«Увлечение общими местами» и ценностный компонент конституционализма

Глигич-Золотарева Милена Валериевна кандидат юридических наук старший научный сотрудник, Центр экономики федеративных отношений Gligich-Zolotareva Milena Valerievna PhD in Law Senior research assistant at Center for Economics of Federative Relations milena-gligic@yandex.ru Другие публикации этого автора

Конституция Российской Федерации в статье 1 гласит: «Российская Федерация - Россия есть демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления». Далее в статье 2 она продолжает: «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина - обязанность государства». Согласно статье 3 Конституции, «носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ».

Эти формулы настолько просты, понятны и общеизвестны, что мало кто задумывается над тем, что они означают на самом деле. А между тем, это далеко не предмет для праздного любопытства. Это не просто абстрактные понятия, которые каждый волен толковать по своему усмотрению. В конституционном тексте данные понятия функционально представляют собой цели российского государства, его ценности. Отсюда вытекает, что точное понимание терминов – это одно из обязательных условий прямого действия Основного закона страны. Однако встает вопрос: а верифицируемы ^[1] ли в принципе эти формулировки, и если да – то в какой мере?

«То и дело приходится слышать, что демократия – худший способ управления государством, но все другие способы, когда-либо использованные человечеством, еще хуже». Эта фраза принадлежит Уинстону Черчиллю ^[2]. Именно с его знаменитой фултонской речи началось «победное» шествие «демократии» по миру, развернувшееся, однако, рука об руку с так называемой «холодной войной». И в наши дни можно воочию наблюдать, как под лозунгами демократии перестают существовать не только отдельные государства, но и самоё ключевое понятие современности – государственный суверенитет.

Впрочем, это не единственное мнение о демократии. А.В. Колчак писал в одном из своих писем: «Что такое демократия? - Это развращенная народная масса, желающая власти. Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа: каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже одного…, наконец, уже 20-30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупостей» ^[3]. В упомянутом здесь «законе глупости числа», по-видимому, и кроется причина того, что «шествие» демократии по миру оказалось обременено такими издержками, что впору ставить вопрос о целесообразности дальнейшего существования данного принципа в его нынешнем виде.

Разберемся с тем, как обстоит данный вопрос в публичном праве. Вот как в начале 20-х годов прошлого века описал эту ситуацию применительно к публично-правовой сфере отечественный правовед М.А. Рейснер: «Конституции во время войны за полной своей ненадобностью настолько основательно были сданы на хранение, что и теперь по ее окончании никак не могут прийти в силу. Военное положение заменило их с большим успехом и после войны. Закон уступил место приказам и распоряжениям бесчисленных диктаторов, установленных законом же, так что закон отменил самого себя. Из пресловутого разделения властей вылупилась одна всемогущая исполнительная власть, которая поработила все прочие… И нельзя в достаточной мере оценить тот моральный и юридический переворот, который произошел благодаря такому полному разрушению старых фикций и верований. Все, что было освящено длительной привычкой и твердым обычаем, во что верили как в нерушимую норму и правило, все это полетело вверх ногами, все оказалось вздорной выдумкой и ненужным стеснением» ^[4].

Сегодня, как, впрочем, и в начале ХХ века, наблюдается сходная по своим признакам и последствиям эрозия основных дефиниций публичного права. А поскольку сама конституционно-правовая наука - это наука гуманитарная, ключевые понятия играют в ней настолько важную роль, что изъятие их из базисных структур научного знания может привести к катастрофическим последствиям. Тем более, что теоретические выкладки давно и прочно проникли в саму правовую материю.

Начнем, к примеру, с демократии. «Демократия, - пишет А.Д. Керимов, - вопреки обыденному представлению, не есть власть народа или власть большинства… Демократия – это определенная технология обретения и осуществления государственной власти меньшинством с помощью большинства, с опорой на большинство, но далеко не в интересах и во благо большинства». Далее автор продолжает свою мысль: «Миром правит меньшинство; и это касается всех сфер общественной жизнедеятельности, в том числе и тех, где есть иллюзия властвования большинства… В любом человеческом сообществе, вне зависимости от его численности, внутренней структуры, принципов деятельности и преследуемых целей… с неизбежностью происходит узурпация власти».

