Трансцендентальная феноменология как философско-историческое (пред)шествие инфокогнитивной реальности

Кутырев Владимир Александрович доктор философских наук профессор, Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского 603137, Россия, г. Нижний Новгород, ул. Голованова, 59 Kutyrev Vladimir Aleksandrovich Doctor of Philosophy professor of the Department of History, Methodology and Philosophy of Science at N. I. Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod. 603137, Russia, g. Nizhnii Novgorod, ul. Golovanova, 59 kut.va@mail.ru Другие публикации этого автора

Символическим завершением классической философии принято считать ницшеанство. Открыто объявив о конце европейской культуры, Ницше тем самым провозгласил и конец философии. С высоты прошедшего времени такого рода события нуждаются в коррективах. Философия в ХIХ веке не кончилась, она завершилась как метафизика, обязательно несущая в себе учении о бытии, онтологию. Внимание переместилось к субъекту, на сознание, мышление и язык. Так в философской форме отразился переход человечества, говоря в понятиях Хайдеггера, к «забвению бытия», его последнему этапу и торжеству «постава», деятельно-преобразовательному, конструктивистскому отношению к миру. Это была духовно-теоретическая проекция начала индустриальной эпохи в эволюции человеческого общества, господства в жизни людей из-мыс(ш)ленного, нового, искусственного над существующим, рождающимся, естественным.

Ближайшим образом импульсы к дезонтологизации философии шли от науки. Пока она была преимущественно фюзисом, описательным естество-знанием, она и опирающаяся на нее философия «работали» на природу. В основном вопросе/оппозиции: бытие или мышление, материя или дух (сознание), классическая наука стояла на стороне бытия-материализма, была их фундаментом в борьбе с религиозным сознанием. Однако по мере свой теоретизации и математизации, она начала поддерживать идеализм, а если материализм, то чтобы «функциональный», «релятивный», «языковый». Без субстрата и субстанции. В конце концов, дело дошло до позитивизма, отрицания необходимости философии вообще, что, собственно и дало Ницше основание провозгласить ее конец. И все-таки это был только кризис, смена направления развития и представлений об ее предназначении. Подлинная угроза бытию и сознающему мышлению пришла только теперь, в конце ХХ-начале ХIХ века, в контексте информационно-технологической, когнитивной революции, исходящей из «ничто» и переводящей существование Genus Homo в состояние, ставящее под угрозу его идентичность.

В свете экспансии новой, несоразмерной целостному телесно-духовному человеку инфо-микро-нано-вирту-реальности (в этом качестве ее можно считать постчеловеческой), возникает потребность в рефлексии наших перспектив на выживание в ней. Насколько возможна адаптация к ней как «иному», если нет, то можно ли надеяться на ограничение ее все ускоряющегося и безграничного (пока) распространения. Собственно говоря, это поле философии, актуальной не как пересказ новейших достижений науки и техники, и даже не методология их анализа, а как рефлексия положения человека, захваченного неукротимым развитием постчеловеческих качеств окружающей нас и все чаще входящей внутрь нас среды. Как размышления о жизни после «конца света».

Условием правильной постановки данной проблемы должно быть адекватное понимание предшествовавшего состояния философии, ревизия ее истории в свете того, к чему мы пришли. Какие прежние философские направления готовили и питали возникновение Иного? Как к ним относиться далее, что сохранять, а от чего в духовном наследии предыдущих эпох, ради продолжения жизни в нынешней, отказываться?

Думается, что поворотным пунктом окончательно «закрывшим» бытийно-метафизическую эпоху развития человеческого духа, была трансцендентальная феноменология Э. Гуссерля. Ницше это закрытие провозгласил, в то время как Гуссерль сделал его в «позитивной» форме, предложив новую модель мира или, быть может, модель нового мира. В спекулятивно-философской форме в его трансцендентальной феноменологии «как строгой науке» были выдвинуты все основные идеи, которые потом будут смыслообразующими в неклассической, релятивистской, проективной, технизирующейся науке ХХ, и теперь превращающуюся в когнитивно-дигитальную реальность ХХI века. В состояние, которое дает право говорить о вступлении человечества в эпоху Трансмодерна.

Сама трансцендентальная феноменология возникла тоже не на пустом месте. «Началом конца» метафизического философствования была кантианская идея придания бытию статуса «вещи-в-себе» и, соответственно, очищение разума от жизни, его «трансцендентализация», отрыв от объектов и субъектности конкретных людей. Кант обрезал пуповину, тянувшуюся от бытия к сознанию, постулировав самотождественность, априорность и независимость последнего. Трансцендентализм – это то, что относится ко всем возможным мирам, а максимумом возможностей обладает Ничто. Трансцендентализм – это то, что относится к Ничто, из которого возникает Все. По ассоциации с ролью Коперника, можно сказать, что Кант вынес точку отсчета познания мира с Земли в Космос, в интенции даже за пределы солнечной системы, на что наука решилась лишь в ХХ веке. И стал ориентироваться не столько на фюзис и логос, сколько на матезис. Преодолев земное притяжение логоса, он вывел математизацию в априорный, пустой и чистый разум-космос, в силу чего его можно считать родоначальником когнитивизма. Однако, будучи первопроходцем, «первым убегающим» он не мог не оглядываться, не думать о судьбе того, что оставляет. О бытии как субстрате, «данном нам в ощущениях».

