МЕСТНОЕ ПРАВО НАЦИОНАЛЬНЫХ РЕГИОНОВ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ: ИСТОКИ, МЕСТО В ПОЛИТИКЕ И ИДЕЛОГИИ, ЮРИДИЧЕСКАЯ ПРИРОДА (вторая половина XVII - начало XX вв.)

Кодан Сергей Владимирович доктор юридических наук профессор, Заслуженный юрист Российской Федерации, главный научный сотрудник управления научных исследований, профессор кафедры теории государства и права Уральского государственного юридического университета 620137, Россия, Свердлвская область, г. Екатеринбург, ул. Комсомольская, 21, оф. 210 Kodan Sergei Vladimirovich Doctor of Law Honored Lawyer of the Russian Federation; Chief Scientific Associate, Department of Scientific Research Governance; Professor, Department of Theory of State and Law, Ural State Law University 620137, Russia, Sverdlvskaya oblast', g. Ekaterinburg, ul. Komsomol'skaya, 21, of. 210 svk2005@yandex.ru Другие публикации этого автора

Февралёв Сергей Александрович кандидат юридических наук преподаватель, 456200, Челябинская обл., г. Златоуст, ул. 30-летия Победы, д.15. Fevralev Sergei Aleksandrovich PhD in Law lecturer  456200, Chelyabinskaya Oblast, Zlatoust, ul. 30-letia Pobedy 15.  s.a.fevralev@rambler.ru Другие публикации этого автора

Зарождение местного права у различных народов уходит своими исто­ками к зарождению государственности и правового регулирования. При переходе от родоплеменного социального устройства к государственной организации общественной жизни на основе племенных обычаев начинает формироваться и позитивное право, отличавшееся на различных этапах его развития правовым партикуля­ризмом ^[1]. Объединение государственных образований в добровольном порядке или путем экспансии влекло и необходимость учета уже сложившихся пра­вовых регуляций и, соответственно, учета и согласования между собой обще­государственных и партикулярных, местных правовых систем.

Проблема возникновения, а затем соотношения права метрополии и присоединенных народов была характерной чертой правового развития еще Римской империи, в которой, подчеркивает Б.Н. Фрезе, при завоевании того или иного народа «коренное право … противодейство­вало проникновению римских институтов в широком размере. Этот факт показывает и доказывает осуществление культурного закона, по которому обычаи сильного народа противодействуют чужеземным влияниям. До из­вестной степени у всякого народа сказывается реакция против воздействия чуждого духа. … В самом деле, известные правовые воззрения тех народно­стей, которые вошли в состав Римской империи, оказывали сопротивление римскому праву. Провинциальные права или продолжали свое существова­ние рядом с римским правом, или несколько видоизменялись под влиянием права импе­рии». Он же отмечает и основные тенденции взаимодействия об­щегосударственного и местного права: если по мере завоевания новых терри­торий римлянами действовал принцип: «Там, где нет специальных местных постановлений, получает действие имперское право», то по мере упрочения положения имперских властей на новых территориях в правление римского императора Каракаллы (211-217 гг. н.э.) «отношение провинциального права к римскому существенно изменилось. В то время как прежде … местное право и право империи действуют субсидиарно», то в более позднее время «наоборот, право империи составляет правило, и местное право вступает в действие только ему на помощь, субсидиарно» ^[2]. В более поздние века подоб­ные процессы, связанные с формированием и определением соотноше­ния между общегосударственным и местным правом, были характерны и для правового развития других европейских стран, особенно имевших имперскую форму организации государственной власти ^[3].

Зарождение местного права в России было связано с таким явлением в формировании и развитии государства и права, как правовой партикуляризм. Естественная обособленность отдельных племен влекла и их обособленность в управленческом и нормативно-регулятивном отношениях. Государственно-правовой партикуляризм проявляется как характерная черта уже в период формирования государственности и права на Руси и становится свойством, присущим древнерусскому государ­ству и праву. Эту ситуацию отражала русская поговорка: «Что город – то норов, что деревня – то обычай». Именно поэтому формирующийся в сфере правового регулирования партикуляризм «свойственен был обычному праву славянских племен на Руси и обуславливался различием географических, климатических, общественных и экономических условий их жизни. Этот партикуляризм не остался без влияния и на последующее право: им объясняется различие в законодательных памятниках Новгорода, Пскова, Москвы и других русских земель XIII – XV столетий» ^[4].

В древнерусском праве уже по мере его фор­мирования обозначилось деление правовых предписаний и соответственно права на общее и местное. Общее право скла­дывается как продукт подчинения племен общей власти, а затем формирова­ния государственной власти и государства, что влекло за собой подчинение одинаковым распоряжениям этой власти и зарождение общеобязательных юридических правил. На эту черту в формировании древнерусского права связанную с предпосылками деления его на общегосударственное и местное, обращает внимание Ф.И. Леонтович: «На русской почве возникает идея го­сударства, полагается начало поли­тическому объединению русского народа. В то же время раз­виваются новые явления в сфере права. Подчинение племен одной общей власти влекло за собою, как неизбежный ре­зультат, подчине­ние их одинаковым распоряжениям этой власти. Подле местных и племен­ных обычаев постепенно зарождается система общих юридических правил и установлений. Идея права, признанная дотоле только в общине, распростра­няется на все племена, подчинившиеся общей власти» ^[5].