Очевидно, что демократия – это на самом деле не пресловутая «власть народа», она «отнюдь не гарантирует того, что бразды правления непременно попадут в руки наиболее достойных представителей нации». Принятие же решений демократическим способом, те есть на основании воли большинства или даже единогласного волеизъявления всех, не обеспечивает автоматически их правильность и справедливость. Порок демократии усматривается также в том, что «она создает и у широких масс населения, и у правящей элиты ложное представление, согласно которому в отправлении властных полномочий в государственно-организованном социуме могут участвовать буквально все и каждый».

Нельзя не согласиться и с тем, что «в определенной части демократическая идеология обнаруживает свою крайнюю лицемерность», что она «одержима неуемным стремлением навязать по любому поводу и всем без исключения весьма произвольно трактуемую волю большинства (точнее волю тех, кто выступает от имени большинства)». На этом фоне «победное шествие демократии по миру» приобретает несколько иные смысловые коннотации, нежели те, к которым апеллирует Конституция России. «В результате демократия как политическое мировоззрение и как технология успешно осуществляет экспансию там, где это не представляется необходимым ни с позиций здравого смысла, ни с точки зрения достижения общего блага» ^[5], - это ли не иллюстрация сегодняшних глобальных процессов!

Обобщая сказанное, можно сделать следующие промежуточные выводы:

• понятие демократии в настоящее время слишком неконкретно, но вместе с тем – абсолютизировано и идеализировано;
• демократия как таковая не гарантирует ни справедливого, ни эффективного правления;
• демократия создает совершенно ложное впечатление о том, что ключевые государственные решения принимаются едва ли не каждым человеком вне зависимости от его компетенции;
• демократия создает у масс иллюзию сопричастности к принятию решений;
• мало кем сегодня отрицается и пагубная опасность неограниченной демократии;
• наконец, игнорирование некоторыми «демократиями» государственных границ – это одна из ключевых проблем современности.

Как заметил еще в XIX веке известный отечественный мыслитель К. Победоносцев, «при демократическом образе правления правителями становятся ловкие подбиратели голосов, со своими сторонниками, механики, ловко орудующие закулисными пружинами, которые приводят в движение кукол на арене демократических выборов» ^[6]. Еще более негативно отозвался о демократии Оскар Уайльд: «Демократия есть одурачивание народа при помощи народа ради блага народа».

Многие теоретики и практики государственного строительства сегодня все больше соглашаются в одном: наблюдается системный кризис традиционных государственных институций, в корне которого лежит несоответствие «трех китов» современного общества и государства – демократии, парламентаризма и разделения властей - реалиям интенсивно меняющегося мира. Инвентаризация далеко не новых мифов о государстве и их демифологизация, изменение самого подхода к ним с благоговейно-религиозного на строго-научный будет, несомненно, только способствовать прогрессу в поиске решений назревших проблем современности.

Так называемая «западная демократия» стала официальной идеологией России в начале 90-х годов. Впоследствии, с началом XXI века, она была преобразована в идеологию «суверенной демократии» ^[7], сохранив при этом, однако, свои родовые черты. Между тем, все настоятельнее требуется принципиальное уточнение таких ключевых понятий публичного права, как демократия, всеобщее избирательное право, парламентаризм, народное представительства, разделение властей, гражданское общество, государство, суверенитет, территориальная целостность, права человека и гражданина, право наций на самоопределение, федерализм, правовое государство, республика и многих других - в настоящее время нельзя со всей уверенностью сказать, что эти термины обладают ясным и устойчивым смыслом ^[8].

Современные авторы М. Хардт и А. Негри пишут о происходящих в международно-правовой сфере изменениях следующее: «С развитием процесса глобализации суверенитет национальных государств, пока еще действенный, постепенно разрушается… Даже наиболее сильные национальные государства не могут далее признаваться в качестве верховной и суверенной власти ни вне, ни даже в рамках собственных границ. Но тем не менее, ослабление суверенитета национальных государств вовсе не означает, что суверенитет как таковой приходит в упадок». Далее авторы поясняют свою мысль относительно суверенитета: «Вместе с глобальным рынком и глобальным кругооборотом производства возникает и глобальный порядок – новая логика и структура управления, короче говоря, новый вид суверенитета… Наша основная гипотеза состоит в том, что суверенитет принял новую форму, образованную рядом национальных и наднациональных органов, объединенных единой логикой управления» ^[9].