По мере отрыва науки от естественно-сущего и перехода к проектированию искусственной реальности, «от познания к мыследеятельности», все время усиливается и противоречие, в рамках которого движется Кант: как совместить вещный мир, эту нашу реализацию возможных миров, который он не хочет лишать статуса бытия (рано), с трансцендентальностью мышления, его «космизмом» и потенциализмом. Со свойствами, которые находятся уже за границей непосредственного человеческого восприятия, предметности, априорные, бескачественные, хотя теперь столь же необходимые в познании, как и чувственный опыт. Как совместить «чистый» космический и виртуальный разум с «грязной» земной и телесной жизнью. Афоризм Ницще насчет кантовской идеи трансцендентализма: «чистый разум – чистая глупость» яркий, но вряд ли он снимает эту проблему.

Разумеется, мы не будем, да и не способны проникнуть во все тонкости кантовской мысли, но применительно к нашей задаче решаемся утверждать, что, решая основной вопрос философии через понятие вещь-в-себе, Кант придает традиционному бытию статус недобытия – феноменов. Хотя особого рода: когда бытие существует в форме «забвения бытия» в точном смысле данного слова. Сделав его вещью-в-себе, он его не отбросил, а подобно переменным в алгебраическом уравнении, заключил в скобки, капсулировал. Недобытие вещи-в-себе в том, что, существуя, она пассивна, не действует. «Спит». Поэтому бытие как вещь-в-себе не поддается познанию, хотя все-таки нужно в нем: в начале, фундируя его, или в конце, интерпретируя результаты. К такого рода вещам-в-себе относится и человек как эмпирическое телесное существо. А также высшие сущности интеллигибельного мира, идея свободы, бессмертия души и сам Бог.

У критиков Канта принято недоумевать, каким образом вещь-в-себе совмещает «в себе» апостериоризм тел и интеллигибельность идей. Что между ними общего?

То, что обе трактовки «не теоретизируются», не вписываются в трансцендентально-аподиктические априорные структуры. Говоря прозаическим языком науки, не поддаются количественно-геометрическому выражению. Не когнитивируются, скажем мы от имени последних достижений современного интеллекта. В таком качестве они феноменальны, но это феномены особого рода – все еще «как бы» субстанциальные. Субстанция, превращенная в феномен недобытия, выступает как симулякр субстанции. И Бог, и материя. Явное, но вполне жизненное, неизбежное противоречие, отражавшее сложный процесс изживания бытия как субстратов и сущностей, их начавшуюся замену отношениями и функционализмом, умирание старой и зарождение действительно новой (на собственных принципах) постметафизической картины, вернее уже, модели мира. Обрезав у (по)знания природные бытийные корни и божественные помочи, Кант вывел его в стратосферу, но еще не за пределы земного притяжения (в этом его непоследовательность, с точки зрения будущего инфокогнитивизма). Перед тем, как уйти в свободный полет, его гносеологическая ракета, ревя и содрогаясь, зависла в равновесии борьбы разнонаправленных сил. Окончательное решение в пользу самости космизации = виртуализации = когнитивизации = инонизации познания он оставил времени, потомкам, «неокантианцам».

Первым этот гордиев узел попытался разрубить (и разрубил, не развязав) Фихте. Он отбросил вещь-в-себе как излишнюю, поставив на ее место универсальное «Я». Я – субстанция, а «не-Я», ее внешний феноменальный мир. Однако этот мир теряет статус сущего, он производный, искусственный – схема, которая будет высоко оценена позже, при становлении конструктивно-деятельностного подхода. Кант не одобрил такой решительности, так как посчитал не объясненными существующую природу и Бога, полагая их необходимыми не только сами-по-себе, но и для познания, кроме того, может, просто жалел их. Понимал сущностную связь судьбы человека с ними. Не отказались от онтологии, не вышли на чистый априорный простор, оставшись имманентистами, т.е. «при бытии», Гегель и Маркс. За это они поплатились невниманием, а иногда и снисходительным презрением к ним неклассической и постнеклассической науки.

Последовательное и безжалостное преодоление основного противоречия кантовской философии было предложено к началу ХХ века в Марбургской школе неокантианства. В отличие от фихтеанской конструктивистской оппозиции онтологизму, Г. Коген и П. Наторп сохранили гносеологическую суть вопроса, более того, опираясь на новую науку, довели эту суть до конца. Дошли до дна. То есть отбросили вещь-в-себе, все «означаемое», природу и Бога как ненужные для «математического естествознания», на которое они ориентировались. Импульсы к познанию дает не бытие, не сущее, не внешний мир, а сама чистая, беспредпосылочная, ау(тен)тичная мысль. Она есть субстанция без субстрата, а если феномен, то сугубо логический, хотя в таких онтических терминах они ее не квалифицировали. Инерционно говоря о естествознании, немецкие неокантианцы фактически были первыми когнитивистами. Предтечами информационно-дигитального моделирования мира.

