Криминологическая концепция личности политического преступника

Кабанов Павел Александрович доктор юридических наук профессор, Казанский инновационный университет им. В.Г. Тимирясова 420111, Россия, г. Казань, ул. Московская, 42 Kabanov Pavel Aleksandrovich Doctor of Law Professor, the department of Criminal Law and Procedure, Kazan Institute of Economics, Management and Law 420111, Russia, respublika Tatarstan, g. Kazan', ul. Moskovskaya, 42, of. NII protivodeistviya korruptsii kabanovp@mail.ru Другие публикации этого автора

Общественные науки, изучающие сложные социальные явления, связывают предмет своего познания в большей или меньшей степени с проблемой человека. Не составляют исключения из этого правила и юридические науки криминального цикла, в том числе и криминология. Как справедливо отмечает профессор А.И. Долгова, ни один криминолог, какую бы научную школу он не представлял, не может обойти проблемы, связанной с человеком, совершающим преступления ^{[29, c.177]}. Значение личности преступника определяется тем, что преступление, будучи результатом сознательной волевой деятельности человека, не только немыслимо вне лица, его совершившего, но и в большей мере обусловлено сущностью и особенностями этого лица. Кроме того, без изучения личности преступника не могут быть поняты ни причины отдельного преступления, ни причины преступности как массового социального явления. Хотя имеется круг весьма авторитетных учёных, которые отрицают существование особой личности преступника ^{[25, c.73]}.

Как и всякое частное научное направление в криминологии, учение о личности преступника имеет богатую историю. Принято считать, что оно складывалось постепенно на протяжении ХIХ века. Первые попытки разобраться в этой проблеме выражались в установлении особых психофизических признаков, отличающих преступников или определенный их вид от других людей, не совершающих преступлений, а также разделении их на однородные группы. Последовательно и всесторонне этой проблемой в указанный период занимались такие известные ученые антропологического направления из различных стран мира, как: Атомир, Вуазен, Галль, Гарофалло, Тулмуш, Топинар, Дий (Dieu), Фрежье, Марро, Лафатер, Каспер, Колаяни, Ловернь, Самсон, Ферри, Ашаффренберг и другие исследователи ^{[62, c.149-213; 83, c.7-78; 84, c.63-66]}. Научные разработки указанных выше учёных в последующем позволили талантливому итальянскому врачу-психиатру и тюремному антропологу Чезаре (Цезарю) Ломброзо сделать вывод о том, что нет единого (прирожденного) типа преступника, а есть множество их видов, которые существенно отличаются друг от друга ^{[61, c.147]}. Однако исследования личности преступника происходили не только за рубежом, но и на территории Российской Империи. Свидетельством тому являются криминологические работы конца ХIХ – начала ХХ вв. таких авторов, как: Л.Е. Владимиров ^{[22, c.105-141]}, Д.А. Дриль ^{[30, c.171-232; 31, c.401-422]}, С.В Познышев,^{[72, c.191-206]} И.Я. Фойницкий ^[86], О. Савицкий ^{[78, c.353-361]} и другие ^{[48, c.719-731]}. Криминологическое учение о личности преступника активно развивалось во многих странах мира и в последующем, в том числе и в отдельные периоды в СССР.

На протяжении всего прошлого ХХ века советскими и российскими учеными, в большей степени криминологами, проводилась работа как в области теории личности преступника, так и по изучению отдельных типов, видов и групп преступников ^{[5; 8; 17; 24; 26; 38;58; 59; 60; 65; 69; 75; 92]}. Продолжаются активно и последовательно исследоваться различные аспекты личности преступника и в наступившем XXI веке ^{[9; 10; 12; 13; 19; 20; 36; 49; 50; 55; 64; 71; 82; 85; 88; 90; 91; 95]}. В связи с этим можно говорить об относительно полной изученности личности преступника в современной отечественной и зарубежной криминологической науке. При этом одни специалисты данное направление именуют теорией личности преступника ^{[2, c.255-291; 53]}, другие – криминальной антропологией ^{[83, c.16]}. Третьи – криминологией личности (В.Н. Бурлаков).

На наш взгляд, второе наименование выглядит более предпочтительным. Во-первых, это обусловлено тем, что термин «антропология» включает в себя учение о человеке: его происхождении и изменчивости во времени и пространстве ^{[89, c.7]}. Во-вторых, активным формированием новых научных направлений: физическая антропология, философская антропология, социальная антропология ^{[66, c.4]}, внутри которых активно формируются теории среднего уровня, способные методологически «помочь» в исследовании преступника. К таковым теориям относятся юридическая антропология ^{[4; 68, c.43-44; 76; 77]} и политическая антропология ^[23], в данный перечень легко вплетается и криминальная антропология как учение о личности преступника или криминогенной личности.

