СЕЛЬСКОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ И ЕГО ПРЕДСТАВИТЕЛИ В ОЦЕНКЕ РУССКИХ КРЕСТЬЯН (вторая половина XIX – начало XX века)

Власть в обыденном восприятии крестьянства имела два измерения: власть повседневная, выраженная системой местного самоуправления, и власть верховная, коронная, представленная в селе уездной и губернской администрациями. К государственной власти крестьянство по традиции испытывало настороженное отношение. Сельские жители предпочитали держаться от власти подальше, не ожидая от нее «ничего хорошего». Власть же местную крестьяне считали своей, могущей защитить их интересы. Исторически сложившаяся система сельского самоуправления выступала действенной формой решения повседневных нужд российской деревни. «В деревне, – отмечал Н.П. Павлов-Сильванский в конце XIX в., – действительная власть принадлежит не представителям царской администрации, а волостным и сельским сходам и уполномоченным старшинам и сельским старостам» ^{[23, с. 16]}.

В российском законодательстве вплоть до законодательных актов Временного правительства 1917 года термин «местное самоуправление» почти не употреблялся. Тем не менее, местное самоуправление в общепринятом смысле этого слова было введено в России в 1864 году после крестьянской реформы 1861 года и логически сопровождало эту реформу, давшую гражданскую свободу значительной части сельского населения России.

По реформе 1861 г. и до 1917 г. структура крестьянского самоуправления стала одинаковой для всех крестьян: орган решения дел – сельский сход, который избирал из своего состава старосту; на волостном уровне создавалось волостное управление – волостной сход, избиравший старшину и формировавший путем выборов крестьянский волостной суд. С помощью этого закреплялось право различных групп населения на «свой» суд. Так же сельские общества при необходимости могли иметь особых сборщиков податей, смотрителей хлебных магазинов, училищ, больниц, ленных и полевых сторожей, сельских писарей ^{[11, с. 56]}.

Сельское общественное управление составляли сельский сход и сельский староста. «Законодательным» по содержанию функций являлся периодически созывавшийся сельский сход. В пореформенной России они дифференцировались по территориальному признаку. Сельские сходы созывались в сельских обществах, и именно на них крестьяне непосредственно выражали свои интересы. Практика созыва их древняя и родилась она из естественной потребности к самоорганизации и восстановлению природных и трудовых ресурсов. Законодательство сохраняло данные инстанции и оставляло за ними определенные обязанности. Юридическая сила схода выражалась в том, что его решения фиксировались документально.

Понятие «мир» для крестьянина отражало всю глубину его духовно-нравственного сознания, олицетворяло не просто арифметическое соединение крестьян, а нечто большее – соборное соединение, имеющее характер высшего закона. Крестьяне говорили так: «мир собрался», «мир порешил», «мир выбрал», вкладывая значение высшей духовно-нравственной инстанции – «мир крещеный», «мир христианский». На сельском сходе, как нигде, ощущалась духовная общность крестьянского мира, начиная с обращения «Православные!» и заканчивая единогласным принятием приговора, обязательного для исполнения каждого. Это уважительное, если не сказать трепетное, отношение к миру выразил неизвестный крестьянин, мнение которого было обнародовано в брошюре начала ХХ в. «Мирское дело – дело великое. На сходку выходить надо Богу помолясь, да и стоять на ней как в церкви. Помнить надо, что коли мы, соберемся во имя Его, то и он будет среди нас. Старика, старуху успокоить, сирот призреть, вдов определить, спорящих, ссорящихся примирить, и все это дело сходки мирской, и все это – любимые дела Божьи. Так есть ли на свете дело важнее сходки?» ^{[15, с. 8–9]}.

Вся власть в деревне была сосредоточена в руках схода. Сельские сходы в зимнее время обычно проходили в съезжей избе или «въезжих» домах, которые снимало общество. В летнюю пору мирской сход собирался возле дома старосты или на сельской площади ^{[1, д. 677, л. 5; д. 2031, л. 3]}. Сельский сход созывался по мере необходимости, но не реже двух раз в год. Весной перед началом полевых работ и поздней осенью для учета казенных и мирских повинностей ^{[35, с. 6]}. По сообщению информатора Этнографического бюро С. Гришина из с. Волконское Дмитровского уезда Орловской губернии (1898 г.), «На сельские сходы крестьян вызывают по распоряжению старосты: «гони на сходку». Все идут, нисколько не переодевшись, кто в чем был. На сельских сходах участие женщин не допускается, исключение составляет отсутствие хозяина (заработки), тогда могут пригласить хозяйку и то если вопрос касается уплаты податей или отбывания повинностей» ^{[1, д. 1092, л. 1]}. Характеризуя условия жизни жителей д. Саламакова Обоянского уезда Курской губернии (1899 г.), корреспондент Этнографического бюро Рязанов так описывал созыв местного схода: «Созывают сход десятские, сотские по распоряжению старосты. Идя на сход, не надевают лучшей одежды, но все же одеваются почище. Меняют при этом только верхнюю одежду. Женщинам и посторонним лицам не запрещается присутствовать на сходах» ^{[1, д. 677, л. 5]}. В Елецком уезде Орловской губернии (1898 г.) отсутствующих домохозяев нередко заменяли их жены. Не встречалось протестов против участия в сходе вдов или девушек, самостоятельно ведущих хозяйство, а также опекунш малолетних ^{[8, ф. 586, оп. 1. д. 120а, л. 56]}. Следует отметить, что сельское население губерний Центрального Черноземья в вопросе участия женщин в работе сельского схода было более консервативно, чем в районах, где отхожий промысел играл большую роль в хозяйственной жизни села. Негативное отношение к участию женщин в сельском сходе сохранялось в деревне и в первые годы советской власти. «К женщине относятся по-старому. На сход не пускают, а если они приходят, то ругают их матерщиной и смеются над ними» ^{[27, с. 112]}.

