Факторы правовой рефлексиии

Маркин Александр Валентинович кандидат юридических наук Заведующий кафедрой, Тольяттинский государственный университет 445146, Россия, Самарская область, г. Тольятти (хрящевка), ул. Первомайская, 6 Markin Aleksandr Valentinovich PhD in Law Head of the Department of Civil Law and Procedure at Togliatti State University. 445146, Russia, Samarskaya oblast', g. Tol'yatti (khryashchevka), ul. Pervomaiskaya, 6 a.v.markin@inbox.ru Другие публикации этого автора

Интегративное понимание правовой природы ^{[2, 57]}, все более и более завоевывающее пространство научной правовой мысли, допускает предположение, что есть единство права, к которому человек приложил свои творческие способности и права, коренящегося в структуре интеллекта человека, т.е. права врожденного, естественного, природного, заложенного в человеке до появления сознания, права, прорывающегося в сознание из самой глубины бессознательного и завоевывающего его через те или иные исключительные качества.

Так или иначе, субстанция права неразрывно связана с интеллектом, с правовой рефлексией, которая обусловлена различного рода факторами.

Факторы правовой рефлексии, представляют собой социально- психологические обстоятельства, единицы воздействия, влияния, формирующие позитивный или негативный характер юридического мышления.

Современные разработки аксиологии, деонтической логики, психологии обладают богатым инструментарием, позволяющим определять характер правового мышления. Согласно им, позитивное правовое мышление направлено на созидание социальных ценностей, т.е. правовых ценностей, желательных, полезных, необходимых для культурного строительства, для совершенствования общественных связей.

Ценность позитивного правового мышления в том, чтобы оно было. Общественная задача в отношении такого характера правового мышления – его культивация на всех уровнях и во всех сферах, признание его обществом в качестве высшего достижения, культурного идеала, элитной интеллектуальной принадлежности индивидуального и коллективного сознания.

Негативным правовым мышлением мы полагаем то, которое ведет к дискредитации права и институтов государства, осуществляющих правотворческую и правоприменительную функции. Ценность такого правового мышления в том, чтобы его не было ни в индивидуальном, ни в коллективном сознании. В отношении такого правового мышления в обществе должен быть выработан режим неприятия и искоренения. Дискредитация права – это толкование и применение права с неправовыми целями. Это такая правовая политика, которая ведет к отрицанию права, к правовому нигилизму. Негативное правовое мышление стоит за избирательным законотворчеством и правоприменением, за силовым, принудительным навязыванием общественному сознанию необходимости беспрекословного подчинения любому неправовому закону и правоприменительному действию.

Те факторы, которые формируют негативный характер юридического мышления, мы именуем деструктивными ^{[8, 38]}, тогда как факторы позитивного влияния на правовое сознание имеют конструктивный характер ^{[9, 32]}.

Среди конструктивных факторов правовой рефлексии мы выделяем эстетику, логику и этику, среди деструктивных – конформизм, цензуру, ригидность, догму сиюминутности решения, предвзятость.

Анализ действия указанных факторов на характер юридического мышления демонстрируется на основе исследования представлений математика Анри Пуанкаре о математической интуиции и американских психологов о единстве творческого и критического мышления.

Квинтэссенция юридического мышления – правовое творчество. Исследование его природы имеет очень важное значение, поскольку способствует в продвижении к пониманию глубинных процессов возникновения и развития самого права, предпосылок и условий его действительных форм существования. Понимание природы правового творчества оттачивает способность к моделированию будущего права, того права, которое необходимо для регулирования непрерывно совершенствующихся общественных отношений.

Творчество, как особый характер интеллектуальной деятельности, имеет определяющее значение в становлении человека и его жизненного пространства. Оно известно всем людям, его принципы и механизмы успешно исследуются учеными, но вместе с тем все многочисленные знания о формах, средствах и способах творческих процессов не дают достоверных объяснений его природы, оставляя нам возможность прикрыть недостаток этого знания всеобъемлющим понятием трансцендентальности.

Процесс творчества права вполне допустимо связывать с проникновением его трансцендентальной сущности в индивидуальное или коллективное сознание и становлением подсознательных правовых истин в качестве позитивных юридических правил. Право – феномен природы, представленный в структуре человеческой психики и развивающийся наряду с сознанием человека и его социальной практикой. Поэтому вполне обосновано исследование вопросов правового творчества, не отождествляющее его исключительно с процедурой принятия законодательных актов.

На наш взгляд, существенную помощь в подобном исследовании может оказать опыт математиков, этих истинных «лоцманов» интеллектуальной стихии. К тому же, математическое и юридическое мышление, несмотря на кажущуюся внешнюю несопоставимость сходны в своей архитектонике, в своей логике, в своей рациональной сущности.

Обоснование данного утверждения видится в следующем.

Известно, что юристы, как и все гуманитарии, не дружны с математикой. Многие правоведы, когда их спрашивают о выборе юридического образования, шутливо ссылаются на отсутствие математики среди учебных дисциплин в юридических вузах. В этой шутливости есть некая незамысловатая правда как бы нам не хотелось ее отрицать – ум стремится в ту среду, в которой чувствует себя комфортно.

Различие в алгоритмах строения высшей нервной деятельности юристов и математиков, скорее всего, имеют место быть, пусть и на очень тонком уровне. В обиходе мы часто используем выражения «математический ум», «юридическое мышление» и вполне обоснованно, надо сказать, поскольку эти выражения позволяют нам подчеркнуть, оттенить нечто особенное в характеристике высшей нервной деятельности того или иного субъекта, специализирующегося в своих интеллектуальных предпочтениях на определенной сфере общественного знания.

