Интеркультура по–преимуществу

Беляев Вадим Алексеевич кандидат философских наук независимый исследователь 125364, Россия, г. Москва, пр-д Парусный, 9, кв.63 Belyaev Vadim Alekseevich PhD in Philosophy Temporarily unemployed 125364, Russia, g. Moscow, pr-d Parusnyi, 9, kv.63 vbelyaev@yandex.ru Другие публикации этого автора

Мой разговор об интеркультуре^{[1, 2]} напоминает калейдоскоп ракурсов. Нет единой системы развертывания разговора о культурах, интеркультуре и культурных ремиссиях. Есть только множество ракурсов, через которые я могу передавать свои всполохи сознания о вышеперечисленном. Эти всполохи я и предлагаю вниманию читателя.

Договоримся, что я буду считать США интеркультурой по-преимуществу, и буду давать объяснения, отвечающие на вопрос: почему Америка – интеркультура? Конечно, Америка – это не вся интеркультура, а только часть ее, на текущий момент, можно сказать, центральная часть.

Поэтому, я считаю современную культуру США самым первым кандидатом на звание интеркультуры. В этом смысле ее можно назвать по аналогии с новоевропейской культурой – новоамериканской. По этому признаку она выделена среди культур новоевропейской социокультурной зоны. То, что современная американская культура является квинтэссенцией интенцией глобализации, – не случайно. Глобализация, с моей точки зрения, – это процесс расширения новоевропейской интеркультуры. Если США – это квинтэссенция новоевропейского социокультурного проекта, то она должна быть и квинтэссенцией глобализации.

Я буду отвечать на поставленный вопрос (почему Америка – интеркультура?) и параллельно с этим буду объяснять, что именно я называю интеркультурой. Все остальные культуры, которые были и которые существуют до сих пор, я буду продолжать называть культурами. Иногда я буду говорить о культурах, используя словосочетание «социокультурное пространство типа “культура”». И соответственно – словосочетание «социокультурное пространство типа “интеркультура”».

Для начала мне нужно дать предварительное объяснение: что я понимаю под словами «культура» и «интеркультура»? «Культура» и «интеркультура» – это мое обозначение двух стратегий построения социокультурного пространства. Оба построение являются стратегиями ответов на вызов борьбы ценностных систем.

– Что такое «борьба ценностных систем»?

– Я объясню на примере. Эта борьба демонстрирует себя, например, в ситуации, когда жизненное пространство оказывается разделенным на множество обществ, каждое из которых имеет свою идеологию и религию, и достаточно автономных друг относительно друга, чтобы вести друг с другом идеологические войн. Материей противостояния могут быть и не идеологические конфликты. Но оформляется война как война идеологий. Достаточно вспомнить средневековые крестовые походы. В их материи можно увидеть как самореализацию христианских обществ, так и борьбу буржуазных элит за власть и ресурсы. Например, торговые войны западно-христианской буржуазии с Византией.

В общем виде, войны между ценностными системами можно определить так: это войны за удержание или захват социокультурного пространства. Теперь имеет смысл дать первичные определения понятий «культура», «интеркультура», «сверх-ценностная», «до-ценностная» стратегии преодоления борьбы ценностных систем. (По-другому я называю их «веро-центристской» и «рацио-центристской» стратегиями.)

«Сверх-ценностная» и «до-ценностная» стратегии имеют борьбу ценностных систем как общий вызов, ответом на который они становятся. Но у «до-ценностной» стратегии есть дополнительное условие.

– А что ты понимаешь под ценностными системами?

– Это то, что традиционно называется культурами. Культурами разных типов и разных масштабов. В этот список, например, попадают все исторические культуры, исключая интеркультуру.

Культура – это традиционный тип ценностной организации. На вершине такой организации находятся ценности, предназначенные решать глобальные задачи для индивидов, входящих в культуру. Чем ниже, тем локальней становятся ценности, тем ближе они к земной повседневной человеческой жизни. Самый низкий уровень этой иерархии составляют те ценности, которые в интеркультуре называются «общечеловеческими». В определенном смысле они действительно общечеловеческие. Потому что по этому уровню можно говорить о единстве человечества. Но на высшем уровне иерархии, как правило, находятся те ценности, которые разделяют человечество. Во всяком случае, их разъединительный потенциал располагается примерно по «разделительным линиям» культур, субкультур и тому подобного. Актуализируется этот потенциал во времена серьезных катаклизмов. Причем катаклизмом разной природы. Выход катаклизмов на уровень высших ценностей – это традиционная реакция системы «культура» на разрушительные факторы. Крестовые походы, например, могли иметь под собой социально-экономические основания, но оформляться при этом как действия от высших (религиозных) ценностей. Преодолевать борьбу ценностных систем через «сверх-ценностную» стратегию возможно только до тех пор, пока возможно переструктурирование (разными способами) ценностных различий на высшем уровне, и создание нового единого высшего ценностного уровня.

– Мне кажется, что такая стратегия не имеет границ. Нет ограничений на создание нового высшего ценностного уровня.