Участие в сходе крестьяне воспринимали не только как свое право, но и как обязанность. Селяне сознавали, что именно от них зависит решение принципиально важных вопросов жизнедеятельности общины. В то же время в тех сельских обществах, где власть на сходе захватили «мироеды» и «горлопаны», крестьяне проявляли пассивность, высказывали разочарование в действенности мирского собрания. Активность общинников зависела также и от вопросов, которые выносились на обсуждение, некоторые из них не вызывали у сельчан энтузиазма. Так, в Елатомском уезде Тамбовской губернии, но наблюдениям местного жителя, «крестьяне неохотно являлись на сход, когда на нем предполагается привлечение к отбытию повинностей. Охотно идут, когда узнают, что результатом сходки будет выпивка, или, когда не знают, что будет обсуждаться на сходе, предполагая, что будет интересное» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 120а, л. 3]}. «На сельский сход идут неохотно, – писал корреспондент Н.И. Козлов из Кромского уезда Орловского губернии 7 сентября 1898 г. – порой приходится собирать целый день. Нередко приходят выпивши, реже пьяные. Зато на волостной сход бегут галопом, зная, что там всегда будет магарыч» ^{[1, д. 1161, л. 2]}. Такое поведение селян вполне традиционно для крестьянской психологии. Сход – это событие, дающее, с одной стороны, ощущение собственной значимости, с другой – требующее исполнения не всегда приятных решений.

Решение общественных дел миром – бытовая черта русского народа, и, как явление бытовое, оно с трудом поддавалось правительственной регламентации. Как ни кратки относящиеся до сельского схода установления законодательства, но и эта скромная попытка закона наложить свою печать на свободное творчество народной жизни не всегда могла быть выдержана на практике. Местные обычаи и традиции играли в практике сходов преобладающую роль. Обыкновенно на сход от каждой семьи приходило одно лицо, так что многодушные дворы не пользовались предоставленным им законом правом посылать нескольких представителей. Безземельные крестьяне, а также лица, выкупившие свои участки с фактическим выделом из мирской земли, или совсем устранялись от участия в сходах или пользовались на них правом голоса только по делам, не касающимся землепользования. Крестьяне, находящиеся под следствием или судом за важные преступления или отданные по судебному решению под надзор общества, по закону были лишены права участвовать на сходе, на деле же часто на них допускаются наравне с другими ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 2]}.

Традиционно велико было на сходах влияние сельских патриархов. В ряде мест они образовывали малую сходку или суд стариков. Она состояла из 10 – 15 «мироедов», так их называли за то, что по окончанию схода им за счет мира ставили угощение. В советской историографии сложилось исключительно негативное мнение о роли «мироедов» в сельском самоуправлении. Нам представляется, что такая оценка – следствие одностороннего подхода. Исследователи, указывая на факты использования «мироедами» своего положения в корыстных целях, не принимали в расчет их роль в функционировании общинного механизма. А ведь эта роль была весьма значительна. Она выражалась в том, что они, будучи людьми пожилыми, являлись носителями деревенских традиций и знатоками правовых обычаев села. Сельские «мироеды» были опытными хозяйственниками, и благосостояние их дворов было лишним подтверждением этому. Их практические советы при решении производственных проблем общины давали возможность сходу принять оптимальное решение. При необходимости они указывали дополнительные источники для уплаты повинностей ^{[1, д. 446, л. 5]}. Водка, которую выпивали «мироеды» за счет мира, являлась магарычом, традиционной формой оплаты труда, в данном случае – благодарностью со стороны односельчан.

Перемены в жизни села на рубеже XIX – XX вв. коснулись и его общественного устройства. Нет, это не привело к отказу от традиции деревенского самоуправления, но состав сельских сходов претерпел изменения. По мере ослабления патриархальных устоев, выхода на сельскую арену нового поколения крестьян, не знавших крепостнических порядков, влияние деревенских патриархов на решения, принимаемые сходом, заметно поубавилось. В селах Курской губернии местные жители по этому поводу говорили, что «мнение стариков не имеет решающего значения: говорят, что старик выжил из ума, что его слушать» ^{[18, д. 108, л. 8об]}. В ответах на вопрос анкеты о переменах в порядках на сельских сходах за последние 10–20 лет крестьяне признавали, что «теперь (т.е. в начале ХХ в.) на сходах стали пользоваться влиянием грамотные и знающие люди. Горлопаны почти повывелись. Есть и теперь влиятельные члены схода, но лишь отличающиеся грамотностью и знанием хозяйственных и юридических вопросов». «Дела на сходе решаются с большим порядком и толковее, потому что теперь бывают на сходе многие знающие грамоту и прочитавшие немало книжек. Вообще народ стал развитее» ^{[6, с. 253]}.

В отдельных местностях сила инерции оказалась сильнее, и там, на сходах продолжали задавать тон «горлодеры». По сообщению корреспондента Этнографического бюро в д. Хотьково Карачаевского уезда Орловской губернии заметнее всего было влияние на сходе «горлунов» – стариков, любящих в чужой беде искать похмелье ^{[1, д. 1102, л. 4]}. Из Елецкого уезда Орловской губернии сообщали: «Всю сходку ведут главари или как их называют «горлодеры». Зажиточные в большинстве случаев имеют сильное влияние на сходах. Они всегда в состоянии поставить больше вина. Крестьянские общества всегда вполне добросовестно выполняют все свои обязательства, совершенные за договоренное количество вина» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 114, л. 57]}.

По мере роста крестьянского самосознания и деятельного участия земских начальников в общественном управлении села ситуация менялась в лучшую сторону. В 1898 г. житель Кромского уезда Орловской губернии Н. Козлов на вопрос о состоянии сельского самоуправления отвечал следующее: «Прежде, лет 10 назад, было, что крестьяне мало понимали свои права и обязанности, и потому все дела на сходе решались под влиянием зажиточных – «мироедов» и горлопанов». А теперь эти «горлопаны» положительно усмирились потому, как только ввели земских начальников, так наш земский начальник вследствие жалоб крестьян некоторых горлопанов за подобные проделки стал сажать под арест» ^{[1, д. 1161, л. 80]}.

На постороннего жителя, не знакомого с жизнью деревни, сходы производили впечатление случайно собравшейся толпы. Сами же крестьяне отлично разбирались в шуме и сутолоке и не могли себе представить, чтобы обсуждение дел миром могло бы происходить иначе ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 7]}. Человеку, впервые попавшему на сход, казалось, что в этом вселенском гвалте невозможно было просто понять, о чем идет речь, не говоря уже о принятии какого-то решения. Но, к большому удивлению непосвященного в тонкости сельской демократии, шум стихал, и приговор принимался единогласно, как правило, к удовлетворению большинства участников. Обыкновенно решение принималось единогласно даже по самым сложным вопросам, так как меньшинство примыкало к большинству или уклонялось от участия в голосовании. По мнению правоведа К. Качоровского «мужики были искони практиками демократии, обладая в лице вечевого сельского схода огромным опытом и формой прямого, полного народовластия» ^{[14, с. 215]}.

