Трансформации института семьи: от домодерна к метамодерну

Мухамеджанова Нурия Мансуровна ORCID: 0000-0002-6847-2173 доктор культурологии профессор, кафедра философии, культурологии и социологии, Оренбургский государственный университет 460018, Россия, Оренбургская область, г. Оренбург, ул. Проспект Победы, 18, оф. 20806 Mukhamedzhanova Nuriya Mansurovna Doctor of Cultural Studies Professor; Department of Philosophy, Culturology and Sociology; Orenburg State University 460018, Russia, Orenburg region, Orenburg, Prospekt Pobedy str., 18, office 20806 nuriyam@yandex.ru Другие публикации этого автора

Введение

Актуальность темы семьи обусловлена современной социокультурной ситуацией как в России, так и в мире в целом. С одной стороны, семья признается важнейшим социальным институтом, от состояния которого во многом зависит благополучие общества, и государством уделяется огромное внимание поддержке семьи, материнства и детства. С другой – ученые говорят о кризисе семьи, который находит свое выражение в снижении показателей брачности и рождаемости, сужении функций семьи, снижении ее статуса и уменьшении детности, растущем числе разводов и т. д.

Значимость семьи как социального института определяется выполняемыми ею функциями, важнейшей из которых является репродуктивная функция, функция рождения детей, их содержания и социализации. Однако в течение многих веков семья выполняла и другие неспецифические функции: накопления и передачи собственности, наследования социального статуса, организации производства и потребления, домохозяйства, отдыха и досуга, связанные с заботой о здоровье и благополучии членов семьи, с созданием микроклимата, способствующего снятию напряжения и самосохранению каждого члена и др. Кроме того, семья в течение многих веков являлась важнейшим механизмом обеспечения трансляции и воспроизводства культуры, передачи социокультурного опыта последующему поколению, который не может быть восполнен и компенсирован ничем другим. Поэтому состояние семьи является важнейшим показателем состояния общества, его жизнеспособности.

Русский философ И. А. Ильин называет семью первой «формой человеческого духовного единения» ^{[1, с. 199]}, от которой человек может подняться к другим, более высоким формам духовного единения – родине и государству. Семья, с точки зрения мыслителя, является «первичным лоном человеческой культуры» ^{[1, с. 199]}. И потому кризис семьи в современном мире является следствием духовного кризиса, переживаемого человечеством. Как показывает история, «великие крушения и исчезновения народов возникают из духовно-религиозных кризисов, которые выражаются прежде всего в разложении семьи» ^{[1, c. 201]}.

Причины трансформации семьи в современном мире

Хотя И. А. Ильин утверждает, что «семья распадается совсем не от ускорения исторического темпа» ^{[1, c. 201]}, следует все же признать, что причиной кризиса института семьи стали объективные исторические процессы, связанные с модернизацией обществ, их переходом от аграрной к индустриальной стадии развития, от традиционного общества к современному.

Рассмотрим данные процессы на примере русской традиционной семьи, демографическое поведение которой определялось, прежде всего, нормами православной этики, направленными на обеспечение сохранности семьи. Вступление в брак воспринималось как показатель состоятельности человека, его общественного авторитета и материального благополучия. Холостое состояние осуждалось, вызывало у сельчан презрительное и подозрительное отношение. Понятие «холостой» практически было равнозначно понятию «неполноценный». Целью брака, который рассматривался как священный союз, было рождение и воспитание детей, а не получение каких-либо плотских удовольствий. Дети были моральным оправданием брака, исполнением божественного предписания ^{[2, с. 161-162]}.

В силу объективных причин для Российской империи была характерна высокая смертность населения, особенно младенческая, и, как следствие, высокая рождаемость. Здоровая замужняя женщина в течение своей жизни рожала в среднем 10-11 раз, однако далеко не все из рожденных ею детей доживали до взросления. Даже в 1897 году, в год первой переписи населения империи, всего 57 % новорожденных россиян доживало до 5 лет ^{[2, с. 199]}. «Около трети детей умирало на первом году жизни и более половины – не дожив до 6 лет» ^{[2, с. 205]}, а средняя продолжительность ожидаемой жизни в 1904-1913 годах составляла 32,4 года у мальчиков и 34,5 года – у девочек ^{[2, с. 210]}.

Естественно, что при такой детской смертности высокая рождаемость была главным условием сохранения потомства: «На протяжении тысячелетий высокая смертность была одним из краеугольных камней, на которых выстраивалось все здание культурных норм, религиозных и нравственных предписаний, регулировавших поведение людей в демографической сфере. В частности, высокая смертность диктовала повсеместное конвергентное развитие тех принципов социальной жизни, которые затрагивали производство и выхаживание потомства и обеспечивали непрерывность поколений. При всем многообразии культурных форм и норм в этой области, все они покоились на общем основании. … Брак должен был быть почти всеобщим и пожизненным, в женщине видели в первую очередь продолжательницу рода, большое число детей рассматривалось как безусловное благо, всякое вмешательство в процесс прокреации осуждалось и т.д. Если бы все эти нормы не охранялись культурой и не соблюдались, в условиях высокой смертности человечество вымерло бы» ^{[3, с. 64]}.

Русская традиционная семья была социально-хозяйственным организмом, связанным иерархическими отношениями и основанным на половозрастном разделении труда. Поэтому многодетность была условием ее материального благополучия и, в конечном счете, выживания. Кроме того, в силу отсутствия пенсионного обеспечения и социального страхования населения дети были единственной гарантией спокойной, обеспеченной старости. Брачность до начала XX века была не только ранней, но и практически всеобщей. Так, в конце XVIII – первой половине XIX века только 1 % мужчин и женщин к 60 годам не состояли в браке, что практически совпадало с долей инвалидов и психических больных в составе населения страны. То есть безбрачие в крестьянской среде практически отсутствовало ^{[2, с. 172]}. Развод требовал серьезных оснований и был крайне редким явлением в жизни крестьянства.

Эти особенности демографического поведения были характерны и для других, неправославных, народов Российской империи, что вполне объяснимо. В данном случае средством унификации демографических практик выступают мировые религии, способствующие «однотипному пониманию ценности человеческой жизни и необходимых условий по ее охране…» ^{[3, с. 60]}.

Однако процесс модернизации российского общества в XX веке приводит к существенному улучшению условий жизни российской семьи: материального благосостояния, условий труда, медицинского обслуживания, санитарных условий, качества питания и др. Получает развитие пенсионное обеспечение и социальное страхование населения. Следствием данных процессов становится значительное повышение продолжительности жизни и падение смертности населения, что в конечном счете приводит и к падению рождаемости в обществе. Одновременно существенные изменения происходят и в самой семье.

Уже в XIX, а особенно в XX веке происходит редукция, сворачивание социокультурных функций семьи: экономико-производственной, религиозной, образовательной, рекреационной, воспитательной и др., которые «перекладываются» на другие социальные институты: функция образования и воспитания – на детский сад и школу; профессиональной подготовки – на высшие учебные заведения и колледжи; защиты и охраны – на полицию и армию; функция питания, досуга, обеспечения – на сферу обслуживания и т. д. Таким образом, государство берет на себя значительную часть функций семьи. В результате семья в условиях индустриального общества превращается в «элементарное рядом-жительство рождающих и рожденных (родителей и детей)» ^{[1, c. 201]}.

Развитие индустриальной экономики, предполагающей занятость обоих родителей в системе общественного производства, превращает детей в обузу для их родителей, делает несовместимыми семью и работу: «С одной стороны, рынок труда требует мобильности без учета личных обстоятельств. Брак и семья требуют прямо противоположного. Если до конца додумать рыночную модель современности, то в основе ее предполагается бессемейное и безбрачное общество. … Рыночный субъект в конечном счете – одинокий индивид, не «отягощенный» партнерством, браком или семьей. Соответственно, развитое рыночное общество – еще и общество бездетное, ну разве что дети растут подле мобильных одиночек – отцов и матерей» ^{[4, c. 175; 5, с. 205-206]}.

Таким образом, модернизация общества, его переход к индустриализму разрушает сами основы традиционной семьи, а главным противоречием эпохи модерна, разрушающим семью, становится противоречие между требованиями рынка труда и требованиями семьи, партнерства. Поэтому снижение уровня рождаемости – объективный и закономерный процесс, характерный для всех развитых индустриальных обществ, в том числе для восточных, например Японии ^{[6, с. 38]}. Как считают ученые, именно «беспрецедентно высокий уровень экзистенциальной безопасности» ^{[7, с. 38]}, характерный для индустриального общества, стал причиной упадка традиционных норм ^[8].

Однако еще более серьезные изменения в семье происходят в эпоху постмодерна, когда происходит переход «общества от традиционных ценностей к секулярно-рациональным и от ценностей выживания к ценностям самовыражения» ^{[7, с. 35]}, формируется новая этика, основанная «на принципе "обязанностей по отношению к самому себе"» ^{[4, с. 143]}. Меняются сами духовные основы семьи: происходит тотальная секуляризация общества, увеличение степени свободы личности и дискредитация тех ценностей, на которых строилась традиционная семья; распространение потребительства, ценностей индивидуализма и гедонизма. «Семья дезинтегрируется и теряет свою святость. Брак легко распадается; развод привычен и повсеместен. …Так как семья легко распадается, то она и не может быть эффективным воспитательным средством…Она не может формировать детей в такой же степени умственно и нравственно, как общество» ^{[9, c. 408]}.

В обществе постмодерна происходит дальнейшая трансформация функций семьи, связанная с тем, что сексуальность освобождается от репродуктивной функции, от вековой связи с родством и потомством, становясь полностью автономной, «пластичной» и даже определяющей в семейной жизни ^{[10; 11]}. Подчиняясь общей логике постмодернистской культуры, сексуальность также становится «формой самоидентификации, самовыражения и самоутверждения личности» ^{[7, с. 42]}. Как подчеркивает Р. Рорти, основой этих духовных изменений в культуре постмодерна стали дарвинистские представления о человеке как об умном животном, которое стремится максимально адаптироваться к окружающей среде при помощи инструментов, позволяющих ему испытывать как можно меньше страданий и как можно больше удовольствий ^{[12, с. 24]}. В эпоху постмодерна таким инструментом, используемым «умным животным», становятся и семья, которая распадается тогда, когда перестает приносить человеку удовольствие.

В условиях, когда происходит «полное поглощение культуры логикой потребления» ^{[13, с. 86]}, главной фигурой эпохи постмодерна становится потребитель, который стремится получить максимум удовольствий «здесь и сейчас» и избегает излишней привязанности к людям, делу, месту. Такое восприятие жизни «здесь и сейчас» и порождает «пластичную сексуальность», то есть сексуальность, которая становится объектом потребления. Мир постмодерна – это мир дешевых изделий, созданных для кратковременного использования. В этом мире любая идентичность, в том числе гендерная, может быть сброшена как надоевший костюм. Жизненной стратегией фигуры постмодерна, стремящейся «жить одним днем», является стратегия ведения коротких игр: «Играть короткие игры значит избегать долговременных обязательств. Отвергать любую "фиксацию". Не привязываться к месту. Не обрекать свою жизнь на занятие только одним делом. Не присягать на постоянство и верность ничему и никому. Не контролировать будущее и ни в коем случае не закладывать его: следить за тем, чтобы последствия не выносились за рамки самой игры, а в случае чего не признавать своей ответственности. Запретить прошлому ограничивать настоящее» ^[14].