Но так ли несовместимы математика и юриспруденция? Может быть, есть основания понимать математическое знание в качестве неотъемлемой составляющей юридического мышления?

Мы привыкли полагать, что ум гуманитария насыщен образами. Лучшие адвокаты добиваются своих блестящих побед в судебных процессах, опираясь во многом на эмоциональное возбуждение аудитории и суда. Вспомним Цицерона, мастерски владевшего искусством образной речи, вызывавшей сильные эмоциональные чувства людей, от которых зависела судьба его подзащитных и добивавшегося при помощи этого приема торжества собственной позиции. Или Федора Плевако с его знаменитой речью в защиту старушки, укравшей старый чайник на коммунальной кухне. Примеров таких не счесть в истории юриспруденции.

Между тем, образность далеко не исчерпывает все содержание юридического мышления. И здесь мы во всех приведённых и многочисленных не приведённых примерах с неизбежностью помимо эмоциональности обнаружим холодный ум, точность, расчет, проверенность, взвешенность, системность, рациональность, доказанность, т.е. все то, что характеризует математическую рефлексию. Это неотъемлемая часть юридического мышления, представленная в нем в необходимой пропорции. Без математического представления об искомом, а в праве это справедливость как истина, юриспруденция беспомощна. Из-под ее власти ускользает рациональный баланс общественных отношений. Например, на самых ранних этапах развития права в Древнем Риме эмоциональное превалировало над рациональным. В легисакционных процессах обряд, ритуал ставился выше фактической истины, он и означал сам по себе высшую истину - судебную, юридическую. Ошибка в слове, неуверенность в предоставлении денежного залога приводили к проигрышу дела независимо от фактической правоты. Эмоциональная составляющая этих процессов имела доминантное значение, они носили по преимуществу моральный, воспитательный характер. Истина, справедливость отдавались на откуп нравственности, исключительно через которую раскрывались. Математическое, логическое в них присутствовало лишь неосознанно, интуитивно и не определяюще.

Тем не менее, эмоциональное, нравственное - лишь одна сторона справедливости, другая ее сторона – рациональная, логическая, математическая. Данное положение является объективным отражением сущности и структуры самого позитивного права в общественном сознании. Эти моменты были подмечены мыслителями в глубокой древности. Колоссальная заслуга в осознании математической составляющей правовой природы принадлежит древнегреческой философии, рациональной по своей сути. Математика долгое время отождествлялась с философией, трактовалась как одна из форм стремления к мудрости. Высшим проявлением такого подхода к математике и философии являлось учение пифагорейцев.

Математические основания позитивного права окончательно оформлены в качестве знания Аристотелем, который раскрывал природу права, справедливости через математическое равенство. Такой подход определил будущее развитие юриспруденции вплоть до нового времени. Процессы математизации, рационализации позитивного права очень четко прослеживаются на примере все той же римской юриспруденции, на более поздних этапах воспринявшей достижения философско-математической рефлексии древнегреческих мыслителей и воплотивших ее в формулярном и экстраординарном процессах.

Новую эру математизации, рационализации общественного сознания принято связывать с именем великого немецкого ученого, философа, логика, математика и юриста Готфрида Лейбница. Нам кажется, вся полнота интеллектуального масштаба этого ученого, его гениальных озарений еще не оценены человечеством до конца, ибо каждая научная эпоха несет нам новые и новые грани его открытий. Поучителен сам процесс формирования научного знания этого мыслителя, его структура и содержание ^{[6, 3-15]}.

Диссертацию на соискание ученой степени доктора права под названием «О запутанных судебных случаях» Лейбниц защитил в двадцатилетнем возрасте, вызвав восторженные отзывы экзаменаторов, отметивших высокую эрудицию, ясность мышления и убедительность речи соискателя ^{[17, 23]}.

Ни усиленные занятия юриспруденцией, ни практическая деятельность, к которой приступил Лейбниц после получения степени доктора права не отвлекли его от разностороннего научного развития. Занятия фундаментальными науками, в частности, логикой и математикой продолжались непрерывно. В год защиты докторской диссертации по праву Лейбниц написал один из уникальнейших своих трудов, давших начало современной кибернетике: «Об искусстве комбинаторики». Примерно в это же время в его голове зарождается проект науки, которую через два столетия человечество будет знать как математическую логику. Лейбниц стремился к созданию языка науки, который позволил бы заменить суждения арифметическими и алгебраическими исчислениями. Это, по его мнению, существенно продвинуло бы человечество в сфере научных открытий через универсальный метод, подобный тому, который дала алгебра в области чисел.

Научная и профессиональная судьба Лейбница дает нам нагляднейший пример неразрывной связи естественных и гуманитарных знаний в структуре качественной рефлексии. Выдающиеся достижения в сфере юриспруденции, дипломатии обусловлены острым умом и творческим характером мышления Лейбница, обретенными в результате систематического оперирования фундаментальными знаниями, в первую очередь логики, математики. Занятие этими дисциплинами позволило Лейбницу сформировать уникальный баланс творческого и критического содержания ума, добиться редкого сочетания его интуитивных и рациональных качеств. С одной стороны, мы видим яркий, творческий ум гениального ученого, обладающий высочайшей степенью научного воображения, интуиции, с другой, трезвый, критически настроенный, пунктуальный рассудок, раскладывающий все аргументы по полочкам, обуздывающий буйство фантазии в интересах научного прагматизма. Чего стоит один только выбор юриспруденции в качестве приоритета образования, выбор совсем еще молодого человека, но уже обладающего выдающимися успехами в сфере математики, логики, философии. В этом выборе соединились интуиция и трезвый расчет: юриспруденция – высокое социальное положение, карьера, почет, доступ в высшие слои общества, материальная обеспеченность; математика, логика – качество юридических знаний, качество специальной подготовки, позволяющее достигнуть вершин юридической профессии. В этой очевидной взаимосвязи кроется та самая тайная сила, которая придает интеллекту, а, следовательно, и личности новый уровень качества. Достижения Лейбница – неопровержимое тому подтверждение.

