феномена свободной политической сферы? Хабермас подчеркивает, что немецкие реалии того времени отличались от английских наличием «сословных барьеров, которые вообще дольше оберегались континентальным абсолютизмом. В особенности это касается барьеров между дворянством и буржуазией», а бюргеры-буржуа, в свою очередь, «строго выдерживают дистанцию с народом, к которому помимо сельского населения […] относятся мелкие лавочники, ремесленники и рабочие» ^{[1, 128]}.

Можно проследить много общего между развитием Германии и России в XVIII – XIX веках – процессы запаздывающей модернизации, ориентация общественно-политической мысли, главным образом, на консерватизм и установки романтизма в философии. Консерваторы пытались «оградить земельные порядки от новых веяний товарно-денежных отношений. […] Столь ясно выраженное стремление придать земельным отношениям извечный характер, мало подверженный субъективным веяниям времени, объясняется и тем, что земля как основа общественного устройства являлась олицетворением власти, освящая ее уходящими вглубь веков традициями» ^{[6, с. 166]}. Так, консерватор и романтик А. Мюллер утверждал, что «земельная собственность в своей неизменности есть только символ, внешний образ невидимой, более прочной основы, которая формирует законы» ^{[7, S. 221]}.

В Германии того времени особую роль начинает играть образование людей – вплоть до того, что критерием буржуазии становится соответствующее образование – коммерческое дело, юриспруденция, медицина и т.д. Хабермас отмечает, что Германия отличалась от Франции еще и тем, что германские дворяне были несамостоятельными по отношению к княжеским дворам, а политическое резонерство находит свое место, прежде всего, в частном общении представителей буржуазного слоя. Особую роль в формировании независимого политического мнения начинают выполнять газеты и журналы, также появляются читательские общества – прообраз будущей политической публичной сферы.

Таким образом, развитие публичной сферы в Англии, Франции и Германии демонстрирует нам тот факт, что публичная сфера в XVIII в. в этих странах начинает выполнять политические функции, она способствует формированию и высказыванию мнений, отличных от мнения официального правительства. Постепенно публичная сфера начинает занимать центральное место в обществе и становится организационным принципом буржуазных правовых государств с парламентской формой правления. Соответственно политически действующая публичная сфера получает «нормативный статус органа самоподдержания буржуазного общества с государственной властью, соответствующей его потребностям» ^{[1, с. 131]}. Хабермас подчеркивает, что основной предпосылкой для возникновения такой развитой политической публичности стал либерализованный рынок, который в процессе своего развития передает оборот в сфере общественного воспроизводства в компетенцию частных лиц, общающихся между собой – таким образом приватизация буржуазного общества достигает своей наивысшей развитой формы и процессы приватизации начинают автономно функционировать по законам свободного капиталистического рынка, подчиненного закону экономической целесообразности, а не политических интриг отдельных лиц.

Постепенно растет товарооборот между странами, а владельцы товаров при этом обретают частную автономию – частную в смысле свободного распоряжения капиталистической собственностью. Начинает развиваться и частное гражданское право в направлении создания системы норм, регламентирующей взаимодействие между собой частных лиц без оглядки на их сословные и государственные позиции. Институт частной собственности и базовые свободы в экономической деятельности быстрее всего юридически оформляются в Англии, чем в странах «римской» правовой традиции. Проекты таких юридические законов при этом предлагаются на рассмотрение и обсуждение не только для узкого круга специалистов, но и для широкого публичного обсуждения. Развитие частного права шло последовательно в направлении ликвидации сословных ограничений и отмене барьеров, мешающих экспансии индустриального капитала. Со временем предприниматели начинают сами определять сферу своей деятельности, требования к нанимаемому персоналу и рабочим, равно как и размер их заработной платы. Для того, чтобы достичь такой степени предпринимательской свободы, потребовалось много времени – к примеру, лишь с 1757 г. в Англии мировые судьи перестают регулировать уровень зарплат населения – сначала это произошло в текстильной промышленности, а к 1813 г. свободный наемный труд стал возможен уже во всех отраслях экономики Англии.

Во Франции процессы либерализации предпринимательской деятельности становятся возможны лишь после революции и к 1791 г. регулирующая функция государства была сведена к минимуму. Соответственно, в Пруссии эти процессы были запущены в результате реформ Штейна и Гарденберга после поражения правительства в 1806 г. Кардинально изменяется и законодательство о праве наследования – в 1843 г. в Англии был принят закон о реформе, который разрешал наследование не «коллективным хозяйственным единствам», а индивидуальному собственнику. Начинается свободное движение товаров – вначале внутри национальных государств, а затем уже и между странами – так промышленный капитал пробивает пути и выходит из-за пределов национальных границ своего государства. Данные процессы завершаются тем, что «рынок товаров, земли, труда и собственно капитала будет почти во всех случаях подчиняться исключительно свободной конкуренции» ^{[1, с. 135]}.