Однако если говорить о формировании из «национальных и наднациональных органов, объединенных единой логикой управления» новой «международной власти», то где тогда провести границу между суверенитетом государства и правомочиями новой власти? Эта проблема остается одной из спорных проблем публичного права. Не находит она решения и на нормативном уровне.

Декларация о принципах международного права 1970 г. говорит о том, что «государства должны поощрять право на самоопределение» ^[10]. Здесь же читаем: «Ничто... не должно истолковываться как санкционирующее или поощряющее любые действия, которые вели бы к расчленению или к частичному или полному нарушению территориальной целостности или политического единства суверенных и независимых государств».

Однако далее поясняется, что это правило относится только к «государствам, соблюдающим принцип равноправия и самоопределения народов». Одновременно с этим, «каждое государство должно воздерживаться от любых действий, направленных на нарушение национального единства и территориальной целостности любого другого государства». В итоговом документе совещания СБСЕ в Женеве 1991 г. подчеркивается, что «вопросы, касающиеся национальных меньшинств..., являются вопросами, вызывающими международную озабоченность, и, следовательно, не являющимися исключительно внутренним делом соответствующего государства» ^[11].

Налицо отсутствие единства подходов к пониманию термина «суверенитет». Наряду с очевидным и необходимым принципом государственного суверенитета, международное право знает и принцип самоопределения наций, и институт признания государств (правительств), которому иногда придают слишком большое значение, утверждая, что источник суверенитета государства заключается в его признании международным сообществом. Однако существует и другое направление международно-правовой науки, рассматривающее суверенитет как изначальное свойство государства, не обусловленное его признанием другими субъектами международного права ^[12].

Признание порой выливается в одобрение курса т.н. «борющихся наций», представленных какими-либо организациями, присвоившими себе властные полномочия (признание «восставшей и воюющей стороны»). Данная конструкция оправдывала себя на этапе борьбы с колониализмом, но на сегодняшний день автоматическое признание прав «борющихся наций», а следовательно и права наций на самоопределение становится «гипотетическим и ложным» ^[13]. Аналогичная правовая позиция содержится в решении Верховного Суда Канады 1998 г. по квебекской проблеме, подтвердившего наличие права сецессии только для т.н. «угнетенных народов», но при этом отрицающего данное право как таковое. С другой стороны, очевидно наличие в международной практике случаев, когда постановка вопроса о национальном самоопределении вполне правомерна.

После признания рядом стран Косово в 2008 г. хрупкая международно-правовая конструкция государственного суверенитета была фактически разрушена. Процессы зашли так далеко, что сегодня вообще сложно говорить о международном праве как о регуляторе общественных отношений. Прекрасной иллюстрацией этому служат недавние события в бывшей Югославии, в Африке (Ливия), на Ближнем Востоке (Сирия) и на Северном Кавказе. На последнем примере остановимся особо.

Как известно, Российская Федерация признала Абхазию и Южную Осетию в качестве суверенных и независимых государств. Этот шаг был предпринят нашей страной в соответствии с нормами международного права. В уже упомянутой Декларации о принципах международного права от 24 октября 1970 г. говорится о том, что «все народы имеют право свободно определять без вмешательства извне свой политический статус и осуществлять свое экономическое, социальное и культурное развитие и каждое государство обязано уважать это право в соответствие с положениями Устава», а «государства должны поощрять право на самоопределение». Однако при этом подразумевается, что если правительство на недискриминационной основе с соблюдением основных прав человека и свобод предоставляет своему населению право на участие в политической и социальной жизни государства, то попытки, направленные на расчленение государства, подрыв его территориальной целостности, политического единства, являются незаконными.

В ст. 55 Устава ООН самоопределение народов отнесено к одной из основ мирных и дружественных отношений между нациями. Данный принцип закреплён и в Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам, ст. 2 которой провозглашает, что «все народы имеют право на самоопределение; в силу этого права они свободно устанавливают свой политический статус и осуществляют своё экономическое, социальное и культурное развитие». Принцип самоопределения народов также нашёл своё отражение и в Международном пакте о гражданских и политических правах, принятом ООН в 1966 г.