Но отбросив вещь-в-себе, т. е. природу, жизнь, Бога, забыв про бытие и феномены, им одновременно пришлось провести на человеке операцию отсечения головы от тела. Взяли/оставили себе только голову и даже без органов восприятия – один мозг. Да и он бессубъектный, в формалине, «в банке» – без психики. Ключевая для Канта задача трансцендентального синтеза чувственности и рассудка превратилась тем самым в сугубо формальную, логическую. Без лишних антимоний отбросили они возникающие при этом и считавшиеся Кантом неустранимыми противоречия, антиномии. Вернее, считали их решение делом времени и логической техники. Предвосхитили бездумный отказ от жизненного мира, к которому ведет его компьютеризация и виртуализация. Очень многое из того, что сейчас обсуждается в русле когнитивизма, было изучено и обосновано ими.

К сожалению, в современной научной философии это не учитывается, убедительная критика их подходов, развернутая в других, «эссенциалистско-экзистенциалистских» философских направлениях еще в то время, игнорируется. Происходит очередное «начало с нуля», что не позволяет видеть проблемы, которые уже давали знать о себе тогда, однако маскируемые безбытийной стройностью и формальной чистотой любой формы когнитивизма, они остаются не преодоленными до сих пор. Потому что в рамках чистого со-знания они не могут быть преодолены в принципе. Во что не (по)верил и взялся за их решение самый выдающийся последователь трансцендентализма Канта, но не неокантианец, а Кант в ХХ веке – Эдмунд Гуссерль.

И у него многое получилось.

Название программной феноменологической статьи Э. Гуссерля «Philosophy als strenge Wissenschaft» (Logos, 1910) на русский язык перевели: «Философия как строгая наука». Это не строгий, а буквальный перевод, а может быть и нестрогий оригинал. Слово «строгий» – не научное, метафорическое. Более точно было бы, по-видимому: «Философия как точная наука». «Точная» – значит, избавленная от качественных характеристик, непосредственно чувственных данных, ценностных и любых внешних по отношении к знанию параметров. Точная – значит, чистая, количественная, формализуемая, поддающаяся математизации. Точная – значит когнитивная. Голубая мечта последовательных, абстрактных, особенно кабинетных, компьютерных, теоретиков.

В настоящее время, по мере перехода науки от натурализма и эмпиризма к теоретизму и конструктивизму, новых достижений в развитии математики, особенно машинной, дигитальной, и вступлении позитивистской философии в «технологическую стадию», эта мечта стала казаться близкой к осуществлению. Когнитивизм – вот знамя, под которым развивается наука в ХХI веке и ориентирующаяся на нее философия. Когнитивизм стал идеалом науки в информационно-техническом мире и соответствующей ему/ей научно-технологической «философии», если ее в таком случае можно считать философией. (Как считать «гуманизмом» гуманитарные технологии).

Перед Гуссерлем встала задача: учесть, отразить, выразить в познании бытие вещей, не оставляя их «в-себе», тем более не отбрасывая, но и не нарушая чистоты познания. Соединить лед холодного рационального сознания с энергией живого бытия так, чтобы он(о) у(вы)держало его высокую температуру. Как магнитное поле плазму. Кант гносеолог(ист), Гуссерль – онтологический Кант. Как ему так удалось? Для этого надо было по-новому посмотреть на сознание и увидеть, что по самой своей сути оно обладает свойством включать в себя бытие. Что оно интенционально – направлено на мир, вбирает его в себя. Оно всегда о чем-то, ибо мы не можем не осознавать какое-то нечто. Как глаз не может не смотреть, ухо не слушать, нос не нюхать, если они действуют, так сознание не может не воспроизводить, не нести в себе мир. Так мир попался в сети сознания/мышления, перестав быть вещью-в-себе, но и не загрязняя его, ибо он лишен своей субстратности. Он представлен как взаимодействие отношений, т.е. «в материале сознания». Фактически это означало, что Гуссерль в спекулятивно-философской форме предвидел и вслед за Ф.Брентано подошел к идеям будущего структурализма (Ф. де Соссюр, А. Богданов), однако более фундировано, или даже подошел к идее, можно сказать теории, информации. На которые неявно стал опираться при всех дальнейших решениях встававших перед ним проблем, в любых своих представлениях об устройстве мира. К теории, которая параллельно (общие тенденции развития со-знания) к тому времени зарождалась и начала развертываться на собственной базе – внутри науки, особенно математике, приведя, спустя 50 лет, к информационной революции, а в контексте судьбы человечества – к «революции миров».

