Дружба-соперничество Г. Хауптманна и Т. Манна в творчестве и переписке

Вороновский Александр Александрович ORCID: 0009-0009-2119-8486 аспирант; кафедра истории зарубежной литературы; Московский Государственный Университет имени М. В. Ломоносова 105523, Россия, г. Москва, Щёлковское шоссе, 82 к.1 Voronovsky Aleksander Aleksandrovich Postgraduate student; Faculty of Philology; Lomonosov Moscow State University 105523, Russia, Moscow, Shchelkovskoe highway, 82 k.1 voronovsky2112@yandex.ru

Резник Людмила Викторовна ORCID: 0009-0008-6395-3374 аспирант; кафедра истории зарубежной литературы; Московский Государственный Университет имени М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, Ленинские Горы, 1 Reznik Liudmila Viktorovna Postgraduate student; Department of the History of Foreign Literature; Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, Moscow, Leninskie Gory, 1 lyudmilareznik1996@gmail.com

История сложных взаимоотношений (дружбы-соперничества) двух немецких писателей, Герхарта Хауптманна (Gerhart Hauptmann, 1852–1946) и Томаса Манна (Thomas Mann, 1875–1955), на протяжении их долгой литературной жизни отразилась как в их художественном творчестве, так и в переписке. Первая встреча Манна, которому было 28 лет, и Хауптманна, который был на 13 лет старше, произошла в 1903 г. у их общего издателя С. Фишера. В то время Хауптманн, бесспорно, был номером один в издательстве Фишера, и Манн, опубликовавший ранее «Будденброков» (Buddenbrooks, 1901), находился под впечатлением от знакомства. В письме к издателю он возводил встречу с Хауптманном в ранг «первой величины», глядя на старшего современника как на наставника: «В памятный час он назвал меня своим братом. Я, как и Грильпарцер в Гёте [...], видел в нем скорее отца» ^{[1, с. 368]}. В письме к брату Генриху Манн даже называет Хауптманна своим «идеалом»: «Я и близко не подозревал, что его личность обладает таким очарованием, какое она оказывает на самом деле. [...] Таким можно было бы стать, если бы не иметь "изъяна", [как говорится у Ибсена] ...» ^{[2, с. 30]}.

Манн неоднократно сопоставлял свои произведения с творениями своего старшего товарища. Примечательна его единственная попытка написать драматическое произведение в попытке освоить тот жанр, которому Хауптманн был обязан своим литературным успехом. Однако пьеса Манна «Фьоренца» (Fiorenza, 1906), действие которой разворачивается в эпоху Возрождения, оказалась неудачной. Провал драмы, создававшейся с большим энтузиазмом, переживался — и тогда, и много позже — молодым амбициозным автором как трагедия (тем более что в 1912 г. Хауптманн был удостоен Нобелевской премии за выдающуюся деятельность в области драматического искусства).

С тех пор сосредоточившийся исключительно на прозе Манн внимательно следил за тем, как периодически темы его творчества сближались с хауптманновскими. Так, в 1918 г. Манн назвал новеллу Хауптманна «Еретик из Соаны» (Der Ketzer von Soana, 1918) одним из лучших произведений немецкой литературы и отметил близкую связь сочинения старшего современника со своей новеллой «Смерть в Венеции» (Tod in Venedig, 1912). В обоих произведениях центральное место занимает тема пробуждения художника, поиска импульса внутреннего вдохновения, тем или иным образом связанного с дионисийским началом. У Манна Густав фон Ашенбах во время болезни видит сон о дионисийской процессии, кульминацией которой является фаллическое поклонение. Для Ашенбаха сон начинается с тоски и заканчивается вожделением. В новелле Хауптманна также появляется мотив ритуальной процессии мужчин и женщин, шествующих в атмосфере эротического томления. Следствием духовного приобщения главного персонажа к дионисийскому обряду оказывается расширение его познавательных способностей: его сердце бьется в такт пульсу природы, и он становится участником вселенского творческого процесса. Но в то же время Манн указывал и на расхождения с Хаутманном в выборе творческого метода. В эссе «Дух и искусство» (Geist und Kunst, 1908) писатель отделил свое творчество от «немецкого поэтического» (das Deutsch-Poetische) стиля Хауптманна: искусство последнего, по Манну, было миметическим, не имело аналитической основы, в то время как себя писатель относил к «европейской интеллектуальной» (das Europäisch-Intellektuelle) традиции.