Многочисленные рассказы современников о сельских сходках обычно сведены к описанию процесса достижения общего согласия ^{[3, с. 71–72]}. Действительно, достаточно большая доля дел в крестьянских волостных судах о «взятии за грудки», вырванных бородах, порванных рубахах, побоях, оскорблениях во время сходов связана с достижением согласия на сходе. Это, однако, не мешало прийти к тому решению, которое устраивало всех. Точнее будет сказать – не устраивало никого; каждый уходил со сходки с убеждением о не самом лучшем, но мирском решении.

Уже на рубеже XIX – XX вв. по целому ряду вопросов на сходах начала использоваться «баллотировка шарами», то есть принятие решения большинством голосов и тайно. Такой способ, чаще всего, использовался для избрания сельского начальства и волостных судей, и объяснялся не только желанием снять обличения по поводу поднятия руки, или перехода на одну или другую сторону от старосты, «за» того или «против» другого кандидата. Принималось во внимание и то, чтобы, несмотря на провозглашаемый итог голосования, своей личной позицией не обидеть соседа, да и не дать оснований для будущих противоречий в обыденной жизни. Позднее способ тайного решения постепенно распространялся ^{[12, с. 123]}.

Поведение мужика на сходе резко отличалось от поведения его в обыденной жизни. На сходе крестьянин чувствовал себя уверенно, потому что за ним стоял «мир», а «мир – великая сила, против мира не пойдешь» ^{[30, т. 1, с. 312]}. Из свидетельств очевидцев следовало, что на сходах крестьяне держали себя вольно, если нет начальства, ругались, и непозволительные слова здесь были не редкость ^{[1, д. 1102, л. 4]}. По наблюдению корреспондента из Елатомского уезда Тамбовской губернии, «Обычное галдение на сходе уменьшается, когда на нем присутствует земский начальник или старшина. На волостных сходах, в виде общего правила, крестьяне держат себя значительно лучше» ^{[34, с. 32]}. Присутствие на сходе человека из высшей среды, что было нечасто, стесняло крестьян. «Они не высказывали того, что действительно желали, а демонстрировали солидарность с мнением этого человеком» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 120а, л. 4]}. Такая видимая сговорчивость не всегда была искренней. Крестьяне предпочитали не высказывать своих истинных мыслей. Видимая покорность подчас просто скрывала до поры до времени подлинные намерения крестьян. Наверное, поэтому для многих был необъясним этот переход русского мужика от смирения к бунтарству.

Сельский сход как традиционная форма крестьянского самоуправления обладал и судебными функциями. Суд сельского схода по закону являлся судом для рассмотрения дел о семейных разделах, земельных спорах и разделе наследства. Наряду с этим он осуществлял и неофициальную функцию, выступая для однообщественников последней инстанцией для решения большинства незначительных дел. К сельскому сходу обращались также, если решения суда стариков, сельского старосты не удовлетворили тяжущиеся стороны, т.е. он неформально выполнял функции апелляционного органа.

По сведениям знатока обычного права Е.И. Якушкина, сход для разбирательства судебных дел мог быть полным, состоящим из всех домохозяев, или малым, на который созывались только некоторые. Такие сходы по составу были различны: состоящие из нескольких стариков, приглашаемых для разбора дел старостой, домохозяев, избранных в волостные судьи, или выборных на волостной сход ^{[39, с. 16]}. Разбирательства судебных дел волостными сходами отмечены в Самарской, Владимирской и Саратовской губерниях ^{[39, с. 17]}.

Суд сельского схода по закону являлся судом для рассмотрения дел о семейных разделах, земельных спорах и разделе наследства. Наряду с этим он осуществлял и неофициальную функцию, выступая для однообщественников последней инстанцией для решения большинства незначительных дел. К сельскому сходу обращались также, если решения суда стариков, сельского старосты не удовлетворили тяжущиеся стороны, т.е. он неформально выполнял функции апелляционного органа. Приговор сельского схода носил для крестьян характер окончательного решения, которое, как правило, не обжаловалось. Обращение крестьян к суду своих односельчан для разрешения возникающих жизненных коллизий – яркое свидетельство доверия коллективному разуму схода. Вверяя решение тяжбы общинному суду, селяне, прежде всего, надеялись на справедливое (основанное на обычае) и быстрое (без излишних формальностей) решение вопроса.

Суд сельского схода, как это было в Тамбовской губернии, имел характер примирительного разбирательства. Это делалось с целью не доводить до волостных судов мелких дел, и тем самым освободить тяжущиеся стороны от излишней траты времени для явки на волостной суд, когда они от места его нахождения живут более или менее отдаленно, верст за 20 или 25, в другом селении ^{[33, с. 106]}. По сведениям из Валуйского уезда Воронежской губернии, если сход разбирал случай мелкой кражи, побоев или какой-либо другой обиды, и виновный был уличен, то он должен был просить прощение у стариков и особенно у обиженного. После этого на виновного налагался штраф ^{[10, с. 99]}. В селах Казанской губернии крестьяне во всех делах обращались в первую очередь к старосте, который мирил тяжущихся, а в случае неуспеха созывался сельский сход, сход всегда мирил, а иногда и решал дело ^{[32, с. 13]}. По мнению жителей Бугурусланского уезда Самарской губернии, «все дела больше согласием кончаются: подерутся мужики, или из-за земли, какая ссора выйдет, или наследством согласиться не могут, сейчас на сход идут и говорят: «у нас так и так – разберите нас». Сход и склоняет их к миру» ^{[32, с. 17]}.

При определении меры ответственности за содеянное «мир» учитывал не только тяжесть проступка, но и личность виновного. Сельский сход обращал внимание на хозяйственную состоятельность, семейное положение, репутацию преступника, одним словом, «судили по человеку». Правовед И. Г. Оршанский замечал, что «для народного суда личность обвиняемого имеет первенствующее значение как члена мира, как соседа, домохозяина и плательщика налогов. Все это имеет значение в выносимом решении. О личности выносят суждение на основе всестороннего знакомства «мира» с каждым членом, что возможно только в условиях крестьянского быта» ^{[20, с. 146–147]}. Такая «прозрачность» сельских отношений позволяла не только выяснить мотивы совершенного преступления и определить степень его социальной опасности, но и вынести справедливый приговор с учетом всех смягчающих вину обстоятельств.

В деятельности крестьянских судей смешивались судебные и административные функции. Они активно участвовали в предварительном расследовании, выступали хранителями фискальных интересов общества. Главная задача сельского суда, по мнению дореволюционного юриста П. Скробогатого, состояла в соблюдении общинной справедливости – уравнении прав и выгод обоих тяжущихся ^{[32, с. 63, 64]}.