Информация – это ответ на многие принципиальные вопросы, поставленные, как мы видели, еще Кантом, потом неокантианцами в их усилиях объяснить взаимодействие чувственности и рассудка, природу синтетических суждений, трансцендентальной апперцепции и т.д. Гуссерль, хотя как таковое это понятие не фиксировал, но пользуясь им по сути и смыслу, продвинулся в решении застарелых философских проблем гораздо дальше. Базисным для теории информации является положение, что качественно разнообразные феномены и относящиеся к ним сообщения, могут быть выражены на общем языке и количественно измерены. С помощью такой количественной меры можно сравнивать любые явления бытия, независимо от формы, в которую они облечены. Информация универсальна и аподиктична. Это меновые «деньги Духа», к которым сводятся и в которых измеряются все его потребительные стоимости. Она позволяет подойти к миру с единой точки зрения, создать его целостную теоретическую модель. Содержательную, и одновременно чистую, строгую, точную, счетную – формализуемую. И когда теперь, имея перед собой столь мощный и весьма разработанный аппарат как теорию информации, рассматривают философскую кантовско-гуссерлевскую проблематику так, будто его/ее нет, это, по меньшей мере, малопродуктивно, а по большей – интересно лишь узкой корпорации специалистов по истории философии, «кантоведам» и «гуссерлеведам». Между тем как она «постсовременна».

Но прежде чем погрузиться в обоснование актуальности Гуссерля для когнитизирующейся на базе информации науки, нам придется посчитаться с Богиней справедливости, которая, кроме весов и повязки, держит в руках меч. В столь опасном для новых коньюнктурщиков (хотя коньюнктурщики всегда новые, по определению) вооружении, она требует видеть, что проблема взаимодействия чувственного и рационального, вещи-в-себе и трансцендентального разума решалась посредством приближения к теории информации также и с другой стороны – от субстратов и вещей-в-себе. В материализме. В диалектическом материализме Нового времени, особенно в «ленинской теории отражения» (работа В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», изданная в 1909 г.) развивалась идея, что вся материя обладает специфическим свойством – отражения. Любая вещь, помимо качеств, обусловленных собственной природой, несет на себе следы воздействия другой. Она запечатлевает на себе, передает, «сообщает» качества этой другой вещи, становясь тем самым ее представителем, образом или знаком. Переставая быть собой, она, говоря современным языком, превращается в носителя информации. Становится информацией. Как изменяются формы материи, так историчны и способы отражения, передачи информации. Высшее свойство отражения, наиболее совершенный известный нам способ информационного моделирования вещей-в-себе, выводящее их из себя и превращающее в вещи-для-нас – сознание человека.

Эволюционная теория отражения материи как оставления вещами следов (trase) друг на/в друге, в пределе – в/на сознании и аксиоматическая теория интенциональности, направленности на/в что-то сознания – это два способа приближения к теории информации. «Отражение» больше связано с естественными науками, физиологией и психологией, «интенциональность» продуцировалась и обусловлена развитием логики и математики. Теория информации снимает оба этих, идущих снизу и сверху потока дезонтологизации мира и онтологизируясь сама, ставит вопрос о взаимодействии новой порождаемой ею «второй реальности», ее инобытия с феноменологическим бытием мира людей. Вопрос, который превращается в роковой. Он драматически обострился после возникновения виртуалистики и нанотехнологий, фактически поставив под вопрос существование собственно человеческой реальности. Но чтобы понять, как к этому все (при)шло, надо вернуться к сложно-поучительному философствованию Гуссерля, и в свете опыта новой эпохи попытаться глубже понять его феноменологическую идею, оценить ее опасное величи(ну)е и объективно трагический для человека исторический смысл.

Решая поставленную Кантом задачу достижения аподиктического=общезначимого=универсального знания, то есть создания строгой=точной=когнитивной философии, Гуссерль, первоначально поступает вопреки Канту. Как антикантианец. Отказывается от его главного принципа разделения априорного и апостериорного знания, отделения сознания от вещей-в-себе. И призывает возвратиться к «самим вещам». Притом, даже не к вещам-субстанциям с их первичными качествами, а вещам-феноменам, во всей их полноте, то есть к бытию. Благодаря интенциональности, он снимает антитезу априоризма-апостериоризма, синтезируя кантианство и линию Беркли-Юма, а заодно решает и проблему декартовского дуализма, соединяя протяженные «по определению» вещи и непротяженное «по определению» мышление. Феноменам сознания придается вещность, предметность, фактичность, а вещам – сознательность, мысленность, сущностность. Сознание и бытие – одно целое. Традиционная априорно-апостериорная, чувственно-рациональная, материально-идеальная, субъектно-объектная оппозиция устраняется.

Устраняется? Да, но… как бы. Именно как бы: только логически. Речь идет не о материальных (пространственных, «протяженных») вещах, а о «вещах сознания», «фактах мысли». Призывая возвратиться «к самим вещам», он отказывается от «естественной установки», имея в виду (вот западня для любой чувственной реальности) мысленные вещи – ноэмы. Возвратиться к самим вещам как «к самим ноэмам». Предметный момент/единица сознания – ноэма (от греч. – мысль, сущность, форма). К вещам непротяженным и бессубстратным, неподвластным пространству и времени. Стул, дом, могут сломаться, рухнуть или сгореть, человек умереть, но не ломается и не горит их смысл, ноэма, сущность, структура, форма. Они останутся. Мыслеформы = информация о (от, после) них – останется.