В деятельности Древнерусского государства постепенно развивается и законодательное ее направление. Опираясь на обычаи и санкционируя их, «государство, – как указывает М.Ф. Владимирский-Буданов, – постепенно ов­ладевает своею будущею функцией творчества и защиты права» ^[6]. Зримо прояв­ляются и потребность в едином правовом регулировании, стремление к упорядочению и объединению разноплановых источников права в единый законодательный акт, зарождается потребность в систематизации законода­тельства. Первым в истории русского права его источником права общегосу­дарственного характера стала «Русская Правда». Она отразила формирование древнерусского права в XI–XII вв. и объединила положения правовых обы­чаев, судебной практики, договоров Руси с Византией (911, 944, 971 гг.), церковных уставов, а также, по мере появления, и накопившееся княжеское законодательство. Развитие «Русской Правды» как источника права показа­тельно с точки зрения развития своеобразного «ядра» древнерусского права как общегосударственного, общего для всей территории государства. Начала «Русской Правды» уходили к первому упоминаемому в русской истории акту систематизации права под названием «Древнейшая Правда» («Правда Рось­кая»). Затем последовала Правда Ярослава Мудрого (1019–1054 гг.), далее – Правда Ярославичей – сыновей Ярослава Мудрого (около 1072 г.). Указан­ные акты составили Краткую редакцию Русской Правды. В 20–30-е гг. XII в. создается вторая редакция «Русской Правды» – Пространная Правда, объеди­нившая текст «Краткой Правды» с нормами княжеского законодательства Свя­тополка Изяславича (в 1093-1113 гг. – Великого князя Киевского) и также Ус­тава Владимира Мономаха (1113 г.). В XV в. в Московском государстве сло­жилась последняя редакция этого памятника – Сокращенная Правда. Д.Я. Самоквасов на основе анализа содержания и сферы действия «Русской Правды» обращает внимание на ее роль как источ­ника общего для всего Древнерусского государства права и сосредотачивает внимание на ее «офи­циальном значении … в древней Руси как свода исключительно уставов и княжеских судебных решений, получивших силу общего закона для всей Руси» ^[7]. Одновременно формируется и «взгляд, как считает П.И. Числов, что у каждого народа существует свое национальное право» и «что это право составляет прирожденное достояние, приобретенное от предков, за которое надо держаться и сохранять как старину» ^[8].

В древнерусском праве тем самым уже образовывалось своеобразное его ядро - общегосударственный источник права, каковым и выступала «Русская Правда». «Русская Правда», создавая общегосударственную основу правового регулирования, влияла, вошла в состав или послужила одним из источников более поздних актов систематизированного характера на уровне отдельных источников права местного характера: Псковской судной грамоты, Двин­ской уставной грамоты и др. правовых актов ^[9].

Местная локализация источников права была связана с вступлением Руси в период феодальной раздробленности в XII – начале XIII вв., когда Древнерусское государство разделилось на ряд отдельных самостоятельных княжеств и земель. Государственная раздробленность повлекла как территори­альное обособление – зарождение областной «автономии», так и обособление и создание новых местных источников права. Наиболее четко характерные черты формирования ме­стного права дает Ф.И. Леонтович, который указывает, что в период образо­вания новых княжеств происходит «сильное развитие областной автоно­мии… На севере России развивается система народоправств (Новгород, Псков), на северо-востоке – система княжеских вотчин. Там на первом плане стоит община, здесь – князья. Иной порядок замечаем в юго-западной (литов­ской) России: в общественной жизни выдвигаются на первый план сословные начала – идея государства уступает в силе интересам господствующих сосло­вий (боярщины, позднейшей шляхты). Соответственные явления замечаем и в законодательстве. В каждой области являются свои местные законы в форме разного рода грамот (привилеев литовско-русских) – уставных, суд­ных, жалованных и пр. Местные законы видоизменяют положения Русской Правды (больше на востоке, меньше на западе), или, лучше сказать, Правда получает ближайшее применение к условиям местной жизни различных час­тей Руси. Система местных, партикулярных законов – сущест­венная черта русского законодательства XIII–XV столетий. В особенности резко обо­значилось различие между законодательством северных общин (Новгорода и Пскова), северо-восточных княжеств и федерации литовско-русских земель (Великого княжества Литовского). Каждая из этих трех главных систем со­временного русского законодательства, в свою очередь, проникалась нача­лами партикулярными: на се­вере новгородское, вечевое законодательство разнилось от псковского, хотя основа их была одинакова. Точно так же зако­нодательство северо-восточной Руси, развиваясь по отдельным областям, представляло местные особенности и оттенки (правда или законы москов­ские, земель онежской, двинской, белозерской и пр.). Законодательство ли­товско-русское развило еще больше партикулярные начала: подле сословных систем «права» (духовного, шляхетского, мещанского или магдебургского и купнаго), развились местные системы права польского (в подшляхетских землях), витебского, волынского, киевского и пр. Каждая из этих систем правa имела свои особенности, отличалась различным внутренним характе­ром и направлением» ^[10].

Местное право в период княжеской раздробленности было результатом законотворчества отдельных государственных образований и приобретало различные формы выражения партикулярного права. Соответственно возни­кали и проблемы его локализации в рамках отдельных княжеств, а также со­гласования источников права и сложившихся механизмов правового регули­рования между отдельными образованиями при слиянии княжеств, добро­вольном присоединении или завоевании новых территорий. В контексте формирования местного права интерес представляют локальные источники права – грамоты как форма оформления различного рода правовых предпи­саний, к которым относились судные грамоты, государственные уставные грамоты, жалованные грамоты, а также междукняжеские договоры и дого­воры между народом и князем.

