Новая публичность: современные дискуссии в Германии

Михайлов Игорь Анатольевич ORCID: 0000-0001-7750-9890 кандидат философских наук старший научный сотрудник, Институт философии РАН 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1, оф. 414 Mikhaylov Igor PhD in Philosophy Senior Researcher, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow, Goncharnaya str., 12/1, office 414 ia.mikhaylov@gmail.com

В 2021–22 гг. проблема публичности вновь стала темой оживленных дискуссий в Германии. Один из поводов дал Юрген Хабермас. 60-летний юбилей «Структурного изменения публичной сферы» ^[10] – своей первой и, по его собственной оценке, наиболее успешной книги – автор отметил еще одной небольшой книгой на эту тему ^[2],[13]. Как это чаще всего бывает в случае Хабермаса, эта книга собрана из ранее опубликованных текстов. Не считая краткого предисловия, их на этот раз всего три: «Размышления и гипотезы к новому структурному изменению политической публичности»; «Делиберативная демократия. (Интервью) и «Что такое “делиберативная демократия”. Возражения и неверные истолкования». Появление этой книги способствовало широкому использованию выражения «публичность 2.0» – обозначения, которое в современных публикациях на эту тему в Германии в значительной мере обусловлено потребностями маркетинга¹. Вот первое произведение молодого философа, открывшее новую перспективу последующих исследований, а вот – публикация зрелого, опытного мастера, уже многие десятилетия признанного классика политической философии. Шесть десятилетий разрыва между этими книгами создают уже своего рода магическую исторически-временную дистанцию. Сотня страниц, опубликованных в 2022 г. словно символизируют подведение итогов, одновременно подчеркивая значение опубликованной в 1962 г. книги. Обе публикации построены на подчеркивании контраста между прошлым и настоящим, они указывают на новые события, новые феномены в важной для социальных наук сфере. Внимание читателя направляют на то новое, что Хабермас заметил относительно публичности в 1962-м году, а также на те изменения, которые произошли с ней уже в первые десятилетия XXI в. Чтобы вполне оценить новизну этих двух книг, необходимо понять, чем же была «публичность» до Хабермаса.

1. К истории термина и его многозначности

1.1. Различные значения «публичности»

В немецкой традиции слово «публичный» (öffentlich), из которого впоследствии образовался субстантив «публичность» (Öffentlichkeit) первоначально было синонимом к слову «государственный»². Наиболее близким эквивалентом к по-немецки понятной публичности в английском языке является public sphere (аналогично тому: «публичная сфера» в русском). При том, что оба термина восходят к латинскому publicus, в других языках отсутствуют присутствующие в немецком коннотации, связанные с открытостью: «öffentlich» означает, помимо прочего: «открытый», «видимый», «явный» ^{[20, S. 1663]}. В соответствии с различными контекстами немецкого же словоупотребления мы можем выделить по крайней мере четыре типа значений термина публичность. Первый контекст относится к публицистической – например, в выражениях «общественность (Öffentlichkeit) имеет право знать…». В этом случае подразумеваются дискурсивные практики, используемые журналистами и вообще любыми представителями медиа. Журналисты информируют, сообщают о том, как обстоят дела в той или иной сфере общества. Второй контекст имеет отношение к юридическим аспектам занятия публичными делами. В этом смысле мы говорим, например: «в общественных интересах (im öffentlichen Interesse) <должна иметься прозрачность действий государственных органов или крупных частных компаний>». Заметим, что уже в двух этих случаях нам кажется более естественным использовать слово «общественный», а не термин «публичный» (как в переводе обеих книг Хабермаса). Третий контекст относится, скорее, к области социологической – как в выражениях «лишь в пространстве публичности <возможно формирование общности сознания отдельных социальных групп>». Заметим, что здесь в качестве наиболее удачного эквивалента труднопереводимого слова Öffentlichkeit мы используем уже «публичность». Четвертый контекст, близкий к третьему, подразумевается в выражениях вроде «публичность есть гарант <того, что частная или политическая концентрация власти будет ограничена>». Здесь подразумевается политологический дискурс, в котором высказывается нечто о месте публичности в политической системе ^{[20, S. 1663–1664]}. Вывод, который современная политическая теория делает на основании этого анализа: не существует какой-либо одной, «единой» публичности. То, что означает этот термин, будет всякий раз зависеть от того контекста и тех задач, которые являются определяющими для человека, задающего вопрос об «общественности / публичности».

1.2. «Ущербная публичность» немецкой философии первой половины ХХ в.

