Кражи в российском селе второй половины XIX – начала XX века

Знаменитая фраза «Воруют!» как характеристика основополагающего явления российской жизни не утратила своей актуальности и сегодня. Кража в современной России остается одним из самых распространенных видов преступлений. В общем числе зарегистрированных преступлений по своему удельному весу в стране кражи в начале 1990-х гг. составляли около 50 % всех зарегистрированных преступлений, к 1992 г. – почти 60 %. В 2004–2005 гг. на их долю приходилось 44 %, а в 2009 г. – около 40 %. В последние два года доля краж в общем числе преступлений вновь увеличилась, составив 43,2 % в 2011 г. против 42,2 % в 2010 году ^[29]. По данным МВД РФ, за период январь – март 2013 г. почти половину всех зарегистрированных преступлений (42,4 %) составляли хищения чужого имущества, совершенные путем: кражи – 207,9 тыс., грабежа – 23,8 тыс., разбоя – 4,2 тыс. Каждая четвёртая кража (26,6 %), каждый двадцать второй грабеж (4,6 %), и каждое шестнадцатое разбойное нападение (6,3 %) были сопряжены с незаконным проникновением в жилище, помещение или иное хранилище ^[20].

Таким образом, воровство как действие криминальное имеет в современном обществе широкое распространение. В связи с этим интересно проанализировать истоки этого явления, виды преступления, реакцию окружающего населения, характер и меру ответственности за кражи по закону и обычному праву. Объектом исследования выступает российская деревня эпохи модернизации, а предметом – имущественные преступления, совершенные сельскими жителями, преимущественно крестьянами.

Реформы 1860-х гг. способствовали освобождению огромного количества людей от крепостничества и ослаблению государственного и корпоративного контроля над отдельным человеком. Они открывали более широкий простор частной инициативе и предприимчивости, расширяли рамки дозволенного и способствовали развитию отклоняющегося поведения, в том числе в его криминальной форме, прежде всего, преступлений против собственности частных лиц.

В разрешении правовых коллизий повседневности русское крестьянство руководствовалось обычаем, получившим правовой статус по реформе 1861 г. При всем многообразии местных условий обычное право русской деревни отличалось завидной однородностью. Причины такого единства, несомненно, связаны с социальными структурами российского крестьянства, с характером крестьянского двора, со спецификой села, с характером общины, с особенностями семейных отношений ^{[43, с. 118]}.

Особенность юридического положения российского крестьянства в пореформенный период заключалась в его правовом дуализме. С одной стороны, на крестьянское население не было распространено действие позитивного права, с другой, – волостные суды должны были выносить решения на основе действующего законодательства. Повседневная практика правоотношений в русском селе осуществлялась в рамках норм неписанного права, но за пределами крестьянского мира функционировало иное правовое пространство. Период модернизации страны стал временем существенных перемен во всех сферах жизни русского села, в том числе и в области правовой культуры крестьянства. Как и любая правовая система, область неписаных законов не оставалась неизменной и эволюционировала под влиянием условий общественного развития.

Из всего многообразия правоотношений русской деревни, в которых проявлялись различия в содержании государственного закона и сути правового обычая, рассмотрим лишь сферу корыстных преступлений, а точнее кражи. Положения официального закона и нормы обычного права существенно расходились в трактовке имущественных преступлений. Если закон стоял на страже прав собственника и преследовал любое покушение на чужую собственность, то по обычному праву некоторые кражи вообще не считались преступлением, а в оценке других наблюдался дифференцированный подход. Если цель уголовного закона состояла в том, чтобы покарать, отомстить за содеянное преступление, то деревня в своем обычно-правовом мировоззрении считала, что главное в том, чтобы преступник раскаялся и исправился. Прощение, которое преступник испрашивал у потерпевшего и сельского схода, всегда выступало смягчающим обстоятельством.

Освобождение крепостных крестьян от барской зависимости имело негативные последствия в плане роста сельской преступности. В русской деревне значительно выросло число правонарушений, в том числе и имущественного характера. Например, в Тамбовской губернии количество зарегистрированных преступлений увеличилось: воровства с 289 в 1860 г. до 829 в 1866 г., грабежа, соответственно 7 и 76 ^{[26, с. 2–4]}. Приведенные цифры не в полной мере отражают истинных масштабов сельской преступности, т.к. в них учтены только приговоры общих судов. Данная тенденция сохранилась и в последующий период. Официальной судебной статистикой отмечен рост числа крестьян, осужденных за кражу, грабеж, разбой. В этих преступлениях тамбовские крестьяне в 1881 г. составляли 77,0 % от общего числа осужденных, а в 1901 г. – 82,4 % ^[24]. С введением в русской деревне института земских начальников (1889 г.), дела о кражах в их судебной деятельности встречались наиболее часто. Так, земскими начальниками Курской губернии в 1893 г. было рассмотрено 7489 уголовных дел, из которых 1815 дел о кражах ^{[31, оп. 39, д. 55, л. 4–9]} . В соседней Орловской губернии за этот же год в производстве земских начальников находилось 6135 уголовных дел, из которых на кражи приходилось 1113 дел, а кроме этого 2006 дел было рассмотрено по лесным порубкам ^{[31, оп. 39, д. 18, л. 2]}.

Дела о сельских кражах в большинстве своем находились в юрисдикции волостных судов. По данным за 1905 г., в 232 волостных судах Воронежской губернии в производстве было 35397 дел, из них 4888 дел о краже, мошенничестве и обмане ^{[31, оп. 54, д. 71, л. 14об–15]}. Следует отметить, что более половины дел в волостных судах заканчивались примирением сторон, в том числе и по кражам, а, следовательно, и не фиксировались ^{[25, с. 146]}. Мелкие правонарушения составляли наибольшую часть противоправных действий в русской деревне. По мнению современного исследователя Б. Н. Миронова, мелких преступлений в селе совершалось в 3 – 4 раза больше, чем регистрировалось ^{[23, с. 27]}. Как правило, мелкие кражи в селе не становились предметом судебного разбирательства. В случае обнаружения виновного и возвращения им похищенного, дело заканчивалось миром. Потерпевшая сторона в суд не обращалась, а удовлетворялась магарычем, который выставлял уличенный вор.