Математическое знание является необходимой основой качества любого высшего образования, в том числе и гуманитарного с его юридической составляющей ^{[11, 178]}. О математике сказано – «дисциплина ума». Многие математические положения являются аксиоматикой юриспруденции. Например, без знания пропорциональности деления невозможно качественно усвоить сущность долевых институтов в гражданском праве (долевая собственность, определение долей наследства и т.п.). Теория вероятности, позволяет просчитывать возможность ошибочных правовых суждений, минимизировать их отрицательное действие. Знание принципов квалиметрии имеет значение к формированию способности выстраивания различного рода субординаций в зависимости от количества позитивных свойств (законодательных актов, доказательств и т.п.). Теория строгости математических доказательств незаменима в качественном усвоении одного из самых значимых разделов юриспруденции – доказательственного права. Комбинаторика позволяет четко определять все возможные варианты действия следователя, адвоката, судьи. Теория множеств применима в законотворческой деятельности при определении видов и пределов ответственности и т.д.

Мы не говорим о том, что математика необходима юристу как исключительно специальное знание, как способность к высшему математическому оперированию, к математическому творчеству, мы говорим о развитии философско-математических алгоритмов мышления, о знакомстве с природой математики, об архитектонике, принципах математического рассуждения, ее интеллектуальных методах постижения закономерностей бытия. Понимание основ теории математического доказательства, например, неизбежно даст рано или поздно позитивный эффект для формирования рациональной составляющей юридического мышления. Юристы имеют дело в своем профессиональном мышлении с поиском истины не той, которая есть, а той, которая должна быть. В этой особенности мира юридических истин, мира поиска справедливости как равновесия социальных отношений математика помогает выработать интеллектуальные способности к тому, как преодолеть то, что есть, для того, чтобы было то, что должно быть; как преодолеть то, что есть ради того, что должно быть.

Здесь многое будет зависеть от характера преподавания математического знания для юристов. Ни в коем случае математическое знание не должно предлагаться таким образом, чтобы трудности с его усвоением стали непреодолимым препятствием для лица, изучающего юриспруденцию. Требуется не столько виртуозный знаток математических правил и операций, сколько специалист, способный к философским обобщениям по поводу математических правил, операций, истин, закономерностей, специалист, способный видеть философию, психологию, логику математики и учитывать при этом специфику интеллекта юриста. Иными словами преподаватель математики для юристов, как, впрочем, и для других специалистов не математиков, должен обладать развитым представлением процессов конвергенции математических и гуманитарных знаний, благо, что такой процесс все более и более уверенно заявляет о себе. Наиярчайший тому пример – математическая логика, которая уже давно известна юристам и активно развивается в правовой теории, но есть и менее известные, однако уверенно набирающие силу проявления математического знания в экономике, социологии и даже в психологии и лингвистике.

Достоинства математической рефлексии следует рассматривать как средство достижения качественного уровня юридического мышления.

Математическое знание – необходимая составляющая общекультурной компетенции правоведов. Ценность этой составляющей в выработке склонности, способности к математическому обоснованию, подтверждению, проверке интуитивно улавливаемой юристом пропорции справедливости, равновесия, гармонии социальных отношений. Иными словами математика необходима для выработки дисциплинированного, строго последовательного, обоснованного, объективного мышления юриста.

На сходство алгоритмов мышления математиков и юристов также указывает опыт математика Гилберта, которого специфика математической рефлексии привела к необходимости введения в содержание математического метода идеальных объектов в качестве операторов науки чистого разума и элементов новой логики ^{[3, 42]}. Между тем, подобные элементы и их логика были представлены в юриспруденции задолго до появления их в научном сознании и трудах Гилберта, и весьма успешно использовались в праве на протяжении веков под видом фикций, презумпций и преюдиций. По своей природе - это идеальные объекты Д. Гилберта, вымышленные объекты, элементы воображаемой логики, родоначальником которой вполне справедливо ^{[16, 8]} считается отечественный логик и математик Н.А. Васильев ^{[4, 62]}. При этом к фикциям теория идеальных объектов применима в полном объеме, тогда как к презумпциям и преюдициям лишь в части ^{[7, 68]}.

Выдающийся представитель обладателей математического мышления Анри Пуанкаре небезосновательно утверждал, что математическое знание доступно многим в своем прикладном, прагматическом, обыденном значении. Но говорить о математическом складе ума, математическом алгоритме мышления можно лишь применительно к немногим, к единицам, которых мы называем, собственно, математиками. Математическое мышление является элитарным в силу своей рефлексивной утонченности, содержательной сложности и объемности.

Творчество – это создание полезных интеллектуальных комбинаций, полагал Анри Пуанкаре, т.е. ценностей, значимых единиц содержания, как полагаем мы. К этому способны лишь лица, обладающие чувством гармонии, чувством порядка, лица, способные видеть линию рассуждения как единое целое ^{[14, 358]}. Это индивидуумы, способные творить математические ценности ^{[14, 357]}.