– С моей точки зрения – есть. Это ограничение проявляется в ситуации, когда «осколки», на которые разбивается до этого единая культура, соизмеримы по силам, чтобы вести бесконечную междоусобную войну. Тогда, именно тогда, к воюющим сторонам (или к интеллектуально-властным элитам) приходит осознание: продолжать такую войну – обрекать самих себя на уничтожение. Тот элитный слой, который не поглощен пафосом войны, ставит проблему ее прекращения, ищет пути для достижения мира. Где он находит этот путь? Где он обнаруживает ценности, на основе которых можно достигнуть мира? Он находит их в нижних слоях противоборствующих культур. Если перевернуть ценностные иерархии воюющих сторон, то на самом верху будет располагаться слой ценностей, практически одинаковых для всех культур. (Как это о них говорится в американской Декларации независимости: «…все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью»^[3]. )

На основе этого интеркультурного ценностного переворота можно поставить «общечеловеческих ценностей на высший уровень приоритетности. С ними в одном ряду не должна стоять никакая из «высших ценностей» культур. Культуры и культурные ценности не уничтожаются, они остаются в действии, но уже на втором уровне приоритетности. С них берется важное обязательство: они не должны претендовать на высший уровень приоритетности и не должны нарушать гражданский мир.

Полученное построение я называю интеркультурой. Сразу надо увидеть, что интеркультура, как социокультурное построение, по своей форме имеет всемирные претензии. Не стоит удивляться, что интеркультура стала самым важным фактором глобализации, стала областью ее порождения. Глобализацию стоит рассматривать как глобальное распространение интеркультуры.

Как должен выглядеть концептуальный генезис интеркультуры, если иметь в виду те ее определения, какие я предоставил? Генезис должен включать в себя, в качестве самого главного условия «критическое противостояние культур».

– Что такое «критическое противостояние культур»?

– «Критическое» или «неразрешимое» противостояние культур – это противостояние культур на ограниченном жизненном пространстве – таком, из которого культуры не могут «переселиться» в другие места. В таком пространстве возникает война культур в самом отрицательном смысле этого слова. Ни какая из культур не может завоевать власть над пространством, и одновременно, не может отказаться от противостояния. У культур, ввязанных в такую войну, возникает осознание того, что эта война несет уничтожение всем, что из войны не может быть благополучного «сверх-ценностного» выхода ни для кого. Именно в этой ситуации возникает осознание интеркультурного выхода как неизбежного. Стороны могут не называть выход интеркультурным, но по сути он будет таким.

– А какова историческая ситуация, которая является «критическим противостоянием культур»?

– Это реальность борьбы европейских культур в поздней фазе эпохи Возрождения. Единое католическое поле средневековья разбилось на множество осколков. Это Реформация и Контрреформация, множество конфессий внутри реформации, первые буржуазные революции, эпоха религиозных войн, образование национальных государств. Результатом всего этого и стало «критическое противостояние культур». Жизненное пространство уплотнилось до критического значения. Если раньше на том же поле существовал один католицизм, то теперь там расположилось множество противопоставленных друг другу конфессий, государств разных социальных и культурных типов. Это и есть «критическое противостояние культур».

Разрешение ситуации чрез сверх-ценностную стратегию стало невозможным.

– Почему невозможным?

– Потому что противоборствующие культуры достигли предела своей универсализации. Например, христианству уже не было возможности быть более универсалистским, чем оно было. Христианству обеих конфессий: католической и протестантской. И конфессиональным ответвлениям внутри протестантизма. На путях экуменизма такой ход был возможен. Как теоретическая возможность. Но ее нужно было превратить в реальность. А практика экуменизма даже сейчас слабо-результативная. Тем более в начале Нового времени.

Так что сверх-ценностная стратегия выхода из первой общеевропейской войны была возможна только в теории. Надо было искать выхода через другую стратегию. А другой стратегией в описанной ситуации была до-ценностная стратегия преодоления борьбы ценностных систем. Я назвал этот параграф «соединенные государства интеркультуры». Это действительно можно считать верным. Если обществ типа «культура» много (даже в рамках одной религии), то общество типа «интеркультура» можно считать существующим в единственном числе, сколько бы государств не составляли единое интеркультурное поле.

Такое построение является следствием перевертывания системы ценностей культур. Слой «общечеловеческих» (интермифологических, интеррелигиозных, интерметафизических, интеркультурных) ценностей выходит на самый приоритетный уровень. Мифологические, религиозные, метафизические, культурные ценности – те, которые выносили на щит сражавшиеся друг с другом культуры – опускаются на второй уровень, им дается право на существование при условии ненарушения «общечеловеческих» ценностей, при условии их мирного сосуществования друг с другом.

Это один вариант развития событий в направлении интеркультуры. По этому варианту шло движение по направлению к интеркультуре в Старом Свете. Это движение происходило в специфических условиях. Интеркультурным интенциям очень серьезно противостояли интенции культуры. Рождающейся интеркультуре приходилось сражаться со своими антагонистами и теоретически, и практически. Это задавало специфический контекст ее роста.

Другой вариант дает нам история Новой Америки. Там на «чистом листе» собрались те, кто по разным причинам уехал из Старого Света. Сами причины не так важны. Важно, что у них появилась невиданная до того историческая возможность сотворить интеркультуру с «чистого листа».

Вот как пишет об этом Злобин.

«…”Соединенные Штаты Америки” – не совсем правильный перевод названия этой страны… Тринадцать американских колоний, объявивших 4 июля 1776 г. о выходе из-под власти британской короны, не были единым государством. <…> Их союз получил простое и незамысловатое название United States of America – то есть Соединенные Государства Америки. В действительности именно это и произошло: возникла конфедерация новых независимых государств. <…>

Когда первые колонисты и переселенцы создавали свою страну, одним из главных принципов, заложенных в обустройство местной жизни, было то, чтобы делать все с чистого листа, по-новому, «не как в Европе». Не повторять европейские ошибки, а создать свой особый американский путь, свой собственный способ организации жизни. Конечно, в истории человечества подобные задачи ставились не раз – в разных странах, в разные эпохи. Однако надо признать, что в случае с Америкой это намерение оказалось в значительной степени реализованным...»^[5].