Судные грамоты Новгорода и Пскова наиболее ярко отражали форми­рование местных источников права. Такое законодательство принимало вече в форме вечевых грамот (жалованные, отказные и др.). Отдельные акты вече­вого законодательства объединялись, подобно «Русской Правде», в официаль­ные акты обобщающего характера, из которых до нас дошли Новгородская (в редакции 1471 г.) и Псковская (1462-1476 гг.) судные грамоты. Они вклю­чали отдельные статьи «Русской Правды» и положения новгородского и псков­ского обычного и местного права (отдельные постановления вече, совета бояр, княжеские грамоты и др.). Новгородская судная грамота содержала положения о судоустройстве и порядке судопроизводства. Псков­ская грамота: положения о судоустройстве – видах суда и о судопроизвод­стве – о порядке суда, судебных доказательствах и судебных пошлинах, а также нормы уголовного и гражданского права ^[11].

Государственные уставные грамоты с точки зрения формирования ме­стного законодательства были характерны для определения системы взаимо­отношений князя с населением отдельных, как правило, вновь приобретен­ных территорий. Как отмечает Н.П. Загоскин: «Государственными уставными грамотами следует считать издаваемые государственной властью грамоты, содер­жащие в себе более или менее всестороннюю регламентацию различных вет­вей местного управления, правительственного или земского». В их числе он выделял две группы – «уставные грамоты, определяющие порядок местного правительственного управления» и «уставные грамоты, определяющие поря­док местного земского самоуправления» ^[12]. Позднее по этому поводу П.И. Числов подчеркнул, что «под уставной грамотой разумеется в то время учредительный акт, опре­деляющей местное управление той или иной области» ^[13]. Уставные грамоты показывают, как указывает А.Д. Градовский, что «князья старались опре­делить отношения правительственных лиц к народу уставными грамотами», а последние «имеют главной своей целью ограничить произвол областных на­чальств относительно местного народонаселения» ^[14]. Этими актами была заложена традиция определения основ особенностей правового положения населения отдельных территорий в составе Русского государства.

Издание уставных грамот представляет наибольший интерес с точки зрения определения содержания публично-правовых отношений в условиях формирующегося развития государственности и права на Руси в период раз­дробленности. Устойчивость княжеской власти в новых провинциях могло поддерживать только сохранение местных правовых установлений и полно­мочий земского самоуправления, а также четкое определение пределов взаи­моотношений с представителями княжеской власти на местах. При этом, как обращает внимание М.В. Владимирский-Буданов, «уставная грамота не есть привилегия: в ней содержатся не исключения из общих норм, а местное при­менение их; это есть закон местный» ^[15]. До нас дошло 15 уставных грамот. В связи с чем Н.А. Максимейко указывает, что «лучшим свидетельством местного разно­образия в древнерусском праве являются уставные грамоты Литовского и Московского государств, которые выдавались правительством отдельным землям. Из них видно, что каждая земля имела свое особое право» ^[16], т.е. свои партикулярные правовые установления. Уставные грамоты регулировали публично-правовые отношения и опре­деляли организацию наместнического управления, суда, правила предо­ставления содержания княжеской администрации (корм) и доходов с разре­шенных дел (пошлин) и другие вопросы местного управления ^[17]. Из числа источников местного права наибольшей пол­нотой своего содержания выделяются Двинская (1397 г.) и Белозерская (1488 г.) уставные грамоты.

Двинская уставная грамота была дана Двинской земле Московским ве­ликим князем Василием Дмитриевичем в 1397 г. в связи с мирным приобрете­нием Заволочья Москвой в XIV в. Будучи недовольными подчинением Нов­городу и действиями его правительства, двиняне добровольно приняли мос­ковского наместника. Давая грамоту Двинской земле, московский князь считал ее положения в качестве единственного правового акта, определяв­шего отношение московского наместника к двинянам: «Коли кого пожалую своих бояр, пошлю наместником к ним в Двинскую землю, или кого пожа­лую наместничеством из двинских бояр, то мои наместники ходят по сей по моей грамоте великого князя». Одновременно подчеркивалась и ответствен­ность за нарушение грамоты как двинянами, так и пришлыми людьми: «А через ее мою грамоту кто их чем изобидит, или кто не будет ходить по сей грамоте, быть тому от меня, от великого князя, казнь». В грамоте содержа­лись: положения уголовно-правового характера – определяется отношение к убийству, обидам словом и делом, драке на пиру, порче межей и татьбе, не­умышленному убийству хозяином холопа или рабы; положения о судоустрой­стве и судопроизводстве определяли подсудность, пошлину за рассмотрение дел, вызов в суд и последствия неявки в него; ряд положений определяли пошлины по торговле и торговый тархан на беспошлинную торговлю двин­ских купцов в Московском княжестве. В грамоте, указы­вает П. Мрочек-Дроздовский, «находится все то, в чем и чем местное право Двинской земли отличалось от общерусской Правды» ^[18].

