Современный китайский учащийся в российском вузе: опыт составления суммарного портрета культурно-языковой личности

Елистратов Владимир Станиславович доктор культурологии кандидат филологических наук; доктор культурологии; профессор кафедры региональных исследований факультета иностранных языков и регионоведения МГУ имени М.В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские горы, д. 1 Elistratov Vladimir Stanislavovich Doctor of Cultural Studies PhD in Philology, Dr. Habil. in Culturology, Professor at the Department of Area Studies, Faculty of Foreign Languages and Area Studies, Lomonosov Moscow State University. 1 Leninskie Gory str., Moscow, 119991, Russia vse.slova@mail.ru

Хэ Яньли ORCID: 0009-0004-6792-4352 соискатель; факультет иностранных языков и регионоведения; Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Менделеевская, 1 He Yanli Postgraduate; Faculty of Foreign Languages and Regional Studies; Lomonosov Moscow State University 1 Mendeleevskaya St., Moscow, 119991, Russia linda.he@yandex.ru Другие публикации этого автора

Китайские учащиеся в современных российских вузах (бакалавры, магистры, аспиранты, стажеры), разумеется, совершенно разные люди. У них разные уровни владения русским языком, профессиональные навыки, различные психотипы, они представляют широчайшую палитру регионов Китая со своей «цветущей сложностью» региональных особенностей и т.д. Потому что Китай – это, как говорят многие геополитики, цивилизация, претворяющаяся «из скромности» всего лишь страной. Трудно свести все это к единому методологическому знаменателю.

Конечно, заявленную тему можно было бы легко «свернуть» на разговор о китайском национальном характере и о необходимости учитывать его особенности в процессе преподавания. В принципе это – общее место теории и практики межкультурной коммуникации, основа, доминанта ее топики, что-то вроде классовой теории в марксизме.

«Национальный характер» - как бы креативная черная дыра с очень широким «горизонтом событий», гигантский полигон научных (а иногда и околонаучных) экспериментов. И тем не менее, многие наработки в данной области можно и нужно взять на вооружение.

Существует достаточно детально разработанная концепция языковой личности ^[6]. Известна и критика этой концепции, в частности, критика избыточности самого термина: ведь вроде как неязыковой личности не бывает, любая личность языковая ^[7]. На эту критику можно возразить, что личность может быть не только языковой. Мы ведь не знакомы с языковой личностью Андрея Рублева, но его работы носят на себе отпечаток ярчайшей личности.

Так или иначе, концепция языковой личности, как говорится, успешно работает, например в практике преподавания русского языка как иностранного (РКИ). Чаще всего в этой области речь идет о формировании языковой личности в учебном процессе.

Наша задача несколько иная. Нами заявлен рабочий термин «суммарный портрет культурно-языковой личности».

Во-первых, под суммарным портретом мы будем понимать портрет обобщенный. Но не в обиходно-бытовом смысле, а в смысле максимально возможно научном. Суммарный портрет китайского учащегося – это, строго говоря, его инвариант, то есть сумма тех качеств, свойств его «китайской личности», которые продолжают быть константой при всех колебаниях свойств и качеств индивидуальных.

Когда исследователи рассуждают о национальном характере, они преимущественно указывают на свойства, которые вычленяются квантитативным (количественным) методом, например: «русские гостеприимны», что является в общем-то недоказуемым постулатом. Может быть, русские и гостеприимны «в основной массе», но вычленить «процент гостеприимности» в конечном счете невозможно. Или же исследователи идут словно бы в обратном направлении, контрквантитативном, то есть опровергают квантитативные обобщения, как правило тенденциозно-идеологического свойства, именуемые стереотипами.