Особенностью «американского пути» была возможность собирать интеркультурный мир без враждебного к себе «культурного» окружения. Точнее, это окружение находилось на другом континенте. В результате получились Соединенные Государства Интеркультуры.

Что можно сказать, имея в виду приведенную цитату, о культурности и интеркультурности новоамериканского мира? То, что пафос построения нового мира определялся отрицательным отношением к деспотизму метрополии. То, что это происходило в позитивной направленности на договорную социальность. Аппроксимируя, добавляя немножко идеализации, можно говорить о сквозном принципе «снизу вверх», который пронизывал все рассматриваемое построение.

Новые американцы принесли со старого света большую долю протестантизма. Это самая либеральная из всех христианских конфессий. Точнее сказать, это самая либеральная группа христианских конфессиональных ответвлений. В ней максимально для христианского мира выражен либеральный дух. Если соединить с этим большую долю демократизма на уровне каждого из «независимых государств», присоединить к этому максимально выраженное демократическое содержание на уровне «большой социальности» – конфедерации – получится невиданное в то время либерально-демократическое построение.

Вот высказывания Злобина к подтверждению моих выкладок.

«В Америке нет государственного языка. Знать английский не обязательно, но желательно, чтобы не попадать впросак. <…>

…нынешние США – это конституционная республика, постепенно укрепляющая свои федеративные принципы в ущерб самостоятельности изначально суверенных штатов. Но есть некоторые незыблемые принципы: каждый штат в США имеет собственную судебную, исполнительную и законодательную власть – причем они в значительной степени независимы от федеральных, – свою конституцию, свой бюджет и право собирать собственные налоги, свою полицию, уникальную внутреннюю административную и территориальную структуру и т. д. <…>

До сих пор законы конкретного штата, действия его чиновников и решения властей оказывают несравнимо большее влияние на жизнь простого американца, чем любые действия и решения президента страны. <…>

Американцы любят закон, но не любят власть. Они ее, если угодно, терпят, поскольку она является механизмом соблюдения закона – но только до тех пор, пока она выполняет эту функцию. Закон в США выше власти и выше человека, но ниже общества, равно как и правительство – ниже общества. Американцы не особенно любят правительства – ни свое, ни чужие, относясь к ним с немалым подозрением и считая неизбежным злом. Они давно уверились, что «самое лучшее правительство – это то, которое правит меньше всего». Трудно найти другую страну, жители которой так иронизировали бы над своими политическими лидерами, постоянно ставя их на место, контролируя каждый шаг и даже унижая.

Традиция Америки – сильный контроль над государственными институтами со стороны гражданского общества и СМИ. Американцы – ярые противники политической монополии, да и монополии вообще: эта страна построена на постоянной конкуренции, на балансах, противовесах и сдержках не только в политике, но и во всех сферах общественной жизни»^[6].

В этих словах выражена конкретность американского построения снизу вверх. Это видно по инициативе строить новый мир на своих собственных основания. Это видно по тому, что в Америке нет государственного языка. По тому, что законы штатов оказывают большее влияние на жизнь американцев, чем федеральные законы. По тому, что американцы любят закон, но не любят власть. По тому, что четко работает система разделения властей. Все это выражение «духа законов». Если переходить на философскую лексику, то США с начала их истории реализуют стратегию разумного эгоизма. Сначала выделяется индивидуалистически построенная свобода, затем вводится единый для всех порядок, который придает такое направление индивидуалистической свободе, которое делает конструктивным совместное сосуществование. Парадоксальное словосочетание «любят закон, но не любят власть» перестанет быть парадоксом, если иметь в виду, что любая власть, в конечном счете, тяготеет к субъективизму – а закон, который любят американцы, предназначен в стратегии разумного эгоизма быть предельно интерсубъективной, даже объективной инстанцией. А стратегия разумного эгоизма – это есть стратегия интеркультурности, предельная стратегия построения социума от уровня здравого смысла, общечеловеческих ценностей, в направлении постановки этих ценностей на первый уровень приоритетности.

К этому надо добавить присутствие множества религиозных конфессий, которые расположились на пространствах американской интеркультуры.

«Приведу еще немного скучной статистики… Так, на середину 2011 г. численность населения США составила 313 млн 232 тыс. человек – сегодня это третья по численности населения страна мира. При этом Америка – самая большая демократическая и индустриально развитая страна на планете и, если угодно, самая большая христианская страна в мире, хотя религиозная картина Америки весьма разнообразна: 51,3 % ее населения составляют протестанты, 23,9 % – католики, около 2 % – мормоны. Еще около 2 % американцев исповедуют иудаизм, меньше одного процента – буддизм. Чуть больше половины процента населения Америки – мусульмане. Это страна высокой религиозной толерантности»^[7].

«Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство…»^[3].

Как именно интеркультурность проявляет себя в этих принципах? Во-первых, надо обратить внимание на характер «неотчуждаемых прав человека» в контексте других ценностей. «Жизнь, свобода и стремление к счастью». Это те ценности, которые я отношу к общеприемлемым и общедоступным. Эти ценности относятся к слою, который можно выделить и реализовать в любой конкретной культуре. Если считать, что некая «общая человеческая природа» одинакова у всех обществ, всех культур. Нужно сфокусироваться на том, что культуры разделяют людей по «традиционно верхней шкале ценностей». Эта шкала содержит те ценности, которые держаться только верой. Они держатся только верой. Они удерживают конкретность своего содержания. И в этом смысле они не могут быть просто так уведены с первого план. Для этого нужна серьезная подготовительная работа, содержащая в себе принципиальную критику противостояний обществ и культур на основе религиозных различий. А для такой критики нужен серьезный жизненный вызов, ответом на который стала бы критика. Для Новой Европы этим жизненным вызовом стала эпоха Реформации и последующее столетие. Единый католический мир разорвало на реформационную и контрреформационную половины. Далее раскол происходил из конфронтации множества конфессиональных ответвлений реформационного поля. Первый буржуазные революции, образование национальных государств – все соединялось в одну эпоху ожесточенных гражданских войн.

Каким мог стать один из вариантов ухода из таких мощных конфликтов? Вариант переселения части людей на «новую землю». Уже Колумба иногда рисуют как пассионария, который нес веру христианскую на новые земли. С таким пафосом можно представить себе переселение в Северную Америку и некатолического контингента. У Новой Америки были развиты демократические тенденции и в отношении индивидуального пласта переселившихся (протестантизм предоставлял демократизм на уровне религиозных институтов; социальные институты строились и воспринимались как продукт коллективного решения граждан), и в отношении коллективной реальности (что выразилось в решении отделиться от английской метрополии). Желание создать мир заново, на новой земле, на основе договорного представления о государстве и его институтах, привело к отделению от метрополии, к декларации независимости.

В декларации можно увидеть отражение тех принципов, на основе которых Новая Америка осуществила свое отделение. Американцы (буду так называть переселенцев) не просто освободили себя, они подвели под это теоретическую декларацию. Туда вошел принцип договорной социальности, принцип свержения инстанции, которая стоит на вершине социальной лестницы и нарушает «права и свободы» того контингента, который почувствовал себя ущемленным. Для выделения тех прав, какие у американцев отнимали, выдвинули «список прав человека». Мог ли это быть список содержать религиозные или идеологические императивы? Нет, если понимать что американцы – это коллектив, состоящий из людей разных вероисповеданий, и вообще всех других идеологических установок. Если они бежали из Старого Света подгоняемые религиозной нетерпимостью, подгоняемые идеологической нетерпимостью разного рода, то легко себе представить, что разные формы нетерпимости были для них важнейшим жизненным вызовом, ответом на который было переселение в Новый Свет, принятие принципов объединения на основе «простых ценностей». «Простые ценности» или «элементарные ценности» должны были дать объединяющую основу для людей разных вероисповеданий, разных метафизических установок.

А это и является структурообразующим началом интеркультуры. В этом смысле Новая Америка не просто внутренне выражает принципы интеркультуры, но и основывает на них свою государственность.

Интересно сравнить Декларацию независимости с Декларацией прав человека и гражданина, произнесенной на французском Национальном собрании в 1789 году. Буду эту декларацию называть «французский вариант», а Декларацию независимости – «американский вариант».

«Представители французского народа, образовав Национальное собрание и полагая, что невежество, забвение прав человека или пренебрежение ими являются единственной причиной общественных бедствий и испорченности правительств, приняли решение изложить в торжественной Декларации естественные, неотчуждаемые и священные права человека… <…>

• Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе.
• Цель всякого политического союза - обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые - свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению.
• Источником суверенной власти является нация. Никакие учреждения, ни один индивид не могут обладать властью, которая не исходит явно от нации»^[4].

В этом месте можно остановиться и оценить начало французского варианта. Оно, по сути, такое же, как в американском варианте. Даже еще более радикальное. Такое же выражение интеркультурной до-ценностной социокультурной геометрии. «Права человека» стоят в центре декларации. Права человека, как и в американском варианте, – делают «общечеловеческими ценностями» простые вещи – те, на которых можно основать социальный мир. И не просто социальный мир, а земной социальный мир. Это мир «свободы, собственности, безопасности и сопротивления угнетению». Это ценности несложного земного социального существования человека. Это выражение «земного инварианта человеческих ценностей». Таковы «общечеловеческие ценности» интеркультуры. Американский вариант, и французский, – придают этим ценностям высший приоритет. То, что сувереном власти является нация, тоже показывает приоритет некоего большинства – «среднего класса».

Я специально говорю об интеркультуре в единственном числе. Она направлена не на какой-то отдельный фрагмент человечества, а на человечество в целом. В отличие от социокультурных систем типа «культура», интеркультура предлагает универсальное единство. Такое же единство предлагается специфически новоевропейским (интеркультурным) типом знания – наукой. В отличие от религий и философий, существующих во множественном числе, новоевропейская наука стремится создать конгитивно-практическое поле, о котором можно было бы сказать, что оно одно на все человечество. Несмотря на множество кажущихся независимыми научных дисциплин, современная наука продолжает удерживать перспективу, направленную к единству научного знания. Так и интеркультура продолжает стратегию на построение мира «общечеловеческих ценностей», несмотря на то, что набор этих ценностей в разных «местах» интеркультуры может варьироваться.

Для интеркультуры необходимо именно такое положение дел, которое я описал. Средний класс – максимально однородный контингент, это своеобразное «среднее арифметическое» всего человечества. Интеркультура должна заботиться о ценностном единстве среднего класса. Точно так же, как она должна заботиться о внутреннем единстве научного знания – экспериментального математического естествознания – среднего знания.

• «Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому: таким образом, осуществление естественных прав каждого человека ограничено лишь теми пределами, которые обеспечивают другим членам общества пользование теми же правами. Пределы эти могут быть определены только законом»^[4].

Очень важное место. То, что свободное действие может ограничиваться только свободным действием других людей, показывает компромиссную суть либерального коллективизма во всех его ракурсах. Это является другой формулировкой кантовского категорического императива: поступая так, чтобы максима твоей воли могла послужить основой всеобщего законодательства. Компромисс – очень точное указание на суть инстанций первого порядка ценности в либеральном обществе. Право определяется как компромисс. «Общечеловеческие ценности» задаются как компромиссные ценности. Специфически интеркультурное знание строится как интерзнание. Если хотят сделать интеркультурное знание максимально удаленным от человека, то находят реальность в равной мере удаленную от всех людей и от каждого в отдельности. Полной объективности достичь при этом не удается, но зато можно до бесконечности приближаться к объективности. В правовой проекции это будет означать бесконечное приближение к объективному законодательству. Все гуманитарные науки (дисциплины) строятся, в конечном итоге, как компромиссные.

• «Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании. Он должен быть единым для всех, охраняет он или карает. Все граждане равны перед ним и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями»^[4].

Должен существовать единый для всех закон, который бы формализовал сосуществование индивидов в рамках человечества. Он нужен как способ закрепления «интерсубъективной», компромиссной истины и порядка вещей. Выравнивающий положения индивидов друг относительно друга. В обществе должен властвовать такой закон, который являлся бы, с одной стороны, компромиссом, а с другой стороны, работал как выравнивающая общество силовая структура.

В этой договорной теории права можно увидеть параллель с рыночной стратегией социальности А.Смита. Предлагаю рассматривать рыночную стратегию, идущую от классиков политической экономии, как, прежде всего, социальную стратегию. Почему именно социальной стратегии? Рыночные законы – это социально-институциональное выражение либерализма. Рыночная стратегия должна решать задачу разумного эгоизма. С одной стороны, она должна предоставлять индивиду возможность выражать свою самость. С другой стороны, она должна приводить множество индивидуальных стремлений к всеобщей выгоде. Реализовывать последнее должны рыночные законы – «невидимая рука рынка».

• «Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не нарушает общественный порядок, установленный законом.
• Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека; каждый гражданин поэтому может свободно высказываться, писать, печатать, отвечая лишь за злоупотребление этой свободой в случаях, предусмотренных законом»^[4].

Надо обратить внимание на том, как изменена социокультурная геометрия интеркультуры по сравнению с культурой. Множество вершин «готических соборов» культур превратилась во множество «нарисованных вершин готических соборов». Нарисованных в сознании тех, кто является адептом соответствующих культур. На первый план вышли общие для всех ценности: право на жизнь, независимо от того, какие верования и убеждения ты носишь в себе; право на гражданский мир, независимо от того, какова пестрота «лоскутного одеяла» интеркультуры, сколько верований существует на втором уровне ценностной приоритетности.

– Что такое «социокультурные инварианты» интеркультуры?

– Это остаток, который должен получиться после последовательного применяемой процедуры получения ценностного вычитания в результате смены одной культуры другими.

– Я ничего не понял.

– Смотри. Берем одну культуры. Вычитаем из ее системы ценностей те, которыми она отличается от другой культуры.

– Что значит «вычитаем»?

– Это значит, что в результате «вычитания» должно остаться только то, чем первая культура совместима со второй. Это как вычитание из одного множества другого множества. В результате должно получиться та часть первого и второго множеств, которой они тождественны друг с другом.

Если предполагать, что интеркультура настолько интеркультура, насколько она до последней степени реализует в себе идею предпочтения инвариантной основы культур, то результатом вычитания из одной культуры всех остальных должна получиться система «общечеловеческих» ценностей.

– А почему слово «общечеловеческих» – в кавычках?

– Потому, что это условная общечеловечность. И в том смысле, что она условна как система интеркультурных ценностей. И в том смысле, что неизвестны наперед последствия существования культур в виде, при котором «общечеловеческие» ценности находятся в самом приоритетном положении. При таком положении дел вполне уместно говорить не об интеркультуре вообще, а о списке «культурных интеркультур». Например, об английской интеркультуре или о французской интеркультуре.

Переходим к американской интеркультуре. О ней говорят, что она является «пестрым обществом» и «плавильным котлом» культур. Насколько американская интеркультура может или должна быть «пестрым обществом»? Насколько она может или должна быть «плавильным котлом»?

Если под пестротой подразумевать «культурную» насыщенность интеркультуры, множество культур, которые ушли на второй план ценностей, предоставив первый «общечеловеческим ценностям», то надо ответить: «культурная» насыщенность должна быть максимально возможной.

– В чем смысл этого «максимально возможного»?

– Смысл в том, что чем более многообразен культурный слой интеркультуры, тем более инвариантным становится слой «общечеловеческих» ценностей при последовательной смене одной культуры другой в одном и том же социокультурном пространстве.

Вот как Злобин рассказывает о пестроте американского общества и об истории этой пестроты.

«Вся история Америки отражает путь ее освоения. По ней шли то французские, то испанские, то немецкие, то голландские, то английские волны первопроходцев. Это нашло отражение в топонимике. Тут есть «французские» города и улицы – от многочисленных Парижей и бесконечных Версалей почти в каждом штате до многомиллионного Сент-Луиса в Миссури и площади перед Белым домом в Вашингтоне, названной в честь маркиза де Лафайета. Есть «немецкие» города – от разного размера Берлинов и Джермантаунов до не менее многочисленных Фридрихсбургов и Карлсбадов. Конечно, сильно распространены испанские названия – они есть даже в названиях штатов: Невада и Калифорния, Флорида и Нью-Мексико, Техас и Колорадо, не говоря уже про Пуэрто-Рико или Гуам. Крайне многочисленны голландские названия – от всем известного Гарлема до бессчетных Амстердамов и Бергеров (кстати, первое название Нью-Йорка было Новый Амстердам). Английские названия представлены в большом количестве – Лондоны и Фултоны, Бирмингемы, Брайтоны, Бристоли и Кембриджи. Есть в США Варшавы, Белграды, Вены, Праги, Стокгольмы, Мадриды, Венеции, Римы, Трои и Глазго. Есть – и не по одному – города и городки с названиями Москва, Санкт-Петербург, Одесса…»^[8].

Здесь очень важно, что Америка – это страна поселенцев и переселенцев. Надо полагать, что именно эта «переселенческая» судьба Соединенных Штатов сделала их изначально интеркультурной территорией. Тот, кто уехал из Старого Света в Новый, отчасти уже простился со своей культурой. Насколько он мог, он нес ее с собой. Но, проходя по территории, уже носившей на себе аборигенов и переселенцев, ощущая себя одной из волн, которая прокатывается по новому миру, люди, очевидно, теряли ощущение того, что это страна их культуры (хотя бы и частично перенесенной). Напротив, в них и в «новой территории» должно было расти ощущение, что пространство и время «здесь и теперь» находится вне их культуры. Или росло ощущение «внекультурности». Они рассеивали привычные для них имена вокруг себя, но это рассеивание должно было мало влиять на изначально интеркультурный характер пространства и времени нового социокультурного поля.

«Освоение Нового Света шло волнами. Закладывались новые города, которые назывались близкими для первооткрывателей именами. Таким же образом получали названия улицы и пригороды, горы и реки, долины и ущелья. Потом приходила следующая волна эмигрантов, и кое-что переименовывалось. Иногда – неоднократно. Топонимика США – это история освоения и развития страны. В больших городах возникли Чайна-тауны, где живут китайцы. Там говорят по-китайски, а все дорожные и уличные указатели дублируются на этом языке. Появились «маленькие Италии», где селились итальянцы, – там обычно расположены хорошие рестораны. Есть и французские районы, особенно в городах на юге страны, таких как Новый Орлеан и другие, где и сейчас можно попробовать блюда классической французской кухни, познакомиться со старинными традициями и услышать язык, на котором в самой Франции уже очень давно никто не говорит. Есть знаменитый Брайтон-Бич в Нью-Йорке, ставший основным местом поселения русскоязычных эмигрантов в США и окруженный районами сравнительно компактного проживания других меньшинств, в основном из стран Латинской Америки и Восточной Европы. На Брайтон-Бич не только говорят по-русски, но и названия магазинов и ресторанов, офисов докторов и адвокатов тоже пишут на русском»^[8].

При таком неоднократном заселении переселенческой территории должно было постепенно утрачиваться чувства культурного постоянства, которое высоко в национальных культурах Старого Света. Должна была постепенно утверждаться некая культурная инварианта.

Можно сказать следующее: в Америке никогда не было государственной культуры. (Хотя в европейских государствах такая культура и язык были.) Надо полагать, что именно это создавало резкий контраст между европейской интеркультурной зоной и американской. В американскую область уезжали не только из культурных зон, но и из европейской интеркультурной зоны. Особенно тогда, когда после первой мировой войны там стали складываться культурные ремиссии в виде тоталитарных обществ.

Если считать, что подавляющее число иммигрантов уезжало – именно уезжало – из своих культур, то это должно было создавать некое интеркультурное давление внутри области, куда они приезжали. Вот как Злобин пишет о русской иммиграции в Америку.

«В конце XIX в. началась массовая эмиграция из России в Америку. Если с 1820 по 1870 г. только около 8 тыс. русских переехали в США, то в 1891–1900 гг. их было уже 600 тыс., в 1901–1910 гг. – 1,6 млн, с 1911 по 1917 г. эмигрировали еще около миллиона человек. В число иммигрантов того времени входило немало евреев, бежавших от погромов, молокан и староверов, искавших в США свободы вероисповедания. <…>

Вторая волна эмиграции из России была вызвана революцией 1917 г. и Гражданской войной. Тогда Америка стала второй после Франции целью бегства бывших российских подданных. В числе новых иммигрантов в Америку попали люди, оказавшие огромное воздействие на ее развитие: изобретатель вертолета и аэросаней Игорь Сикорский, «отец» телевидения Владимир Зворыкин, изобретатель лампы накаливания Александр Лодыгин, создатель крупнешей технологической компании Амpex Александр Понятов. Я уж не говорю про Игоря Стравинского, Владимира Набокова, Сергея Рахманинова и многих других… <…>

…есть одно поразительное явление – полное отсутствие каких-либо русских имен в… политике и общественной деятельности. Все этнические группы в США стараются продвинуться не только в бизнесе и сфере развлечений, но и в политике, управлении, на общественном поприще. Однако в США нет и никогда не было сенаторов и конгрессменов, министров и губернаторов с русской кровью или корнями в России. Нет мэров и общественных деятелей, отождествляющих себя с историей России»^[9].

С одной стороны, в этом можно видеть специфику русской эмиграции. Переселенцы из России находились в конфронтации с общественной деятельностью. Они не хотели ей заниматься даже в Америке. С другой – в этом можно видеть некое предельное выражение интеркультурности (правда, только в отношении политики разного масштаба). Но если в этом видеть локальное выражение глобального феномена, то Америка получиться местом, куда уезжали «беглецы от культур». Америку можно считать точкой, в которой сходились линии «бегства от культуры».

До германского фашизма многие европейцы искали интеркультурного убежища в Европе. Германский фашизм заставил их бежать гораздо дальше – в Америку. Америка становилась интеркультурой по-преимуществу. Интеркультурой не только в силу внутренних принципов, но и в силу своего «межкультурного», «по ту сторону культур и их борьбы» положения.

Процессами, через которые происходило сформирование американской интеркультуры, можно считать и переселенческий культурный климат, и волны расселений и переселений, и различие культур, к которым принадлежали волны. Все это должно было ослабить культурную выделенность отдельных волн и культур. Сами социокультурные процессы переселения создавали в конечном итоге интеркультурное поле.