При достаточной изученности личности преступника в целом в отечественной и зарубежной криминологии следует отметить то обстоятельство, что личность отдельных категорий преступников описана и объяснена еще недостаточно полно и всесторонне. К числу таких малоизученных категорий личности преступника, в силу различных объективных и субъективных причин, относится и личность политического преступника и её различных видов и/или типов, изучающаяся специалистами в области криминальной политической антропологии ^[42].

Для того чтобы обратится к научному осмыслению и объяснению личности политического преступника, необходимо сначала определиться с содержанием более общего термина – «личность преступника». Традиционно в отечественной криминологической науке личность преступника рассматривалась как совокупность социально значимых свойств личности, образовавшихся в процессе взаимодействия с другими людьми и обуславливающих ее преступное поведение ^{[6, c.75; 7, c.125; 11, c.49; 18, c.204; 27, c.99; 39, c.25; 52, c.59; 94, c.85]}. Содержание этого определения позволяет раскрыть сущность понятия «личность преступника». Поэтому нам необходимо использовать общий подход и для выработки собственного операционного понятия «личность политического преступника». Здесь следует иметь в виду, что свойства человека, участвующего политике, приобретаются в результате его общественной и/или политической деятельности, и именно эта деятельность, а точнее прошлый политический и/или общественный опыт, подсказывает ему наиболее доступные и результативные способы приобретения, сохранения, распределения или утраты власти. При этом отдельные неоднократно апробированные в процессе политической деятельности из этой массы способов и приемов хотя и подтверждают свою эффективность, однако запрещены нормами национального и/или международного права. Поэтому выбор средств достижения (сохранения) власти – это всегда выбор лица, претендующего на эту власть. Это обстоятельство и делает для нас личность политического преступника предметом длительного научного политико-криминологического интереса ^{[43; 44, c.51-53; 45, c.8-12; 46, c.39-44; 47, c.37, -40]}.

С учётом изложенного можно предположить, что личность политического преступника – это совокупность социально значимых свойств личности, образовавшихся в процессе её общественной либо политической деятельности и обуславливающих использование ею для достижения политических целей средств, порицаемых с позиции действующего национального и/или международного уголовного законодательства.

Здесь мы видим необходимость уточнения своей позиции по поводу избранного нами термина «личность политического преступника», поскольку этому термину мы даем лишь операционный характер. В данной работе мы обозначаем им криминологическое понятие лица, совершившего, с нашей точки зрения, политическое преступление, независимо от того, привлечено ли оно к уголовной ответственности, понесло ли за его совершение наказание, и вступил ли при этом в законную силу приговор суда. Представленное определение не является идеальным и универсальным. Оно носит инструментальный характер в контексте проведения данного исследования для познания и описания сущности личности политического преступника.

При изучении личности политического преступника целесообразно выяснять круг тех характеристик, которые позволяют выявить ближайшие к преступлению и преступности причинные связи, причинные комплексы и цепочки. Наиболее распространенным в общей теории отечественной криминологии является выделение шести групп признаков, которые относятся к двум основным видам характеристик преступников: «объективным» или социальным, позициям и ролям; деятельности личности и «субъективным»: потребностно-мотивационная сфера; ценностно-нормативная характеристика сознания ^{[29, c.340]}. Такое деление следует позаимствовать и для исследования личности политического преступника, поскольку ее изучение невозможно без познания социальных позиций, ролей деятельности и мотивационной сферы деятельности человека или социальной группы.

При изучении личности политического преступника необходимо обратить внимание в первую очередь на мотивацию ее поведения, поскольку мотивационная сфера является “центром внутренней структуры личности, интегрирующим ее активность”^{[63, c.107]}, в том числе и криминальную политическую активность.

На наш взгляд, для исследования личности политического преступника нам необходимо выделить однородные группы целей и мотивов совершения политических преступлений, на которые указывается в некоторых работах, посвященных изучению личности политического преступника либо их отдельных видов. Так, А.И. Салахова, не разделяя субъективные характеристики политических преступников на мотивы и цели, выделяет следующие из них: 1) приобретение власти; 2) сохранение власти; 3) укрепление власти; 4) распределение власти; 5) утрата власти; 6) создание нового независимого (национального – примечание наше – П.К.) государства или автономной территории в рамках того же государства; 7) изменение внешних или внутренних границ национального государства или группы государств; 8) национальная, расовая, этническая или религиозная нетерпимость; 9) нетерпимость к политическому инакомыслию; 10) изменение системы управления в государстве; 11) прекращение политической деятельности ^{[79, c.80-81]}.