Логика подобных утверждений обнаруживает себя и в мире юридической мысли, в юриспруденции, несмотря на более завуалированное положение, поскольку математиками дерзают называть себя избранные, правоведами полагают себя все. В своей повседневной обыденности люди в большинстве способны руководствоваться наиболее распространёнными в общественном сознании юридическими правилами. По этому поводу в обществе известно выражение: «все мы знаем, как судить». Термин «судить» в этом контексте используется в смысловом значении: «все мы знаем, что такое право». Но «судить» - это либо осудить без рассуждения, либо рассудить без осуждения, либо рассудить и осудить. В первом случае мы имеем дело с произволом, во втором – с интеллектуальной содержательностью права, с самой его сущностью, в третьем – с применением права. Наше повсеместное «осуждение» без рассуждения – это воля, эмоции, страсти, а «рассуждение» - ум, рациональность, логика, математика. Право есть единство рациональности и воли; математики, логики и этики, нравственного благородства. Осуждение лишь тогда входит в разряд правовых ценностей, когда логически вытекает из правового рассуждения, становится логическим, математическим, нравственным и эстетическим элементом последнего.

Рассуждать о праве – значит искать гармонию, равновесие общественных отношений, а это не что иное, как справедливость. Справедливость есть социальная разновидность гармонии, пропорциональности, равновесия, относящихся к сфере эстетики, поскольку эстетика есть красота, гармония, а справедливость - красота, гармония общественных отношений. Справедливость, следовательно, право – эстетический параметр социальных связей, параметр, определяющий их гармоничное состояние.

Рассуждение о праве как поиск справедливости - это правовое творчество, признак благородства правовой интеллектуальной деятельности. Справедливость, открытая в ходе таких рассуждений, есть правовая ценность, элемент культуры. Творить право как правовые ценности культуры, как справедливость способны далеко не всякие акторы права, в том числе и не всякие борцы за право: законодатели, судьи, адвокаты, прокуроры, следователи, юристы, ученые. Творят право лишь те из них, кто имеет способность созидать правовые ценности, созидать справедливость, равновесие, гармонию общественных отношений.

Правовое творчество, следуя принципам рациональности, математическим закономерностям, состоит в способности исключать созидание юридических сущностей, не отвечающих своими параметрами стандартам эстетической значимости для общественной культуры и допускать лишь те, которые несут нам гармонию социальных отношений. Такая способность представлена в людях, обладающих высокой степенью развитости чувства справедливости, т.е. чувства пропорции социального равновесия, гармонии, имеющего в своем содержании эстетическую единицу.

Творчество права - не процесс интеллектуального созидания юридических фактов и явлений, а процесс открытия связей между ними, закономерностей. Это очень важно. Творить право – не значит созидать новую юридическую реальность и кромсать под нее фактические отношения. Творить право – это значит искать гармонию, равновесие общественных связей и возводить справедливость в эталон, масштаб, эстетический стандарт поведения. Так рождался самый высокий образец правового творчества – римское право. Так действовали преторы, так творили римские юристы.

Но каков истинный творческий процесс созидания правовых ценностей? Связывают ли его, какие-либо общие характеристики с математическим творчеством?

Если проанализировать высказывания Анри Пуанкаре о природе творческих процессов математического ума, то творчество есть выбор сознанием истинной ценности, сформированной, скомбинированной бессознательным из наполняющих его простых элементов. И у нас нет никаких аргументов к опровержению того, о чем свидетельствует великий математик на примере собственных озарений. Сознание математика выхватывает из бессознательного те истины, которые поражают его как красота, как гармония, как тонкая пропорция.

Подсознанию принадлежит пальма первенства в открытиях, поскольку они формируются в бессознательном неостановимым потоком. Бессознательное как бы демонстрирует свои достижения во всей их красе перед сознанием, предоставляя последнему возможность выбора того, что требуется.

Источник открытий, источник творчества – бессознательное. В глубинах подсознания господствует стихия трансцендентального. Истины рождаются в бессознательном как узоры на зимнем стекле, без какого бы то ни было рационального обоснования и объяснения. В сознании трансцендентальность бессознательного открывает самое себя.

Бессознательное живет по законам отсутствия осознанного порядка, по законам отсутствия формальной логики, рациональности, но оно, безусловно, логично, только это иная логика, логика иного уровня, того, которое сознание воспринимает как игру случайности. Истины творческого озарения есть дети хаоса, а не рациональности, но хаос - неосознанная логика.

Сознание ограничено, бессознательное не имеет границ. Соучастие в бессознательном раздвигает горизонты рациональности. Луч сознания выхватывает в стихии бессознательного лишь то, что знает, а знает лишь то, что соответствует логической и эстетической природе его знания. Бессознательное развивает сознание, сознание рационализирует истины бессознательного. Это взаимодействие ведет к тому, что рано или поздно логика бессознательного, неосознанная логика осознается и становится логикой формальной, осознанной, становится правой идеей, правом.

Все высказанные положения о взаимодействии сознания и подсознания в творческих процессах касаются любого интеллекта: математического, юридического, философского, или какого-либо другого.

Здесь неизбежно возникает вопрос о критериях отбора любых, в том числе и правовых, истин, о его принципах и механизмах. Это основной вопрос интеллектуального творчества. Безусловно, этот отбор – прерогатива сознания, равно как и подготовка бессознательного к активной деятельности на определенном направлении. Необходимо учитывать, что активность подсознания в определенном направлении задается предварительной интенсивной сознательной деятельностью: знакомством с проблемой; имеющимися знаниями, решениями, фактами, доказательствами и т.п. Но и «приходуются» вновь проявленные истины исключительно работой сознания по очень деликатным, тонким правилам, которые: «почти невозможно выразить точными словами; они легче чувствуются, чем формулируются» ^{[14, 362]}.