Решение вопроса о признании относится исключительно к компетенции самих государств. Утверждения о том, что такое признание могло разрушить послевоенную систему Европы, после косовского прецедента потеряли свою актуальность. Признание Россией независимости Южной Осетии и Абхазии было направлено на предотвращение геноцида народов этих республик. Сложившаяся к моменту начала вооруженного конфликта политическая ситуация в Грузии не отвечала критериям, закрепленным в международно-правовых документах, поэтому данный шаг России был полностью основан на международном праве и не противоречил Уставу ООН.

В условиях агрессии единственным способом защиты прав абхазского и осетинского народов стало признание их государственного суверенитета ^[14]. Вопрос о независимости Абхазии и Южной Осетии касался только тех государств, которые признавали ее, попытки других стран как-то повлиять на процесс признания выглядели как желание ограничить государственный суверенитет признающих стран. По установившейся традиции, государство приобретает статус официально признанного сразу же после признания хотя бы одной страной. Таким образом, после указов Президента РФ от 26 августа 2008 г. Абхазия и Южная Осетия де-юре стали независимыми государствами ^[15].

Однако то же самое международное право, узаконившее такой шаг, позволило отдельным государствам обвинить Россию в нарушении территориальной целостности Грузии и ведении агрессивной войны против нее – причем многие из этих государств прежде признали Косово, отторгнутое от Сербии при гораздо более «отягчающих» обстоятельствах. Механизм же принятия значимых международных решений в Совете Безопасности ООН показал, что юридически правоту ни одной из сторон конфликта подтвердить либо опровергнуть в принципе невозможно при отсутствии консенсуса между ведущими государствами о содержании базовых международно-правовых дефиниций.

Таким образом, международное право лицом к лицу столкнулось с кризисом, равным по значению тому, что в ХХ веке наблюдался перед обеими мировыми воинами. Оно оказалось не в состоянии выполнять свою главную функцию, а именно - урегулирование международных правоотношений, как по причине как отсутствия консенсуса между основными международными силами по ключевым вопросам, так и вследствие «эрозии» самой международно-правовой материи, одновременно позволяющей и запрещающей одни и те же деяния. Государственный суверенитет, территориальная целостность, право на самоопределение, права и свободы человека и гражданина, геноцид – все эти ключевые международно-правовые термины сегодня настолько многозначны, что различные варианты толкования их могут в итоге быть диаметрально противоположными по смыслу. Изменения, произошедшие в области международного права, едва ли не более сильны, чем в праве национальном, все еще поддерживаемом внутригосударственным порядком.

Возникновение подобной ситуации было во многом закономерно. Известный футуролог Э. Тоффлер в своей книге «Метаморфозы власти» написал об этом: «Существуют серьезные причины полагать, что силы, в настоящее время сотрясающие власть на каждом уровне человеческого общества, станут в ближайшие годы еще более интенсивными и всеобъемлющими. Подобно тому, как смещения и разломы тектонических плит приводят к землетрясению, это массовое реструктурирование властных взаимоотношений приведет к редчайшему событию в человеческой истории – к революции самой природы власти» ^[16].

Все чаще наблюдается несоответствие укоренившихся представлений о государстве и праве их реальному содержанию, обусловленному изменениями, происходящими в современном мире. Существующие модели государства и общества, их организации всё реже могут являться адекватным ответом на вызовы времени и в полной мере удовлетворять насущным потребностям интенсивно развивающегося общества – об этом свидетельствует масштабный системный кризис, затронувший как многие национальные государства, так и структуры наднационального порядка. Указанные процессы обуславливают необходимость нового подхода к привычным категориям, пересмотра основных дефиниций публично-правовой науки.

Корни проблемы следует искать также и в самой правовой науке. Традиционные для конституционно-правового исследования методы не формируют целостную картину современного состояния базовых институтов отрасли, не объясняют их сущность исчерпывающим образом, не раскрывают основные закономерности их развития. Данные, полученные традиционными способами, обладают невысоким прогностическим потенциалом, они неточны и в значительной степени оценочны. Упование на формально-юридический подход часто приводит к тому, что исследуются не реальные явления, а абстрактные нормативные конструкции, слабо связанные с реальностью. Наконец, подобная методология не дает четких эволюционных ориентиров, что в известной мере снижает ее ценность.