Итак, «вещи сознания» – вот ключевое изобретение Гуссерля, позволившее ему решить проблему соотношения чувственного и мысленного, перенеся ее на трансцендентальный уровень синтеза единичного и общего, реализма и номинализма (если говорить в терминах средневековой философии). Вещи сознания = вещи мысли = мысленные вещи = тела мысли = мысленные (состоящие из мысли!) тела. «Тела» = (не)тела = ноэмы. Но это не знаки, где-то находящихся тел, а сами (не)тела. Тела без плоти, «без трупов», «без корпуса». Теперь по-современному: вещь и тело как мысль, как ноэма – это информация о вещи/телах. В отличие от идей-эйдосов Платона она не образ, так как «без психологии» и не форма Аристотеля, так как не предполагает матери(и)ала. В/на место вещей – пересечения, узлы отношений, «биты». На/вместо бытия вещей, их предметной реальности – информационная реальность. В Универсуме информации бытие предстает как мыс(ш)ление и мы(с)шление как бытие.

Таким образом, можно уверенно сказать, что развивая философскую теорию трансцендентальной феноменологии, Гуссерль открыл, подошел, спекулятивно очертил контуры научной теории информации. Контуры другого, невиданного (понятие «информация» появляется в энциклопедиях во второй половине ХХ века) мира. В этом его величайшая заслуга, которую, правда, до сих пор не оценивают. Почтение у философов к Гуссерлю всеобщее, но историческое, а почему и за что, не особенно ясно, просто за «сложность и непонятность». Наверное, все-таки из-за смутного понимания, что сущностно/фактически мы живем теперь в «мире Гуссерля», мире ноэм и миллионы людей, преодолевая «естественную установку», заняты «феноменологической редукцией», «ноэзисом», тем, что переводят вещи в информационное состояние. Делают вещи-в-себе сущностями как вещами-в-сознании, единицами значения и смыслов. Вещами сознания. Мыслеформами, виртуалами, концептами, персона(жа)ми, сингулярностями. Симулякрами. И все это на практике.

Если традиционный идеализм, считая физический мир воплощением идей, редуцировал его к феноменам, а в виде субъективного идеализма, либо неокантианства – к ничто, если традиционный материализм, считая идеальное отражением материи (вещей-в-себе), редуцировал его к феноменам, а в виде современного «научного материализма», либо функционализма – к ничто, то трансцендентальная феноменология за(под)меняет те и другие феномены и даже ничто – новой реальностью, своеобразной феномен-субстанцией. Считает феномены/ничто вещами-сущностями, фактами-идеями. Она повышает их статус до бытия. Это, однако, бытие иного, второго (порядка) мира. И на наших глазах, данный второй мир становится первым, а первый, как материальный, так и идеальный, вообще, трансцендентный – вторым. Стоит всеобщий крик, что «произошла великая информационная революция», что «мы живем в информационном мире» и «вступили в информационное общество». И это, ура/увы, сущая, субстанциально-феноменологическая, (ино)бытийная правда.

Ноэмы – ноо, нус, ноу-менальный, ментальный мир, всегда противополагался феноменальному. Особенность и коварство гуссерлевской онтологии в том, что ноумены в ней определяются как феномены. Или, сказать по-другому, феномены приобретают статус ноуменов. Умопостигаемые вещи выдаются за действительные, искусственное за естественное. Чувственный, феноменальный, то есть предметный мир возгоняется в ноуменальный. Иначе говоря, в трансцендентальный, который выдается за феноменальный, а «старого» феноменального и эйдетического мира сущего – больше нет. Он не нужен ни как субстанция, ни как феномен. Также происходит и с идеями-образами, со всей «психологией». Ноуменологическая = ноэмологическая редукция представляется и называется феноменологической, полностью исчерпывая собой сущее. «Созерцание созерцает сущность как сущностное бытие и не созерцает и не полагает ни в каком смысле существование»^{[1, 214]}. Трансцендентальное, т.е. иное, чистое, вне(пост)человеческое, предстает как реальное, будто бы «наше». А вторичными, не обладающими собственным бытием-существованием феноменами оказываются не только «вторичные качества», связанные с субъективностью восприятия, но и все, что считалось предметным, субстанцией, в том числе и кантовское созерцание пространства-времени. Вся субстратная физическая Вселенная! Она, первый мир поглощается вторым, что на практике пока только происходит. Пока признается два мира, а у Гуссерля уже был один, выдаваемый за единый, единственный и истинный. За единственно истинный. Универсальный и вечный. Как структуры в структурализме, как информация в информационизме. Трансцендентально-феноменологическая идея – это структурно-функционально-информационная идея.