К тому же надо обратить внимание, что освобождающиеся из-под власти британской короны государства хотели быть не похожими на европейские. Их стремление к независимости, очевидно, вылилось в отрицание много европейского, в том числе в отрицание европейских «культурных» войн. Стремление к интеркультурности было уже «накопленной массой» при смене места жительства. В той или иной мере переселенцы были заданы интеркультурным интенциями. Стремление быть независимыми от метрополии, стремление быть независимыми в межгосударственном союзе, стремление быть независимыми на еще более низком уровне – все это рисует приставку «интер» к разного рода коллективным образованиям.

«Значительная часть истории США представляет собой постоянный поиск баланса между правами федеральной власти, которую сами штаты и создали для координации некоторых общих сфер (например, внешней политики или обороны), с одной стороны, и правами отдельных штатов, стремящихся к разумной, но максимальной независимости от федерального центра, с другой. Штаты не забывают, что именно они создали центральную власть, а не наоборот. В отличие от традиционных государств Америка создавалась снизу вверх. Долгое время тут не было того, что называется государством, и каждый городок, каждая ферма или полустанок жили по своим правилам и законам.<…>

До сих пор законы конкретного штата, действия его чиновников и решения властей оказывают несравнимо большее влияние на жизнь простого американца, чем любые действия и решения президента страны. Губернатор – самый высокопоставленный чиновник, который избирается жителями штата напрямую, что дает ему независимость от любого хозяина Белого дома, против которого, кстати, данный штат мог проголосовать на президентских выборах. Напомню, что в США губернатора выбирают граждане, а президента страны – штаты»^[10].

Во многом это «интер»-существование определило «социокультурный материализм» США. Что такое «социокультурный материализм»? Это ценностное построение общества строго снизу вверх. Слои, лежащие «под», имеют больший ценностный приоритет, чем слои «над». Ценностная геометрия строится так, что наиболее общие ценности располагаются «ниже».

«Традиция Америки – сильный контроль над государственными институтами со стороны гражданского общества и СМИ. Американцы – ярые противники политической монополии, да и монополии вообще: эта страна построена на постоянной конкуренции, на балансах, противовесах и сдержках не только в политике, но и во всех сферах общественной жизни. Естественно, эти механизмы срабатывают не всегда, но постоянный поиск компромисса и согласование интересов являются важнейшими чертами американского менталитета»^[11].

Это соответствует «мэйнстриму» новоевропейской философии, которая занимается критикой предшествующего разума, переоценкой ценностей и построением когнитивного материализма – той системы обращения с разумом, социальностью и природой, при которой истина определяется в первую очередь чувствами, которые несут в себе максимум объективности.

Демократию можно рассматривать как продукт интеркультурной стратегии, как социальную инварианту культур.

– Не понимаю, что это значит – «продукт интеркультурной стратегии»?

– Это значит, что движение в направлении к демократии – это движение в направлении интеркультуры.

– А зачем двигаться в направлении интеркультуры?

– Это хороший вопрос. В данном случае это способ в пределах одного общества создать социальное пространство, которое бы действовало в интересах большинства, в интересах «среднего класса».

– А разве «средний класс» всегда в большинстве?

– Если под средним классом понимать его либеральное определение – то он в большинстве в нормально развивающемся интеркультурном обществе. В других обществах должно быть по-другому.

– Ты специально подбрасываешь новые словосочетания? Что такое «интеркультурное общество»?

– Хорошо. Можно сказать «либеральное общество».

– А теперь что такое «социальный инвариант культур»?

– Надо представить себе задачу, решением которой является выработка социального инварианта культур. Я говорил о жизненном вызове для рождения интеркультурной стратегии. (Безысходная междоусобная борьба культур.) Вызов действовал в масштабе целой социокультурной зоны. Для переноса этого жизненного вызова внутрь одного общества нужно всего лишь изменить масштаб, не изменяя внутренних соотношений для противоборствующих сторон. В обществе должна в том или ином виде возникнуть ситуация его фрагментации на множество противостоящих друг другу культур, каждая из которых задана своей «культурной стратегией». Принятая как вызов, эта ситуация будет служить точкой отталкивания. В качестве ответа на вызов возникнет то, что я называю доценностной стратегией преодоления борьбы ценностных систем. Или, что то же самое, интеркультурной стратегией преодоления борьбы культур.

Теперь надо посмотреть, как будет реализовываться эта стратегия в социальной размерности. Представим себе социальное пространство, фрагментированное на множество несовместимых друг с другом социальных стратегий. Это принято как вызов, и есть намерение прекратить борьбу несовместимостей. Будем считать, что это намерение реализуется со сторон всех «фрагментов». Оно с неизбежностью будет вести к построению двухуровневой социальности. На первый, самый приоритетный уровень социальности, будут помещены те социальные конструкции, которые могут стать основой мирного сосуществования для всех. Их можно назвать так: «общая» социальность, «общечеловеческая» социальность, социальность для всех, интерсоциальность и тому подобное. В общем, социальный «мэйнстрим». Социальный «артхаус», социальность не для всех должна будет переведена на второй уровень приоритетности с условием: не входить в противоречие с социальным «мэйнстримом». Каково оказалось бы соотношение «мэйнстрима» и «артхауса» для конкретного «фрагмента»? Это определялось бы ситуативно.

– Но каков переход между этими принципами и демократией?