Гостеприимство русских – это не инвариант, а частное эмпирическое заключение, носящее индуктивно-обобщающий характер. Любой стереотип строится по системе двух силлогизмов: сначала с индукцией, затем с дедукцией. Условно говоря: среднестатистический китаец увидел в гостинице Василия. Василий был пьян. Китаец думает: Василий пьян, Василий русский, следовательно, все русские пьют. Затем китаец увидел Федора. Китаец думает: Федор русский, все русские пьют, следовательно, Федор тоже пьет. Даже если Федор – убежденный трезвенник. Эта, казалось бы, примитивная схема, тем не менее, чрезвычайно живучая, она живет в том самом пресловутом фрейдистском бессознательном, хотя сознание и отрицает ее.

Нас же интересуют не прихотливые нейролингвистические «капризы» подсознания, а именно инвариант, т.е. то, что в лингвистике и культурологии именуются эмными, или эмическими, единицами (фонема, морфема, мифологема, культурема и т.д.) ^[2], или, если угодно, те психологические матрицы, которые К. Юнг назвал архетипами, хотя в данном случае мы имеем в виду национальные архетипы, а не общечеловеческие.

Китаистика (синология) апеллирует ко многим таким эмическим инвариантам китайской культурно-языковой личности, но, по нашим наблюдениям, наиболее фундаментальные из них – две. О них-то мы вкратце и порассуждаем.

При этом, имея достаточно большой опыт практики РКИ и – шире – практики работы в китайской аудитории, мы получили возможность убедиться, что данные инварианты китайского мировоззрения, действительно, что называется, «работают», и весьма успешно.

Во-первых, это то, что часто формулируется китаеведами как витализм, то есть взгляд на жизнь как таковую как на главную ценность вообще. Нет ничего ценнее жизни.

Это даосская традиция, благополучно дожившая до наших дней. Нет ничего «выше» жизни во всех ее проявлениях. То, что будет после смерти, глубоко второстепенно. Отсюда – культ сначала бессмертия, а затем – долголетия в классическом даосизме, а далее и в современном Китае. Современная китайская аудитория очень виталистична в своей основе. Одна из доминант психологической атмосферы в ней – веселье, смех.

Многие русские преподаватели, не знающие данного инварианта китайской ментальности, на занятиях непроизвольно слишком серьезны, можно сказать, унылы и скучны.

В принципе, выражаясь «радикально-образно», атмосфера на занятии с китайцами в оптимальном варианте должна напоминать атмосферу на китайском рынке, где вы не добьетесь ничего, если будете торговаться (ср: преподавать) с серьезным видом или, не дай Бог, сердиться.

В китайской культуре, прежде всего – повседневной, колоссальную роль играет культура смеховая. В несколько суженном виде наука о смехе, влияющем на здоровье человека, называется гелотологией ^[11].

Если понимать ее шире, как науку о смехе во всех ее проявлениях, то можно уверенно утверждать, что преподаватель в китайской аудитории должен быть профессиональным гелотологом. Все китайские учащиеся очень ценят остроумие, иронию, а особенно – самоиронию преподавателя. Китайцы и сами весьма самоироничны. Самоирония – одно из центральных качеств даоса, например Чжуан-цзы, как, впрочем, и греческого Сократа, и греческих же киников, и русских скоморохов и юродивых. Условно говоря, преподаватель должен стать в какой-то степени «скоморошествующим Чжуан-цзы». В этом случае студенты охотно принимают смеховые «правила дидактической игры», предлагаемые преподавателем, и начинают азартно соревноваться друг с другом в остроумии. Причем «смеховая дидактика» возможна на всех этапах обучения, в том числе и на начальном, например в преподавании фонетики.

Одно из словосочетаний, которое может стать здесь ключевым дидактическим принципом, - это «веселая игра». Китайский учащийся – в первую очередь Homo Ludens, то есть человек играющий (название знаменитой книги Й. Хейзинга). В этом смысле преподаватель должен обладать всем арсеналом «дидактической людетики», то есть некой «педагогической игрологии» ^[9].

Конечно, «виталистический императив», «витацентризм» определяет и тематику занятий. Умозрительно-метафизические темы, характерные для западной философии, здесь будут вряд ли уместны.