Удивительно, но великий математик, не правовед смог так точно определить то, что сопровождает муки интеллектуального поиска юристом справедливости, этой едва уловимой пропорции социального равновесия, той самой правовой гармонии, к которой вечно стремится индивидуальное и коллективное сознание.

Кажется странной апелляция к чувственности в вопросах деятельности сознания. Ведь мы предпочитаем подразумевать логику, порядок, правила, доказательства, рациональность при разговоре о сознательной деятельности. Тем не менее, Пуанкаре, скорее всего, прав. Чувственность сознания – интуиция, глубочайшее интеллектуальное чувство, аффект, врожденная, как мы полагаем, способность улавливать пропорцию истинного, в юриспруденции – пропорцию справедливости.

Как ни парадоксально, но математик Пуанкаре определяет эстетическую природу этого интеллектуального чувства. Истину, математики открывают как красоту, вот что поразительно! Пуанкаре напоминает нам, чтобы мы не забывали «о чувстве математической красоты (выд. нами, - авт.), чувстве гармонии чисел и форм, геометрической выразительности. Это настоящее эстетическое чувство, знакомое всем настоящим математикам» ^{[14, 363]}.

Казалось бы, нет ничего более далекого от эстетических идеалов, чем различные математические операторы, исчисления, формулы, законы, числа. Может быть, списать приведенные высказывания великого математика на снисходительно принимаемые обыденным менталитетом странности гениев?

Однако задолго до высказывания Пуанкаре, в глубокой древности, уже было свидетельство о связи красоты, эстетики и математики. Этим свидетельством является учение Пифагора о гармонии чисел, настолько опережавшее время и развитие общественного сознания, что многими, долгое время, признававшееся мистическим, вызывавшим не «смех простаков», как полагал Пуанкаре, а серьезные агрессивные чувства к не понимаемому учению, проявившиеся, в конечном итоге, в физическом разгроме необычной школы.

Свидетельства от разных мыслителей из непомерно далеких по отношению друг к другу эпох, совпадающие в сути, об одном и том же явлении, могут быть приняты как доказательство его существования. Явление это заключается в том, что математикам знакомы эстетические чувства в отношении различного рода математических операторов, закономерностей, формул, чисел и т.п. И, более того, исключительно эстетика помогает некоторым математикам испытывать интеллектуальные озарения и творить математические ценности.

Но у кого найдутся аргументы переубедить нас в том, что это чувство не господствует в душе настоящего юриста! Справедливость открывается лишь интеллекту, обладающему высокоразвитым чувством, и даже чутьем правовой пропорции, меры социальной гармонии, равновесия, которое, зачастую перешагивает через видимую рациональность, вызывая шквал негодования того или иного общественного сегмента, но впоследствии доказывающим свою высшую и единственную ценность. Вполне обоснованно утверждать о существовании чувства красоты справедливости, чувства юридической красоты, чувства красоты права, эстетического по своей природе.

Когда Верховный Суд США под председательством судьи Уоррена принял свои знаменитые решения, касающиеся расовой сегрегации в Америке, страна захлебнулась негодованием, считая подобные решения верхом несправедливости. Президент устранился от любых действий, связанных с исполнением этих решений, но Верховный Суд остался верен своим представлениям о справедливости. Через десяток лет американцы вдруг обнаружили, что живут в совершенно другой стране, в той, в которой черные и белые детишки вместе ездят на одних и тех же автобусах, в одни и те же школы и вместе сидят за школьными партами, слушая учителей с белой или черной кожей, совершенно не замечая между собой никакой разницы. Это был триумф правосудия, победа справедливости, права. Америка теперь обоснованно гордится этими решениями Верховного Суда, вынесенными под председательством судьи Уоррена ^{[5, 375]}. Этот суд творил правовые ценности, которые стали достоянием мировой правовой культуры, творил под воздействием своих эстетических представлений о справедливости, о благородстве, равновесии, гармонии социальных отношений. Потребовалось время, чтобы общество признало эстетическую ценность правового мышления этого судейского коллектива.

Красота права бессознательного формирует границы правового сознания через аффект, страсть, чувство эстетического, трансцендентальное по своей природе. Эстетическое чувство – врожденное, это структура сознания, интеллекта, представленная в нем a-priori ^{[19, 177]}. Эстетическое чувство позволяет сознанию погружаться в стихию бессознательного и соучаствовать в процессе созидания трансцендентальных истин, в нашем случае истин справедливости, права путем признания их исключительной эстетической ценности.

Логика красоты права расширяет границы правовой рациональности, границы осознанной логики права. Красота права стихии бессознательного воспринимается сознанием как абсолютная правовая истина. Сознание меняет свою правовую логику под воздействием красоты бессознательного права. Правовая истина бессознательного приходит в сознание через красоту, через эстетический эффект, который называют озарением, вспышкой. Истинная пропорция права, справедливость, сформированная в недрах подсознания, рождает чувство наслаждения прекрасным, красотой, гармонией и веру в открывшуюся правовую истину, правду, отождествляемую с красотой.

Каковы же характеристики истин бессознательного, способные поразить сознание как верх красоты и изящества? Элементы этих истин «гармонически расположены таким образом, что ум без усилия может их охватить целиком, угадывая детали. Эта гармония служит одновременно удовлетворением наших эстетических чувств и помощью для ума, она его поддерживает, и ею он руководствуется. Эта гармония дает нам возможность предчувствовать математический закон» ^{[14, 363]}.