Уставные грамоты в Великом княжестве Литовском, Русском, Жемойт­ском также достаточно широко использовались в определении системы взаимоотношений с народами и землями, вошедшими в его состав. Княже­ство возникло на рубеже XII-XIII вв. и включило в XIII в. часть Галицко-Во­лынских, Черниговские, Смоленские, Полоцкие и некоторые другие древне­русские земли. Территориальные границы княжества сложились во второй половине XIV в. (с севера на юг оно простиралось от Балтийского до Черного морей, а с запада на восток – от Брестчины до Смоленщины). Литовские пле­мена (жмудь, литва, латгалы, зимогола и др.) были родственны восточным славянам, а само княжество по составу населения было преимущест­венно славянским. Русский язык в его западном варианте («русская мова») и православная вера во многом определяли социокультурную среду княже­ства, а его право сформировалось под влиянием «Русской Правды». При этом, как определялось в договоре между Польским королевством и Великим кня­жеством Литовским, поляки должны судиться по польскому, а русины (т.е. жители Литвы и Руси) по русскому праву. Уставные грамоты в Великом княжестве Литовском, как и в Московском княжестве, выполняли ту же функцию и содержали подобные положения: «Туда включено преимуще­ственно все то, что всего чаще могло подвергнуться нарушению, посягатель­ству со стороны общественной власти в лице князя литовского и его ме­стных органов, – указывает М.Н. Ясинский. – То же, что не выходило из тес­ного круга частных, гражданских отношений, что не соприкасалось непо­средственно с интересами государства, то вовсе не нуждалось в каком-либо специальном охранении или подтверждении, но вполне представлялось рег­ламентации путем господствующего обычая», а сами «грамоты не имеют пре­тензии обнять все правовые нормы, бывшие в юридическом обороте, но представляют местному действующему обычному праву пополнить все не­достающее в них». Не менее интересна с точки зрения процессов зарождения местного права и констатация М.Н. Ясинского, что «собирая в одно целое ^[19].

Междукняжеские договоры также закладывали основы механизмов сохранения партикулярных правовых предписаний и со­гласования действия права на различных территориях. Известны более 66 до­говоров, заключенных в XIV-XVI вв. Они представляли мирные трактаты и назывались крестными, целовальными мирными и любовными грамо­тами. В них определялись взаимные отно­шения между князьями для прекра­щения или для предупреждения взаимных войн, устанавливались терри­ториальные границы владений, порядок рассмотрения споров между князем и подданными, права и обязанности подданного одного князя на территории другого, условия ликвидации последствий предшествующего договору воен­ного столкновения, условия возвращения занятых областей и пленных, воз­мещения убытков и др. В рассматриваемый период складывались и договоры между народом и князем, которыеустанавливали права князя в отношении населения на определен­ной (присоединившейся или завоеванной) территории как правителя, судьи, а также его финансовые права. Известны 25 таких договоров, первый из кото­рых относится к 1264-1265 гг., а последний к 1471 г. Для XIII столетия были характерны «договоры князей с волостями», которые, как указывает В.М. Грибовский, «могут быть по содержанию своему охарактеризованы тем, что в них по преимуществу определяются условия призвания князя и его права и обя­занности как высшего судьи, гражданского правителя и военачальника» ^[20].

Рассматривая процессы территориальной локализации права, необхо­димо учитывать связь формирующегося местного и уже сложившегося обычного права. «В ста­рой розни обычного права славян, – указывает Ф.И. Леонтович, – нужно ис­кать корни партикулярного направления русского права в течение всего кня­жеского периода (т.е. до начала XVII века): система местных законов Мо­сквы, Пскова, Новгорода и других русских земель и волостей XIII–XV столе­тий несомненно берет свое начало в исконном партикуляризме обычного права славян, в старой розни обычаев…» ^[21]. Не менее важным является и то, что на данном этапе формирования и развития древнерусского права право­вой партикуляризм отражал и складывающиеся в обществе представления о праве, правовой консерватизм отдельных народов. Как подчеркивает П.И. Числов: «Взгляд, что у каждого народа существует свое национальное право, приводит к убеждению, что это право составляет прирожденное достояние, приобретенное от предков, за которое надо дер­жаться и сохранять как старину» ^[22]. Но в указанный период, в усло­виях зарожде­ния национальных правовых систем, еще не было четко выраженных их особенностей. Формирование русского права, как и восточ­ноевропей­ского, определялось общими факторами их развития, поскольку, как справедливо обращает внимание А.Н. Филиппов, «все народы, на известных одинаковых ступе­нях их культуры, имеют сходственные юридические нормы и учреждения, соответ­ствующие общим условиям их религиозной, экономической и поли­тической жизни» ^[23].