Высшим должностным лицом в сельском обществе являлся староста. Он избирался на сельском сходе. Его функции были весьма разнообразны. Староста созывал и распускал сельский сход, председательствовал на нем, приводил в исполнение мирской приговор; наблюдал за исправным содержанием мостов, дорог, соблюдением правил строительного и пожарного уставов; контролировал сбор податей и порядок отбывания повинностей; принимал необходимые меры для охранения благочестия. Староста должен был, безусловно, исполнять все требования местной полиции, судебных следователей, распоряжения земского начальника и всех установлений властей. Он мог подвергать наказанию в виде общественных работ до 20 дней, штрафу в пользу мирских сумм до 1 руб. или аресту до 2-х суток, и он этой властью при необходимости пользовался ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 22–26]}.

По закону на должность сельского старосты могли претендовать приписные к обществу крестьяне домохозяева – главы крестьянских семейств, пользовавшиеся земельным наделом. Обязательным условием для претендента было отсутствие судимости как административной, так и уголовной ^{[16, с. 36]}. Избирался староста на сельском сходе сроком на три года. Бывший земской начальник А. Новиков писал: «Он (сельский староста) – односельчанин избирающих, живет с ними, одного с ними кругозора. Естественно поэтому, что он, стоя между высшим начальством и крестьянами, стоит более на их стороне: весьма редко всплывает наружу какое-нибудь неустройство сельское через старосту. Большинство старост даже считают себя подчиненными схода. «Общество приказало», «Так миру угодно» – обычные в их устах фразы» ^{[19, с. 28]}.

В обыденных спорах, а порой и ссорах крестьяне в целях установления правоты охотно обращались к старосте, чтобы тот их «урезонил и примирил» ^{[26, с. 20]}. Обыкновенно сельские старосты разбирали и решали маловажные дела: брань, драки, побои и пр. Староста не судил единолично, а для разбора дел приглашал стариков или добросовестных односельчан. Обращение местных жителей к суду старосты было обусловлено и тем, что тот мог действовать по закону, применяя к виновным наказание. Так, к старосте д. Саловка Валуйского уезда Воронежской губернии 15 марта 1881 г. обратился Иван Малов, который просил разобраться с его братом Федором. Они с братом разделили имущество, а надел остался общим. Но Федор захватил весь участок и начал его пахать. Староста воспретил это, однако Федор продолжал распашку, за что и был арестован на сутки ^{[7, ф. 6, оп. 1, д. 11, л. 65]}. Наказания староста употреблял как крайнюю меру, а в большинстве случаев он стремился примирить односельчан, чтобы восстановить между ними добрые отношения и не доводить дела до суда.

Должность старосты, хотя и давала определенные преимущества, все же не являлась для крестьян синекурой. Денежного довольствия, выплачиваемого обществом, было явно недостаточно, а добросовестное исполнение обязанностей требовало много времени и сил, нередко в ущерб интересам собственного хозяйства. Свидетельством такого положения дел служит общественный приговор слободы Красной Воронежской губернии от 10 марта 1881 г. «Слушали словесную просьбу сельского старосты об увольнении от должности. Староста был избран на 3-х летний срок, отслужил только 2 года, но, принимая во внимание, что служба старосты в настоящее время крайне обременительная, так что в течение трехлетней службы по хозяйству можно прийти в крайнее разорение, просьбу старосты уважили» ^{[7, ф. 6, оп. 3, д. 17, л. 2об]}.

Жители села традиционно воспринимали занятие выборной должности как тяжелую обузу. Крестьяне, в том числе и состоятельные, соглашались на эту должность только после длительных уговоров. Такое положение не изменилось и к началу ХХ в. В материалах Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности отмечалось: «Трудность приискания на крестьянские должности зависит от того, что лица, на которых возлагаются эти обязанности, отрываются от собственного дела, получая за свою хлопотливую работу недостаточное вознаграждение. Немалую роль в этом деле играет боязнь ответственности, так как даже за маловажные упущения по службе они могут быть подвергнуты штрафам и взысканиям» ^{[29, ф. 1233, оп. 1, д. 108, л. 19]}.

Существенным недостатком местного самоуправления являлся качественный состав выборных лиц, на что неоднократно обращалось внимание в материалах ревизий как губернских, так и столичных чиновников. Признавая ценность этого вида источника, следует помнить о том, что такие ревизии имели свою специфику, а проверяющие не всегда делали выводы соразмерно объективной обстановке. По результатам обследования Воронежской губернии в своем отчете Александру III от 5 октября 1881 г. сенатор С. Мордвинов писал: «Сельские старосты избираются на три года из людей многосемейных, идут они повсеместно на службу неохотно, в некоторых обществах их назначают против их воли (Чижевская волость Воронежского уезда). Большинство старост неграмотные, есть общества, где старостами служат по очереди (Скляевское общество Землянского уезда)» ^{[17, с. 4]}. Аналогичная оценка ситуации содержалась и в информации, исходящей с мест. Житель с. Хотьково Карачаевского уезда Орловской губернии Иван Морозов в ответе на анкету Этнографического бюро за 1898 г., характеризуя местную власть, замечал, что «в сельские старосты лучшие силы деревни не идут. Идут те, кто любит «напиться» [1. д. 1102, л. 12].

Местную власть крестьянин считал ответственной перед собой, поскольку сам участвовал в ее формировании и мог влиять на ее деятельность. Естественным было стремление крестьян избрать на должность старосты человека хозяйственного, порядочного, радеющего за общее дело. Не последнюю роль в выборе играли и личные качества кандидата. Старосты, сумевшие снискать авторитет и уважение среди односельчан, порой пребывали в должности не одно десятилетие.

В ином случае череда нерадивых руководителей рождала у селян разочарование. Так, по результатам инспектирования некоторых тамбовских сел вначале 1880-х гг., правительственный чиновник в своем отчете записал: «Сельские старосты и волостные старшины, как почти все без исключения неграмотные, играют роль второстепенную. К выборам крестьяне равнодушны, уверяют, что какого бы хорошего человека ни выбрали, он непременно в должности испортится; другие стараются избрать людей слабых, боясь самовластия и произвола» ^{[8, ф. 730, оп. 1, д. 1541, л. 6]}.