Процесс проникновения сознания в бессознательное и обнаружение там красоты как истины является природой не только математического, но всякого, в том числе и правового, творчества, его сутью. Приведенные слова Пуанкаре очень точно передают ощущения юриста, искренне ищущего пропорцию справедливости. Это состояние знакомо правоведам в чистом, незамутненном низменными страстями поиске справедливости. Эстетическое чувство предопределяет процесс рождения озарений, процесс проявления истин бессознательного в сознании. Эстетика – один из самых глубинных аффектов, свойств психики, качеств интеллекта. Это чувство гармонии, пропорции в самой сути своей являющееся отражением всемирного закона равновесия.

Всякий, кого хоть мало-мальски захватывал творческий процесс поиска той или иной истины, того или иного решения без труда поймет сказанное Анри Пуанкаре о процессе творчества полезных истин, ценностей общественного знания, культуры, обнаружив, с удивлением, что точнее и доступнее описать рождение истин вряд ли получится.

Разве не эстетическим чувством руководствуется истинный служитель Фемиды в поисках вечного предмета своей одержимости – юридического равновесия, меры. Пропорцию справедливости не закрепить раз и навсегда в неизменном состоянии, ибо природа ее – изменение. Пропорция справедливости как беспокойный комочек ртути в нивелире, замирающий лишь на мгновение в состоянии идеального баланса. Подлинный юрист, наделен способностью, улавливать эстетику правовой истины, эстетику социального равновесия, гармонии.

Настоящий юрист – творец, созидатель правовых ценностей, столь же исключительный, как и те уникальные математики, о которых повествует Пуанкаре. Это люди с врожденным качеством интеллекта к восприятию природной сущности права, к тому, что мы называем естественным правом, справедливостью и воспроизведению его в позитивном правовом пространстве. Правовая сущность есть творчество природы наряду с созиданием самого человека, поэтому об эстетике естественного права мы можем говорить как об эстетике природных явлений, не ведая истинной причины и цели красоты врожденных представлений о справедливости.

Вся особая харизма великих юристов как бы соткана из каких-то совершенно неземных представлений о праве, которые, тем не менее, столь прекрасны, что воспринимаются открытым сознанием как красота, как безукоризненные эстетические истины. Римские юристы, английские и американские судьи, европейские законодатели и ученые в огромном количестве конкретных личностей, известных всему мировому сообществу в качестве творцов права, составляют золотой фонд созидателей правовой цивилизации. Это люди, обладающие высочайшей степенью развитости эстетического чувства справедливости, чувства, которое позволяет им всегда и безошибочно выбирать из бесконечного множества бессознательных правовых истин лишь те, которые являются ценностью правовой культуры, из которых, кирпичик за кирпичиком, складывается правовая основа цивилизации.

Мы интуитивно улавливаем высокую степень развитости чувства пропорции правового мышления выдающихся юридических интеллектов, и принимаем их мысль за эстетический правовой эталон без каких-либо специальных аналитических усилий. Просто «по зову сердца» предпочитаем людей, от природы обладающих этим высокоразвитым чувством справедливости и склоняемся следовать логике их правового мышления скорее, чем логике насилия и несправедливости. Потому это происходит, что право как справедливость, как высший эстетический идеал общественных отношений коренится в нашей человеческой природе и неразрывно связано с эстетическими представлениями социального созидания, с облагораживанием общественной жизни, с культурой.

В приведенном соображении Анри Пуанкаре, как указывалось нами, заключается универсальная истина о природе не только математического, но и всякого, в том числе и правового, юридического творчества. Творческая мысль удивительно тонко пользуется глубинным эстетическим аффектом для поиска и выбора необходимых истин, которые прорываются в сознание через ощущение, через эффект красоты.

Логика задействования эстетического чувства в процессе творчества ценностей находит свое отражение не только применительно к истинам озарения, эвристическим по своей природе, но и к процессу обыденной работы ума, напряженному, кропотливому поиску ответов и решений на неостановимый поток вопросов и проблем, заботливо подбрасываемых окружающей действительностью, поиску, в котором разуму приходится опираться на элементы доказательства, не выводимые логическим путем.

Однако как быть с указанными «кропотливостью», «напряженностью» работы мысли в процессе нахождения ею будничных, промежуточных интеллектуальных комбинаций, составляющих базу научных знаний в той или иной сфере? Где тут эстетика, вполне закономерен вопрос? С озарениями понятно: эффект, вспышка или, как у Ф. Ницше, illumination. Красота неопровержима в эффекте озарения. Истина, как откровение, прекрасна. Мало желающих с этим спорить, особенно из тех, кого подобные озарения посещали. Но ежедневная работа мысли, обогащающая сознание новыми знаниями, не требующими эвристических озарений, по каким алгоритмам взаимодействия сознания и подсознания строится?

Есть утверждения ^{[1, 246]}, что Анри Пуанкаре выделял два вида интуиции: интеллектуальную, рациональную, рассудочную, с одной стороны, и чувственную, аффективную, эстетическую, с другой. Однако следует отметить, что к окончательной, определённой, устойчивой точке зрения по этому вопросу Пуанкаре так и не пришел. Возможно, ему не хватало тех современных достижений психологии и философии, которые позволили бы занять окончательную и бескомпромиссную позицию. Он неоднократно высказывал сомнения в различиях между чувственной и интеллектуальной интуицией, склоняясь к тому, что «чистая интуиция сама по себе не может обойтись без помощи чувств» ^{[13, 211]}. Но даже эти сомнения и догадки, эта неуверенность, этот отказ занять определенную позицию наугад, выдают ум, находившийся в состоянии глубокого предвидения будущего знания об аффективном характере интеллектуальной интуиции, ибо чувства, страсть, согласно новейшим философским и психологическим знаниям, вполне правомерно относить к структуре интеллекта и признавать их участие в его деятельности ^{[12, 33]}.