Сегодня мало кто возьмет на себя смелость отрицать необходимость демократического развития общества и государства, уважения и защиты прав и свобод человека и гражданина. Однако ученым и политикам следует договориться, что они подразумевают под этими дефинициями - в противном случае, назревшие противоречия «похоронят» под своим грузом масштабные конституционные декларации. «Вы знакомы с целями и лозунгами, выставленными державами Согласия, - писал уже упомянутый А.В. Колчак. - …Война за демократию, даже для спасения демократии, война для самозащиты, война за право, за самоопределение народов, война против автократии, наконец, против милитаризма и война войне. Трудно представить себе что-то более жалкое, чем это глупое демократическое ипокритство».

Другое направление обновления публично-правовой науки лежит на пути совершенствования ее методологической базы. Первым этапом работы в этом направлении могло бы стать создание с применением новейших методов научного познания системного учения о государстве и праве, на основе которого можно было бы делать выводы и давать конкретные рекомендации о совершенствовании существующих государственно-правовых институций.

В противном случае, нас ждет описанное К. Победоносцевым состояние социума: «Способность быстро схватывать и принимать на веру общие выводы, под именем убеждений, распространилась в массе и стала заразительною... Этою наклонностью массы пользуются с успехом политические деятели, пробивающиеся к власти: искусство делать обобщения служит для них самым подручным орудием… Быстрота и легкость, с которою делаются в наше время общие выводы, - объясняется крайнею бесцеремонностью в этом процессе подбора подходящих фактов и их обобщения. Отсюда громадный успех политических ораторов и поразительное действие на массу общих фраз, в нее бросаемых. Толпа быстро увлекается общими местами, облеченными в громкие фразы, общими выводами и положениями, непомышляя о поверке их, которая для нее недоступна: так образуется единодушие в мнениях, единодушие мнимое, призрачное, но тем не менее дающее решительные результаты… Легкость увлечения общими местами - ведет повсюду к крайней деморализации общественной мысли, к ослаблению политического смысла целой нации».

В самом начале настоящей статьи упоминалось о том, что рассматриваемые конституционно-правовые дефиниции – не просто отвлеченные понятия, а вполне конкретные, конституционно-зафиксированные цели и ценности российского государства. Очевидно, что их неудовлетворительное состояние в настоящее время должно иметь следствия не только общего (к примеру, для всего мироустройства или перспектив развития государственно-правовой науки), но и частного (для нашей страны) порядка. О последних необходимо упомянуть особо.

Целесообразность– это едва ли не главное свойство системы. В искусственных системах подчиненность их состава и струк­туры поставленной цели настолько очевидна, что ее следует при­знать фундаментальным системным свойством. Цель, ради которой созда­ется система, предопределяет всю ее архитектонику. Система есть средство достижения цели, а не наоборот, как это часто случалось в нашей стране. Если поставленная цель не может быть достигнута за счет име­ющихся возможностей, система демонтируется и на ее месте создается новая. Разница между искусственными и ес­тественными системами заключается в том, что искусственные системы создаются для дос­тижения субъективных целей, порожденных воображением человека, а естественные - реализуют объективные цели, которые являются результатом проявления законов природы. Разумеется, не всякая субъек­тивная цель достижима. Главным условием ее достижения являет­ся принадлежность к числу объективных. Поэтому очень важно установить реализуемость субъективной цели еще до начала построения системы ^[17].

Очевидно, что цель существования любой государственной системы должна быть отражена в конституции – Основном законе страны. Для России это Конституция Российской Федерации. Однако в Конституции раздел, посвященный целеполаганию государственной системы, отсутствует. Несколько целевых установок все-таки проникли в Преамбулу Конституции:

1) утверждение прав и свобод человека, гражданского мира и согласия;

2) сохранение исторически сложившегося государственного единства;

3) признание общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов;

4) возрождение суверенной государственности России;

5) утверждение незыблемости демократической основы России;

6) благополучие и процветание России.

Вроде бы, цели развития страны Основным законом предусмотрены, причем касаются они не только личности, но и народа как совокупности отдельных личностей, и государства. Однако сами цели российской государственной системы сформулированы в Преамбуле Конституции таким образом, что впору усомниться – нужно ли достигать эти цели и достижимы ли они в принципе?