По мнению профессора С.В. Дьякова и других криминологов, наиболее часто встречающимися мотивами политических преступлений являются недовольство проводимой действующим правительством политикой и обида на органы государственной власти за допущенную несправедливость (мнимую или реальную) ^{[32, c.631-632; 34, c.108; 35, c.113; 70, c.141]}. На их долю приходится 21% от общей совокупности всех зарегистрированных государственных преступлений в Российской Федерации в конце ХХ века ^{[33, c.557]}.

Согласно воззрениям Л.М. Прозументова и А.В. Шестлера, преступников с политической мотивацией характеризует несогласие с существующим политическим режимом ^{[74, c.109]}.

По мнению профессора С.М. Иншакова, политически мотивированными выступают деяния, направленные на: а) изменение социальной и политической системы; б) захват власти; в) удержание власти; г) ослабление политического противника (как внутри государства: на уровне отдельного политического деятеля, политической партии, так и на международном уровне – как инструмент геополитики) ^{[40, c.216]}. На наш взгляд, предложенный учёным подход, отражает не мотивы, а целеполагание противоправной деятельности политических преступников. Подобный подход требует одобрения, поскольку политическая мотивация, в отличие от целеполагания, – трудно исследуемая категория. Как справедливо указывает автор, в чистом виде она просматривается достаточно редко, как правило, к ним примешивается мотив корыстной или иной личной заинтересованности ^{[40, c.215]}. Действительно, в реальной жизни политические мотивы довольно редко проявляются в чистом виде, в одних случаях они проявляются достаточно ярко и рельефно, в других они искусно маскируются или находятся глубоко «в тени». Поэтому для криминологического познания личности политического преступника, на наш взгляд, целесообразнее использовать его целеполагание, которое более очевидно, а иногда находится на поверхности политического события и легко может быть уловимым не только исследователем, но и правоприменителем. Однако такой подход не означает отрицания автором исследований политически мотивированного преступного поведения криминологической наукой.

Как мы уже ранее отмечали, личность политического преступника – сложный объект для научного исследования различными отраслями знаний. Это обусловлено как социальными стереотипами, так и отсутствием крупных криминологических исследований по этому вопросу. Данное обстоятельство дополнительно усугубляется еще и тем, что при исследовании личности политического преступника и его противоправного поведения приходится сталкиваться с большим количеством смежных понятий и неоднозначно воспринимаемыми научными, публицистическими и бытовыми терминами. К числу таких терминов, словосочетаний и научных категорий относятся: «политический заключенный» (или «политзаключенный» ^[28]), «политэмигрант», «политкаторжанин», «политический ссыльный» ^{[3, c.76-83]}, «враг нации», «враг народа» ^{[73, c.14-16]}, «враг государства» ^{[1, c.504-527]}, «противник перестройки» ^{[21, c.3-12]}, «враг демократии». Указанные термины и категории несут в своем содержании негативный политический оттенок оценки деятельности того или иного человека независимо от его правового или социально-политического статуса. Дать однозначную оценку содержания этой группе терминов практически невозможно, поскольку они появились на разных временных этапах развития общества и вводились порою различными субъектами политической деятельности, как для характеристики своих политических оппонентов (противников), так и своих политических сторонников или союзников. В современном российском обществе одна часть понятий, такие как «политзаключенный», «политэмигрант», «политкаторжанин», «политический ссыльный» в большинстве случаев отождествляются по своей смысловой нагрузке с жертвами политических репрессий со стороны государства, его органов и должностных лиц ^{[14, c.21-24]}. Например, именно так рассматривали депутаты Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации второго созыва лиц, осужденных за преступления, имеющие политическую окраску к лишению свободы судами Литовской Республики ^[67]. Такой подход обусловлен в первую очередь сохранившимися в массовом общественном сознании традициями, установленными большевистскими лидерами в конце XIX века – начале XX века, как правило, ранее судимыми не только за политические, но и общеуголовные преступления ^{[80, c.88-90; 81, c.97-102]}. Другая часть, такие как «враг нации», «враг народа» ^{[41, c.3-4; 87, c.233-253]}, «враг государства», «противник перестройки» ^{[56, c.6-7]}, «враг демократии» ^{[37, c.23]} несут в себе ярко выраженную негативную социально-политическую, а не правовую оценку деятельности определенных людей, как правило, их политическими оппонентами (конкурентами, соперниками или противниками).