Пафос ничем не ограниченной свободы личности, пронизывающий современную культуру, приводят к тому, что любовь вытесняется эротикой; традиционные сообщества, основанные на единстве интересов и ценностей, – неустойчивыми виртуальными сообществами; добрые старые ценности – культом телесности и наслаждения. Девизом современного общества потребления становится «Живи для себя и наслаждайся жизнью!» ^{[6, с. 38]}.

Одним из факторов распада семьи становится также женская эмансипация, в том числе движение феминизма в западных странах, которое рассматривает традиционный брак как бремя, форму эксплуатации женщин или проституции ^{[6, с. 64-66]}. Еще большая девальвация ценностей семьи в западном обществе происходит сегодня, когда традиционная семья рассматривается как анахронизм, некий рудимент авторитарного общества, а распространение альтернативных форм брака – как показатель демократичности и толерантности общества. В западном обществе происходит очередная сексуальная революция, которая находит свое выражение в существовании и распространении «широкого диапазона семейных и внесемейных форм совместной жизни» ^{[4, с. 179]}, таких как партнёрство/сожительство, гомосексуальные союзы, «открытые отношения», «гостевой брак», «пробный брак» и т. п. Растёт число женщин, которые полностью отказываются от «радостей материнства» ради индивидуального благополучия и карьеры (child free).

Таким образом, единственным надежным фундаментом и основанием брака в современном обществе остается одиночество, а главным конфликтом эпохи – противоречие между свободой личности, ее стремлением жить «собственной жизнью», с одной стороны, и тоской по «другому», поисками личного счастья в условиях истончившихся общественных связей – с другой. Все это порождает в современной культуре апробирование и болезненное экспериментирование с разными формами, ролями и стратегиями совместной жизни с непредсказуемым результатом.

Проблема будущего семьи

Чем же может закончиться экспериментирование с разными формами, ролями и стратегиями совместной жизни, присущее современной культуре? Возможность представить будущее общества и всего человечества в связи с изменениями семьи нам дает антиутопия – жанр, получивший наибольшее распространение именно в эпоху модерна, в эпоху социокультурного кризиса. Образ будущего создается в антиутопии на основе осознания тех проблем, которые угрожают самому существованию человечества, и экстраполяции актуальных тенденций развития мира в будущее. Однако образ будущего в сложных системах всегда неоднозначен, поскольку в точке бифуркации возникает многовариантное ветвление путей эволюции нелинейной системы: «Будущее открыто и не единственно, но оно не является произвольным. Существует ограниченный набор возможностей развития.… Этот спектр определяется исключительно ее собственными свойствами» ^{[15, с. 293]}.

Один из таких вариантов будущего описан в романе-антиутопии английского писателя Кадзуо Исигуро «Не отпускай меня». Здесь речь идет о том, что в каком-то отдаленном будущем главная функция семьи – функция рождения и воспитания детей – также может быть передана государственным структурам и институтам. Дети воспроизводятся посредством клонирования, воспитываются вне семьи, в учреждениях интернатного типа, и могут использоваться для решения самых разных социальных проблем, в том числе медицинских ^[16].

Более реалистичной, на наш взгляд, является картина будущего, описанная в другом романе-антиутопии – «Мечеть Парижской богоматери: 2048 год» Е. Чудиновой ^[17]. В результате сокращения численности европейского населения и роста миграционных потоков, распространения политики мультикультурализма и толерантности, направленных на адаптацию мигрантов к жизни в европейских обществах, и др., Евросоюз превращается в исламское государство ваххабитского толка – Евроислам. Европейцы выселены в гетто и вынуждены жить по законам шариата; несогласные с новой политикой создают армию Сопротивления, борющуюся за возвращение своих храмов и домов. Глобальные трансформации затронули все страны мира, вынужденные выбирать свои приоритеты развития в условиях нового мирового порядка.