Данные статистики о росте числа краж в деревне находят свое подтверждение и в наблюдениях сельских старожил, зафиксированных в этнографических источниках. По мнению крестьян Новгородской губернии (1899 г.), 3–4 десятка лет назад (т.е. в 60-70–е гг. XIX в.) воровства было в 10, а то и больше раз меньше. Старики такое положение объясняли испорченностью нравов и сожалели об отсутствии, как они говорили «острастки». «Укради-тко, бывало что-нибудь в наше время, как за помещиком жили, так тебя на конюшне так отделают, что на рогоже домой принесут, – во веки веков воровать не будешь другу и недругу закажешь. А ныне что? Посадят на месяц или меньше в арестантскую, либо в острог, кормят там лучше домашнего, работать не заставляют. Выйдет оттуда, да еще пуще красть почнет» ^{[32, 2009, т. 7, Новгородская губерния, ч. 3, с. 390]}. Таким образом, причину распространения воровства в селе сами крестьяне усматривали в отсутствии социального контроля, который осуществлял помещик, и страха перед физической расправой за совершенное преступление.

Рост преступности против собственности частных лиц свидетельствует об интенсивности проникновения модернизационных отношений в крестьянскую среду. И первым показателем серьезной трансформации общинных отношений, стали участившиеся кражи. Вовлечение крестьян в капиталистические отношения способствовали увеличению влияния материального фактора на преступность ^{[22, с. 639]}.

Утверждение некоторых авторов, преимущественно публицистов, о том, что дореволюционная деревня не знала воровства, не соответствуют действительности. Похищение чужого имущества в сельском быту было делом обыденным. Свидетельством этому является информация сельских корреспондентов Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева, собранная его сотрудниками и датируемая концом XIX – началом XX в. Например, жительница д. Талызиной Орловского уезда А. Михеева так описывала нравы своих односельчан: «Летом друг у друга воруют с поля намолоченный хлеб с тока, насыпают в голенища сапог, карманы. В рабочую пору воруют с поля снопы, верхние с конца или нижние, чтобы не было заметно» ^{[2, д. 1316, л. 10]}. Наблюдения информатора из Вологодской губернии по сути аналогичны. «Воруют: хлеб из амбаров, с гумна, снопами с поля; одежду, обувь; из домашней утвари – самовары, котлы; из сеновалов – сено» ^{[32, 2008, т. 5. Вологодская губерния, ч. 4, с. 223]}. В селах Новгородской губернии предметами хищения становились: домашние вещи, топор, нож, шапка; вне дома крали сбрую с лошади, колеса с телеги, земледельческие орудия с поля, дрова со двора ^{[32, 2011, т. 7, Новгородская губерния, ч. 1, с. 216]}. Таким образом, в деревне прибирали к рукам, как говорили: «Все, что плохо лежит».

О переменах в отношении крестьян к воровству, произошедших в порефоменный период, писал приходской священник Олонецкой губернии в 1908 г. На основе своих наблюдений за жизнью местных крестьян он делал вывод о том, что «на собственность соседей – крестьян мужик в настоящее время нисколько не постесняется посягнуть: вытащить из кармана кошелек с деньгами, украсть хлеба или сена у соседа, стянуть соху, оставленную в поле до новой работы и произвести разные мелкие кражи: все это среди крестьянства не редкость» ^{[30, с. 335]}.

Объяснимо, что предметами краж в деревне становились инвентарь, домашняя утварь, одежда, продовольственные запасы. Хотя встречались и необычные, в современной оценке, объекты хищения, например, пчелы. Особое убеждение существовало в селе относительно владения пчелами. Пчелу называли любимым творением Бога, и хозяином ее считали только того, кого она сама выберет, к кому прилетит, и будет жить. Считалось грехом даже переманка каким-либо путем пчел из другого улья. Воровство пчел, по мнению крестьян, было тяжкой виной, равной по степени неумышленному убийству. И поэтому, если владелец захватывал на месте преступления вора, то считал себя вправе нанести похитителю смертельные побои. Сохранились предания: бивали до такой степени, что вор, тотчас же по прибытии домой, умирал и, стыдясь своего проступка, никому не указывал имени убийцы ^{[7, с. 38]}.

В отличие от официального закона не всякое воровство признавалось обычным правом русского села как деяние преступное, а, следовательно, и наказуемое. Не воспринималось в деревне как преступление воровство плодов, овощей в крестьянских садах и огородах. «Репа да горох сеются для воров», – гласит народная пословица ^{[32, 2006, т. 2, Ярославская губерния, ч. 1, с. 529]}. На срывание плодов и хищение овощей сельской молодежью местные жители смотрели как на «шалости», «баловство» ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 483; Тоже, 2006, т. 4, Нижегородская губерния, с. 191]}. Срывание плодов и овощей для непосредственного употребления в деревнях Новгородской губернии считалось кражей, но ненаказуемой ^{[32, 2011, т. 7, Новгородская губерния, ч. 1, с. 216]}. О краже яблок в садах орловские крестьяне говорили: «Кабы люди не крали яблок в чужих садах, может быть, и Бог не зарождал столько плодов» ^{[2, д. 1316, л. 10]}. Не считалось предосудительным сорвать плоды в чужом саду для собственного потребления или в качестве гостинца детям. Однако, если огород, в котором росли овощи, был огорожен, то рвать там огурцы считалось кражей ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 363]}. В селах Ростовского уезда Ярославской губернии за кражу с огородов репы штрафовали: взрослых – рублем, несовершеннолетних – полтинником ^{[32, 2006, т. 2, Ярославская губерния, ч. 2, с. 394]}.