Хабермас отмечает, что институциональные рамки современных демократий в своей основе имеют три основополагающих элемента:

· частную автономию граждан, имеющих право вести жизнь, которую они сами определяют;

· демократическое равенство и, наконец,

· независимую политическую публичность – историческое формирование которой и рассматривается в данной статье.

Именно независимая политическая публичность призвана объединить между собой государство и гражданское общество – политическая публичность представляет собой сферу свободного формирования мнения граждан и их волеизъявления. Если обратиться к трудам Хабермаса в целом, то нетрудно заметить, что этому элементу политической жизни – независимой политической публичности – он отводит центральную роль в демократических обществах. Уже сами конституции демократических государств в первую очередь призваны защитить сферу частной жизни граждан ^{[8, с. 113]}.

Вся логика развития западноевропейских государств демонстрирует нам объективную заинтересованность предпринимателей в устранении регламентации и контроля со стороны государства, а также в отмене государственных привилегий. Великобритания наиболее наглядно показала все преимущества laissez-faire, т.е. невмешательства государства в рыночные процессы, когда в результате такой установки можно «выиграть все, не потеряв ничего». Свободная торговля между странами и эффективность свободной конкуренции как за рубежом, так и внутри стран стали определяющими на либеральном этапе развития всего западного мира. Соответственно в конце XVIII – середине XIX вв. (в разных странах по-разному) буржуазное общество в качестве частной сферы настолько эмансипируется от предписаний власти, что независимая публичная сфера в полной мере разворачивается в буржуазном правовом государстве.

Поэтому можно отметить, что в западноевропейских странах и США произошел отказ от идеалов античной демократии, начало которому положили американская и Великая французская революции. Либеральное сознание первой половины XIX в. не сомневалось в универсальности и возможности практической реализации нового демократического идеала во всех странах земного шара – наиболее доказательным примером этой установки был расцвет и укрепление демократии в Соединенных Штатах Америки. «Первая новая нация» все отчетливее раскрывала и свои положительные, и свои отрицательные черты, но она была […] реальностью» ^{[9, с. 118]} и той моделью общественного развития, которая доказала свою наибольшую экономическую эффективность во всем мире. Среди всех рассмотренных стран именно английский либерализм демонстрирует то, чего так не хватает французскому или немецкому либерализму – «устойчивость и преемственность традиции, плавное, лишенное драматических разрывов развитие тем, идей, проблем» ^{[10, с. 34]}.

Обращаясь к концепции возникновения и развития независимой политической публичной сферы в западных странах, которую представляет Ю. Хабермас, нетрудно заметить, что все его внимание сосредоточено на рассмотрении экономических факторов в жизни общества – их он считает определяющими и влияющими на все сферы общества – в том числе и на политическую и духовную (вполне в духе марксизма, с тем, однако, отличием, что у Хабермаса капитализм выступает не как поработитель человека, а как гарант личных свобод индивида и свободного развития общества в целом).

Хабермас подчеркивает регулирующую роль «ненасильственных решений рынка», которая рождается анонимно и автономно в процессе товарообмена ^[11] и противостоит, таким образом, ангажированности политических решений. Даже юридические законы и гарантии призваны нейтрализовать произвол политической власти в пользу экономической целесообразности – такая установка капитализма проистекает даже не из-за волюнтаризма политической власти, а из-за ее непредсказуемости – рынку нужны прозрачные и предсказуемые правила игры для своего последовательного развития. «Заранее оценить шансы на получение прибыли можно лишь в ситуации, которая развертывается сообразно просчитываемым ожиданиям. Поэтому соответствие компетенции и соблюдение форм правосудия – это критерии буржуазного правового государства. Его организационные предпосылки – «рациональное» управление и «независимая» юстиция» ^{[1, с. 138]}.

Объективность законов рынка означает, что никто не может манипулировать этими законами в своих целях – к примеру, цену товаров определяет баланс спроса и предложения и никто не в силах повлиять на этот механизм в своих корыстных целях. Однако, если рыночные законы и правила возникают «естественным» путем, то законы государства всегда должны быть установлены кем-то и достаточно долгое время на Западе законодательство не соответствовало оптимальным образом буржуазным отношениям. Отсюда, по мнению Хабермаса, и возникла необходимость появления публичной сферы в качестве общественного института для того, чтобы содействовать взаимосвязи законов и публичного мнения. Само понятие закона включает в себя и момент насильственно закрепленного притязания на господство, однако законы в буржуазном обществе носят, прежде всего, рациональный характер: «закон – это не воля одного или многих людей, а нечто разумно всеобщее; не voluntas, но ratio» ^[12], подчеркивал Карл Шмитт, на политическую теорию которого так любит ссылаться в своих трудах Хабермас.