Отказаться от «естественной установки», другими словами, от мира где мы живём, и даже от «физикалистского объективизма» науки, остаться среди логических значений и смыслов без соотнесения с тем, что они выражают, то есть без истины, и кажется без слов, отречься от человека как телесного и даже духовного существа (никакого психологизма не допускается), это ли не революция в представлениях о сущем? Это ли не смерть метафизики с её «бытием» и даже «картиной мира»? То, что произошло в реальности в ходе информационной революции и продолжает укрепляться в процессе ее перерастания в коммуникативно-когнитивную стадию. Феноменология - не мировоззрение, ибо ни объекта, ни субъекта больше не существует. Феноменология окончательно – Endlosung решает основной вопрос философии (мы начинаем повторяться, но по вине Гуссерля, воспоминания о котором поневоле уносят в настоящее и будущее) в пользу отказа от него в пользу Ничто.

В то же время, гони проблему в дверь, хотя бы и два раза, она лезет в окно. Сопротивляется. Под лозунгом возврата к феноменологии возникло направление, отрицающее самость не бытия, а сознания. Всё есть бытие, сознание же, как опушка леса, его «просвет», то есть состояние бытия. Не более. Мартин Хайдеггер, откликаясь на «зов бытия», развил феноменологию, противоположную по своей внутренней сути гуссерлевской. Антитрансцендентальную. Почвенническую. Экзистенциальную. Она уже не любит мышление, особенно строгое, а если допускает слова, то чтобы они были поэтические, метафорические, спонтанные и эмоциональные. Неартикулированный крик – вот высшее, подлинное выражение бытия, его страстей, боли и радостей. Немногим менее знаменитая, чем «Черный квадрат» К. Малевича картина Э. Мунка «Крик» классически показывает ужас бытия перед наступающим ничто. В итоге на кладбище метафизики выросло две феноменологии – трансцендентальная и фундаментальная, в совокупности, восстанавливающие, воспроизводящие «основной вопрос философии». Гуссерль и Хайдеггер – это Платон и Демокрит ХХ века. Хотя оба уже – феноменологические.

В первой трети ХХ века в воздухе, пропитанном техническим прогрессом, превалировали идеи трансцендентализма, так или иначе, улавливаясь разными направлениями знания. Хайдеггерианство и экзистенциализм тогда, тем более теперь, были и остаются на периферии общественного сознания, даже в гуманитаристике. На сцене преоблада(ло)ет «гуссерлианство»: системы, структурализм, структурно-функциональная методология, в естественно-математических науках разнообразные теории информации, организации и управления. Вместо вещей – системы (эмпирический уровень сложности) и структуры (теоретический уровень сложности). Начинался век «ноэм» как единиц структуры – кибернетики, генетики, информатики. В любом качестве это была реальность отношений, переход от тождества к различию (качественному) и различанию (количественному), от субстратности и субстанциализма к ф(и)ункциализму и потенциализму, когда «сначала полет, а потом птица», сначала функция, число и действие, а потом вещь, предмет и результат. Все сущее – суть количество. Трансцендентально-феноменологическая идея – это когнитивно-дигитально-коммуникационная идея.

Таков идеал (по)достижения бытия, заявленный наукой в ХХ веке. Это было начало становления ноотехносферы, проектно-конструктивистской парадигмы и практики производства искусственного мира, вплоть до искусственной (наконец-то, бытийно чистой!) ментальности. Феноменологическая идея философии как строгой науки – ее/его еще очень нестрогое спекулятивно-философское предчувствие и от(вы)ражение. Но, по сути, отражение вполне адекватное.

Принято считать, что «поздний» Гуссерль отказался от своего идеала как задачи построения универсальной, точной, математизированой, т.е. строгой философии. Его идея «жизненного мира» – своего рода признание невозможности осуществления идеи трансцендентализма и возвращение к естественной установке, к признанию вещей-в-себе. Думается, что дело обстоит сложнее. Происшедшее в этот период смещение его интереса к проблеме интерсубъективности сознания было вполне последовательным движением «вслед» за сдвигами в развитии науки. Ответ на старый философский вопрос: как совместить объективную аподиктичность знания и единичную субъективность человеческого сознания, не впадая в солипсизм и не опираясь на внезнательные предпосылки, он искал на новом, «постметафизическом» пути. Но поскольку опережал свое время, то методом проб и ошибок, порой мучительно, рас(пере)сматривая почти все великие рационалистические течения. Отказавшись от помощи Бога, к которой прибегли Декарт и Беркли, от «практического разума», к коему был вынужден обратится Кант, от «материального единства мира», из которого исходили ученые-натуралисты, (как и от «общественной практики» марксизма, (о) которой не знал, а если бы знал, то вряд ли принял), он обратился… к монадологии Лейбница.

В контексте нашей трактовки исторического смысла трансцендентальной феноменологии это представляется вполне логичным. Оправданным и естественным. Лейбниц – философ-математик, изобретатель дифференциального исчисления, автор первых опытов по созданию цифровых машин. Историю computer science отсчитывают от Лейбница, онтология которого представляет мир в виде множества монад. Монады – простые, непространственные, бестелесные субстанции. Они неделимы, закрыты, не имеют «окон», «лишенные души». Сейчас, в новейшее время, разрабатывая теорию многоагентных систем, ее авторы ссылаются на Лейбница (о Гуссерле они практически не слыхали, он слишком «философичен»). Но все это очень близко напоминает ноуменальные сущности, феноменологические единицы, ноэмы, разработанные для философии как строгой науки. А в 30-е годы Гуссерль прямо начинает трактовать свою феноменологию как трансцендентальную монадологию, становится «лейбницианцем».

Как и у Лейбница, перед ним возникает роковая проблема связи подобных замкнутых на себя, изолированных друг от друга элементов реальности. Каким образом они взаимодействуют и как в таком случае конституировать единый, универсальный, общий им мир? Лейбниц нашел выход в постулировании предустановленной гармонии, своего рода пережиток апелляции к Богу. Гуссерль не хочет, да и не может обосновывать единство мира Богом, как потому что живет в ХХ веке, так и потому, что тут вновь появляется внезнательный фактор, «нечистота». Вместо этого он постулирует или допускает возможность некоего «интенционального переплетения» монад, когда сознание каждой монады направлено на все остальные и тем самым несет их в себе. В результате между ними возникает универсальная взаимосвязь. Своеобразное множество в единстве, функционирующая целостность.

Решение найдено? Почти, если его немного укрепить. Для этого постулируется существование специфической Перво-монады, которая задает тип и способы, направляет, запускает процесс такого переплетения. Взаимодействие «оживает», переплетение начинает функционировать. Здесь любой историк философии может сказать, что перво-монада напоминает старинное метафизическое «архе», творящую субстанцию и эволюционизм, которые опять угрожают трансцендентальной феноменологии нарушением ее теоретическо-ноуменологической строгости. Если, однако, бросить взгляд не назад, в прошлое, а вперед, в настоящее/будущее, то эта ретроспективная монадология начинает напоминать что-то более чем перспективное…

В конце концов, не имея убедительного подтверждения своего монадологического разворота и чувствуя его известную произвольность, а главное, под нажимом сугубо нетеоретического «духа времени» (Zeigeist нацистской Германии 30-х годов), он действительно изменяет идее строгой деонтологизированной науки и «впадает» в то, что все время преодолевал, с чем боролся. Он обращается к вне(до)рациональным предпосылкам, к «жизненному миру» и говоря о «домашнем мире» (Heimwelt), как его конкретизации, вспоминает о традициях, важности места рождения, территориально понятой собственной стране (Heimland), различии «других наших» и «других чужих». Пока сам не оказался чужим. Обосновывая необходимость вживания в домашний мир, он призывает это сделать, чтобы «стать личностью в полном смысле слова». Пока сам не перестал быть полноценной личностью в глазах «других наших». И т.п. в духе отказа от чистой науки и приспособления к нечистой политике. (Не забудем, что Хайдеггер в это время был членом НСДАП). Это действительно поворот-отказ от задачи создания философии как строгой науки, но он, конечно, «внешний», как бы ни толковать сам «жизненный мир», и обусловлен обстоятельствами бытия, а не признанием, что «ноэматическое» сознание невозможно. Наоборот, развитие науки, ее переход = «ноэзис» в неклассическую фазу в это время как раз его порождал в/из самой действительности.

Мы тоже вернемся к проблемам философии как точной науки и трансцендентальной монадологии как последнем образе феноменологической идеи. Гуссерль «подошел к», однако не знал, не произнес волшебного слова, которым легко разрешаются все его затруднения с объяснением феномена интерсубъективности. Это слово – коммуникация. Коммуникация – то, чтосвязывает в одно целое множество разных элементов. Это про(воз)бужденная, активизированная, пульсирующая, туда-сюда передающаяся, о-кликнутая и «кликающая» информация, ее «живая», функциональная ипостась. Коммуникация – антропологизированное состояние информации, через которое она субъективируется, открывается человеку, делается ближе ему.

Хотя в сущности это одно и то же.

В информационном мире коммуникация больше не рассматривается как средство связи между вещами, телами и субъектами, т.е. способ передачи содержания. Она онтологизируется: media is message – объявил в конце ХХ века М. Макклюэн. Место Бога или материи (самое слабое, требующее веры, место в «староевропейской» метафизической философии), место кантовской трансцендентальной и гуссерлевской аналогизирующей апперцепции и интерсубъективного сознания (самое слабое, требующее веры, место в обосновании трансцендентализма и феноменологии) отныне занимает коммуникация. В информационном мире она воспринимается аксиоматически, как воздух, которым мы дышим – не требует дальнейшего обоснования. В информационном мире она бытийствует. Коммуникационизм решает (снимает) «трудную проблему» интерсубъективности!