В 1922 г. Томаса Манна пригласили выступить с речью по случаю 60-летия Хауптманна, празднование которого должно было стать событием национального масштаба. Приняв приглашение, Манн сел за статью, которая, по мере того как работа затягивалась, все больше утрачивала черты поздравительной речи и превращалась в манифест. В знаменательной речи Манна «О немецкой республике» (Von deutscher Republik, 1922) Хауптманн почитается им как «король Республики» и «совесть нации». Однако в своем выступлении Манн лишь кратко остановился на юбиляре, затем сменив тему. Автор «Размышлений аполитичного», до сих пор считавшийся монархистом, использовал эту возможность для сенсационного признания немецкой демократии. Выступление, которое не раз прерывалось как аплодисментами, так и неодобрительным гулом и топотом публики, завершалось словами «Да здравствует Республика!» и стало сенсацией, вследствие чего в прессе много говорилось о Томасе Манне и мало о самом юбиляре.

Серьезным испытанием для дружеских отношений и творческих контактов двух авторов и этапом их дальнейшего творческого размежевания стала публикация романа Манна «Волшебная гора» (Der Zauberberg, 1924). Хауптманн сразу же с неудовольствием узнал себя в гротескном образе мингера Питера Пеперкорна. Безусловно, очевидное сходство не было совпадением: в октябре 1923 г. на отдыхе в Больцано и на Хиддензее в июле 1924 г. семьи Маннов и Хауптманнов останавливались в одной гостинице и вместе проводили время. Известно, что Манн зачитывал Хауптманну отдельные выдержки из «Волшебной горы» и тот позитивно отзывался о романе. Но в хауптманновском экземпляре романа череда полных восхищения маргиналий в главе «Мингер Пеперкорн» прерывается записью: «И эта идиотская свинья должна иметь какое-то сходство с моей ничтожной персоной!» ^{[3, с. 263]}

В черновике письма Хауптманна от 4 января 1925 г. С. Фишеру говорится: «Коллега завоевал мою настоящую симпатию, и это выразилось, в частности, в том, что я рекомендовал его в Стокгольме на соискание Нобелевской премии» ^{[4, с. 256]}. В том же письме Хауптманн подробно останавливается на замеченном им и возмутившем его сходстве: «[...] Пеперкорн указывает на мою персону и является фактом унижения. Мне даже хочется верить во фрейдистские комплексы. Вкратце: голландца, пьяницу, отравителя, самоубийцу, интеллектуальную развалину, [...] зараженную мешками с золотом и [малярией], Томас Манн одевает в мои одежды. Этот Голем оставляет предложения незаконченными, что порой является моей вредной привычкой. Как и я, он часто повторяет слова “готово” и “абсолютно”. Мне шестьдесят лет, и ему тоже. Как и Пеперкорн, я ношу шерстяные рубашки, сюртук и жилет, застегнутый до самого горла. [...] Томас Манн однажды [...] назвал меня “некоронованным королем республики”, и я стал кофейным королем. И когда Пеперкорн показывает “капитанскую веснушчатую руку”, следует учитывать, что по-немецки “капитан” звучит как Хауптманн» ^{[5, с. 268]}. Образ мингера Пеперкорна — это одновременно и карикатура, и дань уважения. Как отмечает Л. И. Мальчуков, в этом образе проявилось восприятие Манном старшего современника в контексте ницшеанского антиинтеллектуализма, иррациональной поэтической стихии ^{[6, с. 130]}. Хауптманна он видит, прежде всего, в призме Шопенгауэра и Ницше, ставящими иррациональное выше сократовской культуры мысли: “Ибо лишь художественным, а не аналитическим словом можно достойно трактовать об иррационально-поэтическом” ^{[7, с. 497]}.

Важным аспектом образа Пеперкорна выступает его сходство с Гёте, характеристики которого — «олимпийство», «богоподобность» — проецируются Манном на Пеперкорна в тексте «Волшебной горы». Хауптманн и Манн оба претендовали на роль «нового Гёте» и в этом отношении были соперниками. Несомненно, Гофмансталь, Гессе, Каросса также были последователями Гёте, каждый по-своему. Но ничье «imitatio Goethe’s» не беспокоило Манна так, как подражание Хауптманна, который любил фотографироваться таким образом, чтобы его внешнее сходство с Гёте было безошибочным, и который с помощью этого сходства претендовал на звание национального поэта. Во всяком случае, начиная со своего 50-летия Хауптманн действительно играл роль национального поэта, что достигло своего апогея к 1932 г., когда в Германии были устроены торжества по случаю 100-летия со дня смерти Гёте и празднование 70-летнего юбилея Хауптманна. Томас Манн заглянул глубже: он увидел, что и творчество Хауптманна также стремится считаться подражанием Гёте. Значительное влияние на роман Хауптманна о театре «В вихре призвания» оказал роман Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Другим примером обращения Хауптманна к наследию Гёте является «Сказка» (Das Märchen, 1941), задуманная как продолжение одноименной философской повести Гёте, включенной в «Разговоры немецких беженцев» (Unterhaltungen deutscher Ausgewanderten, 1795). Кроме того, Хауптманн еще раз отдает дань Гёте в своей последней новелле «Миньона» (Mignon, 1947). Едва ли кто заметил это устанавливающееся в творчестве Хауптманна родство с Гёте раньше, чем Томас Манн, который, в свою очередь, выстраивал собственный ряд параллелей: «Тонио Крегер» — Вертер, «Признания авантюриста Феликса Круля» — «Поэзия и правда», «Волшебная гора» — Вильгельм Мейстер и т.д.