Формирование Московского государства как централизованного поли­тико-правового образования подводит итоги периода раздробленности русских княжеств и «эпохи, когда у нас на первом плане, – как отмечал Ф.И. Леонтович, – стояла дробная система … местных, партикулярных законов (XIV-го и XV-го столетий)» ^[24]. В правления Ивана III и Василия III за счет присоединения Новгородской республики (1478 г.), Тверского великого княжества (1485 г.), Псковской республики (1510 г.) и Рязанского великого княжества (1521 г.) в целом завершился процесс расширения Московского великого княжества. В это время начинается и движение в сторону создания общерусского законодательства, но «право в московский период развивается медленно, и, так сказать, с бóльшим уважением к старине, с со­хранением бóльшей с ней связи; кроме того, Москва не сразу делается рос­сийской законодательницею: Московский князь лишь в конце XIV века явля­ется законодателем и вне Москвы, но и здесь он более помогает и своим ав­торитетом утверждает местные законодательства; только в конце XV века эта всероссийская законодательная роль московского князя окончательно уста­новилась, и Судебник, впервые изданный великим князем Иоанном III в 1497 году, есть уже акт всероссийского законодательства, хотя и его дейст­вие, по воле законодавца, ограничивается главным образом теми пунктами Московского государства, где не существовало в то время своих местных уложений или грамот», – указывает П.М. Мрочек-Дроздовский ^[25]. Последовав­шее затем издание Судебника 1550 г. и его дополнения указными книгами приказов (почти 450 указов) продолжило стремление власти к унификации правового регулирования и преодолению партикулярных различий в русском праве. При этом на формирование общерусского законодательства влияние оказывает «практическая рецепция чужого права»: приказные служители сами создавали «субсидиарные источники права из постановлений Литов­ского статута», для чего из него «делались выписки … дьяками, переводились (весьма неискусно) на московское наречие, расчленялись на статьи, припи­сывались в Указные книги… и, несомненно, применялись на практике», – об­ращает внимание на привлечение источников права Великого княжества Ли­товского для развития русского общегосударственного права М.Ф. Влади­мирский-Буданов ^[26].

Процесс создания общерусского права завершило создание Соборного уложения 1649 г., которое стало, как отмечает Н.П. Загоскин, «рубежом, отграничивающим древнее и новое законодательство» и «краеугольным камнем в основе русского законодательства» ^[27]. Оно опиралось на прежние правовые акты – Судебники 1497 и 1550 гг., «Кормчую книгу», «Стоглав», царские указы и судебные приговоры, испытало влияние в качестве «кодификационного пособия» и выстраивания системы законодательных предписаний Литовского Статута. Одновременно Соборное уложение выступала в качестве акта, как указывает Л.А Кассо, «обнимающего правоотношения всех подданных в России» ^[28]. Соборное уложение в условиях оформления Московского государства как централизованного стало и основным источником его права, первым кодексом в истории российского законодательства. Именно издание Соборного уложения как главного источника общерусского права означало завершение централизации правовых предписаний и преодоление партикуляризма источников русского права. Упорядочение законодательства и создание соборного уложения 1649 г. создавало и основу для проведения дифференциации права на общегосударственное и местное в условиях начавшегося формирования Российского государства как империи во второй половине XVII в. Общегосударственное право распространялось впоследствии на население внутренних губерний, а местное – на жителей новых территорий, включаемых в состав России .

* * *

Итак, формирование и развитие русского права в X – первой половине XVII вв. отразило тенденции выделения в нем в качестве локализованных территориально сис­тем местного права, а затем его централизации. До XII в. это обуславливал партикуляризм обычного права, основывающийся на обычаях отдельных славянских племен. С раз­дроблением Древнерусского государства в XII-XV вв. и локализацией зако­нодательства в отдельных княжествах начинает складываться местное публичное и частное право, которое действовало в отношении отдельных групп населения на определен­ных территориях. И хотя местное право отдельных княжеств имело общую социально-правовую природу и в своей основе опиралось на общегосударст­венный правовой акт – «Русскую Правду», оно начинает преимущественно ре­гулировать публично-правовую сферу отношений в части определения сис­темы взаимоотношений князей с присоединенными или завоеванными терри­ториями и лишь незначительно затрагивает сферу частного права. В этом отношении показательны Судные грамоты Новгорода и Пскова, а также уставные грамоты для отдельных территорий, а также В условиях развития гражданско-правовых отношений местное право получает все большее развитие и более начинает отражать местную специфику. В XVI – первой половине XVII вв. в условиях образования Московского государства как централизованного проходит и централизация источников права. Издание Соборного уложения 1649 г. определило его в качестве источника общерусского права, а затем и общегосударственного права, что позволило по мере расширения территории Русского государства выделять в структуре российского права его региональный уровень – местное право.

Развитие Российского государства со второй половины XVII столетия пошло в русле развития имперской формы организации верховной государственной власти и ее политико-правового пространства, которые выступали важней­шими факторами, детерминирующими характер политики в отношении присоединяемых национальных регионов. В результате включения новых народов в состав российских подданных и территориального расширения государства сложилась сложная форма социально-территориального устройства социума и государства - Российская империя. Поэтому особое место в политике, идеологии и практике деятельности российской верховной государственной власти и в государственно-правовом развитии России начинает занимать отношение к местным системам государственного управления и партикулярного права, которые отразили опыт собственного государственно-правового развития народов, вошедших в состав Российской империи.

Местное право в строительстве Российской империи и политике российской верховной власти в национальных регионах становится одной из главных политико-юридических проблем уже во второй половине XVII столетия. Вопрос об отношении российской власти к местному праву народов новых территорий возник в связи с тем, что «Русское государство, – как подчеркивает Р.Ф. Туровский, – посте­пенно стало превращаться в империю с XVI в., осо­бенно явст­венным импер­ский его характер был в классический имперский период XVIII–XIX вв.» ^[29]. Этот процесс необходимо рассматривать в контексте внешнеполитического курса Российского государства, которое стреми­лось обеспечить свою геополити­ческую устойчивость и внешнюю безопасность, прежде всего, на западных границах от Балтий­ского до Черного мо­рей. Российская власть преследовала, как указывает Б.Н. Миронов, «в первую очередь геополитические соображе­ния: обеспечить прочные границы, обрести незамерзающие порты, воспре­пятствовать захвату пограничных территорий соперниками или включить их в сферу своего влияния. Правящая элита рассматривала Россию законной наследницей и преемницей Киевской Руси и Золотой Орды и стремилась "собрать русские земли", которые в XI–XII вв. входили в состав Киевской Руси, а в XIII–XVI вв. – в состав Золотой Орды, под скипетр русского царя» ^[30]. Вектор внешнеполитических интересов России определился во второй половине XVII – XVIII вв. и был направлен на укрепление ее позиций в Европе, был связан с ее территориальным расширением за границы Московского государства и формированием Российской империи в результате многочисленных войн и конфликтов. В отличие от колониальной политики западноевропейских государств, как подчеркивает Н.М. Коркунов, «присоединение русских окраин не было делом экономического расчета. Россия постепенно овладела своими окраинами и на западе, и на востоке в силу чисто политических побуждений, как необходимым условием обеспечения своего могущества и независимости» ^[31].

Расширение социально-территориального пространства действия российской верховной власти имело конкретные статистические параметры. На протяжении второй половины XVII – начала XX вв. территория Российского государства увеличилась с 14,1 до 21,8 млн. кв. км – в 1,55 раза, а численность его населения – в 25,4 раза, с 7 до 178 млн. человек. В результате, как указывает П.Н. Даневский, сложилась «обширная русская держава, заключающая в себе более шестой части твердой земли нашей планеты и шестнадцатую часть ее обитателей, представляет государственный союз народов, различных по пле­мени, языку, вере, степени просвещения, нравам, обычаям и законам, которыми они руковод­ствуются в своих гражданских отношениях и действиях» ^[32].

В этих условиях менялось и соотношение населения центральной части России (в границах середины XVII в.) и присоединенных территорий: если в конце 1670-х гг. 14,3% (1,6 млн. из 11,2 млн.) составляли жители новых земель, то в конце XVIII в. население национальных регионов составляло 36,4% (13,6 млн. из 37,4 млн.), а в начале XX в. – 59,1% (105, 4 млн. из 178,4 млн. человек). Соответственно изменялся и этнический состав населения Российской империи: в XVIII, XIX и XX вв. в процентном отношении русские составляли: 70,7% – 48,9% – 44,6%. На долю других почти 200 народов соответственно приходилось 29,3% – 51,1% – 55,4%, в т.ч. украинцы: 12,9% – 19,8% – 18,1%; белорусы: 2,4% – 8,3% – 4,0% и др. ^[33]. При этом «включение в состав Российской империи территорий с иноязычным населением, – подчеркивает историк В.С. Дякин, – каждый раз ставило перед властью проблему его интеграции в общую правовую и административную систему» ^[34].

В состав Российского государства во второй половине XVII – XVIII вв. вошли Украина (Малороссия), Белоруссия и Литва (Западные губернии), Прибалтика (Остзейские губернии), финские земли (Старая Финляндия). Одновременно Российское государство укрепляло позиции и на восточных рубежах, продвинувшись в Сибирь и даже в Северную Америку – на Аляску. Первая половина XIX в. стала периодом завершения строительства Рос­сий­ской империи – на рубеже XVIII и XIX вв. в состав Российского государства вошли Грузия (1801 г.), Великое княжество Финляндское (1808–1809 гг.), Бессарабия (1812 г.) и Царство Польское (1815 г.). По этому поводу Н.М. Коркунов отмечал, что «условия географического положения и исторических судеб русского государства привели к тому, что мы (жители внутренних губерний России. – Авт.) … со всех сторон окружены, как кольцом, окраинами, резко отличающимися своей культурой, племенным составом, религией, историческим прошлым от коренных русских областей» ^[35].

Именно эти новые социальные и территориальные пространства с ярко выраженными особенностями каждого из национальных регионов выступило важнейшим фактором, определившим политическую необходимость и целесообразность учета их особенностей для российской верховной власти во внутренней политике. В связи с этим М.М. Михайлов подчеркивал, что «если … государство сложилось через соединение различных народов, из коих каждый имеет свою особую историю, то в развитии этих народов мы усматриваем различие, и отсюда является необходимость в местных законах» ^[36]. И поэтому своеобразным «политическим оселком» для российского царя, а затем императора, было выражение его отношения к религии, обычаям и нравам новых народов и, конечно же, к сложившимся у них механизмам управления и правового регулирования – местным системам права, отличавшимся как по источникам, так и по уровню развития. Это же проявилось и в формировании этнополитического вектора в юридической политике Российского государства – его управленческой и регулятивной деятельности.

Политическая целесообразность в сохранении местных управленческих институтов и правовых систем для российской верховной власти была очевидна, и ее необходимо рассматривать в контексте усилий, направленных на укрепление или расширение присутствия и устойчивости российской администрации в новом социальном и территориальном пространстве. Политические соображения при территориальной экспансии любого европейского государства, как и российского, формировали для их правителей главное правило, которое в XVIII в. Ш.-Л. Монтескьё сформулировал в книге «Дух законов»: необходимо, «чтобы в завоеванной стране все оставалось в прежнем положении: те же суды, те же законы, те же обычаи, те же привилегии; ничего не должно быть изменено, кроме армии и имени государя» ^[37].