Признавая за избранным старостой власть над собой, особые полномочия, данные ему сельским «миром», крестьянин продолжал видеть в нем своего «брата–мужика», которому близки и понятны его повседневные нужды и заботы. В сельской повседневности часто возникали конфликтные ситуации, и старосте практически ежедневно приходилось вмешиваться в споры для их полюбовного решения. Так, в Изосимовской волости Тамбовской губернии крестьяне говорили: «жалобы приносятся, прежде всего, старосте, который старается смирить тяжущихся селян» ^{[2, с. 14]}. Таким образом, в глазах крестьян, староста выступал представителем неформального сельского судопроизводства. Крестьяне Покровской волости той же губернии заявляли, что когда в какой драке или ссоре обращались к старосте, то он склонял стороны к миролюбию. Суд старосты носил характер примирительного разбирательства ^{[2, с. 14]}. В то же время при необходимости охраны общественного спокойствия староста не останавливался перед применением жестких мер по отношению к нарушителям порядка.

Каждый крестьянин считал старшину, старосту и других выборных лиц равными себе, утверждая, что «ты сегодня, а я завтра буду старшиной или старостой» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 114, л. 101]}. Но при всем при этом однообщественники не забывали о том, что староста – лицо должностное, он обличен властью. В связи с этим интересно суждение орловского крестьянина: «Коли староста у знака – так ен и староста, толи за грудки его не трогай, а то засудят пуще чем за барина – потому власть, а коли ен без знака, то хоть морду засвети, что твоему мужику – ничего не будет» ^{[1, д. 1104, л. 13]}. В обыденной жизни именно формальные атрибуты власти, нагрудный жетон старосты или старшины, являлись для крестьян наглядным подтверждением их властных полномочий. Так в 1915 г. в с. Кершенские Борки Моршанского уезда Тамбовской губернии сельский староста обвинял крестьянку Пришкину в оскорблении словом, когда он по закону вместе с судебным приставом составлял опись имущества. На старосте был нагрудный жетон, но крестьянка на это не обращала внимания, это отягчало её вину ^{[9, ф. 321, оп. 1, д. 185, л. 7]}.

Правда, представители сельской власти не злоупотребляли знаками своего должностного отличия. Крестьянин А. Кротков из Знаменской волости Орловской губернии делился своими наблюдениями: «Сельское начальство вывешивает знаки только тогда, когда прибудет кто-то из начальства, да в случае грубости и неповиновения, кого из крестьян, а в остальных служебных делах они носить их совестятся» ^{[1, д. 992, л. 14]}.

Сложность положения сельского старосты заключалась в том, что он находился, как говорят, «между молотом и наковальней». С одной стороны, будучи избранным сходом, он должен был отстаивать и защищать интересы этого общества. Но, с другой стороны, являясь должностным лицом, он был обязан проводить в жизнь распоряжения и установления государственной власти. Это иногда становилось причиной конфликта, в частности, при сборе податей и недоимок. Исследователь крестьянского права Н. Бржеский по этому поводу замечал: «Сельские старосты превратились в безответственных слуг низшей полиции, главная обязанность которых состояла в сборе податей и применении принудительных мер к односельчанам – недоимщикам» ^{[4, с. 35]}.

Для подтверждения вышесказанного приведем крестьянское письмо с фронта. Это выдержка из письма прапорщика 5-й роты 234 Богучарского полка от 15 февраля 1915 г. «Дьяченковский сельский староста Нестеренко при взыскании податей врывается в избы семей запасных, забирает самовары, забирает мелкий рогатый скот, орет во все горло, пугает старуху-мать, жену и малых детей, производит целый разгром, выколачивает последние деньги» ^{[8, ф. Д-4, оп. 124, д. 14, ч. 7, л. 4об]}. Можно предположить, что такое служебное рвение отдельных старост в процессе взыскания со своих односельчан недоимок не добавляла им авторитета и уважения.

Однако чаще интересы крестьянского «мира» оказывались для старост выше их должностных обязанностей. В этом случае старосты часто занимали место вожака и руководителя деревенского бунта. Особенно это наглядно проявилось в остром противостоянии с помещиками в ходе крестьянской революции начала XX в. Своим присутствием, а порой и активным участием они придавали аграрным беспорядкам иллюзию легитимности. Погромы, в глазах крестьян превращались в акт торжества справедливости, форму реализации мирского приговора. М. Шаховской в своей исторической справке о крестьянском движении 1905–1907 гг. об участии старосты в погроме барского имения сообщал следующее: «Крестьяне являлись в имение во главе со старостой, который с бляхой на груди следил за правильностью распределения хлеба. На первых порах крестьяне брали в имении только зерновые, пищевые и кормовые продукты, а, кроме того не разрешали друг другу брать ничего, говоря: «Не по закону, нельзя» ^{[37, с. 56]}. Орловский губернатор в донесении в департамент полиции МВД докладывал: «26 августа 1907 г. обнаружена самовольная порубка в Чернавском имении Великого князя Михаила Александровича, произведенная крестьянами д. Власовки Круглинской волости Дмитровского уезда (20 человек) вместе с сельским старостой. Порубка леса производилась в течение полумесяца группами по 5–10 человек» ^{[8, ф. 102, оп. 1906, д. 700, ч. 7(3), л. 240]}.

В ряде мест старосты выступали руководителями открытого сопротивления властям. «Крестьяне селений Глядино и Хлебтово Севского уезда Орловской губернии во главе со своими старостами требовали от заведующего Владимирским хутором 31 мая 1906 г. прирезки земли. В это время на хутор приехал пристав с 17 конными стражниками и земский начальник. С криками «Бей земского!» крестьяне, вооруженные оглоблями, бросились на конных стражников. Стражники открыли стрельбу и ранили в живот крестьянина Федора Тяпина, который вскоре скончался» ^{[8, ф. 102, оп. 1906, д. 236, л. 52об]}.

В противостоянии укрепленцев и общинников периода аграрной реформы должностные лица села, несмотря на мощный административный прессинг, в большинстве случаев занимали позицию сельского мира. «Я совершил боле ста актов о выделении из общины и ни разу не встретил случая добровольного соглашения общества на выделение кому-либо из общинного владения. Везде общества не давали согласия на выделение тем или иным членам … и ни какими страхами на них не подействуешь, – делился печальным опытом земский начальник Грайворонского уезда Курской губернии. – Зовешь старосту и под угрозой ареста и штрафа показываешь ему подписать приговор о выделении из общества, но получаешь категорический отказ. Староста переносит и штраф, и арест, но упорно повторяет, что общество не велело давать согласие» ^{[29, ф. 1291, оп. 120, д. 103, л. 3]}.

Отдельные сельские старосты не просто саботировали правительственные распоряжения по землеустройству, но и выступали активными участниками открытого сопротивления. Так, в апреле 1915 г. в с. Чигорак Борисоглебского уезда Тамбовской губернии произошло сопротивление выделу отрубников. Сельский староста Зацепин на сходе возбуждал население противодействовать землеустроительным работам ^{[8, ф. 102, оп. 124, д. 72, ч. 1, л. 12]}. В сообщении в департамент полиции от 26 марта 1915 г из Воронежской губернии говорилось: «В с. Козловке Бобровского уезда сельский староста Петр Манохин и уполномоченные общества Терентий Бельченко и Никита Манохин агитировали против закона о землеустройстве и домохозяев, переходящих к владению землей на правах личной собственности, стремясь создать к ним со стороны общинников враждебное отношение» ^{[8, ф. 102, оп. 124, д. 108, ч. 14, л. 2]}.

Сельских старост, которые поддерживали правительственный курс, крестьяне решительно смещали. Крестьяне Казацкой и Стрелецкой слобод Белгородского уезда Курской губернии в большинстве своем относились к указу от 9 ноября 1906 г. враждебно. На сходе 17 апреля 1911 г. они сменили своих старост-собственников. Там же они избрали новых из числа общинников и передали им без утверждения земского начальника должностные знаки ^{[8, ф. 102, оп. 119, д. 449, л. 53]}.

Властные полномочия старост на фоне фактического отсутствия должной материальной оплаты их нелегкого труда являлись благодатной почвой для служебных злоупотреблений. Староста «сшибал бутылки» у крестьян, заинтересованных в утверждении сходом их ходатайств, растрачивал общественные деньги (редкий ежегодный финансовый отчет не выявлял растрат), устраивал махинации с земельными наделами через подставных лиц ^{[5, с. 71]}. В с. Каменный Брод Козловского уезда Тамбовской губернии крестьяне Скакалин и Воронов жаловались на сельского старосту и писаря. «Наш сельский староста небрежно относится к своим обязанностям, сильно пьянствует, бессознательно правит дела и расходует общественные деньги по своему усмотрению. Самовольно назначает сборщика, полицейского, десятского.… И сельский писарь не правильно ведет книги, и приговоры записывает не верно» ^{[9, ф. 264, оп. 1, д. 5. л. 13, 15]}.

Помня о народной пословице – «быть у воды и не напиться», односельчане, как правило, были снисходительны к этим грехам. На растрату мирских сумм должностными лицами в деревне смотрели легко. Редко, когда дело доходило до суда. «Да пропади они пропадом эти деньги, – можно было услышать в таких случаях. – Станем мы из-за целкового губить человека. Внесем. Более платили – живы бывали, а магарыч с него выпьем, чтобы другим не повадно было. Все мы крещенные» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 11об, 12]}. Корреспондент Этнографического бюро В. Перьков, из Болховского уезда Орловской губернии в 1898 г. сообщал об этом следующее: «К взятничеству относятся легко, жалоб почти не бывает. Взятки берут, начиная с десятского и кончая волостным старшиной. В случае растраты общественных сумм, если у виновного нет возможности уплатить, он просит сход пожалеть его – и при этом ставит водку. Мужики делают снисхождение, говоря: «с кем греха не бывает, запутался сердешный», – пьют водку, и растраченные деньги раскладывают по душам или по земле. Недостающую сумму собирают, не доводя дело до начальства» ^{[1, д. 1034, л. 8]}.

Терпимость крестьян к должностным преступлениям проистекала из традиций «посул и поминок» приказного периода, подношений крепостных барину, обычая сельских магарычей. Великодушие селян определялось как христианским установлением «не судите, да не судимы будете», так и обыденным суждением о том, что «от сумы и от тюрьмы не зарекаются».

Другим представителем выборной сельской власти являлся волостной старшина. Он избирался на волостном сходе и получал из мирских сумм денежное содержание в размере от 100 до 600 руб. в год. В его задачу входило: сбор государственных повинностей, исполнение решений волостного суда, исполнение распоряжений земского начальника и пр. ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 15–17]}. Источники свидетельствуют о том, что представители сельских обществ охотно принимали участие в волостном сходе, сознавая всю значимость осуществляемого выбора и ответственность за принимаемые решения ^{[1, д. 678, л. 2]}.

Должность волостного старшины вызывала у крестьян уважение, что проявлялось в безусловном исполнении его распоряжений и обращениях к нему с целью разрешения тех вопросов, которые не нашли своего решения на местном уровне. Отношение к волостной власти выражалось в традиционных подношениях к Рождеству, Пасхе, престольным праздникам. «С поздравлениями к земскому начальнику, становому приставу не ходят, боятся преследования за это. Старосту, сотского, десятских не поздравляют, не считая это нужным. Но к волостному старшине и писарю являются с поздравлениями и подношениями к каждому празднику» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 114, л. 32]}.

В уже упомянутом отчете сенатора С. Мордвинова давалась следующая оценка деятельности волостных старост селений Тамбовской губернии, подвергнутых ревизии в 1880 г.: «Волостные старшины большей частью неграмотны или малограмотны. Однако же встречаются люди умные, распорядительные» ^{[17, с. 3]}. Проверка выявила факты превышения волостными старшинами своих должностных полномочий. Так, старшина Казачинской волости Шацкого уезда Новиков, приводя в исполнение решение волостного суда, присудившего просителя за воровство к двадцати ударам розгами, наказал его сорока ударами ^{[17, с. 3]}.

В январе 1887 г. уполномоченные 3-й части Подворгольского общества Елецкого уезда Орловской губернии направили в Сенат жалобу на действия волостного старшины. В жалобе, в частности, говорилось о том, что под давлением старшины был составлен приговор о желании крестьян перейти от ревизской разверстки земли к переделу на наличные души. Для достижения своей цели старшина несколько раз уговаривал крестьян, применяя попойки и угрозы. По его приказу шесть крестьян были наказаны розгами, а при составлении приговора в него были внесены крестьяне, находившиеся в самовольном отъезде, и за них расписались ^{[29, ф. 1344, оп. 10, д. 314, л. 4–5]}.

Открытое неповиновение действиям старшины крестьяне проявляли редко. Исключение составляли случаи, когда волостной старшина осуществлял исполнительное производство судебного решения. Так 6 октября 1897 г. во время взыскания с крестьянки д. Колосовой Ульяны Пикиной 4 руб. 91 коп. в пользу экономии князя Горчакова старшин встретил сопротивление со стороны ее отца и брата. Они, оскорбляя и угрожая, не допустили старшину во двор для продажи чего-либо из имущества и не дозволили тому привести решение суда в исполнение ^{[30, т. 3, с. 348]}.

Злоупотребление со стороны старшин в сельской повседневности было явлением распространенным. По информации из Пошехонского уезда Ярославской губернии (1897–1900 гг.) «растраты волостными старшинами денежных сумм, находящихся в их распоряжении и хранении, вещь довольно обычная» ^{[30, т. 2, ч. 1, с. 35]}. С введением действия института земским начальников число выявленных растрат старшинами казенных средств значительно сократилось ^{[30, т. 2, ч. 1, с. 37]}.

Как и сельские старосты, волостные старшины нередко оказывались заложниками своего двойственного положения. Это нашло свое подтверждение в материалах местных комитетов особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности (1902–1904 гг.). «Должностные лица сельского и волостного управления, находясь в зависимости от избравших их членов общества, с одной стороны, и подчиненные начальству, с другой, становятся в безвыходное положение служить двум господам». С мест суждения были схожи. Представитель волостной администрации В. Беседин жаловался на заседание курского уездного комитета: «Волостной старшина, руководя крестьянами, в то же время и сам состоит от них в зависимости, поэтому крестьяне не особенно скоро подчиняются его распоряжениям, некоторые даже не стесняются высказывать вслух, что они могут убавить жалование. … Лица, которые стараются лишь в точности исполнить требования начальства, обыкновенно едва дослуживают до следующих выборов, и на второе трехлетие их уже не избирают» ^{[25, с. 104]}. Конечно, многое зависело от личных качеств должностных лиц, и поэтому не следует спешить делать обобщения, тем более источники содержат примеры и иного рода.

В записке сенатора Н.А. Хвостова (1905 г) выборные лица Елецкого уезда характеризовались следующим образом «Местное волостное правление находится в версте от моей усадьбы, и я знаю, что в нем делается. Выборы еще со времени моего отца, посредника 1-го призыва, проводились закрытой подачей голосов. Состав волостного правления был так хорош, что старшина прослужил в должности 12 лет» ^{[21, л. 5, 6]}. Как видим, документы не содержат однозначной оценки деятельности волостных старшин, что вполне естественно. Отношение местных крестьян к волостному старшине определялось совокупностью различных факторов, в т.ч. и субъективного порядка, которые исследователю просто неведомы.

Однако, очевидно, что действия старшин как результат их двойственного положения вызывали недовольство, как крестьянского сообщества, так и местной администрации. Наглядно это противоречие проявилось по мере роста социальной напряженности в деревне, в ходе крестьянского движения начала ХХ в. Обстоятельства требовали сделать выбор, и в ряде случаев старшины выступали проводниками политики местной администрации. В приговорах тамбовских крестьян, опубликованных исследователем Л. Т. Сенчаковой, содержалась следующая характеристика волостной власти. «Волостное правление и суд обслуживают большей частью нужды правительства: воинская повинность, взыскание налогов с крестьян и прочие общественные нужды»; «Сильное притеснение мы терпим со стороны земских начальников, от старшин, поставленных земским, от полиции – вся эта кампания идет против нас. Жалобы наши на этих сановников остаются без ответа» ^{[31, c. 170, 177]}. Рост общественной активности крестьян закономерно вел к тому, что вопрос об ответственности должностных лиц села перед местным населением становился все более актуальным.

Волостной старшина в повседневной жизни был не так тесно связан с местными жителями, как сельский староста. При встрече с волостным старостой крестьяне снимали шапки, что свидетельствовало о признании его положения и властных полномочий. Старшина хотя и являлся выборным лицом, но его деятельность находилась под неусыпным контролем земского начальника. В силу своего зависимого положения волостные старшины в большинстве случаев выступали послушным орудием в исполнении распоряжений и указаний местной администрации. Однако имеются факты, что в период крестьянского движения некоторые главы волостных правлений занимали сторону сельского «мира» и вступали с властью в открытый конфликт. Так, в департамент полиции МВД из Орловской губернии сообщали, что «в с. Алексеевском 23 декабря 1905 г. были арестованы руководители крестьянских беспорядков во главе с волостным старшиной Игнатом Казьминым» ^{[8, ф. 236, оп. 1, ч. 7, д. 700, л. 3об]}.

По закону, волостной старшина не имел права вмешиваться в деятельность волостного суда, но в практике сельского судопроизводства этот запрет соблюдался не всегда. Степень влияния волостных старшин на деятельность волостного суда в местностях сельской России была различна. То, что волостные старшины, вопреки требованиям закона, вмешивались в решения волостных судов – очевидно. П. Скоробогатый, специально изучавший эту проблему, отмечал, что в некоторых волостях Московской и Владимирской губерний старшина, хотя и не принимает участие в разбирательстве, но дает советы, как решить дело; в Аткарском уезде Саратовской губернии старшина присутствовал на волостном суде и объяснял судьям содержание жалоб; в Балашовском уезде той же губернии при разборе дел судил вместе с судьями; в некоторых волостях старшины позволяют себе изменять приговоры судей во время приведения их в исполнение ^{[32, c. 30, 31, 35]}. В этом влиянии старшин на волостную юстицию, явно выходящем за рамки закона, исследователь усмотрел и позитивный момент, который, по его мнению, заключался в следующем: «Будучи знакомы с хозяйственной обстановкой и другими условиями крестьянского быта, старшины по большей части не мешают решению дел в духе, согласном с общим складом юридического мышления крестьян, а лишь облегчают это решение ^{[32, c. 40–41]}.

Волостное правление трудно было представить без фигуры волостного писаря. Как и волостного старшину, писаря выбирали на волостном сходе. На нем лежало все делопроизводство правления и суда. Он вел десятки книг по волостному правлению и готовил решения волостного суда ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 19]}. Нередко писарь был единственным грамотным членом волостного правления, что еще более усиливало его вес и влияние в глазах окружающего населения. К его услугам крестьяне прибегали в случае необходимости составления деловых бумаг: жалоб, прошений, купчей, закладной и т.п.

За чисто формальными функциями писаря селяне быстро узрели истинное значение этого «серого кардинала» волости. Так, в Кромском уезде Орловской губернии местный крестьянин рассказывал про писаря так: «У нашей волости есть один хозяин – волостной писарь, а не волостной старшина, потому что старшина ничего и никакого дела не знает и не понимает, почему все крестьянские дела зависят от писаря. Например, придешь домой к сельскому старосте или волостному старшине, а писаря в волости нет, так они всегда отвечают тебе: «Подожди брат, вот поговорю с писарем, как он скажет» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 18]}. В докладе комиссии Воронежского уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности в 1902 г., отмечалось, что «самое главное лицо в деревне – волостной писарь, и он подчиняет своему произволу и усмотрению не только старшину, но даже волостной суд» ^{[28, л. 160об]}.

Крестьяне понимали, что от писаря зависит решение большинства вопросов и поэтому стремились всячески выказать ему свое уважение, а при необходимости задобрить его различными подношениями. В с. Крестовоздвиженские Рябинки Орловского уезда крестьяне говорили про своего волостного писаря, что «он без стакана водки через порог не ступит» ^{[8, ф. 586, оп. 1, д. 134, л. 121]}. Из Тамбовской губернии сообщали, что «весьма часто приговоры обществ составляются писарем и по его указанию подписываются кем-либо за безграмотных, вовсе не являвшихся на сход. На волостном суде такие же обычаи, как на сходе: писарь, под предлогом указания законов подсказывает решение. Относительно писаря крестьяне выражались: «мы прежде были за помещиком, теперь за писарем» ^{[8, ф. 730, оп. 1, д. 1541, л. 6]}. По мнению крестьян с.Березово Лихвинского уезда Калужской губернии: «Наш писарь такой дока, что все законы насквозь прошел; какой тебе хочешь закон подберет; помажь его хорошенько, он подыщет закон, что ты будешь прав, а не помажь – так он тебя запутает и будет водить, пока не найдет такой закон, что ты кругом будешь виноват» ^{[30, т. 3, с. 415]}.

Документы говорят о неоднозначном отношении крестьян к волостным писарям, что вполне объяснимо. Житейские ситуации с участием писаря могли быть самыми разнообразными. Реакция деревенских жителей на действия сельского чиновника зависела и от характера решаемого вопроса и от результата его действий. Отношение местного населения к сельскому писарю определялось его деловыми и личными качествами. Приходской священник Г. С. Петров из Суджанского уезда Курской губернии характеризовал местного писаря следующим образом: «Писарь Новиков сам из крестьян, человек безукоризненной честности и большого сердца … Сильно начитанный сам, он любил хорошую книжку почитать мужикам» ^{[22, с. 10]}. Как бы крестьяне ни относились к представителю сельской бюрократии, но он выступал для них выразителем воли местной администрации и толкователем закона.

Особое положение писаря неминуемо рождало злоупотребления с его стороны. Уже упомянутая сенаторская проверка дала следующую оценку деятельности волостных писарей. «Влияние их огромно и злоупотребления многочисленны, но эти злоупотребления открываемы не были, так как крестьяне боятся жаловаться на писарей» ^{[17, с. 6]}. Но в этом же документе приводился факт иного рода, свидетельствующий о том, что при разумном подходе к делу можно было избежать мздоимства со стороны сельских бюрократов. «Особенно хорошие отзывы были даны о волостном писаре Спасско-Городской волости Спасского уезда Тамбовской губернии. По словам крестьян, их писарь отличался не только знанием своего дела, но и добросовестным исполнением лежащих на нем обязанностей. Сами крестьяне, назначив ему очень хорошее содержание, в размере 700 руб., вполне обеспечили его материальное положение, в силу чего у того не было искушения производить с них какие-либо незаконные поборы за выдачу паспортов и другие дела» ^{[17, с. 6]}.

Велико было значение писаря и в отправлении волостного судопроизводства. В условиях малограмотности корпуса крестьянских судей писарь в волостном суде подчас был единственным человеком, владеющим грамотой и более-менее знакомым с правом. Земские собрания Курской губернии, давая характеристику производства дел в волостном суде, в качестве его основного недостатка выделяли то, что оно «…всецело находится в руках волостных писарей, которые фактически становятся вершителями дел волостного суда» ^{[38, с. 47]}.

Вмешательство писарей в производство дел на волостном суде было общим явлением и отмечено во всех губерниях, посещенных комиссией по преобразованиям волостных судов. Это влияние на местах имело самые разные формы. В одной волости судьи прямо заявили, что они люди неграмотные, законов не знают, поэтому как писарь укажет, так и решают ^{[32, с. 66]}. В другой волости писарь не только руководил заседанием суда, но и подавал свой голос при постановке решения ^{[32, с. 67]}. А в иных волостях судьи сами принимали решения, а писарь выполнял лишь техническую работу, хотя последнее имело порой решающее значение. Речь идет о составлении решения волостного суда, которое готовилось именно писарем. Правовед К. Ф. Чепурный замечал, что «все решения склеиваются писарями, судьи же, как люди не умеющие обобщать своих мыслей, решительно к этому не способны» ^{[36, с. 16]}. Недобросовестное исполнение писарем свои обязанностей приводило к тому, что в книгу приговоров волостного суда вносились не все решения. Так, в Московской и Владимирской губерниях в книгу записывались только решения по более важным делам, а по маловажным – не фиксировались. Только по просьбе тяжущихся запись о приговоре вносилась в книгу решений суда в Екатеринославской губернии ^{[32, с. 69]}. В Костромской губернии не считали нужным вносить в книгу решений волостного суда записи о мировых сделках, а также решения суда по жалобам на обиду словами ^{[32, с. 70]}.

Для крестьян было присуще локальное восприятие сельской власти, ограниченной деревенской околицей, которую они считали своей и ответственной перед собой. На рубеже XIX–XX вв. носителем этой власти в глазах крестьян был сельский (волостной) сход, а его выборные лица являлись полноправными выразителями «мирской воли». Перемены, произошедшие в традиционном составе сельского схода, в полной мере отражали изменения социального состава и демографического положения русской деревни. В условиях «прозрачности» сельского пространства личные качества представителей местной администрации выступали одним из критериев крестьянской оценки. Как свидетельствуют источники, случаи неповиновения, ослушания имели место обычно тогда, когда затрагивались материальные интересы домохозяев. При всех своих недостатках система сельского общественного управления продолжала оставаться в деревне реальной властью, действенной формой социального контроля. Традиционно, что с участием старост и волостных старшин решалось большинство вопросов сельской повседневности. В ситуации конфликта «мира» с коронной властью выборные лица крестьянского самоуправления, как правило, выступали выразителями общинных интересов.