Гуссерль «подошел к», однако не знал, не произнес другого волшебного слова, которое становится на место монад. Это слово – агент. Или концепт, сингулярность. Агенты-концепты-сингулярности активны, но не обременены «внутренним», то есть субъектны без субъективности, они функции резидента, а резидент является агентом другого резидента и все вместе они образуют действительное «переплетение интенциональностей» – Сеть. Это третье волшебное слово, которое Гуссерль характеризовал как переплетение (можно бы перевести как «паутина»), но не произнес. Личности, жившие в обществе, превращаются в агентов, блоггеров, (не)живущих в интенциональной паутине =сети. Сеть, Интернет, интелнет, что это как не переплетение артикулированных через агента значений и смыслов сознания! Агенты могут быть живыми, не живыми, действительными, возможными. Взаимодействуют они в сети не в силу предустановленной гармонии, а интенционально, направленно. Куда и как – определяется его программой – следующее волшебное слово, аналог перво-монады, которого тогда тоже еще не было. Про-грамма – «порядок письма», чередования следов и различий, бит информации. Она задает тип и способы, организует и запускает процесс взаимодействия монад-агентов. Принцип универсально (за)программированного перво-монадой мира: It,s from bit (все из бита). Программа программ (первомонада) – Матрица. Бывшее яйцо, архе, Бог информационной эры.

Онтология коммуникации, концепты, сеть, программа, матрица, априори коммуникации К.-О. Апеля, трансцендентальный эмпиризм Ж. Делеза и много, много других неслыханных в метафизике слов, генетически коренятся в гипотезах, идеях, подходах, описаниях и набросках трансценденталистского направления феноменологического движения в философии. Все они нашли свое оправдание в развитии науки второй половины ХХ века, времени создания теории информации, коммуникации и виртуалистики. Трансцендентальная феноменология – это философия информационно-коммуникационной, а потом когнитивной революции, эпохи становления пост, а потом, на «позитивной стадии» – транс-модерна.

Как и положено философии, выполняющей свое культурно-историческое предназначение, она ее мировоззренчески предвосхитила. Пред-(не)видела. Что является заслугой, прежде всего Гуссерля. На главный вопрос философии «что есть бытие?» всеми своими идеями он отвечал: «существовать – значит быть возможным»^{[2, S.103]}. То есть решал его в пользу потенциализма и виртуализма, в конечном счете, небытия, меонизма, ибо бесконечным числом возможностей обладает Ничто. Бытие – это ничто, а ничто как потенция, как возможное – это «недобытие», (не)бытие), инобытие, бытие = феномен, статусом которого в настоящее время обладают виртуальные реальности и которые постепенно, предварительно зачеркнув, водворяются на место нашего Бытия, Sein и Dasein, превращая его в Ничто, а сами предстают как субстанция и «подлинное Бытие».

Даже стиль Гуссерля, с точки зрения традиционной логики и бинарного мышления, нестрогий, переплетающийся, «плывущий» нередко самоотрицательный, похожий на клубок шерстяной пряжи с оборванными концами и новыми началами, является своеобразным первым приближением к гипертексту и сетевому мышлению. Его бессознательное сознание интуитивно предчувствовало децентрированную рациональность, ориентированную на узлы и точки пересечения отношений, хотя еще на живой, «естественной» основе, что технически впоследствии воплотится в Интернете. Опережая время, он, тем не менее, недостаточно оторвался от предметной действительности и, вступив в неклассическую эпоху, шел в/по ней к свету в темноте, ощупью, пробуя и испытывая возможные линии развития в разных направлениях.

Хотя в гуссерлевской модели мира фактически открытое им информационное (не)бытие выдается за бытие как таковое, вбирая в себя любые его формы, это коварство невинное, самообман, ибо непосредственно новой реальности еще не было. Постчеловеческий мир симулякров и виртуализма едва брезжил. Даже сейчас, вместо того, чтобы признать условием трансцендентальности современной когнитивной науки объективный характер техно-информационных процессов, ее пытаются объяснять общезначимостью интерсубъективного общения живых людей^[3]. Проповедуя смерть, теоретически, тем более, практически, сами раствориться и умереть когнитивисты первой волны не хотят. Явная непоследовательность, обусловленная их непреодоленным территориализмом, «укорененностью в почве», не обрезанной жизненной пуповиной связи с естественной, предметной, не виртуальной средой.

Сознательную борьбу с традиционным бытием и бытием вообще поведут и уже повели новые поколения идеологов информационной революции, провоз(буре)вестники ее перерастания в высшую, «позитивную» фазу, выразители и носители реального возникновения инфокогнитивной реальности. Реальности за пределами человека и его жизненного мира. Теорией этого явления можно считать Трансмодернизм, в котором когнитивные пред-посылки постчеловеческого мира становятся его посылками^[4]. Фундаментом (не)нашего Инобытия. На который опирается «прогресс деградации» человека как процесс его зомбизации и киборгизации, мировоззренчески выражающийся в перерождении ценностей гуманизма в трансг(у)оманизм. Гуссерлианство – их философское пред-шествие и основание, о котором они, в том числе методологи и философы науки, кто не опирается на философскую традицию, в силу своей техницистской ограниченности, мало что и плохо знают. Может, это к лучшему? (Но вдруг узнают, тогда проведенный критический анализ трансцендентальной феноменологии и оценка ее исторической роли, что-то упредит, от чего-то остережет и как-то пригодится).