Следует сказать, что такой прогноз развития событий имеет под собой достаточно веские основания. Сегодня ученые говорят о серьезной опасности активных миграционных процессов для будущего развития европейских стран. Во-первых, это опасности, связанные с утратой культурного единства страны, в котором коренное население постепенно превращается в «меньшинство», и, как следствие, с культурной трансформацией Запада, превращением его в принципиально иное цивилизационное образование с неопределенностью перспектив. Именно об этих процессах в начале XXI века писал в своей книге «Смерть Запада» известный американский государственный и общественный деятель П. Бьюкенен, утверждающий, что современная Америка превращается «в хаотическое скопление народов, не имеющих фактически ничего общего между собой – ни истории, ни фольклора, ни языка, ни культуры, ни веры, ни предков» ^{[6, с. 14]}; превращается в страну, где «миллионы людей ощущают себя чужаками в собственной стране» ^{[6, с. 16]}. Кроме того, негативное воздействие данного фактора усугубляется еще и тем, что большинство мигрантов прибывают в США из стран, которые не имеют устойчивой демократической традиции ^{[18, с. 66]}. Все эти факторы способствуют дестабилизации общественного порядка в современных западных обществах ^{[6, с. 192-193]}.

В контексте цивилизационной динамики значительное сокращение численности доминирующего этноса (менее 50 % всего населения) в единой полиэтнической системе может привести к смене доминирующего этноса, которое сопровождается изменением социокультурной ориентации населения ^{[19, с. 134-136]}. А значит, показатели демографического роста являются главной причиной смены субъекта исторического процесса в пространстве цивилизации. Именно такая ситуация сложилась после II мировой войны в Косово и Метохии, где следствием диспропорции в демографической структуре края стала экспансия албанского населения, захват сербской исторической территории, культурная сегрегация и геттоизация сербского населения ^{[20; 21]}.

Как доказывают цивилизационные исследования, восходящая динамика цивилизации связана с ростом численности населения, в то время как нисходящая динамика – с депопуляцией. На связь этих показателей указывал Л. Н. Гумилев, доказывающий, что падение рождаемости является одним из основных симптомов фазы надлома этнической системы ^[22]. Об этом же пишет П. Бьюкенен: «Подобно тому как прирост населения всегда считался признаком здоровья нации и цивилизации в целом, депопуляция есть признак болезни народа и общества» ^{[6, с. 24]}. Так как депопуляция западных стран идет параллельно с ростом населения других цивилизаций, это может кардинально изменить баланс сил на мировой арене и привести, в конечном счете, к смене лидера мирового развития: «Западный человек не исчезнет, но его присутствие на планете рано или поздно перестанут замечать…» ^{[6, с. 363]}.

Таким образом, анализ показывает, что в современном мире фетишизация свободы личности и распространение ценностей самовыражения вступает в противоречие с ценностями выживания и самосохранения общества как целостного и уникального образования.

Рассмотрение проблем современной семьи приводит отдельных ученых к неутешительному выводу о том, что распад семьи – следствие объективных процессов, которые нельзя переломить, и государство, пытающееся изменить ситуацию в этом отношении, лишь «расписывается в собственном бессилии…. возврата к прежним семейным ценностям уже никогда не произойдёт» ^{[7, с. 51]}. Однако, на наш взгляд, данная позиция может быть подвергнута сомнению. И опровержением данного вывода является штат Юта – один из крупнейших в США центров промышленности и в то же время регион, характеризующийся самыми высокими показателями рождаемости в стране ^{[23, с. 160]}. Основное население штата – мормоны, для которых характерна высокая религиозность и исключительно высокая ценность семьи, что подтверждает: «Крепкая вера и большая семья идут рука об руку» ^{[6, с. 320]}. А значит, высокая рождаемость может сохраняться даже в экономически развитых регионах и странах, если их население сохраняет приверженность традиционным ценностям культуры.