– Перед нами стоит задача найти способ реализации приоритетности «мэйнстрима». Через какие социальные механизмы это можно было бы реализовать? В качестве исходного условия у нас есть некоторое число политических партий (равное исходному числу «фрагментов»), каждая из которых несет в себе свою концепцию «мэйнстрима». Будем считать, что адекватность каждой из программ политических партий выясняется в процессе их реализации в «материале социальности», через общий механизм выборов.

– А откуда взялся механизм выборов? Вроде бы ты его еще не вводил.

– Будем считать, что ввел.

– И все это чист теоретически? Безотносительно к реальному генезису демократических механизмов?

– Да. В данном случае для меня важно абстрактно сконструировать демократию как реализацию общеприемлемого «мэйнстрима» социальности.

Так вот представляем. Попеременно помещает «мэйнстрим» каждого из «фрагментов» в качестве официальной социальной политики. Какая-то часть этой политики будет соответствовать общему «мэйнстриму», какая-то – нет. Для того чтобы изменить положение вещей, поменяем этот «мэйнстрим» на «мэйнстрим» другого фрагмента. Когда обнаружим его несоответствие коллективным ожиданиям, поменяем его на третий «мэйнстрим». третий – на четвертый. И так до конца. Потом проделаем этот круг замены еще раз, предполагая, что после первого круга мэйстримы, предложенные «фрагментами» будут откорректированы. Проходим второй круг. После какого-то круга предложенный «мэйнстрим» будет в достаточной степени откорректирован. В дальнейшем он будет сменяться при изменении представлений о «мэйнстриме» как со стороны тех, кто его выдвигает, так и со стороны тех, кто его выбирает. Мы получим искомую интерсоциальность на первом уровне приоритетности.

Это можно будет назвать социальным материализмом, так как в центре первоприоритетной социальности будут поставлены те социальные ценности, которые соответствуют ценностям большинства. А большинство всегда находится «около земли».

– А ты, в самом деле, не видишь, что твое построение невыносимо искусственно? Я не представляю, как она может быть связана с исторической достоверностью формирования демократий.

– Вижу. Хотя я не стал бы говорить о невыносимости. В данном случае для меня важна не историческая достоверность. Важна логика, которая скользящим путем связана с исторической достоверностью. Это была бы некая «формальная» логика создания интерсоциальной стратегии. Ее поиск имеет смысл безотносительно к истории. В определенном смысле интеркультура всегда тяготела к преодолению истории. Взять хотя бы слова из Декларации независимости «…все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Здесь все насквозь пронизано «невыносимой искусственностью». Особенно это «стремление к счастью». До сих пор не могу понять, что бы это могло значить? Но это трудности моего понимания. Эти люди проектировали свою жизнь. А проектируя свою жизнь в контексте множества других жизней, они не могли не проектировать человека вообще, свободу вообще, права вообще.

Важно увидеть это набрасывание проекта на человечество и жизнь. В какие-то моменты такое набрасывание служило основой для больших успехов в создание «интержизни». В какие-то – наоборот.

Можно увидеть в этих попытках стремление к выделению социальных инвариантов. Ведь интеркультура – это существование в приоритетности инвариантов культур в разных отношениях.

В отношении интеркультуры по-преимуществу (Соединенных Государств Интеркультуры) демократия – это форма построения, которая дает максимальный приоритет обществу перед государством. Для интеркультуры по-преимуществу генетически задано противопоставление «свободы и прав людей» власти «вышестоящих», государственных институтов.

«Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами…

Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье»^[3].

Не правда ли, достаточно «абстрактное» социально-антропологическое конституирование? Непонятно, как все это будет реализовываться в реальности. Непонятно, как это совместить с реальным развитием событий, с рабством, которое существовало в Америке до середины XIX века. С социокультурным провинциализмом, который связан с Америкой вплоть до второй мировой войны.

«Значительная часть истории США представляет собой постоянный поиск баланса между правами федеральной власти, которую сами штаты и создали для координации некоторых общих сфер (например, внешней политики или обороны), с одной стороны, и правами отдельных штатов, стремящихся к разумной, но максимальной независимости от федерального центра, с другой. Штаты не забывают, что именно они создали центральную власть, а не наоборот. В отличие от традиционных государств Америка создавалась снизу вверх. Долгое время тут не было того, что называется государством, и каждый городок, каждая ферма или полустанок жили по своим правилам и законам. Некоторые американские города были, по сути, созданы криминальными группами. Винчестер был шерифом, кольт – миротворцем. Лишь потом пришло осознание, что существующие правила и законы надо согласовать и на основе консенсуса и конкуренции сделать общими. Именно здесь лежат корни страстной любви американцев к индивидуальной свободе и сильнейшего скептицизма по отношению к любой власти, особенно центральной»^[10].

Американская интеркультура (до «появления государства»), изображенная Злобиным, выглядит как нечто, поглощенное междоусобной борьбой. Точнее борьбой, в результате которой должно было прийти осознание границ собственной свободы. Вроде бы можно считать, что эта борьба ведется на уровне культурных принципов. Только эти принципы относятся к предельно низкому уровню организации общества. Отсутствие ощутимого вышестоящего уровня организации смотрится и как обреченность на постоянное выяснение отношений, неукрощенное силовыми структурами, и как возможность сформироваться из этого особому типу социокультурной организации. В нем нет места масштабным социокультурным противостояниям, нет войны культур, есть выравнивание по общим культурным требованиям. Отдельные культурные запросы реализуются практически индивидуально, в масштабе малых групп. В так построенном пространстве логично смотрится принципиальная культурная пестрота. Она не является поводом к взаимным претензиям. Это некая одежда, которую могут носить или не носить, и носят практически все.

Недаром Злобин называет Америку «самым пестрым обществом мира». Она такой и должна быть по идее своего рождения.