Следует отметить, что в оценке преступления, а также лица его совершившего крестьяне делали различия, которые были обусловлены особенностями обычно-правовых воззрений жителей села. Более важными кражами с точки зрения жителей села считались кражи со взломом: украсть хлеб в амбаре, похитить деньги, взломать замок сундука и т.п. Если кражу совершил малолетний, то дело до суда не доводили, а расправлялся сам хозяин, поймавший вора, или его наказывали родители. Про такого вора крестьяне говорили: «Глуп еще, что его судить, а попался, оттаскал его хорошенько, чтобы больше не думал воровать. Вот тебе и весь суд» ^{[32, 2009, т. 7. Новгородская губерния, ч. 2, с. 618]}. И в этой снисходительности к малолетним воришкам проявлялась народная мудрость, позволявшая с одной стороны, наказывать правонарушения, а с другой стороны, упреждать их от желания повторить их вновь.

В русской деревне не считались преступными действия, вызванные чрезвычайными обстоятельствами («Нужда закона не знает»). Так, в представлениях крестьян присвоение чужого имущества по причине голода выступало обстоятельством, которое оправдывало вора и освобождало его от ответственности. Преступления такого рода в суждениях деревенских жителей находили свое оправдание: «Не умереть же ему с голоду, не есть же ему своих детей, ведь никто не назовется ему хлебом, быть и украсть»; «Ныне не евши, завтра не евши, тоже за живот возьмешься, пойдешь и украдешь и греха не побоишься» ^{[2, д. 1316, л. 10]}. Известный знаток обычного права Е. Якушкин в своем исследовании приводил пример, когда в голодный год крестьяне свозили чужие копны, оставляя записку, что взято из крайней нужды. На следующий год то, что было взято, непременно возвращалось на прежнее место ^{[45, с. 21]}. Крестьяне терпимо относились к кражам, когда украденного хватало лишь на утоление голода.

Чаще всего в деревне объектом посягательства становилось имущество богатых односельчан. Так, из Орловской губернии сообщали, что «у зажиточных крестьян бедные крадут без всякого смущения, и не считается грехом во время возки хлеба утащить с поля полкопны, но бедные у бедных крестьян редко воруют, разве в случае крайней нужды» ^{[2, д. 1215, л. 10]}. Оценка крестьянами ущерба от кражи зависела, прежде всего, от имущественного положения потерпевшего. В правовых воззрениях крестьян, основанных на обычном праве, субъективный фактор («глядя по человеку») являлся преобладающим. К краже у бедняка в Ростовском уезде Ярославской губернии относились гораздо строже, чем у богатого крестьянина. Местные крестьяне рассуждали так: «Ежели у богача украдут, то это еще не беда, богач живо поправится, а бедняка обокрадут, так совсем его по миру пустят» ^{[32, 2006, т. 2. Ярославская губерния, ч. 2, с. 395]}. Наибольшее осуждение в вологодских деревнях вызывала кража у бедных и сирот ^{[32, 2008, т. 5, Вологодская губерния, ч. 4, с. 119]}.

Для крестьянской ментальности было присуще наличие двойного стандарта в оценке правонарушений. Исторически сложившаяся замкнутость крестьянского мира выработала критерий этой оценки, своеобразную систему координат «свой – чужой». К «чужим» в селе относились все, кто не являлся членом крестьянского сообщества: помещики, чиновники, горожане, купцы и т.п. По отношению к ним нравственные принципы не действовали, они были представителями чуждого мира и поэтому враждебного. Порой воровство воспринималось не как преступление, а как удаль, особенно если оно совершалось где-то на стороне и не по отношению к своему брату-мужику. Крестьяне-отходники из Тамбовской губернии, служившие на пароходах, подрезали кладь и крали мануфактурный товар женам на наряды. А по возвращению домой рассказывали о своих «подвигах» односельчанам, при явном сочувствии с их стороны ^{[9, ф. 586, оп. 1, д. 120а, л. 7]}. Не считали крестьяне зазорным для себя покупать краденые вещи ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 363]}. В данном случае их дешевизна являлась для них достаточно весомым аргументом, чтобы не быть столь щепетильными и выяснять происхождение продаваемого товара.

Особенно воровство в деревне было развито в отношении имущества бывших помещиков. Так, в деревнях Калужской губернии «редкий работник не отсыплет мерку зерна на гумне своего хозяина и не украдет муки, если его пошлют на мельницу» ^{[32, 2006, т. 3, Калужская губерния, с. 185]}. Применительно к землевладельцу заповедь «не укради» не работала. Крестьяне не воспринимали как преступление кражу у помещика копны ржи или овса, порубку десятка дубков в господском лесу ^{[8, c. 52]}. По понятиям крестьян, воровство у помещика грехом не являлось. В комментариях редактируемого им сборника Ф. Л. Барыков отмечал: «Крестьянин крадет лес у соседнего помещика. Воровство чужого леса вещь самая обыкновенная: местным обычным правом она признается если не вполне законным, то все-таки не заслуживающим наказания» ^{[34, с. 330]}. И крестьяне воровали у барина при каждом удобном случае. Они были уверены в том, что соседи их не выдадут ^{[5, с. 76]}. В с. Волконское Дмитровского уезда Орловской губернии крестьяне, не скрываясь от односельчан, производили в экономиях помещиков кражи дров, леса, корма ^{[2, д. 1092, л. 3]}. Не считали преступлением нарубить в барском лесу дров и жители с. Шелковка Обоянского уезда Курской губернии, утверждая, что «это не людское, а Божье» ^{[2, д. 60, л. 2]}. По взглядам крестьян Рыльского уезда той же губернии, лес, вода, земля, дикие звери, птицы и рыбы считались Божьими, созданными для всех людей на потребу и в равном количестве. Не было грехом сделать в чужом лесу порубку, наловить рыбу или дичи в чужих владениях ^[3]. На лесные порубки в чужих селах жители Новгородской губернии смотрели как на кражу, но эта кража считалась небольшим грехом. В таких случаях крестьяне говорили, что лес не сам хозяин растил, а Бог ^{[32, 2011, т. 7. Новгородская губерния, ч. 1, с. 216]}.