Действительно, в большинстве случаев применительно к деятельности должностных лиц советского тоталитарного государства вторая категория лиц («враги народа») – скорее жертвы политических репрессий, чем политические преступники. Это в первую очередь относится к лицам, судимым за антисоветскую агитацию и пропаганду, лично не поддерживавших большевистский политический режим и большевистскую (коммунистическую), а в последующем социалистическую, «единственно верную», идеологию. Однако среди этой категории могут быть не только мнимые, но и действительные политические преступники, о чем свидетельствует отечественная правоприменительная практика. Так, Верховный Суд Российской Федерации в начале июня 1998 года, рассмотрев заключение Главной военной прокуратуры России, не признал бывшего народного комиссара внутренних дел СССР Н. Ежова, признанного “врагом народа” и репрессированного (расстрелянного по приговору суда) в конце 30-х годов ХХ века, жертвой политических репрессий и не реабилитировал его, фактически признав политическим преступником. Такое судебное решение законно и справедливо, поскольку именно по инициативе и при непосредственном участии Н. Ежова в 1937-1938 гг. было репрессировано 1.587.030 человек, из которых 681.692 расстреляно, причем 631.398 – без какого-либо судебного разбирательства ^{[54, c.25]}. В данном случае оценочное наименование «враг народа» объективно соответствовало противоправной деятельности, осуществляемой этим должностным лицом правоохранительного ведомства по отношению к значительной части населения Советского государства.

Исследование личности политического преступника было бы не полным, если бы мы не рассмотрели вопрос о соотношении этой категории преступников с общеуголовными преступниками. К рассмотрению этой проблемы обращался немецкий криминолог Мерген, который выделил четыре характерных признака, отличающих политического преступника от общеуголовного. По его мнению, для криминологии представляют интерес следующие характерные особенности личности политического преступника:

1) политический преступник не скрывает свое намерение совершить политическое преступление и признается в этом публично, тогда как общеуголовный, как правило, скрывает свои намерения и отрицает совершение преступления;

2) политический преступник оспаривает легитимность нарушаемых им норм, в то время как обычный преступник признает это в принципе;

3) политический преступник преследует цель изменения установленных в государстве и обществе норм права и морали, тогда как обычный преступник таких целей не преследует;

4) политический преступник действует (совершает политическое преступление – примечание наше – П.К.) бескорыстно, а обычный преступник преследует эгоистический интерес ^{[51, c.48-49]}.

Мы не можем согласиться полностью с выделенными Мергеном признаками личности политического преступника, поскольку при изучении личности отдельных преступников, совершивших общеуголовные преступления, особенно "случайных" убийств против собственных родственников, большинство из них действовали так же бескорыстно ^{[93, c.192]} и, как правило, сразу же признавались в совершенном ими преступлении. Тогда как многие профессиональные преступники, совершающие общеуголовные преступления, оспаривают легитимность нарушаемых правовых предписаний и преследуют цель изменения установленных в обществе норм права и морали, в соответствии с традициями преступной среды. Поэтому предложенные Мергеном признаки политического преступника не могут относиться к числу обязательных признаков, то есть они могут быть, а могут и не проявиться у определенного лица, скорее всего это дополнительные (вспомогательные, факультативные) признаки, которые встречаются, хотя и в меньшей степени, и у других категорий преступников. Мы полагаем, что главным и обязательным (атрибутивным) признаком политического преступника является политическое целеполагание преступной деятельности и/или её политическая мотивация.

На наш взгляд, принципиальная разница заключается в том, что в идеале «политический преступник» действует в интересах части общества, покушаясь на интересы правящей политической элиты (политической партии, социальной группы или политического клана). Поэтому для одной части населения он – политический преступник, а для другой – жертва несправедливого политического режима, требующая социальной поддержки и сострадания. Общеуголовный преступник, как правило, совершает преступление, которое порицается всеми слоями общества и поэтому не вызывает у них сочувствия и со страдания.