Верховная власть прекрасно понимала, что, достигнув расположения к себе местных элит и, по возможности, большинства населения, обеспечив легитимацию русской власти среди населения, она сможет обеспечить внутриполитическую стабильность в национальном регионе и геополитическую устойчивость Российского государства во взаимоотношениях с соседними странами. Но при этом следует учитывать и то, что народы национальных регионов вошли в состав российских подданных по своей просьбе или в результате завоевания Россией новых территорий, и решение вопросов о государственно-правовом положении регионов и населения в составе Российской империи было прерогативой российского императора. Признание действия местного права в каждом национальном регионе следовало, как отмечает Э.Н. Берендтс, «в силу свободного решения русского монарха, который, имея силу и власть завоевателя, мог по своему усмотрению определять порядок управления и законодательства в новозавоеванном крае» – и он действовал «не по предписанию положительного права, а по соображениям справедливости и политической целесообразности» ^[38].

При этом российская верховная власть учитывала и комплекс обстоятельств, «которые до край­ности затрудняют распространение на всю государственную территорию одних и тех же гражданских правовых норм. Это – причины культурные, строй и склад быта семейного и экономического, особенно когда они нашли выражение в законодательстве, в существенных частях, более совершенном, чем то, которое действует в коренной части государства», – указывает Н.М. Рейнке ^[39]. При этом местное право рассматривалось в правительственной политике как объект ее политико-юридического воздействия. Процессы влияния на развитие правового регулирования в национальных регионах занимали важное место в юридической политике Российского государства – в ее рамках происходило согласование и унификация общеимперского законода­тельства с сохранением юридической силы в том или ином объеме ме­ст­ных на­циональных узаконений и традиционных регу­ляций в регионах, отражаю­щих эт­ническую специфику присоединенных к импе­рии территорий, с корректи­ровкой имперским центром за счет признания мест­ных узаконений в качестве приоритет­ных в пределах отдельного, включенного в состав империи, националь­ного ре­гиона или санкционирования обычаев и пере­вода их на уровень обычного права.

В политике российской верховной власти по отношению к населению национальных регионов особое значение приобретала идеологическая составляющая, в реализации которой правовые акты российских императоров имели важное значение как средство определения позиции главы Российского государства и ее трансляции в общество. В различного рода узаконениях российская верховная власть не только подчеркивала сохранение прежнего правового статуса для новых российских подданных, но и проводила идею единства и общего Отечества с русским царем во главе, пропагандировала патримониальный характер власти. Г.А. Абов по этому поводу отмечал: «Сознавая, что широко раскинувшаяся империя должна иметь одну душу, общий движущий нерв и плотно спаянные составные части, в бозе почивающий царь стремился к тому, чтобы все подданные признавали империю общим отечеством, считали себя гражданами великой России, видели в верховном ее вожде и руководителе своего общего любящего отца» ^[40].

В правовых актах носители российской верховной государственной власти – цари, а затем императоры – декларировали свое намерение обеспечивать прежние и даровать новые права и привилегии новым российским подданным, защищать их и сохранять сложившуюся систему управления и права. Решению указанных задач способствовали и обращенные к населению присоединяемых территорий манифесты о сохранении прежнего правового статуса населения присоединяемых территорий, и конкретные «жалованные правовые акты», которые издавала российская верховная власть и в которых она определяла общую идеологию и принципы правового регулирования в национальных регионах. Эта тенденция определяется еще в Московском государстве, когда царь Алексей Михайлович 8 января 1654 г. Б. Хмельницкому на прошение стать подданными русского царя ответил согласием, указал на сохранение прежнего правового положения власти и статуса населения ^[41] и 27 марта 1654 г. выдал Жалованную грамоту гетману Б. Хмельницкому и Запорожскому войску «на принятие их в российское подданство» и «с подтверждением прав и вольностей, дарованных им от королей польских и князей литовских» ^[42]. В том же году русским царем была дана и Жалованная грамота г. Киеву в подтверждение «прежних прав его и вольностей» ^[43].

Принципиальные положения относительно сохранения местного права были определены Петром I во время Русско-шведской (Северная) войны 1700-1721 гг. при завоевании Прибалтики, которым были изданы ряд правовых актов «в подтверждение древних их привилегий, прав и статутов». Положение Лифляндского княжества определили получившие утверждение российского царя составили: Договорные статьи, предложенные депутатами при сдаче Риги и «вступлении в российское подданство» 1 июля 1710 г. ^[44], Акт о капитуляции г. Риги от 4 июля 1710 г. ^[45] (рассмотрены царем 30 сентября 1710 г.^[46]), Аккордные пункты – положения, согласованные представителями сословий с российской верховной властью, «о предоставлении жителям сего княжества прежних прав, привилегий и преимуществ» от 4 июля 1710 г. ^[47] (рассмотрены царем 12 октября 1710 г.^[48]), которые получили детализацию в Жалованных грамотах от 30 сентября 1710 г. дворянству княжества ^[49] и г. Рига ^[50]. В рамках данного подхода определялось и правовое положение населения завоеванного Эстляндского герцогства, сохранение местного право для которого определили 29 сентября 1710 г. Акт капитуляции г. Ревеля ^[51], Договор «о вступлении оного города в российское подданство на условиях, допущенных с российской стороны» ^[52] и Договорные пункты «между шляхетством и земством» и генерал-поручиком русской армии Р.Х. Бауером «О предоставлении жителям сего герцогства прежних привилегий и преимуществ, как по части их вероисповедания, так и по другим их правам» ^[53]. Их положения детализировали Жалованные грамоты - шляхетству и земству «В подтверждение древних их привилегий, прав и статутов» от 1 марта 1712 г. ^[54] и г. Ревелю «В подтверждение всех древних оного города привилегий, прав, судов, законных постановлений и обычаев» от 13 марта 1712 г. ^[55]. Состоявшиеся решения закрепил Ништатский мирный договор со Швецией от 30 августа (11 сентября) 1721 г. – «Царское величество обещает, … что все жители провинций лифляндские и эстляндские, также и острова Эзеля, шляхетские и нешляхетские, и в тех провинциях обитающиеся города, магистраты цехи и цунфты при них под свейским правлением имевшие привилегии в обыкновениях, правах и справедливостях, постоянно и непоколебимо содержаны и защищены будут» ^[56]. По итогам войны со Швецией 1741-1743 гг. Абоский мирный договор от 7 (19) августа 1743 г. подтвердил принадлежность России завоеванных остзейских земель и сохранение местного права для их населения ^[57]. Данный подход сохранила и императрица Екатерина II, которая в 1795 г. при присоединении Курляндского и Семигальского княжеств и Пильтенского округа объявила и гарантировала, что всем жителям «права, преимущества и собственность, законно каждому принадлежащая, в целости соблюдены будут» ^[58].