В контексте данной статьи следует отметить, что работы К. Шмитта (1888-1985) не потеряли своей актуальности и сегодня – они оказывают существенное влияние на развитие политической теории в той мере, в какой они «революционизируют политическую философию методологически» ^[13]. При этом размышления Шмитта можно напрямую соотнести и с основными положениями политической философии Хабермаса, поскольку создание и развитие концепций публичной сферы и делиберативной демократии возникли как прямой ответ и как критика соответствующих положений теории политического К. Шмитта. С другой стороны, идеи Хабермаса наглядно демонстрируют нам путь Германии (как страны с тяжелым тоталитарным прошлым), из «консервативной» интеллектуальной традиции к пониманию идей либерализма в типичном англосаксонском духе ^{[14, 15, 16]}.

Итак, Хабермас, разделяет точку зрения Шмитта о том, что законодательство в демократическом государстве должно представлять собой не результат политической воли и должно быть основано на рациональной договоренности всех игроков свободного рынка. Публичная сфера при этом призвана «растворить» господство политической партии как таковое – veritas non auctoritas facit legem: «Дискуссия должно перевести voluntas в некое ratio, которое возникает в процессе публичной конкуренции частных аргументов как консенсус по поводу того, что является практически необходимым с точки зрения общего интереса» ^{[1, с. 141]}. В демократических государствах принципы публичной сферы прописаны в правовых документах и выступают в роли регулятора работы государственных органов.

При рассмотрении формирования феномена публичной сферы в западных странах, Хабермас дает не только историко-экономический ракурс данной проблемы, но и углубляется в рассмотрение самой идеи общественного мнения и показывает, как идея «Public opinion – opinion publique – öffentliche Meinung» возникла в западноевропейской философии. Среди наиболее значимых мыслителей, внесших свой вклад в разработку этой проблематики он называет И. Канта и его учение о праве, Гегеля, К. Маркса, Дж. Ст. Милля и Алексиса де Токвиля. Именно Кант определил публичность как принцип посредничества между политикой и моралью, тогда как Гегель и Маркс показали диалектику развития понятия публичной сферы. В свою очередь Милль и Токвиль подчеркнули амбивалентность понимания публичной сферы в различных теориях либерализма.

Кант в своем трактате «К вечному миру» полагает, что гражданское устройство каждого государства должно быть республиканским, отношения государств между собой – пацифистскими, а правовые законы должны проистекать из требований практического разума. По мнению Канта, гласность в политике является единственным принципом, который может согласовать и гармонизировать с одной стороны задачи и цели политики, а с другой – принципы морали. Просвещение людей приводит к тому, что индивидуальное использование разума начинает совпадать с его публичным применением: «Хотя и утверждается, что властями может быть отнята свобода говорить или писать, но только не свобода мыслить. Однако сколько и насколько правильно мы мыслили бы, если бы не думали как бы сообща с теми, с кем обмениваемся своими мыслями!» ^[17].

Кант подчеркивает, что на историческом пути своего развития разум требует единения эмпирических сознаний в качестве соответствия интеллигибельному единству сознания вообще, а функция публичной сферы заключается в том, что она выступает посредником между эмпирическим и интеллигибельными мирами. Универсальная публичная сфера является универсальностью эмпирического сознания вообще, которое Гегель определит уже как «публичное мнение» – так «публичное согласие» Канта начинает пониматься Гегелем уже как «öffentliche Meinung» (публичное мнение – нем.).

Хабермас отмечает, что Гегель определяет задачи публичной сферы в традиционных представлениях XVIII в. – как рационализацию господства: «Долженствующее получить значимость получает таковую теперь уже не благодаря силе, в малой степени – благодаря привычке и нравам, а главным образом благодаря пониманию и доводам. […] Принцип современного мира требует, чтобы то, что каждый должен признавать, обнаруживало себя перед ним как правомерное» ^{[1, 181]}. Кант распространяет принцип публичности на все сферы общества и понимает этот принцип как критерий истинности, Гегель же выводит науку из сферы публичных дебатов и говорит о том, что наука не относится к сфере публичного мнения.

Публичность в понимании Гегеля представляет собой способ «государственно-гражданской» интеграции сверху и служит для интеграции субъективного мнения в объективность, которая воплощается в полной мере в государстве как действительности нравственной идеи. Отношение Гегеля к публичному мнению при этом неоднозначно – он полагает, что публичное мнение заслуживает как уважения, так презрения одновременно. Уважать публичное мнение следует за его сущностную основу и идею, а презирать – за его конкретные прояления, а потому для достижения истинного знания (к примеру, в науке) необходима независимость от публичного мнения. Карл Маркс использует этот момент гегелевской философии и начинает иронично относиться к политически действующей публичной сфере – он критикует публичное мнение как «фальшивое сознание», призванное «замаскировать» истинные буржуазные классовые интересы.