Практически в каждой из публикаций Хабермаса, в которой говорится о публичности, всегда присутствует еще одна тема – демократия. Уже самая первая книга этого ведущего теоретика демократии и вообще политического философа немецкоязычного пространства в явной форме увязывает социально-политические проблемы и, в частности, проблему публичности, с проблемами демократии. «Меня интересует, – пишет Хабермас в предисловии 1990 г. – какой вклад данное исследование может внести в вопросы теории демократии, вновь приобретающие сегодня важное значение» ^{[1, с. 10]}.

Разъяснив эту сущностную связь темы публичности с проблемой демократии, мы можем лучше понять значение его книги о публичной сфере 1962 года. Дело в том, что для немецкой философии первых десятилетий ХХ в. ни той, ни другой темы не существовало как позитивной философской проблемы. Во-первых, в академической немецкой философии не существовало проблемы демократии. Сегодня эта проблема обсуждается чаще всего в контексте философов, в разной форме критиковавших основы рационализма. Любую критику рациональности клеймили как «иррационализм», а на иррационализм, в свою очередь, возлагали ответственность за подготовку и укрепление «антидемократического мышления». Наиболее естественными адресатами этой критики представлялись идеи основных представителей немецкого идеализма (Гегель, Фихте, Шеллинг), романтизм, труды Ницше, философия жизни, «органицизм» или «экзистенциализм» ^[29],[30]. Впоследствии критика сосредоточилась на наиболее заметных представителях какой-либо из названных традиций. Центральной фигурой здесь стал Мартин Хайдеггер, в особенности после того, как появились исследования Виктора Фариаса ^[5]; ^[6] и Хуго Отта ^[27]; ^[28]. Главный вывод этих исследований: краткое ректорство Хайдеггера после прихода к власти нацистов не было случайной политической ошибкой, но проистекало из самой сути его философии. Тем самым авторы лишь усилили подозрения, которые задолго до того прямо или косвенно высказывали современники Хайдеггера. В 1953 об этом говорил Карл Лёвит ^[23], такого же рода подозрения являются постоянным рефреном заметок К. Ясперса о Хайдеггере ^[18].

К 70–80-м гг. в целом сложилось мнение, что понимание публичности как позитивного феномена – а вместе с тем, и понимание демократических принципов государственного устройства – в философии Хайдеггера невозможно. Тогда истоки «антидемократизма» стали искать в его публикациях и выступлениях, появившихся до его ректорства во Фрайбургском университете, до прихода национал-социалистов во власть. Внимание обратилось на «Бытие и время»; ввиду проблемы демократии особенно пристально всматривались в знаменитые §§ 25–27, в которых задается вопрос о том, «кто» же, собственно, есть то сущее, о бытии которого в мире речь шла на предыдущей сотне страниц. И здесь Хайдеггер делает неожиданный ход. Вопреки всей традиции, строившей философию на несомненности Я («субъекта» / «человека» / «духа» / «сознания», – все эти обозначения в зависимости от той или иной философии), Хайдеггер доказывает, что идентичность этого сущего в наиболее частых и повседневных ситуациях «рассыпана» и рассеяна, растворена вовне. Точно так же, как человек может жить преимущественно во внешнем: в мире, в вещах, делах и заботах, он может и вопрос о себе самом понимать по образцу того, как и что делают и понимают другие. Он радуется и печалится, как это принято делать, судит о чем-то, как это обычно делают. Причем и здесь вопрос о «кто» не укажет ни на что определенное: «кто» здесь – «не этот или вот тот, не сам человек, и не некоторые, и не сумма всех», «“кто” здесь нейтрального рода, люди (das Man)» ^{[3, с. 126]}; ^{[13, S. 126]}. Это не власть «тех или этих» над человеком, но совершенно особого рода феномен, диктатура безличности. Новаторство Хайдеггера именно в том, что он указывает на каких-либо других субъектов, «социальных агентов», но считает такое растворение и подчинение чертой, присущей самому человеку.