Разрыв, последовавший после публикации «Волшебной горы», был преодолен стараниями Манна, обратившегося к Хауптманну с покаянным письмом, в котором он называл себя «согрешившим ребенком» ^{[5, с. 207]}. По мнению Г. Вислинга, нельзя упускать из виду «эдипову» закономерность отношений Томаса Манна с Хауптманном: «Классический случай: вначале восхищение королем или отцом, затем к нему примешивается зависть, возникает соперничество, ненависть и, наконец, всё заканчивается убийством» ^{[8, с. 247]}. Сам Хауптманн в письме Фишеру упоминает «фрейдистские комплексы», а смерть Пеперкорна в романе напоминает мифологический ритуал «умерщвления одряхлевшего царя» ^{[9, с. 312]}. Томас Манн предпринял попытку преодоления «страха влияния», противопоставив себя, писателя-критика, «пластическому» поэту Хауптманну. Манн понимал, что их таланты были принципиально разными и любил цитировать слова из Евангелия, с которым однажды обратился к нему Хауптманн: «В доме Отца нашего горниц много» ^{[10, с. 337]}. Но вечное присутствие рядом Другого задевало эго Манна: «Открытие того, что ты не один в этом мире, всегда по-особому обидно. Гёте однажды недвусмысленно спросил: “Можно ли жить, если живут другие?”» ^{[11, с. 543]} — написал он однажды Агнес Майер, комментируя полученную им от Гессе «Игру в бисер».

В 1929 г. именно Хауптманн выдвинул кандидатуру Томаса Манна на Нобелевскую премию. Возникла обычная в таких случаях борьба: группа университетских профессоров и журнал «Литературный мир» выступили в поддержку кандидатуры Арно Хольца. По этому поводу Томас Манн 15 октября 1929 г. обратился к Хауптманну с письмом: «Раз уж мы говорим о наградах: что Вы скажете о широко распространившейся новости о том, что благодаря пропаганде клики профессоров [...] Арно Хольц должен получить Нобелевскую премию? Позвольте мне говорить с Вами откровенно [...]: я счел бы такое награждение абсурдным и скандальным и убежден, что вся Европа схватилась бы за голову в полном недоумении. Будьте уверены, я говорю по существу: мне есть чем жить, и я бы, например, от души наградил нашу умную и выдающуюся Рикарду Хух. Но Хольц?! Это было бы настоящей неприятностью, и с этим действительно нужно что-то делать» ^{[8, с. 262]}. Хауптманн прислушался, поскольку еще в 1922 г. выступал против номинирования Хольца, и принял меры, о чем Манн позднее написал, что присуждением Нобелевской премии в 1929 г. он во многом обязан именно ему. Манн сообщал о телефонном разговоре с Хауптманном, в ходе которой последний заверил будущего нобелевского лауреата, что в решающей беседе с профессором Шведской академии Бёком предопределил триумф Манна ^{[8, с. 262–263]}.

12 ноября 1929 г. Томас Манн получил из Стокгольма телеграмму о своей победе. На следующий день в интервью газете «Vossische Zeitung» он рассказал, что ему действительно нужно спросить себя о правомерности подобного выбора Академии: «В Германии есть целый ряд выдающихся поэтов, которые по меньшей мере так же, как и он, заслужили Нобелевскую премию [...]. Разве Арно Хольц не имел права на эту награду?» ^{[5, с. 231]} Хауптманн был возмущен и приступил к письму Манну, в котором заявил о своем замешательстве насчет последних высказываний лауреата и своем сожалении от его победы. По словам старшего современника, сомнения Манна по поводу справедливости выбора Академии граничат ни с чем иным как «с самой серьезной публичной ложью, основанной на низком лицемерии и погоне за наживой...» ^{[5, с. 230]}. Манн попытался оправдаться тем, что его слова были неточно воспроизведены журналистом. В своем дневнике Хауптманн оставил запись: «Случай вопиющей, бесстыдной, публичной лжи: Томас Манн» ^{[8, с. 263]}.

В 1933 г. разрыв контактов между писателями произошел уже не по личным, а по политическим причинам. Захват власти национал-социалистами потребовал от обоих выражения четкой позиции. Томас Манн не вернулся из зарубежного турне уже через несколько недель, Хауптманн остался в Германии. Манн сначала выразил понимание того, что престарелый поэт не захотел покидать свою родину. Однако уже 9 мая 1933 г., прочитав газету, он презрительно заметил: «Он [Хауптманн] вывесил свастику на своем доме в “День труда”». Томас Манн с горечью добавляет, как сильно он сожалеет о том, что способствовал славе Хауптманна своими предыдущими выступлениями по случаю дня рождения. В дневнике он записал: «Хауптманн [остался], даже этот приверженец Республики, друг Эберта и Ратенау, которого возвысили и сделали великим евреи. [...] Я ненавижу эту марионетку, [...] величественно отвергающую мученичество, на которое не способен и я, но к которому неминуемо призывает мое духовное достоинство» ^{[8, с. 264]}.

В 1935 г., в день 60-летия Томаса Манна, Хауптманн предпринял попытку возобновить общение, выбрав стихотворение из своего богатого творческого наследия. Снабдив его посвящением «великому художнику Томасу Манну», Хауптманн отправил текст юбиляру в Швейцарию. П. Шпренгель в исследовании «Поэт стоял на высоком берегу. Герхард Хауптманн в эпоху национал-социализма» интерпретирует стихотворение в политическом ключе в качестве личного манифеста, характеризуя данное произведение как «выражение превосходства поэта над своими недругами» ^{[11, с. 90]}. В стихотворении оставивший суету поэт пребывает на высоком морском берегу, в то время как внизу кипят недостойные его идейно-политические дрязги. В то же время в этом образе можно увидеть обращенный к Томасу Манну призыв присоединиться к «аполитичной» позиции и оправдание Хауптманном своего положения после 1933 г. В этом произведении также присутствует и непосредственная аллюзия на творчество Манна: во второй части Хауптманн создает образ моря, отсылающий к морскому символизму манновской прозы (см. «Тонио Крегер», «Смерть в Венеции»). Манну было важен этот аспект его творчества, и он раздражался, когда критики упрекали его в недостатке изображения природы. Однако на полученное от Хауптманна стихотворение-посвящение Манн никак не отреагировал, даже не оставил о нём ни одной дневниковой записи и не общался с Хауптманном вплоть до его смерти.

В дневнике жены Томаса Манна, Кати Манн, сохранилась запись о почти состоявшейся случайной встрече двух писателей 22 марта 1937 г. в Цюрихе: «В магазине “Лондонский дом” [...] мой муж примерял костюм на верхнем этаже, когда к нему подошел продавец и спросил: “Вы знаете, кто внизу? Господин Герхарт Хауптманн. Хотели бы Вы его видеть?” Мой муж сказал: “О, вероятно, нам стоит подождать другого раза”. На что продавец ответил: “Ровно то же сказал и Хауптманн”» ^{[13, с. 48]}. Тем не менее, в 1946 г. известие о смерти Хауптмана — 6 июня, в день рождения самого Манна — не оставило его равнодушным. «[...] Источником скорби моей было чувство, что при всем различии наших характеров и как ни разошлись в ходе событий наши жизненные пути, мы все-таки были когда-то почти что друзьями» ^{[10, с. 339–340]} — написал он в 1949 г. в «Романе одного романа», где подробно отразил свой взгляд на историю своих взаимоотношений с Хауптманном.

В 1952 г. по просьбе вдовы Хауптманна Маргарет Манн произнес речь, посвященную 90-летию ушедшего. Писатель оценил величие творчества и личности Хауптманна, опустив историю их политических разногласий, отметив лишь то, что «однажды, пусть даже недозволенным образом», он уже почтил память Хауптманна «долговечнее» в своем романе. И этот «проникновеннейший взгляд в глубины человеческой личности», который когда-либо, по мнению Манна, ему удавался, «больше расскажет будущим поколениям об этом человеке, о его скорбной торжественности, нежели все критические монографии о нём» ^{[7, с. 499]}.

Таким образом, сложная динамика отношений между двумя писателями не только преломляется в их переписке и в художественном творчестве, но и в значительной степени отражает опыт творческой саморефлексии каждого. Первоначальное взаимное уважение между ними после публикации романа Манна «Волшебная гора» сменилось недопониманием и соперничеством за роль национального поэта Германии, «нового Гёте». Результатом последующего примирения и возобновления связей стало выдвижение Хауптманном в 1929 г. кандидатуры Манна на Нобелевскую премию по литературе. Однако политические разногласия, вызванные приходом к власти в Германии национал-социалистов, привели к окончательному разрыву контактов между писателями. Смерть Хауптманна в 1946 г. положила конец соперничеству и заставила Манна переосмыслить свое отношение к старшему товарищу, что нашло отражение в речи по случаю 90-летия Хауптманна и в воспоминании о нём, изложенном в «Романе одного романа».