Капиталистическая система, по мнению Маркса, использует любые проявления прав человека в своих собственных целях, а потому человек в капиталистическом обществе остается лишь «несвободным собственником», агентом в процессе использования капитала. Публичность же как центральный принцип гражданского общества в глазах Маркса становится просто идеологией. Только лишь в случае обобществления средств производства публичная сфера смогла бы способствовать рационализации политического господства. Таким образом, из имманентной критики буржуазной публичной сферы Маркс создает свою социалистическую концепцию: «Критика и контроль со стороны публичной сферы распространяются на ту часть буржуазной частной сферы, которая, с учетом обладания средствами производства, отводилась до этого частным лицам, – а именно, на область общественно необходимого труда» ^{[1, с. 192]}. Человека Маркс отождествляет не с буржуа и не с частным собственником, а с гражданином, свобода которого определяется ролью этого гражданина в обществе.

Постепенно, в ходе развития капитализма в западных странах, публичная сфера становится полем конкуренции интересов, когда законы, возникающие «под давлением улицы», плохо поддаются пониманию с позиций «разумного консенсуса» публичных политических дебатов. Речь начинает идти лишь о поиске некоего компромисса между различными частными интересами, полагает Хабермас. Милль, рассматривая такое положение дел, обращает внимание на рост протестных настроений против аристократии по денежному, половому или расовому признаков, а также рост настроений против крупной буржуазии. Также и Токвиль в 1848 г. начинает говорить о необходимости наделения правом голоса широких народных масс. Так возникают представления о необходимости допуска в сферу политической публичности граждан, не обладающих частной собственностью и/или образованием. Поэтому в XIX в. в западных обществах осознается важность проведения избирательной реформы, от неизбежности которой не спасет наличие принципа гласности и политической публичной сферы.

Можно отметить неоднозначное отношение к принципу публичности у Милля и Токвиля. Милль обращает внимание на «иго публичного мнения» и его моральные средства принуждения, поскольку господство публичного мнения в государственной политике может привести к власти посредственность, вызвать засилье массового мнения в плохом смысле этого слова. Для Токвиля публичное мнение представляет собой принуждение к конформизму, а не конструктивное обсуждение и конструктивную критику законов. Милль и Токвиль приходят к осознанию того, что публичное мнение хотя и ограничивает власть, но и само публичное мнение нуждается в определенном ограничении от произвола масс: «Буржуазное правовое государство на первых порах было далеко от того, чтобы объединять так называемые демократические и исконно либеральные моменты, то есть разнородные мотивы. Но теперь, с позиций либерализма, оно толкуется как раз в таком дуалистическом смысле» ^{[1, с. 200-201]}.

По мнению Хабермаса, далее, в XX веке после расцвета либерализма капитализм постепенно «организуется», что ведет к разрушению баланса между публичной и частной сферами и контуры буржуазной публичной сферы постепенно размываются. Либеральная, равно как и социалистическая модели устройства государства не дают возможности в полной мере раскрыться потенциалу публичной сферы, что ведет к ее распаду: публичная сфера теряет свою главную политическую функцию в современном обществе и становится не в состоянии обнародовать факты из сферы политики для контроля и воздействия со стороны критически настроенных граждан государства. Это ведет к усилению секретности в областях, ранее бывших публичными и, таким образом, публичная сфера утрачивает силу своего принципа – критическую гласность «по мере своего расширения в качестве сферы и выхолащивания частного пространства» ^{[1, с. 207]}.

Это основные этапы развития понятия буржуазной публичной сферы, когда она возникает в процессе развития капитализма сначала как требование экономической сферы, затем переходит в сферу политики и, в итоге, с развитием либеральной модели государственного устройства, постепенно утрачивает свою роль в политической и экономической жизни развитых западных государств. Где же выход из сложившейся ситуации и как пойдет развитие Запада далее?

Хабермас предлагает свою собственную концепцию делиберативной демократии, призванную возродить принцип публичных политических дебатов в процессе принятия важных решений и законотворчества: в его дискурсивной теории политической свободы акценты смещаются с конкретного воплощения воли в актах выбора на процедурные требования к процессам коммуникации и принятия решений.

Западные государства в будущем создадут новый «космополитический» миропорядок, где будут главенствовать не законы правительств разных государств, а непосредственно граждане и разнообразные гражданские движения. Поэтому политические партии сегодня должны обязательно обладать духом предвидения и в рамках национального пространства действий партий должны предвидеть то, что может произойти в рамках целых сообществ государств – таких, как, например, сообщество стран-членов ЕС. Таково видение Хабермаса будущего возможного политического развития западных государств и будущего демократии, либерализма и политической публичной сферы в частности.