Позиция Анри Пуанкаре позволяет сделать вывод о том, что он не сводил весь процесс творчества математических ценностей к эвристическим озарениям, признавая способность интеллектуальной интуиции менять свое состояние или, если можно так выразиться, напряжение, накал. В повседневной деятельности работа ума строится по тем же самым принципам взаимодействия творческого и критического мышления. В творческом поиске интеллектуальная интуиция все так же взаимодействует с подсознанием, отбирая предоставляемые им, отвечающие эстетическим критериям сознания полезные комбинации. Однако в рядовом процессе отбора полезных комбинаций подсознания накал эстетического чувства не тот. Он уравновешен рациональным началом или даже уступает ему. На эстетическую степень отбора сознание переходит при явной недостаточности рациональных механизмов определения полезных комбинаций. Иными словами, при недостатке логики красота выступает критерием отбора полезных интеллектуальных комбинаций подсознания. Это подтверждает глубинную, первоначальную природу эстетической структуры в системе интеллекта. Впоследствии критическое мышление проверяет отобранные комбинации подсознания на оселке имеющихся достоверных знаний.

Интуиция представляет собой единый феномен интеллекта, способный пребывать в различных состояниях, которые гипотетически можно называть интуицией интеллектуальной или чувственной. Последняя вступает в действие, когда интеллектуальная интуиция не видит решения в рациональном мышлении. Тогда чувственная интуиция выхватывает из бессознательного, отвечающие ее эстетическим критериям истины, ценности, информационные комбинации, привнося при этом в сознание эффект вспышки, озарения, ощущение высшей степени эстетического удовольствия, наслаждения. Эти истины не обманывают даже тогда, когда не находят рационального подтверждения и применения. Они все равно отвечают нашим эстетическим пристрастиям, эстетической картине мира, принятой нашим сознанием.

Интеллектуальная интуиция всегда перед сознанием, впереди, в фокусе исследуемых объектов, это точка прямого интеллектуального взгляда. Перебирая свои объекты, операторы, сознание как бы замыкается в пространство, определенное границами опыта. Объекты, исследуемые сознанием, известны и понятны ему. Интеллектуальная жизнь сознания напоминает наше зрение: прямой взгляд вперед и отсутствие видимости того, что сбоку и сзади. Интеллектуальная интуиция имеет фронтальную направленность. Но иногда мы замечаем то, что лежит за пределами луча сознания. Истины озарения, эвристические истины всегда приходят в сознание откуда-то «со стороны», они приходят из пространства, находящегося за пределами потока сознания, они попадают в фокус нашего сознания через какое-то боковое интеллектуальное видение. Пространство этих истин – бессознательное. Оно поставляет сознанию полезные комбинации интеллектуальных элементов, сплетенные в узоры волей случая. Сознание ищет эстетику этих узоров, поражающую его красоту полезных комбинаций бессознательного.

Многое во взглядах выдающегося математика пересекается с исследованиями современных психологов и, в частности, с теорией единства творческого и критического мышления.

Американские психологи К.С. Халл, Г. Линдсей, Р.Ф. Томпсон, соглашаясь с наличием творческого мышления, заключающегося в открытии принципиально нового или усовершенствованного решения той или иной задачи, обосновывают необходимость одновременного наличия критического мышления, представляющего собой проверку предложенных решений с целью определения области их возможного применения ^{[18, 149]}. Эти соображения полностью совпадают с описанием Анри Пуанкаре творческого процесса. Он не называл этот этап «критическим мышлением», но признавал его необходимость и подробно раскрывал суть. Вспышка, озарение, эстетический эффект никогда не содержат технических деталей открытия и не дают подробных описаний истины, они лишь показывают отправные точки для необходимой, пунктуальной, дисциплинированной, аналитической, системной, строго доказательственной, упорядоченной работы, которая под силу лишь сознанию ^{[13, 365]}.

Эстетический критерий, эстетическое чувство определения ценностей требует соответствующих условий деятельности. Очень важным и даже необходимым условием творческого мышления американские психологи отмечают отсутствие давления авторитета общественного сознания через индивидуальный рассудок, через желания, страсти, обусловленные социальной природой человека. В качестве таковых препятствий к творческому мышлению они отмечают конформизм, цензуру, ригидность, желание найти ответ немедленно.

В правотворчестве и правоприменении все эти препятствия к творческому мышлению, к созиданию правовых ценностей представлены в полной мере.

Конформизм как непреодолимое желание улавливать настроение профессионального окружения и не выделяться из него своей позицией, явление очень хорошо известное не только в среде правоприменителей, законотворцев, но и в научной среде правоведов.

Цензура в юриспруденции представлена внешняя, о которой много говорится в последнее время, как о негативном факторе политического режима, и внутренняя, менее приметная, труднее уловимая, но и более устойчивая, крайне неприятная, трудноискоренимая, ведущая к полной неспособности мыслить критически.

Ригидность, как отсутствие способности к аналитическому мышлению формируется имеющейся шаблонностью системы образования, особенно начального, ориентированного на запоминание информации, знаний, очень тесно связана с конформизмом и во многом обусловливает его, а вкупе с последним определяет и жесточайшую внутреннюю цензуру.