Впервые сходно звучащие идеи мы находим в трудах Кьеркегора. «“Толпа” (Menge) есть неистинное. Вечно, благочестиво и по-христиански звучит то, что говорит ап. Павел: “Лишь один дойдет до цели”, а не в сравнении (vergleichsweise), ибо в сравнении ведь присутствуют и “другие”. Это означает, что каждый может быть этим Одним, и Бог ему в этом поможет – но до цели дойдет лишь один; а еще это значит, что каждый должен с осторожностью соприкасаться с “другими”, и по сути в одиночку говорить с Богом и самим собой» ^{[19, S. 99]}. Однако в целом для этого феномена отсутствует термин – и Хайдеггер его изобретает, субстантивируя безличное местоимение «man». Но как только такого рода конструкт (das Man – «некто») изобретен, он тут же воспринимается как пародия на человека (der Mann – человек, мужчина), как указание на особого рода конкретных людей, неприметных, безликих. Он воспринимается как критика массового человека; такое понимание закрепляется, когда, вслед за Хайдеггером, проблемы массового общества начинают рассматриваться другими блистательными мыслителями и мастерами слова. Совершенно не случайно, что «Восстание масс» Хосе Ортеги-и-Гассета появляется двумя годами позже «Бытия и времени». «Масса и власть» (1960) Элиаса Канетти выходит в свет уже в совершенно другой ситуации, но в целом помогает интерпретации Хайдеггера как сторонника консервативных ценностей и врага демократии (к обсуждению этой темы см., в частности: ^[7]).

Итак, ни демократия, ни публичность не являлись темой немецкой философии в первой половине ХХ в. Эти концепты были обыкновенно связаны с негативными коннотациями. Конечно, оценивая отношение немецкой философии начала ХХ в. к демократии и либерализму, необходимо учесть, что некоторые представители академической среды – в основном, неокантианцы – вполне допускали обозначение себя как «либералов и демократов», причем даже в том случае, когда в первые годы Первой мировой выступали в защиту Германии и «немецкого духа». Такие высказывания мы находим, к примеру, у Германа Когена ^{[4, S. 304—305]}. Однако в случае марбургского неокантианства демократия имеет преимущественно религиозную трактовку.

Может показаться, что говорить о достижениях Хабермаса в разработке теории публичности, используя при этом примеры мыслителей, заведомо считающихся «недемократическими», «консервативными» – слишком простой, если даже не примитивный прием. Однако публичность в позитивном смысле отсутствует и в трудах теоретиков первого поколения Франкфуртской школы. Адорно и Хоркхаймер исходят из того, что к 40-м гг. «публичность (Öffentlichkeit) достигла состояния, в котором мысль необратимо превратилась в товар, а слово – в его похвалу» ^{[16, S. 17]}. Вместо этого слова, встречающегося в «Диалектике Просвещения» один только раз, авторы значительно чаще говорят о публике (Publikum). Общая характеристика «публики» по своим негативным коннотациям едва ли отличается от тона, в котором обсуждается безличная публичность в «Бытии и времени»; раздел об индустрии культуры в этом программном произведении двух авторов можно рассматривать как продолжение хайдеггеровского анализа «das Man» – но только с учетом новой реальности медиа и экономического устройства буржуазного общества. Радио, с его гонкой за талантами, соревнованиями и рекламой отнимают у публики даже малейший след спонтанности, причем сама природа публики не является пассивным объектом воздействия индустрии культуры, но ее необходимой, сущностной частью ^{[16, S. 146]}. По сути, Хоркхаймер и Адорно в отношении публики пытаются показать то же самое, что и в отношении идеалов Разума и Просвещения: они показывают, что Просвещению (а соответственно, и либеральным идеалам) может быть присуща саморазрушающая сила, оборачивающая просветительские идеалы в «мифологию», а демократию и публичность – превращают в авторитаризм.

Конечно, нам не следует ожидать многого также от философии, которая (как немецкая в 1910–1930-х гг.) находится под влиянием скептиков и критиков идей социума и социальности. Ренессанс Кьеркегора, характерный для Германии 1910–20-х гг. (и в соответствующий период совершенно отсутствующий в российской, французской и британской философии) с необходимостью заимствовал у Кьеркегора также и ориентацию на единичного, одинокого, изолированного субъекта и сопутствующую критику общества, форм общественной коммуникации как «неистинных». Благодаря этому социальному пессимизму в Германии стала возможной новая радикальная философия человека, ставшая поначалу известной под названием «экзистенц-философии» (1932–1936 гг.), а затем довольно быстро получившая отклик во Франции, уже под маркой «экзистенциализма». Все эти примеры мы используем лишь для иллюстрации того нового уровня рассуждений о демократии и публичности, который достигается в работах Хабермаса.

Главной чертой изменения политической теории от Хоркхаймера / Адорно к Хабермасу и его последователям можно считать отказ от «глобального пессимизма». Хотя он по-прежнему принимается в расчет, однако теперь не является ориентиром для политических исследований. В «методическом и содержательном смысле современная исследовательская программа Института социальных исследований скорее отходит от нее, нежели ее использует» ^{[15, S. 17]}. При этом сам пессимизм и скепсис этих новых политических теорий никуда не исчезает. Он лишь перемещается на структурно новый уровень. Причем в 2010–20-х гг. он как будто вновь приобретает глобальные черты. «Если еще совсем недавно на уровне описания общественных преобразований сохранялась уверенность, что либерально-демократические общества в целом следуют пути расширения индивидуальных прав и отмене авторитарных стилей поведения, укреплению форм демократического взаимопонимания, то сегодня господствует примечательная сдержанность и даже замешательство уже при самом описании этих процессов», отмечают А. Хоннет и Ф. Суттелюти; процесс достижения равенства прав находится под угрозой обернуться либо усиливающимся контролем, либо политически насаждаемой гомогенизацией ^{[15, S. 13–14]}. В последние десятилетия он имеет все те же черты «глобальности», только теперь они располагаются на других, более конкретных уровнях рефлексии. Пессимизм связан теперь не с общими идеями относительно разума и рациональности. Общей тенденцией является отход от общих умозрительных концепций, идет ли речь о критике техники Хайдеггером, критики инструментального разума Хоркхаймером и Адорно или критики власти в работах М. Фуко. Переориентация происходит в пользу «позитивных», позитивистски ориентированных тем и направлений исследований. Каковы они? Начиная с 2016 г., по итогам выборов в США, существенно возрос объем публикаций по проблемам популизма. Интерес к этому феномену не угасает и по сей день, причем «популизм окрашивает <все> демократии современности» ^{[22, S. 1]}. А вот другой проблемой, приобретшей особую популярность в последние десятилетия, как раз и стала проблема демократического устройства общества в новой ситуации публичности, причем новой ситуации современных медиа.

2. «Публичность 1.0»: «Структурные изменения публичной сферы» (1962)

«Публичная сфера» – одно из наиболее известных понятий Хабермаса, теория публичности изложена в его габилитационной работе, защищенной Хабермасом в 1961 г. и опубликованной годом позже. Публичная сфера не принадлежит ни государству, ни экономической системе, ни различным социальным группам. Это «место», в котором реализуется общественный разум и формируется «общественное мнение». Книга Хабермаса реконструирует историю становления публичной сферы на пример обществ Британии, Франции и Германии. В своей книге Хабермас диагностирует крах традиционных форм политической публичности, постепенно заменяемых средствами массовой информации и организацией экономики. В феодальном обществе средневековья публичная сфера в современном понимании отсутствует – это особая, «репрезентативная публичность», и она формируется «не как социальная область, как сфера публичности, скорее она есть нечто подобное статусному признаку» ^{[1, c. 55, 57]}. Кстати, однако одним из неожиданных выводов Хабермаса становится заключение о возвращении некоторых черт средневековья в политической культуре ХХ в. Рациональная критика постепенно уступает место особого рода publicity – она уже скорее предполагает конформность и согласие, и в этом смысл «ни к чему не обязывает», но скорее предлагает нечто тому, кто готов за этим последовать, а со стороны тех, кто эту гласность «предъявляет», publicity отсылает к личному престижу и сверхъестественному авторитету, и мы можем говорить о «рефеодализации публичности» ^{[1, c. 270]}. Собственно буржуазная сфера публичности зарождается в XVII—XVIII вв. и реализуется поначалу в форме клубов, салонов и литературных обществ. Навыки и практика критического обсуждения, сформировавшаяся поначалу в обсуждении литературных произведений, вскоре была применена к государственным вопросам. Параллельно, рост и укрепление нового класса буржуазии требовал все большей осведомленности относительно состояния и перспектив рынка; эти интересы способствовали развитию периодической печати (журналов и газет).

Для буржуазной сферы публичности в ее классическом виде характерно резкое разграничение между «публичным» и «приватным». Государственные и политические вопросы – «публичны», тогда как гражданское общество, рыночная экономика и семья – «приватны». Участники буржуазной публичной сферы – приватные субъекты, они вступают друг с другом в рациональную коммуникацию по поводу дел публичных. Хабермас исходит из презумпции, что эти индивиды ориентированы на рациональность и критические аргументы. Из этого следовало также, показывает Хабермас позднее, что эти участники публичной сферы почти исключительно были мужского пола, имели образование и не были бедны. Правда, формально социальный статус участников коммуникации выносился за скобки, основным условием для участия в публичной сфере была грамотность. Структурные трансформации этой «классической» сферы буржуазной публичности приходят с обществом «массовой демократии». Расширившись за пределы образованных состоятельных индивидов, сфера публичности уже не могла исключать вопросы экономического неравенства. Теперь публичная коммуникация и дебаты вышли далеко за пределы критической аргументации, став выражением противостояния интересов различных социальных групп. Вмешательство государства, изобретение и обширное применение технологий манипуляции общественным мнением произвели существенные изменения в сфере публичности.

Мы говорили, что символика двух книг на одну и ту же тему, разделенных более чем полувековой временной дистанцией, сама является отчасти медийным жестом. Более пристальный взгляд позволит увидеть, что публичность является темой не только этих двух книг, но и вообще значительного числа трудов Хабермаса. Так, например, он затрагивает проблему публичности в собрании статей «Фактичность и значимость».

3. «Новые структурные изменения» публичной сферы. «Публичность 2.0»

В сравнении со всеми идеями, высказанными Хабермасом относительно публичности в 1960–2010-х гг., его последняя попытка выявить изменения, произошедшие с публичностью, представляется не столь революционной и радикальной. Исследователь делиберативной политики найдет в текстах «много знакомого и мало нового» ^[8], теоретики медиа найдут, что большая часть критических замечаний в адрес новых форм публичности уже не раз озвучивалась в связи с критикой Facebook и Twitter.

Одна из главных идей публикации 2021/22 гг. заключается в том, что современные медиа достигли качественно нового уровня, и это новое их качество создает ряд угроз для современной либеральной демократии. Одна из таких угроз заключается в сегментации публичности, ее превращении в ряд замкнутых и друг от друга изолированных «миров» – Хабермас называет этот феномен «фрагментацией». Два других феномена новой публичности, находящихся под влиянием медиа – дезинформация и поляризация. Дезинформация, о которой особенно много говорят в последние семь лет, используя словосочетание «fake news», использует двуединую стратегию: с одной стороны, преследование «лживой прессы», с другой – намеренное распространение недостоверных сведений. Все эти три феномена новых медиа разрывают единое пространство гражданского общества, тогда как для того, чтобы демократия функционировала, необходимо, чтобы население находилось в согласии по крайней мере какого-то минимального ядра убеждений. Итак, новые структурные изменения публичности Хабермас связывает именно с принципиально новой ролью медиа. Однако ни в теории новых медиа, ни в распознании новой медийной роли социальных сетей, начавшей становиться заметной лишь с 2008–2010-х гг., Хабермас не является первооткрывателем. После Маршалла Маклюэна, абсолютного пионера в области теории медиа, одним из его крупнейших теоретиков был не менее знаменитый соотечественник Хабермаса, Никлас Луман ^[24]. Проблема публичности и цифровых медиа широко обсуждалась и в предшествующее десятилетие³.

Публичность – ключевая тема для проблемы демократии у Хабермаса. (В свою очередь, теория демократии, наряду с конституционно-правовой структурой современного общества – ядро политической теории Хабермаса). Но еще более точным было бы сказать, что в центре политической теории немецкого философа находятся три взаимосвязанные темы: разум, дискурс и публичность. Каждая из них соответствует важном блоку внутри наследия Хабермаса. С отказом от философии субъективности (в частности, феноменологии Гуссерля), «разум» символизирует коммуникативную рациональность. Средой и способом проявления этой рациональности является дискурс. Различные системы дискурса являются формой коммуникативного прояснения притязаний на значимость в условиях пост-метафизического мышления в плюралистических обществах. Именно поэтому дискурс по своей природе публичен (öffentlich). Хабермас исходит из презумпции партнеров по диалогу, ориентированных на взаимное понимание. Согласовывая друг с другом свои политические цели, участники должны предъявить друг другу основания значимости своих целей и суметь аргументативно защитить их в процессе обмена мнениями. Цель при этом – признание этих целей также и другими участниками коммуникации. Особую сложность этого дискурсивного обоснования притязаний образует то, что право лишь отчасти обосновывается в процессе аргументации. С другой стороны, оно учреждается и поддерживается административной властью, таким образом фактически действующее (geltendes) право не обязательно обладает также и рациональной легитимностью ^[10].

Именно необходимость связи «фактического» и «значимого», нормативного и определяет ту роль, которую для всей философии Хабермаса играет тема публичности.

Примечания

¹ Впрочем, сегодня не менее часто можно встретить обозначения, намекающие на достижения новых этапов развития публичности, например, «Публичность 3.0».

² К истории этого термина см., в частности: ^[15]; ^[20].

³ Ср., в частности: ^[25] (здесь в наиболее структурированном виде даются различные виды цифровых медиа: онлайн-издания, блоги и микроблоги, корпоративные платформы, домашние страницы и, наконец, социальные сети. Понятие «цифровой публичности» определяется, соответственно, как «совокупность свободно доступных цифровых коммуникационных медиа, доступного там контента, а также всех индивидов, обогащающих и потребляющих эти медиа в качестве авторов, комментаторов или читателей.