1) Вряд ли кто-то сегодня сомневается в том, что одной из ключевых целей или даже ценностей конституционного регулирования должна стать личность, ее права, интересы и в целом - самочувствие. Однако разве данная конструкция выражается через механизм «общепринятых» прав и свобод человека? Где содержится перечень этих общепринятых прав и свобод и кем он предусмотрен? В международных конвенциях? Но их подписывают далеко не все государства и не все исполняют подписанное, да и сами конвенции содержат совершенно различные перечни прав и свобод. Относится ли к ним право на жизнь, если во многих странах, в том числе в таких, демократичность которых никем вроде бы не оспаривается (например, в США), применяется смертная казнь? Открытым остается вопрос о том, можно ли нарушать права и свободы одних людей ради того, чтобы обеспечить те же права для других? Что касается гражданского мира и согласия, то это также довольно спорные категории. Является ли согласие с кем-либо конкретным либо даже со всеми целью? Нужно ли соглашаться с теми, кто, например, фальсифицирует историю, разжигает социальную рознь и т.п.? Не только не нужно, но даже напротив – категорически противопоказано. То есть, цели существования государственной системы в данном случае сформулированы крайне неудачно.

2) Сохранение исторически сложившегося государственного единства, на первый взгляд, представляется крайне важным, особенно учитывая политический бэкграунд эпохи принятия действующей Конституции России в 1993 г. Однако только ли государственное единство необходимо сохранять? Ведь государство должно соответствовать и другим системным представлениям – в частности, оно должно еще и развиваться. Отстающее в своем развитии государство рано или поздно теряет системное свойство единства, как бы оно не защищало его чисто военными и политическими методами. Отсюда можно заключить, что данная цель сформулирована как минимум неполно.

3) Признание общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов – это даже не цель государственной системы, это ее анти-цель. Ее буквальная реализация означает расчленение государства, что в перечень целей государственной системы входить никак не может. Да и само по себе право народов на самоопределение не является столь уж общепризнанным, особенно в отсутствие единства подходов к международно-правовому ограничению суверенитета независимых государств (об этом – см. выше). Так, Союз ССР формально признавал самоопределение народов и право союзных республик на выход из состава Союза, что и стало одним из факторов его стремительного распада. Поэтому на роль цели государственной системы принцип самоопределения народов категорически не подходит.

4) Возрождение суверенной государственности России – это политический лозунг, предназначавшийся для решения текущих задач российской власти начала 90-х годов. Сегодня этот лозунг неактуален. Тем более, что суверенность – это свойство любой государственной системы, в ее отсутствие вообще неправомерно вести речь о таких категориях, как Конституция, государственность и пр. Россия сегодня в полной мере обладает суверенной государственностью.

5) Утверждение незыблемости демократической основы России также сложно рассматривать в качестве цели, поскольку до сих пор доподлинно неизвестно, что такое демократия и как она влияет на динамику системного развития (об этом - см. выше). Ставить такого рода цели во главу угла системного развития по меньшей мере неразумно.

6) Благополучие и процветание России – прекрасные лозунги, однако неконкретные и практически не обеспеченные механизмами реализации. Именно лозунги, идеалы – к ним можно стремиться, но никогда не достигнуть. Наличие такого рода целей-идеалов вполне допустимо, однако только наряду с целями, объективно реализуемыми. В нашем случае это далеко не так.

Итак, из шести целей России как сложного системного образования, сформулированных в Преамбуле Конституции РФ, одна из целей категорически неприемлема, две целями не являются, одна крайне неудачно сформулирована, одна спорна и еще одна – фрагментарна. Из этого можно заключить, что целеполагание в российской государственной системе является «слабым звеном»: совершенно неясно, зачем страна существует и куда она движется (должна двигаться) в своем развитии. А между тем, неясность в целях искусственно созданной системы рано или поздно приводит к проблемам в ее функционировании, поскольку аппарат управления такой системой занят в основном реакцией на текущие изменения среды и не в состоянии мыслить стратегически. Отсюда и многие проблемы современной отечественной государственности, ставшие уже хроническими.

Таким образом, неясность в вопросе о базовых дефинициях из области государственного строительства оказывает непосредственное влияние на качество конституционно-правового регулирования ценностного компонента отечественного конституционализма и не позволяет наметить стратегические направления дальнейшего развития государственности. Не слишком ли высокая плата за «увлечение общими местами»?