Массовые порубки деревьев вели к сокращению размеров лесных угодий, ухудшали экологическую обстановку и условия хозяйственной деятельности и, как это не парадоксально, вызывали воровство древесины в еще больших размерах. По наблюдениям А. Н. Власова, жителя с. Покровское Шухтовской волости Новгородской губернии: «Благодаря хищнической вырубке лесов за последние 15 – 20 лет, цена на лес сильно поднялась, крестьяне поняли, что “пустяки” вроде дров, жердей и кольев имеют цену, и совсем прекратили рубку собственных лесов. Теперь все свои нужды они стараются удовлетворить краденым лесом. Многие воруют лес, как материал для своих изделий: осины для корыт, лукошек, люлек; сосны для стружки на крышу и лучину; березы на полозья к дровням» ^{[32, 2009, т. 7. Новгородская губерния, ч. 3, с. 401]}.

Принцип «трудового начала», отмеченный еще дореволюционными исследователями обычного права ^{[12, c. 139; 14, с. 134; 43, с. VIII]}, являлся для русских крестьян основополагающим в определении права собственности. В основе такого подхода лежал традиционный взгляд крестьян на природу собственности, восприятия труда как единственно справедливого ее источника. По убеждению жителей села, человек, затративший или употребивший известные усилия, известный труд для овладения (фактической) «ничейной вещью», благодаря этому затраченному труду, становится ее полным собственником ^{[32, 2006, т. 4, Нижегородская губерния, с. 198]}. Так, в русской деревне не являлся преступлением покос травы на чужом лугу, но жатва хлеба на чужой полосе считалась кражей. Преступным также считалось порубка дерева, вырывание плодового куста в чужом саду. Хищение готовых бревен, нарубленных или напиленных дров в лесу, на взгляд крестьян, является непременно преступной и наказуемой кражей ^{[32, 2006, т. 4, Нижегородская губерния, с. 197]}. В селах Тверской губернии «вытаскивание рыбы из чужих норотов, как и самовольное пользование сеном на чужих лугах, всеми считалось за воровство» ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 483]}.

В сознании русских крестьян право собственности не распространялось на природу, по их мнению, несотворенные объекты не могли находиться в чьем-то владении. Правовед дореволюционного периода И. Тютрюмов делился своими наблюдениями: «Мне лично приходилось встречать солидных крестьян, которые ни за что не согласятся “положить грех на душу” – взять что-нибудь чужое, а между тем спокойно едут в чужую лесную дачу и хозяйничают там самым бесцеремонным образом» ^{[41, с. 276]}. Крестьянская логика в данном случае проста и понятна: не может быть собственностью то, к чему не приложен труд. Они рассуждали так: «Лес никто не растил, а он сам вырос, поэтому лесом может пользоваться всякий, кому заблагорассудится» ^{[32, 2006, т. 4, Нижегородская губерния, с. 196]}. И такой принцип выступал для них безошибочным критерием. Вот некоторые суждения орловских крестьян, записанные корреспондентом этнографического бюро в начале 90-х гг. XIX века. О рыбе, пойманной в чужих реках, крестьяне рассуждали так: «он на нее овса и муки не истратил, поить не поил, ухаживать не ухаживал, а всеми делами управляет Бог, Его и рыба вся, знать, можно ловить каждому». О потраве лугов говорили примерно тоже: «Он не пахал, не сеял траву, стало быть, нет тут никакого греха, покормить лошадь» ^{[2, д. 1316, л. 10–11]}. По утверждению В. Бондаренко, изучавшего обычаи и нравы крестьян Кирсановского уезда Тамбовской губернии в конце XIX в., сбор грибов и орехов в чужом лесу считается вполне дозволенным. «Они общие, Бог их зародил для всех», – говорили крестьяне. По мнению автора, «взгляд этот до того крепко установился, что запрещения владельца, встречаемые с изумлением и ропотом, никогда не имеют значения» ^{[7, с. 37]}.

Похищение вещей из церкви («церковная татьба») крестьяне считали не просто воровством, а тяжкой кражей, особым преступлением против Бога ^{[32, 2007, т. 5, Вологодская губерния, ч. 2, с. 386]}. По утверждению информаторов Этнографического бюро, случаи церковных краж, воспринимаемые местным населением как святотатство, встречались крайне редко ^{[32, 2006, т. 4, Нижегородская губерния, с. 189]}. Земский учитель А. В. Страшинин из с. Первитино Тверской губернии в 1899 г. сообщал, что «похищение вещей из церкви народ считает не просто кражей, а тяжким и важным преступлением. Причем с этим преступлением соединяет представление о каре Божьей, особенно если украдены богослужебные предметы» ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 484]}. Аналогичная по содержанию информация поступила в Этнографическое бюро из Костромской губернии. В ней автор указывал, что «наш мужик считает нехристем, каким-то зверем того человека, который покусится обокрасть церковь» ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 363]}.

Чаще всего объектом посягательства выступали кружки для сбора пожертвований. Прикованная к церковной стене только легонькой железной цепочкой, она вводила в искушение сельских воришек, добычей которых становились 2–3 копейки ^{[32, 2005, т. 2. Ярославская губерния, ч. 1, с. 528]}. «В церковь каждый несет последнюю слезную копейку, – говорили ярославские крестьяне, – и вдруг это воровать… слезы людские. Значит, у Бога украсть». Таких воров, в независимости от суммы похищенного, в руки волостного суда не передавали. В случае кражи из церкви местные жители, как правило, обращались в полицию, и дело вел судебный следователь ^{[32, 2006, т. 2. Ярославская губерния, ч. 2, с. 396]}.

Особенно строго сельские жители относились к тем святотатцам, которые крали из церкви священные сосуды и снимали ризы с икон. По мнению крестьян, на такое могли пойти либо последний грешник, либо человек некрещеный. Житель Ростовского уезда Ярославской губернии по этому поводу высказался так: «Страх берет, как подумаешь, что есть на свете такие отчаянные люди. Православный пойти на это и не решится, побоится, что его Господь накажет тут же, на месте поразит. Он, если что и утащит, то только деньги, а обдирают иконы, надо полагать, не православные, не крещеные» ^{[32, 2006, т. 2. Ярославская губерния, ч. 2, с. 396]}. С этим преступлением жители села связывали неминуемую кару Божью для вора, особенно если им украдена богослужебная утварь ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 484]}. Крестьяне считали, что похититель церковного имущества если и не будет найден, то мучимый угрызениями совести и обрушившими на него несчастьями, сам признается в преступлении ^{[32, 2006, т. 3, Калужская губерния, с. 337–338]}.