Прежде всего, китайскую культуру можно охарактеризовать как фагоцентричную («фаго» по-гречески – ем) ^[5], то есть еда – одна из главных тем для китайцев. Здесь открываются огромные перспективы для обсуждений. Многие ключевые моменты китайской культуры так или иначе связаны с «фагологией».

Приведем пример. В древнем китайском мифе о Потопе люди были уничтожены наводнением, и только брат и сестра избежали смерти, спрятавшись во вполне «съедобной» тыкве. Позже брат и сестра стали мужем и женой, воссоздали людей и стали предками человечества. Тыква тесно связана с воспроизводством человека. Тыква, круглая и многосемянная, то есть плодовитая, устойчиво ассоциируется с беременной женщиной. Женщина, рожая, воспроизводит мир, то есть как бы спасает его, как тыква спасла человечество во время Потопа. В связи с этим и поедание тыквы носит глубоко ритуальный характер.

Многие китайские мыслители (Конфуций, Мэн-цзы и др.) говорили о еде как о базовой потребности человека, не только (и не столько) в физическом смысле, но и в метафизическом. Еда – это для китайцев важнейший способ познать мир. Есть такая известная парадоксально-ироничная максима: если европейцы используют свое мышление (мозг), чтобы познать мир, то китайцы используют рот, чтобы сделать то же самое.

В китайском языке есть такое выражение: «первый человек, который съел краба». Оно принадлежит китайскому писателю Лу Синю, «похвалившему» первого на земле человека, который осмелился съесть краба ^[3]. Конечно же, как считают жители Поднебесной, этот человек был китайцем... Мао Цзэдун сказал: «если хочешь узнать вкус груш, надо попробовать их самому» ^[14]. Дегустация осуществляется ртом. Рот – «пробует», что значит «исследует», «испытывает» и в результате - «понимает». Европейцы назвали бы этот подход научно-позитивистским.

Еще один пример. Линь Ютан анализируя причину, по которой китайцы не внесли существенного вклада в мировую биологию (что, конечно же, не совсем верно), с юмором заметил, что причина следующая: китайцы никогда не могли спокойно наблюдать за рыбой, а только думали о вкусе рыбы, если ее, опять же, «взять в рот» ^[4]. Вероятно, это потому, что научное любопытство у китайцев к объективному миру никогда не превышало их любопытства к вкусной еде.

Конечно, каждый человек должен есть, чтобы выжить, но китайцы и жители Запада, особенно северного Запада, совершенно по-разному относятся к еде. Для западных людей в большинстве случаев еда - это просто источник энергии, который дает возможность организму продолжать работать и, следовательно, делать что-то для саморазвития и самореализации. По их мнению, что во многом вышло из христианской доктрины, слишком интенсивное употребление еды не только не спасает душу, но даже убивает ее (чревоугодие). У китайцев же еда является, пожалуй, основной и главным приоритетом в жизни, самой важной «вещью среди всех вещей». Выражаясь максимально обобщенно, западные люди «едят, чтобы жить», китайцы – «живут, чтобы есть».

Надо заметить, что тема еды весьма актуальна именно в современном мире. Она наиболее устойчивая к воздействию т.н. глобализации, потому что является своего рода константой традиционной материальной культуры. Ведь ее основу неизбежно составляют базовые продукты, состав которых, как правило, достаточно устойчив и постоянен на протяжении веков ^[8]. Эта устойчивость обуславливает столь же устойчивые образы, ассоциации и т.д.

Мо Янь, лауреат Нобелевской премии по литературе, например, неоднократно вспоминал, что в детстве мечтал есть пельмени три раза в день. Причина? Пельмени похожи на уши, и их едят во время зимнего солнцестояния, «чтобы уши не замерзли» (традиционное китайское убеждение, и до сих пор в этот день китайцы едят пельмени).

Кроме того: китайцы считают, что пельмени похожи на традиционные китайские золотые слитки, символизирующие богатство и сплоченность семьи. Поедание пельменей во время праздника Весны - это демонстрация человеком своей идентичности, принадлежности к определенной социокультурной группе, а как следствие – стремление к благополучию, к которому в значительной степени и приводит эта идентичность.