Следовательно, возможен другой, более оптимистичный, хотя и непростой, вариант развития событий, связанный с изменением системы ценностей общества. Именно ценности выступают в кризисные моменты жизни общества как структуры-аттракторы, выводящие систему в режим самодостраивания. И изменение системы ценностей становится реакцией на социокультурный кризис, на то ощущение конца, неизбежности катастрофы, которое охватило человечество в XXI веке. Идея Конца Истории Ф. Факуямы, которая питала культуру постмодернизма, в современной ситуации приобрела совсем иное, апокалипсическое значение. И уже в начале 2000-х годов мыслители заявляют о смерти постмодернизма, на смену которому идет метамодернизм как один из вариантов описания актуальной культуры XXI века ^[24].

Метамодернизм стал ответной реакцией культуры на кризисные процессы в мире, поскольку постмодернистская логика оказалась неадекватной современной социокультурной ситуации, неспособной справиться с ее проблемами. Ирония, сарказм, нигилизм и холодная отстраненность, характерные для постмодернизма, никак не могут помочь человеку, оказавшемуся лицом к лицу со своими многочисленными проблемами. Используя приемы и инструменты постмодернизма (иронию, пастиш, сарказм и т. п.), метамодернизм возвращается к «старомодному» содержанию эпохи модерна – к этическим и социально-политическим вопросам, которые носят животрепещущий и безотлагательный характер: терроризму, окружающей среде, межкультурным конфликтам; к вечным метафизическим вопросам коллективной памяти, судьбы, смерти и веры, то есть он «стремится восстановить то, что постмодернизм нарушил или погубил…» ^{[13, с. 234]}.

В этической, политической сфере, в искусстве и даже в экономике происходит поворот от «холодного» эмоционального стиля постмодернизма к эмоционально «теплому» стилю метамодерна ^{[25, с. 78]}, так как общество как никогда прежде нуждается в надежде и вере, в человеческом участии и солидарности, сопереживании и искренности. «После террористических актов 11 сентября 2001 года ирония опять "умерла" или "закончилась", что … стало "единственным хорошим моментом" вследствие "этого ужаса"» ^{[13, с. 222]}. В мире, сотрясаемом кризисными процессами, человек стремится познать и понять свое «я», обрести эмоциональную почву в отношениях с другими людьми, осознать свою ответственность и аффективную сопричастность к происходящим событиям и фактам ^{[13, с. 315]}. Именно в такие моменты социальных катаклизмов, острых эмоциональных переживаний человеку открывается способ существования, тождественный человеческой природе, – аутентичный способ существования, когда он должен сделать единственно правильный выбор и принять за него ответственность ^{[25, с. 79]}. Это способ существования, ориентированный на высшие ценности культуры: любовь, сострадание, веру, солидарность. По мнению психологов, именно позитивные ценностные переживания являются источником психической энергии, поддерживающей дух человека в сложной жизненной ситуации ^{[26, с. 11]}. Кроме того, в условиях кризиса сама ситуация экзистенциальной опасности актуализирует в человеке инстинкт самосохранения, свойственный всему живому, и порождает групповую солидарность, сплоченность масс и поддержку, направленную на обеспечение защиты: «При общей угрозе ей кажется безопаснее, если каждый чувствует рядом другого» ^{[27, с. 379]}. А значит, ситуация кризиса может способствовать возрождению традиционных ценностей культуры.

Таким образом, кризисные процессы в современном мире подрывают то ощущение экзистенциальной безопасности, которое было присуще предшествующей эпохе и стало причиной упадка традиционных норм. А значит, поворот к трансцендентности, духовности, искренности может стать поворотом к традиционным ценностям культуры, подвергшимся тотальной дискредитации в культуре постмодернизма. К числу таких ценностей относится и семья. И в этом, на наш взгляд, может состоять позитивное значение современного социокультурного кризиса.