Сельские жители были уверены в неотвратимости наказания для таких воров. Жители сел Калужской губернии считали, что если похитителя не установит следствие, то он сам, мучимый угрызениями совести и обрушившимися на него несчастьями, явится с повинной ^{[32, 2006, т. 3, Калужская губерния, с. 353]}. Крестьяне считали своим долгом довести до сведения властей об известном им случае святотатства. Дело о церковной краже никогда не заканчивалось полюбовной сделкой, прощением виновного миром, и всегда доводилось до судебного разбирательства ^{[32, 2006, т. 4, Нижегородская губерния, с. 195]}. Это являлось еще одним подтверждением негативного отношения жителей российского села к кражам такого рода.

Из всех имущественных преступлений самым тяжким в селе считалось конокрадство. В русской деревне пореформенного периода этот вид преступления был достаточно распространен. В период 1864–66 гг. только официально ежегодно регистрировалось заявлений о краже лошадей от 139 в Тамбовской губернии до 381 в Курской губернии. По данным А. А. Левенстима, специально изучавшего эту проблему, за 1888–1893 гг., в общих и мировых судебных учреждениях губерний Центрального Черноземья (включая Пензенскую и Рязанскую) за конокрадство было осуждено 1976 человек ^{[18, с. 48–49]}. Это, очевидно, малая часть данного вида преступления. Борьба правоохранительных органов с конокрадством в селе по существу не была организована. Розыск украденных лошадей часто становился личным делом пострадавших.

Конокрадство, по мнению крестьян, являлось преступлением более опасным, чем воровство, исключая кражу церковных денег и утвари ^{[45, с. 22]}. По сообщению из Тверской губернии: «На конокрадство смотрит народ как на тяжкое преступление, потому что лошадь для крестьянина настолько необходима, что без нее он пропадет» ^{[32, 2004, т. 1, Костромская и Тверская губернии, с. 484]}. В Калужской губернии крестьяне считали, что «без лошади и мужик не хозяин, поэтому в случаях угона лошади они принимали все меры к розыску похищенного животного и наказанию виновного» ^{[32, 2005, т. 3, Калужская губерния, с. 185]}. Потерпевший рассматривал кражу его коня как покушение на него самого вопреки официальной трактовке такого рода преступлений уголовным кодексом. Мужик полагал: раз преступление направлено против него лично, то и наказание должно быть прямым и непосредственным. Он не мог быть уверен в том, что преступника вообще накажут: конокрады умело скрывались и волостные власти чаще всего не могли своими силами справиться с этим бедствием.

С пойманными конокрадами в русской деревне расправлялись самосудом. Такая самочинная расправа отличалась особой жестокостью, и, как правило, заканчивалась смертью преступника ^[4]. В случае предания конокрадов волостному суду, тот приговаривал их к максимально возможному наказанию – 20 ударам розгами ^{[11, с. 107, 108]}. А в ряде сел Саратовской губернии, вопреки закону, приговаривали к 100 и 200 ударам ^{[45, с. XII]}. Бытование в русской деревне самочинных расправ над преступниками было обусловлено традиционным крестьянским представлением о праве общества карать виновного. Жестокость крестьянских самосудов преследовала цель внушить общинникам страх перед неминуемым наказанием и тем самым предотвратить повторение подобных преступлений.

Другой причиной самосудов было то, что крестьяне не верили в заслуженное возмездие преступника. Так, в селе Низовом Тамбовского уезда в 1884 г. участились случаи самоуправства с ворами. Местные жители говорили: «Поди, там, таскайся по судам с каким-нибудь негодяем, вором, а лучше всего топором в голову, да и в прорубь» ^[38]. Такие народные расправы в конце XIX в. заканчивались ежегодными убийствами. В 1899 г. уездный исправник проводил расследование в селе Щучье Бобровского уезда Воронежской губернии по делу об убийстве трех крестьян. Выяснилось, что «крестьяне убиты всем обществом, по мнению которого, они постоянно занимались кражами, сбытом краденых вещей и вообще были людьми небезопасными для окружающего населения» ^{[9, ф. 102 (ДП 2-е д-во), д. 158, ч. 15, л. 9об.]}. Следовательно, крестьянская традиция допускала осуществление самосуда не только по отношению к преступнику, застигнутому на месте преступления, но и к тем, кто вел криминальный образ жизни и потому был потенциально опасен для общества.

Факты самосуда над конокрадами были отмечены большинством дореволюционных исследователей русской деревни ^{[27, с. 17; 28, с. 142; 33, с. 23; 39, с. 33, 47]}. Священник с. Петрушково Карачевского уезда Орловской губернии Птицын в сообщении 25 мая 1897 г. так описывал местный самосуд: «С ворами и конокрадами крестьяне расправляются по-своему и могут убить совсем, если вовремя пойман, а увечья часто бывают таким людям» ^{[9, ф. 586, оп. 1, д. 114, л. 6]}. К конокрадам, застигнутым на месте преступления, крестьяне были безжалостны. Сельский обычай требовал немедленной и самочинной расправы над похитителями лошадей. Вот некоторые примеры таких самосудов. В д. Танеевке Обоянского уезда Курской губернии «крестьяне как-то гнались за вором, укравшим лошадь, и, поймав его в лесу, убили» ^{[2, д. 685, л. 6]}. Житель с. Казинки Орловского уезда той же губернии В. Булгаков 30 июня 1898 г. сообщал в Этнографическое бюро: «Крестьяне с конокрадами поступают очень жестко, если поймают с лошадьми. Доносят начальству они редко, а большей частью расправляются самосудом, т.е. бьют его до тех пор, пока он упадет полумертвым» ^{[2, д. 1215, л. 13]}. Крестьяне с. Красного Холма так «поучили» кольями одного конокрада, что тот умер от побоев ^[21]. В малороссийских селениях Рыльского уезда Курской губернии пойманному конокраду в задний проход вставляли ключку (крючок, которым дергали сено из стога) или же, раздев донага, привязывали в лесу к дереву на съедение комарам ^[3]. Казаки безжалостно избивали воров и конокрадов кулаками, кнутами и палками, нанося им при этом серьезные увечья, иногда даже выкалывали глаза. Очень часто профессиональных воров и конокрадов забивали насмерть или с камнем бросали в воду ^[15]. Этнограф Е. Т. Соловьев в своей статье о преступлениях в крестьянской среде (1900 г.) приводит примеры, когда пойманным конокрадам вбивали в голову гвозди и загоняли деревянные шпильки под ногти ^{[35, с. 281]}. Единственное, что могло спасти конокрада или поджигателя от смерти – это самооговор в убийстве. По юридическим обычаям, крестьяне считали себя не вправе судить за грех (т.е. убийство) и передавали задержанного в руки властей.

Бытование в русской деревне самочинных расправ над преступниками было обусловлено традиционным крестьянским представлением о праве общества карать виновного. Жестокость крестьянских самосудов преследовала цель внушить общинникам страх перед неминуемым наказанием и тем самым предотвратить повторение подобных преступлений. Речь идет не просто о существовании самосуда как архаически сохранившегося пережитка, а о создании новой нормы обычного права применительно к конкретным участникам и видам преступлений.

Официальное законодательство и нормы обычного права отличались не только в оценке имущественных правонарушений как преступных деяний, но и разнились в оценке меры ответственности виновных за совершенное преступление. Кража рассматривалась в русской деревне как личная обида и частное дело потерпевшего. Ключевым фактором при выборе наказания становилась сумма причиненного ущерба ^{[44, с. 210–211]}. По нормам обычного права при возмещении потерпевшему убытка и заключении мирового соглашения виновный освобождался от наказания. Волостной суд, по наблюдению юриста К. Ф. Чепурного, смотрел на кражу как на дело частное, а поэтому наказывал за нее довольно легко: незначительным арестом, иногда оставляя совсем без наказания, если стороны помирились ^{[42, с. 23]}. На основе анализа решений волостных судов исследователь обычного права, юрист А. Кистяковский пришел к выводу о том, что «арест и телесные наказания, которые по Уложению о наказаниях считаются более тяжкими наказаниями, чем штраф, назначаются за воровство гораздо реже, чем за другие преступления. За воровство очень часто волостные суды подвергают только штрафу с взысканием потерь, причиненных воровством» ^{[16, с. 295–296]}.

Анализ решений Нижеслободского волостного суда Кадниковского уезда Вологодской губернии за период с 1862 по 1895 г. показывает, что значительно увеличилось число дел о кражах, рассмотренных судом: с 2 до 108. Розги, как форма наказания за воровство, чаще применяемая судом в первые два пореформенные десятилетия, в дальнейшем заменяется арестом. В книге решений волостного суда в 7 делах о кражах, рассмотренных в 1862–1882 гг., наказание розгами определено в 5 случаях, арест – в 2. Напротив, в 1882–1895 гг., из 17 дел о кражах, виновные приговаривались к наказанию арестом по 11 делам, штрафом – по 4, розгами – по 2 ^{[32, 2007, т. 5. Вологодская губерния, ч. 2, с. 794–823]}. Данная тенденция свидетельствовала, во-первых, о росте правовой культуры крестьянства, во-вторых, о том, что судьи при вынесении решений стали в большей мере руководствоваться требованиями действующего законодательства.

При вынесении решения суд учитывал личность подсудимого. Члены волостного суда говорили, что «решаем, глядя по человеку, и по хозяйству». Да и сами крестьяне утверждали, что судьи руководствуются не столько обычаями, сколько справедливостью и обстоятельствами дела, соображаясь с человеком. И. Г. Оршанский в своем исследовании отмечал, что «для народного суда личность обвиняемого имеет первенствующее значение как члена мира, как соседа, домохозяина и плательщика налогов. Все это имеет значение в выносимом решении. О личности выносят суждение на основе всестороннего знакомства «мира» с каждым членом, что возможно только в условиях крестьянского быта ^{[25, с. 146–147]}.

В суждениях крестьян преступник – это «несчастный», «бедолага», жертва сложившихся обстоятельств. Причину преступления сельский люд усматривал, прежде всего, в греховной природе человека. В народе говорили: «Грех сладок, человек падок»; «Грех – воровать, да нельзя миновать» Преступные деяния могли стать результатом действий «от лукавого». Не случайно про человека, впервые совершившего преступление, в русской деревне говорили, что его «бес попутал», «нечистый подтолкнул» и т. п. Свою роль, по мнению крестьян, играла дурная наследственность («Благословляет отец деток до чужих клеток»). О детях из воровских семей, пошедших по стопам отцов, выносили суждение о том, что «яблоко от яблони далеко не падет» ^{[44, с. 75–76]}.

Субъективизм играл большую роль в принимаемых волостным судом решениях. Для судей был важна не только суть дела, но и репутация, поведение участвующих в деле. Если судьи не были знакомы с истцом и ответчиком, то необходимую информацию о них они получали от старосты. Дурная слава о человеке ужесточала выносимый приговор, и напротив, отзывы об участнике процесса как о трудолюбивом и рачительном хозяине учитывались как смягчающие вину обстоятельства. В представлении крестьян только такое судебное решение могло быть признано справедливым, которое в полной мере учитывало мнение односельчан об истце и ответчике ^{[13, с. 22]}. «Прозрачность» сельских отношений позволяла не только выяснить мотивы совершенного преступления и определить степень его социальной опасности, но и вынести справедливый приговор с учетом всех смягчающих вину обстоятельств.

Волостной суд, вынося приговор, учитывал все обстоятельства дела, обращая внимание на факторы, смягчающие или, напротив, усиливающие вину обвиняемого. К причинам, которые усиливали наказание при вынесении приговора, следует отнести: повторность совершенного преступления, кража днем, дурное поведение, запирательство на суде. Напротив, болезненное состояние, физические недостатки, наличие грудного ребенка, беременность, чистосердечное признание, несовершеннолетие, отсутствие умысла, заслуги виновного – все это на суде выступало факторами, смягчающими наказание ^{[6, с. 189–195]}. В записке С. С. Кондрашова о положении крестьян Тамбовской губернии Елатомского уезда от 13 марта 1889 г. на имя министра внутренних дел говорилось, что «увеличивающими вину обстоятельствами считается совершение похищения днем. Народ называет это «денный грабеж». Взлом замка считается особенно преступным, как и кража из построек» ^{[9, ф. 586, оп. 1, д. 120а, л. 7]}. В Грязовецком уезде Ярославской губернии напротив, кража днем уменьшала важность и строгость наказания, а ночью – увеличивала ^{[32, 2006, т. 2. Ярославская губерния, ч. 2, с. 396]}.

Исстари сельский мир самым решительным образом избавлялся от криминального элемента в своей среде, в том числе от воров. Закон предоставлял общине право удаления человека из крестьянской среды за антиобщественное поведение. Сельский сход с. Старая Дегтянка Козловского уезда Тамбовской губернии 23 июня 1891 г., приговорил изгнать из общества Лариона Нестерова за дурное поведение, которое выразилось в кражах и пьянстве ^{[10, д. 715, л. 16]}. Нередко эти меры носили и профилактический характер. Крестьяне применяли их по отношению к тем кто, по их мнению, был не чист на руку. Исследователь С. В. Кузнецов приводит пример составления приговора в отношении крестьян, подозреваемых в краже хлеба из амбара. Большинством голосов они, как вредные люди, были удалены из общества ^{[17, с. 230]}. Своим приговором общество с. Атманов Угол Моршанского уезда Тамбовской губернии от 10 августа 1891 г. удалило из жительства сразу 5 жителей села. Три брата Черниковых были замечены в краже барана, пилы, овса. Василий Пиваваров и Вукол Неверов украли колеса, муку, пшено. Самое главное, что все пятеро подозревались в угоне 20 лошадей, пропавших еще осенью. И хотя вина крестьян доказана не была, мир посчитал, что оснований для данного решения достаточно ^{[10, д. 715, л. 16]}. В 1908 г. крестьяне с. Гладышево Тамбовского уезда постановили на сельском сходе выселить из села крестьянина Романова за порочное поведение, выражавшееся в воровстве. До этого уже были выселены три человека. Приговор был утвержден более чем двумя третями голосовавших и передан мировому посреднику ^{[10, д. 222в, л. 36–37]}. Сеславинский волостной суд Усманского уезда Тамбовской губернии постановил: «На основании 233 и 396 ст. Устава сельского судопроизводства, крестьян С. Ф. Шанина и Н. С. Тульских, не исправившихся предпринимаемыми над ними местным начальством законными мерами, и как суду известно, что они кроме объясненных проступков несколько раз были замечены в других подобных поступках, за которые не были судимы и наказаны, предоставив обществу поступить с ними на основании означенных выше статей, т.е. не признает ли оно полезным и нужным удалить их из своего общества с ссылкой в Сибирь на поселение» ^{[40, т. 1, с. 362]}.

Сельские общества достаточно активно пользовались правом удаления из общины односельчан, совершивших преступление. В 1895 г. по суду на поселение в Сибирь было сослано 2713 человек, а по приговорам сельских обществ – 5398 ^{[18, с. 45]}. Примечательно, что число сосланных в Сибирь без суда было вдвое больше, чем отправленных на поселение по судебным решениям. Крестьяне шли на эту крайнюю меру, несмотря на то, что затраты по высылке ложились на само сельское общество ^{[1, с. 264]}.

Как уже говорилось ранее, обычное право допускало самочинную расправу потерпевшего над вором. Как правило, такое физическое воздействие на преступника носило коллективный характер. Из Новгородской губернии сельский информатор сообщал, что «крестьяне самосудом расправляются с пойманным вором на месте преступления: побьют хорошенько, да и отпустят» ^{[32, 2009, т. 7. Новгородская губерния, ч. 2, с. 618]}. В одном из сел Подорванской волости Ярославской губернии произошел случай самочинной расправы над крестьянином, который был, застигнут за кражей холстов с поля. Несчастному дали полсотни ударов железным молотком по пяткам так, что он сделался безногим на всю жизнь ^{[32, 2005, т. 2. Ярославская губерния, ч. 1, с. 527–528]}.

В случаях «хищения в особо крупных размерах» (лошади, коровы, мешки с мукой или зерном и т.п.) виновного ждало суровое наказание. Примеры, почерпнутые из периодики тех лет, весьма разнообразны: вору за кражу коровы выбили молотком зубы; за кражу посошников с сохи вора избили до потери сознания, после чего разрезали живот; за кражу меда вора опустили головой в воду и держали, пока не умер; за кражу хлеба воров избили и привязали к хвостам лошадей, гоняя их по мерзлому полю, пока они не умерли; вор был найден убитым с размозженной головой, в заднее проходное отверстие была вставлена палка, другой конец которой вышел через рот и т.п.

Решение о самосуде принималось, как правило, на сходе, домохозяевами 35–40 лет во главе со старостой. Приговор выносился втайне от местных властей, чтобы они своим вмешательством не препятствовали расправе. Практически всегда уличенного вора ждала смерть. Так, крестьяне д. Григорьевской Самарской губернии 3 декабря 1872 г. собрались на сходку и порешили поймать Василия Андронова, обвиняемого в конокрадстве и поджоге, и разобраться с ним. Под предводительством старосты он был найден и убит. В Казанской губернии крупный вор по общему согласию крестьян был убит на берегу реки сельским старостой железным ломом и зарыт в песок. В Саратовской губернии шестерых конокрадов повесили и бросили в снег. Застигнутого с поличным конокрада застрелили из ружья в Вятской губернии. Крестьяне Самарской губернии делали на «каштанов» (т.е. конокрадов) облавы, а при их поимке бросали жребий, кому приводить приговор мирского схода в действие ^{[19, с. 30; 36, с. 30; 45, с. 19]}.

За менее тяжкие преступления, такие как кража одежды, обуви, пищи, воров подвергали «посрамлению». Обычное право предусматривало наказания вовсе неизвестные официальному законодательству. Одно из таких – обычай срамить преступника, т.е. подвергать его публичной экзекуции, унижающей его честь и достоинство. Крестьяне объясняли существование этого обычая тем, что «сраму и огласки более всего боятся» ^{[25, с. 104]}. По приговору сельского схода уличенного вора нагишом с украденной вещью или соломенным хомутом водили по селу, стуча в ведра и кастрюли ^{[9, ф. 586, оп. 1, д. 114, л. 6]}. Во время такого шествия по селу каждый желающий мог ударить преступника. Били по шее и в спину, чтобы истязаемый не мог определить, кто их наносит. После такого публичного наказания вора сажали в «холодную», а затем передавали в руки властей ^{[36, c. 15–16]}.

Такая форма наказания преступника носила, прежде всего, демонстрационный характер. Символикой и ритуалом «вождения» вора община показывала свою власть и предупреждала жителей деревни, что в случае воровства кары не избежит никто.

Староста или волостной старшина обычно являлись сами на место экзекуции. Наконец, один из них останавливал жителей деревни: «Будет, ребята, бить, а то, пожалуй, насмерть мошенника забьем, тогда отвечать за него придется». Избиение прекращалось, и жертву тащили под арест, где и оставляли за крепким караулом. Нередко бывали такие случаи, что на утро в арестантской находили труп помещенного в нее вора. Если вор оставался живым, то его обычно держали под арестом несколько дней, пока он не поправлялся от побоев, с целью избавления от следов на теле. После этого вора передавали в руки власти. При следствии весьма трудно было обнаружить обстоятельства такого истязания вора, потому, что не только крестьяне, но даже церковнослужители деревни, где происходил самосуд, не хотели показывать против лиц, участвовавших в нем, т.е. всей деревни [16. с. 104–106].

По мнению М. В. Духовского, позорящие наказания применялись и в официальном судопроизводстве, т. е. волостными судами в 1870–е гг. Ссылаясь на материалы Трудов комиссии по преобразованию волостных судов, он приводит несколько примеров таких решений. В Черкасском уезде Киевской губернии за кражу 16 снопов овса крестьян М. был приговорен к вождению по селу с навешанными на шею снопами, «дабы осрамить его» ^{[11, с. 120]}. В той же губернии Семеновский волостной суд крестьянку А. П. за кражу курицы приговорил к у штрафу в один руб., а также в пример другим для стыда провести ее с ворованной курицей через село ^{[11, с. 120]}. Аналогичные наказания выносили и суды великорусских губерний ^{[11, с. 120]}.

С введением в русском селе волостной юстиции «осрамительные» наказания стали применяться реже. Однако в материалах комиссии по преобразованию волостных судов содержатся приговоры о вождении воров-рецидивистов по селу с навешенными на шею украденными вещами ^{[40, т. 1, с. 378, 385; т. 2, с. 380, 534]}. Таким образом, в ряде мест волостные суды продолжали применять виды наказания, не предусмотренные действующим законодательством. По мере развития правовой культуры деревни, роста самосознания сельских жителей, позорящие наказания стали применяться все реже, хотя отдельные факты «вождения вора» в российской деревне фиксировались вплоть до конца 1920-х годов.

В основе обыденного правосознания жителей деревни лежали принципы уравнительности, примата общественного над личным, приоритетности хозяйственных интересов. Причину преступления крестьяне усматривали в греховной природе человека. Правонарушение рассматривалось как личная обида пострадавшего и оценивалось в категориях, далеких от норм классического права. Нравственный императив был преобладающим в обычно-правовых воззрениях русского крестьянства. Вполне закономерно, что обыденные понятия, которые выступали для сельских жителей критериями в оценке тех или иных деяний, отличались от их трактовки в формальном праве. Расхождение норм обычного права с официальным законом в оценке преступлений было обусловлено спецификой общественного уклада села.

Процесс модернизации российского села сопровождался ухудшением криминальной обстановки, и ростом преступности в крестьянской среде. К криминогенным причинам следует отнести как свободу, обретенную крестьянами в силу ликвидации системы крепостного права, так и традиционные воззрения сельских жителей на природу собственности, а точнее их отношение к праву частной собственности. В народном сознании существовал запрет на кражи у односельчан, особенно у бедных. Преступным и греховным деянием считалась кража церковного имущества.

Согласно нормам обычного права, признавалось оправданным, а, следовательно, ненаказуемым похищение съестных припасов, но в пределе необходимом для удовлетворения голода. По понятиям русских крестьян являлось допустимым воровство у бывшего барина, на стороне при осуществлении отхожего промысла, а также порубка леса, браконьерство, сбор грибов и ягода в помещичьих экономиях.

Недопустимым в деревне считалось все то, что угрожало экономической безопасности крестьянского двора. Это, прежде всего, кража лошади, похищение сельхозинвентаря, зерна для посева и т.п. Особенно болезненно воспринималось крестьянами конокрадство, что было обусловлено характером хозяйственной деятельности российских хлебопашцев. Это преступление, одно из немногих, которое в изучаемый период наказывалось самосудом. Наряду с конокрадством, к внесудебной расправе жители села прибегали и в случае, если вора застигали на месте преступления. Сохранение позорящих наказаний в российском селе объяснимо с точки зрения необратимости наказания для лиц, нарушивших общественные установления, и превентивности меры, направленной на поддержание внутриобщинной солидарности.

В оценке имущественных преступлений и лиц их совершивших, нормы обычного права в отличие от положений уголовного закона были более справедливы в выяснении обстоятельств произошедшего правонарушения, в большей мере учитывали его субъективную сторону и адекватности наказания тяжести содеянного. Для деятельности волостных судов в рассмотрении дел о кражах был характерен неформальный подход, что их выгодно отличало от судебных мест общего присутствия.