Вся эта «традиционная метафорика», как пишут специалисты, основана на формирующихся столетиями и тысячелетиями «национально-культурных ассоциативных комплексах» ^[13]. Еда – это не просто «наполнение желудка», но своего рода обладание высшим знанием, основа менталитета, «ориентация в пространстве Бытия».

«Питание», один из наиболее материальных аспектов существования, может быть самым важным аспектом и в понимании «духовного темперамента» нации.

В этом смысле местная еда для китайских студентов в России - не только пополнение жизненной энергии, но и своеобразное духовное, «синэргийное приобщение» к русской культуре (а может быть, наоборот, - «минное поле», то есть столкновение с неприятной для китайцев русской едой). Это неотъемлемый элемент «глубинного учебного процесса», никогда не ограничивающегося работой в аудитории.

Еда, кроме всего прочего, для китайских учащихся в России объединяет в себе две функции. С одной стороны, это преодоление чувства одиночества во время коллективной трапезы, с другой – «насыщение» чувства ностальгии по дому. Это сложное чувство «радостно-сакрального» синтеза, на наш взгляд, (хотя и не на «китайском материале») очень удачно передано в фильме «Ешь, молись, люби» (2010).

Просто говоря, еда для китайцев в России – один из самых действенных способов решить проблемы адаптации, снять психологический стресс и установить общественные контакты с другими людьми в контексте межкультурной коммкникации. О проблеме соотношения еды и т.н. культурного шока уже шла речь в научной литературе ^[12]. Об адаптации иностранцев в России и, в частности, о еде как неотъемлемой ее части, тоже существует достаточно обширная литература ^[1].

Таким образом, фаготерапия (еда) и гелототерапия (смех) в международном образовании – важнейшие модусы человеческого бытия. Это важнейший раздел философии образования.

Далее: при работе с китайскими учащимися приветствуется всё «жизнеутверждающее». Например, кинокомедии, юмористическая проза, обсуждение самых различных бытовых проблем, включая физиологические и т.д.

Одним словом, витализм как инвариант, как «эма» китайского суммарного портрета культурно-языковой личности порождает множество его виталистических вариантов. И все они в обязательном порядке присутствуют в китайской аудитории, выступая в роли своего рода «дидактического гештальта».

Второй инвариант китайской ментальности часто именуют симпатическим мышлением или холизмом.

Суть его заключается в том, что в исконном сознании китайцев всё в мире связано со всем и в конечном счете мир не поддается причинно-следственному детерминизму, который характерен для западного мышления. Этот принцип можно обозначить формулой: всё в одном, одно во всём, всё во всём, одно в одном. Или китайской максимой: нельзя сорвать цветка, не обидев звезды. Или цитатой из Ф.И. Тютчева: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Или термином русской философии Серебряного века «всеединство». Или популярным термином западного постмодернизма «ризома», что значит грибница ^[10].

Мы имеем дело здесь с самыми разными формулировками, но суть их одна: целое не поддается рациональному решению частей. Части не поддаются диктату целого. Есть нечто высшее и непознаваемое (Дао), что является арбитром в решении отношений всего со всем.

Как эта даосская симпатическая магия отражается на дидактике преподавания китайцам в российской аудитории?

Очень просто. При анализе любого учебного материала акцент должен делаться не на чистой логике, а на случайных, самых неожиданных ассоциациях, сопоставлениях, сопряжениях. Чем непредсказуемее ассоциация, тем эффективнее дидактический эффект.

В этом смысле китайская культурно-языковая личность очень созвучна культурно-языковой личности русской.

Заметим, что оба отмеченных в этой статье инварианта тесно связаны друг с другом. Ассоциативно-симпатическое мышление напрямую связано с виталистическим восприятием мира. А витализм, в свою очередь, предполагает «холизм» как интегральное освоение действительности.