Многие представители юридической профессии: судьи, прокуроры, следователи, адвокаты, ученые и законодатели в силу конформизма, ригидности мышления, внутренней цензуры, культивируемых в сфере действия современного права, в силу необходимости иметь ответ немедленно, поскольку «дела решать надо» утрачивают способность к критическому взгляду на окружающую действительность: на предназначение законодательства; на возбужденное мнение профессионального сообщества или иных близких социальных групп; на ощущение и культивацию превосходства корпоративной солидарности; на правоприменительную практику и т.д. В результате они не в состоянии аналитически оценивать новые отношения и осуществлять правовое регулирование таким образом, чтобы достигать справедливости, т.е. творить правовые ценности. Количество резонансных дел, законов, решений, действий современных акторов права, шокирующих общество своей неадекватностью, зашкаливает. Во многих случаях, там, где нет умышленных преступлений со стороны субъектов правоприменения, это результат неспособности последних аналитически осмысливать меняющийся характер общественных отношений и критически оценивать имеющиеся средства правового регулирования с тем, чтобы использовать их в соответствие с новыми запросами общества.

Ригидность является основой профессиональной деформации сознания, т.е. укоренения шаблонов, алгоритмов профессионального мышления на глубине подсознания. Именно об этих последствиях говорят в тех или иных юридических профессиональных сообществах по поводу ограничения поступления в них кадров, специализировавшихся длительное время в иных правоприменительных сферах. Чаще всего мы слышим о нежелательности, например, пополнения состава судейского корпуса страны за счет представителей силовых ведомств и о предпочтении им адвокатов для такой деятельности. Или же напротив, отдается предпочтение силовикам по мотивам склонности адвокатов к одностороннему мнению, к предвзятости. Понятно, что имеются в виду трудноискоренимые шаблоны профессионального мышления тех и других: адвокаты слишком ориентированы на соблюдение интересов одной стороны, а представители силовых ведомств имеют убежденное мнение о праве как о приказе вышестоящего начальства. И то, и другое плохо совместимо с отправлением правосудия и представлениями о справедливости. Такие опасения не напрасны, но и не абсолютны. Не всякое сознание подвергается коррозии ригидности: сильная, устойчивая психика, хороший уровень образования, уверенные базовые профессиональные знания существенно снижают эффект профессиональной деформации сознания, поэтому проблему допуска к судейской, например, деятельности лиц из сфер с высокой степенью психологического риска обретения трудноискоренимых шаблонов профессионального мышления можно решать с помощью специальной системы психологического тестирования. Особенности судейского мышления культивируются, в том числе и системой строгого отбора кадров по психологической совместимости личности с избранной профессией. Примером подобного облагораживания, взращивания «живых драгоценностей судейской культуры» может служить английская система отбора кадров для осуществления правосудия.

В сфере действия права необходимо учесть еще и специфические, свойственные именно процессу творчества правовых ценностей препятствия, такие, например, как предвзятость: идеологическая, расовая, религиозная, политическая, коррупционная и т.п. Здесь несколько иная ситуация, поскольку коррупционерам или сторонникам иных предпочтений в изобретательности не откажешь. Предвзятость и позитивное творчество правовых ценностей взаимоисключены, поскольку предвзятость есть условие творения негативных правовых ценностей, т.е. тех, ценность которых заключается в их отсутствии в правовой культуре общества ^{[10, 517]}.

Скатывается с пера вывод, рождаемый чувством профессиональной солидарности (легко писать о конформизме как о стороннем объекте, но как преодолеть его засилье в собственном сознании – вот вопрос!) - где тот юрист, который бы не знал красоты права, не испытывал бы чувства эстетического наслаждения, находя формулу справедливости человеческих связей?!

И вслед за ним вполне закономерен второй вопрос, есть ли тот правовед, который способен малодушно отказаться от благородства мысли в пользу уютного существования?

Вопрос первый - предписание. Он содержит аподиктичный ответ в себе и не склоняет к рассуждению. Характер вопроса не предполагает ответа, поскольку требует предъявления такого юриста, которого заведомо нет.

Пафос второго вопроса, подводящий его совсем близко к категории риторических, вполне обоснован, но ответ на этот вопрос при всей его ригоричности возможен и прозаичен, как об этом свидетельствует злоба отечественного юридического дня, – подобный юрист есть и он там, где есть конформист, культивирующий во имя низменных страстей ригидность и подцензурную запуганность мышления. Знаток законодательства, променявший ценность эстетических представлений о справедливости на серую, безликую, рабскую покорность воле авторитета, возводящего ее своей неправедной силой в закон – юрист, но не подлинный, карикатурный, сколь бы почетное место он не занимал в иерархии социальных положений.

По этому поводу очень показательный пример приводит французский историк и антрополог права Н. Рулан: «…при режиме Виши после публикации актов о статусе евреев некоторые юристы-теоретики (выд. нами, - авт.) не колеблясь стали рассуждать о критериях идентификации евреев, а также о характере процедур, направленных на изъятие их имущества» ^{[15, 16]}. Это сулило различного рода преференции со стороны режима. Причем, многие из этих юристов не были истинными антисемитами, что, по мнению Н. Рулана, «еще более усугубляет тяжесть их вины», с чем трудно не согласиться, поскольку действия истинного расиста можно хоть как-то объяснить ослеплением непримиримой расовой яростью, но полное безразличие к отрицанию единства человеческой природы, безропотное принятие и обоснование процедур уничтожения человеческой личности и социального статуса отдельных национальностей настолько цинично, производит столь сильное впечатление глубиной и отвратительностью психического отклонения в профессиональном и личном сознании так называемых «юристов», сформированного тем самым комплексом конформизма, ригидности, самоцензуры и сиюминутной необходимости решений о применении насилия, что вызывает негодование и душевный трепет безысходности. И что самое печальное, среди этих представителей «пещерного правопонимания» немалую долю составляли известные доктора, профессора права, авторитет которых был призван освящать в общественном мнении перлы дремучего сознания человеконенавистнической идеологии.

Библиография: