Е. Ф. Розен против славянофильства: две статьи о «Московском сборнике» 1847 г.

Куц Николай Викторович аспирант, кафедра истории русской литературы, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119234, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1 Kuts Nikolai Viktorovich Postgraduate student, Department of the History of Russian Literature, Lomonosov Moscow State University 119234, Russia, Moscow, Leninskie Gory str., 1 nikolaikuts@yandex.ru Другие публикации этого автора

Барон Егор Федорович Розен (1800–1860) – поэт, драматург и критик, в 1830-е гг. бывший довольно близок к Пушкину – к началу 1840-х гг. утратил связи с пушкинским окружением. Большая часть их оборвалась вскоре после смерти великого поэта, в чем признавался сам Розен в статье 1847 г. «Ссылка на мертвых»: «Смерть посредника развязала узел моих сношений с его друзьями и приятелями» ^{[6, с. 271]}. Непросто в это время складывались отношения Розена и с его московскими знакомыми: М. П. Погодиным, С. П. Шевыревым и А. С. Хомяковым, – с которыми Розен познакомился в 1828 г., участвуя в «Московском вестнике» ^{[5, с. 2402]}. Шевырев был постоянным корреспондентом Розена на протяжении 1830–1840-х гг., в переписке с Погодиным еще в 1841 г. барон делился замыслом трагедии о царевиче Алексее Петровиче («Борьба Петра с сыном – такой сюжет, на который можно бы положить всю жизнь свою» ^{[1, с. 15]}) и хвалил погодинского «Петра», но к концу 1840-х гг. Розен окончательно отдалился от круга московских приятелей.

Принципиальные разногласия между ними выявились в ходе дискуссии Розена с Шевыревым по поводу гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1847). Она велась на страницах «Северной пчелы» и «Сына отечества», в которых в это время сотрудничал Розен, с одной стороны, и журнала «Москвитянин» – с другой. В ходе полемики выяснилось, в частности, что Розен был автором двух анонимных рецензий на славянофильский «Московский литературный и ученый сборник», вышедший в 1847 г. Свое авторство подтвердил сам Розен, не без основания полагавший, что негативное отношение к нему Шевырева было вызвано неудовольствием по поводу суровой критики его «Истории русской словесности» в «Сыне отечества» ^{[9, с. 227]}. Статья об издании лекций Шевырева, опубликованная в журнале в январе 1847 г. вместе с редакционным вступлением о критике, написанным Розеном, не имела подписи, и в кругу «Москвитянина» в ее авторстве подозревали разных лиц: Шевырев – Н.И. Надеждина, Погодин – Розена. Но, вопреки ожиданиям Розена, его отречение от этой статьи и признание в авторстве рецензий на «Московский сборник» только подлило масла в огонь: Шевырев в полемическом ответе замечал, что узнал об этом «с сокрушением», и что никогда не считал прежнего друга способным писать такие рецензии ^{[11, с. 110]}.

Обратимся теперь к тексту статей о «Московском сборнике», помещенных в №№ 9 и 10 «Сына отечества» за 1847 г. и проясняющих историософские взгляды Розена. В них критик последовательно разбирал ученые и литературные статьи и полемизировал с основными положениями славянофильства, или «московской схоластики», как называл это течение сам Розен. Понятие «московская схоластика» он трактовал довольно широко, подразумевая под ним как основные идеи славянофильства и панславизма, так и присущее «Москвитянину» «гоголефильство», на которое нападал барон.

Как в позднейших статьях о творчестве А. А. Бестужева-Марлинского и о повести К. К. Павловой «Двойная жизнь», Розен восстает против идеи о «мысленном и бытовом раздвоении» русского общества, разрыве – по К. С. Аксакову – между «публикой» и «народом» и заключает: «Мнимый славянизм – совершенно одинокое, разобщенное явление, не возбуждающее ни малейшего участия в нашей публике. <…> Общество не вразумляется и вразумиться не может в толки этого славянизма и считает их чисто-мечтательными. <…> Никакая славянская диалектика не уверит нашего общества, что оно оторвано от народа» ^{[7, с. 2]}.

В Петре Великом Розен видит выразителя «духовной жизни и гигантской нравственной силы» русского народа, демиурга, который «проникнул Русь своим бессмертным гением» и «соделал ее способною совершать все великое и прекрасное, ожидаемое славянофилами», – и представляет его явление как вознаграждение за века скудного умственного и политического развития Руси, как конечный результат древней истории русского народа, без которого она была бы, как пишет Розен, «тягостна для нашего чувства», хотя и производила таких мужей, как «Иоанн III, Борис Годунов, Алексей Михайлович» ^{[7, с. 4–5]}. Розен сравнивает славянофилов, отрицающих такой взгляд на Петра, с евангельскими книжниками и фарисеями, не признававшими Христа и упорствовавшими «в безрассудных ожиданиях другого исполнения завета» ^{[7, с. 5]}. Славянофилы, по Розену, «также не видят, что «уже был славянский полубог и положил вековые основания, на которых уже полтора века столь чудесно высится ум и сила нашего отечества» ^{[7, с. 5]}.

Обнаруживая в сборнике сильные панславистские тенденции – в «Письмах из Вены» Н. Ригельмана и статье Погодина о Праге, – Розен высказывается о них с особенным неприятием, считая их чуждыми русскому народу западнославянскими веяниями. По поводу наблюдения Погодина, сравнившего девиз «одной чешской партии»: «Мы не славяне, а чехи!», – с подобными суждениями в России, он замечает: «Можем ли мы не дорожить именем Святой Руси перед тою мелкопоместною славянщиною, центром которой называете вы чешскую Прагу? Просвети Бог сего ультра-славянофила!» ^{[7,с. 14]} Рассуждая, что южные и западные славянские народы – это «частицы, которые, конечно, по воле Провидения, не вошли в состав великого мира славянского, называемого Россиею», Розен показывает себя пангерманистом ^{[4, с. 14]}: он полагает, что западно- и южнославянские народы рано или поздно «предназначены слиться с миром германским, без сомнения, для пользы сего последнего», так же, как «частицы германского мира» присоединены к России «не без какой-либо благой вышей цели» ^{[7, с. 14]}.

В русле имперской идеологии и в связи с собственным культурным самоопределением Розен широко трактует понятие национальности. Заметив в статье А. Попова «Шлецер. Рассуждение о русской историографии» подспудное неприязненное отношение к немцам, он пишет: «Нам всегда жаль, когда видим мелочное, сокровенное неблаговоление к тем иностранцам (по рождению или фамилии), которые, вписавшись со славою в русскую историю, суть не только русские, но и занимают место между лучшими природными русскими. И что же такое природные русские? Русская земля не родила ни одного русского; народ не создан, как человек, из глыбы земли, но составлен и продолжает составляться из скопления разнородных племен, принявших и принимающих одну общую форму, называемую национальностью. <…> Нет и не может быть относительно русской народности никакого различия между теми, которые одинаково служат русскому царю, едят русский хлеб, говорят и пишут русским языком и действуют для славы и пользы России. Зависть к так называемому не-русскому – недостойна величия нашего отечества» ^{[7, с. 14–15]}.

Подробно комментируя статью А. С. Хомякова «О возможности русской художественной школы», Розен отмечает, что она «отличается решительно эксцентрическим славянофильством» ^{[7, с. 7]}. В возражениях Розена на тезис Хомякова о народном характере искусства заметны классицистические симпатии: «Искусство, в своей чистоте, есть атрибут общечеловеческого, по теории, извлекаемой из всей истории художеств. За исключением только одного народа – эллинского – у всех других народно-индивидуальное в искусстве есть только частная, в истории художеств, конечно, интересная черта, но в отношении к идее и истинной цели их нечто излишнее, ошибочное» ^{[7, с. 8]}. Розен сожалеет, что ум и начитанность Хомякова применяются «исключительно к неосновательной постоянной идее славянофильства», и замечает об авторе статьи, переходя на литературную «личность», что «славянофильство соделало его в последнее время бесплодным относительно поэтического творчества», а жизнь в поместье с крестьянами не развила его литературного дарования: «Сколь бесплодно для искусства сие общение с народом, это подтверждает пример господина Хомякова, даровитого поэта, творившего прежде кое-что хорошее: с тех пор, как он сделался славянофилом, он – сколько известно – ничего не творит, а только мудрствует, благодаря европейскому образованию, без которого он был бы боярином времен Василия Темного и знал бы только свои права по местничеству» ^{[7, с. 12]}.

В художественной части сборника Розен выделял стихи К. К. Павловой и Н. М. Языкова, находя последние «водяными», а первые – написанными без внутреннего поэтического побуждения только из желания «угодить славянофилам». Из всего обзора художественной стороны сборника наиболее примечательны возражения Розена на критику К. С. Аксаковым (под псевдонимом Имрек в «Трех критических статьях») повести В. Ф. Одоевского «Сиротинка» (о крестьянской девочке, воспитанной в петербургском приюте, вернувшийся в родную деревню и ставшей «учить добру крестьянских детей»). Розен замечал о «Сиротинке» Одоевского, что сюжет ее «до высшей степени» естествен: «Деревенское невежество невольно подчиняется влиянию крестьянства же, возрожденного воспитанием» ^{[8, с. 18]}. Он предполагал, что Аксаков, «оскорбившийся» этим произведением, является «горячим заступником деревенщины в первобытном виде ее» по той причине, что он «есть, вероятно, русский помещик, живущий и всегда живший в господском доме» ^{[8, с. 18]}. Считая, что «господин Имрек» не знает истинного положения дел в деревне, Розен обращается к собственному опыту жизни в крестьянских домах – на постое во время службы в гусарском полку, – «частенько вместе с земледельцем и семьею его». В очередной раз литератор опровергает мнение об оторванности дворянства – и в частности, самого князя В. Ф. Одоевского – от низших сословий и критикует замеченное им у Аксакова противопоставление «общества» и «народа»: «До сих пор мы думали, что собирательное имя народ содержит в себе все сословия народа, от крестьянина до князя-вельможи; но из слов господина Имрек <…> явствует, что под названием народа славянофилы понимают один только класс чернорабочих, и что он-то есть “могущественный хранитель жизненной великой тайны”» ^{[8, с. 19]}. Розен признавался, что сам, познакомившись «с этим классом» народа, полюбил «его прекрасные свойства и удивительные способности» и искренне считает русский народ «первым народом в мире», но подчеркивал, что, говоря о преимуществах русского народа, имеет в виду не один только «класс чернорабочих». В этой же антикритике Розен развивает идею о постепенном распространении просвещения от высших слоев общества к низшим: «Ни у кого в свете познание само собою не развивается, а надобно трудиться, учиться у того, кто больше знает и поэтому выше нас! Неучение – тьма! А великая тайна жизни дышит светом. <…> Благодаря отеческой попечительности правительства весь русский народ в непродолжительном времени будет грамотным; и тогда мы с вами потолкуем о классе чернорабочих» ^{[8, с. 19]}.

Несмотря на принципиальные расхождения Розена со славянофильством, которое, как мы увидели, Розен критиковал с просветительских и «западнических» позиций, были и точки сближения, что позволило В. Э. Вацуро заметить, что в историософской концепции Розена совместились «элементы славянофильства и западничества» ^{[2, с. 343]}. Так, Розен признавал самобытность исторического пути России, считая русский народ «выразителем всего славянизма», а в статье о творчестве А. А. Бестужева-Марлинского 1848 г. (по-видимому, в связи с известиями о революциях в Европе) вслед за славянофилами рассуждал об особом «жизненном начале» русского народа – «неразмышляющем чувстве нравственности», противостоящем западно-романскому рационализму. При этом мощную цивилизующую роль Розен отводил самодержавному правительству. Можно заключить, что как расхождения, так и схождения Розена со славянофилами объяснялись его специфическим «западничеством», ориентировавшимся на Пушкина и Карамзина, и зерна его идей следует искать скорее в конце 1820-х гг., чем в конце 1840-х гг.. Вместе с тем своеобразие представлений Розена о превосходстве русского народа над народами Западной Европы было обусловлено его собственной концепцией органичного соединения в русском народе «славянского» и «германского» начал.

Не менее показательным представляется и то, что Розен в возражениях на «Московский литературный и ученый сборник», по собственному признанию, «сошелся с мнением публики» ^{[10, с. 26]}. Его суждения оценили даже в журнале «Отечественные записки», во всех других сферах враждебном «Сыну отечества» ^{[3, с. 29]}.