Продолжая рассуждения о личности политического преступника, следует иметь в виду, что не всегда и не у всех политических преступников проявляются указанные Мергеном признаки в полном объеме. У одних они проявляются частично, у других могут не проявляться вообще. Наиболее типичным образцом описанного Мергеном образа политического преступника являлся известный международный террорист Шамиль Басаев. Именно он после совершения ряда преступлений публично обещал организовывать и совершать тяжкие и особо тяжкие преступления на территории России и совершил их в форме вооруженного мятежа, террористических актов, убийства людей, захвата заложников. При этом он оспаривал легитимность нарушенных уголовно-правовых норм, объясняя свои действия исключительно «священной войной с неверными для создания независимого исламского государства на Северном Кавказе», тем самым, преследовал цель – изменение установленных в современном российском обществе норм права и морали. Все свои преступления, судя по его выступлениям в средствах массовой коммуникации, он совершал бескорыстно. Однако нам представляется, что Басаевым двигали другие, не выставляемые публично, мотивы, в том числе и корыстные. Оспаривая легитимность уголовно-правовых норм в современном российском обществе, и в своё время реально изменив существовавшие нормы права и морали на подконтрольной ему территории Чеченской Республики, он лишь оправдывал свое преступное поведение в обществе. При этом Басаев понимал преступность и наказуемость совершаемых им тяжких и особо тяжких преступлений ^{[6, c.355-361]}, ответственность за совершение которых его пугала. По-видимому, в конце своей террористической карьеры он понимал и политическую бесполезность проводимых им акций, финансируемых зарубежными организаторами и пособниками, но не мог добровольно прекратить террористическую деятельность, оставаясь «заложником» им же организованной преступной деятельности.

Нам представляется, что существуют переходные периоды в деятельности политических преступников из одного состояния в другое, из одного вида в другой. Возможны переходы из общеуголовных преступников в политические и, наоборот, из политических – в общеуголовные. «Перерождение» или превращение общеуголовных преступников в политические может происходить по-разному и по различным причинам объективного и субъективного характера. Однако в большинстве случаев общеуголовные преступники вначале строят свою преступную карьеру, приобретают капитал (финансовые, материальные, информационные и иные ресурсы), а уже потом легитимно или нелегитимно проникают в политическую сферу жизнедеятельности общества. Укрепившись в данной сфере, они начинают ее реформировать с применением средств и методов, порицаемых с позиции уголовного законодательства в целях получения дополнительных полномочий либо доступа к распределению национальными или региональными ресурсами для реализации личных или корпоративных интересов. В этих случаях практически невозможно найти узкую грань между политическими и корыстными интересами. Они настолько переплетаются между собой, усиливая и укрепляя друг друга, что и сами преступники их могут не видеть и не различать, а порою даже осознавать.

Примером подобного рода «перерождения» преступного «авторитета» в политического преступника может служить преступная карьера Джумбай Ходжиева. После демобилизации из вооруженных сил СССР Ходжиев стал совершать общеуголовные преступления, довольно быстро добился признания в преступной среде, получив среди представителей преступного сообщества кличку «Джума Намангани». В последующем, «повысив квалификацию», получив навыки террористической деятельности за рубежом, он вошел в число руководителей оппозиционной политической преступной организации, которая в августе 1999 года с использованием вооруженного насилия захватила часть населенных пунктов на территории Киргизии ^[16]. Под руководством Д. Ходжиева и Т. Юлдаева в августе 2000 года организованные группы вооруженных боевиков после неудачной попытки захватить власть в горах Киргизии, с целью создания нового государства (исламского халифата), проникли на территорию Узбекистана, но были разбиты правительственными войсками ^[15].

Противоположным примером преступной карьеры служит террористическая деятельность известного международного террориста прошлого (ХХ) века Карлоса, начинавшего свою преступную деятельность в качестве политического преступника, а в последующем сменившего её на общеуголовную, совершая тяжкие и особо тяжкие преступления для обеспечения личного благополучия.

Проведенное нами политико-криминологическое исследование личности политического преступника позволяет сделать следующие выводы:

Во-первых, политический преступник – это особый вид преступника, обладающий спецификой познания и исследующийся специалистами в рамках криминальной политической антропологии.

Во-вторых, личность политического преступника –это совокупность социально значимых свойств личности, образовавшихся в процессе её общественной либо политической деятельности и обуславливающих использование ею для достижения политических целей средств, порицаемых с позиции действующего национального и/или международного уголовного законодательства.

В-третьих, личность политического преступника очень сложный объект для политико-криминологического анализа, поэтому его описание и объяснение должно включать в себя и такие методы её познания, как типология и классификация, что, несомненно, является перспективным направлением исследования личности политического преступника.