В русле этих сложившихся подходов действовал и император Александр I. Он 15 марта 1809 г. в манифесте «Об учреждении прав Великого княжества Финляндии» объявил, что, «вступив в обладание Великого Княжества Финляндии, признали мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего княжества в особенности и все подданные оное населяющие от мала до велика по конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимости и непреложной их силе и действии» ^[59]. Эти же принципы Александр I провозгласил и в отношении населения присоединенной в 1812 г. Бессарабии: «Жителям Бессарабской области предоставляются их законы» ^[60]. Он также, объявляя манифестом от 9 мая 1815 г. «о присоединении к империи Российской части герцог­ства Варшавского под наименованием Царства Польского», торжественно обещал «устроить участь сего края, основав внутреннее управление оного на особен­ных правилах, свойственных наречию, обычаям жителей, и к местному их по­ложению примененных» ^[61]. Каждый император, вступая на престол, своими торжественными правовыми актами – манифестами неизменно подтверждал сохранение действия местного права для населения отдельных национальных регионов и проводил мысль о преемственности политического курса в данном направлении.

Идеологический контекст правовых актов российской верховной власти, обращенных к населению присоединяемых территорий, характерен и для легитимации ее намерений для «блага новых российских подданных». Так, например, императрица Елизавета Петровна использовала стремление населения финских территорий Шведского королевства к независимости и во время Русско-шведской войны 1741-1743 г. манифестом от 18 марта 1742 г. (на немецком, шведском и финском языках) заявляла, что если «Княжество Финляндское … пожелает освободиться от владычества Швеции», то будет иметь собственные законы и свой образ правления» ^[62].

Высшие должностные лица, назначенные верховной властью в национальные регионы, должны были становиться проводниками политики российских монархов среди местного населения. Императрица Екатерина II, например, в указе от 2 мая 1795 г. Курляндскому генерал-губернатору предписала: «Обращаясь с обитателями вверенной вам губернии Курляндской, не упустите при всяком удобном случае внушать им, что мы покой и благоденствие верных наших подданных поставляем верховным для себя удовольствием, и что потому могут они удостоверены, что не токмо они свои права, выгоды и собственность, каждому законно принадлежащую, сохраняют, но и участвовать будут как вообще в тех преимуществах, которые в империи нашей прочим ее жителям присвоены, так и в тех милостях, каковыми обвыкли мы каждого из наших подданных награждать по мере усердия его службы» ^[63]. В последствии император Александр I после включения в состав России Бессарабии в 1812 г. назначенному гражданскому губернатору в инструкции, определяя его главную задачу, предписывал делать «все, что только способно поразить взоры и воображение подданных сей области, должно приведено быть в действие, чтобы поселить в них любовь к отечеству и к его правлению» ^[64].

Политическая целесообразность, таким образом, определяла необходимость для российской верховной власти бережно относиться к сохранению местных управленческих структур и правовых систем в национальных регионах. Стремление получить расположение коренных народов вновь приобретаемых земель и сохранить в них политическую стабильность должно было способствовать решению главной задачи – обеспечение геополитической устойчивости Российского государства в целом. На решение этих же вопросов было направлено и содержание правовых актов, обращенных к населению новых территорий.

Вопросы обеспечения государственно-правового единства Российской империи и сосуществования общегосударственного и местного права в политике российской верховной власти на протяжении второй половины XVII – начале XX вв. постоянно находятся в центре ее внимания. Это требовало решения двуединой задачи: с одной стороны, сохранить самодержавную власть на всем социальном и территориальном пространстве Российской империи, а с другой – учесть в поддержании «вертикали самодержавной власти» социальные интересы и культурные особенности населения национальных регионов и уровень их государственно-правового развития. В определении отношения российской верховной власти к местным системам управления и права в национальных регионах действовал главный принцип организации государственной власти – полной подвластности их населения российскому царю. Его определил Петр I в Воинском уставе 1716 г.: «Его величество … силу и власть имеет свои государства и земли … по своей воле и благонамерению управлять» ^[65]. Анна Иоанновна в манифесте о вступлении на престол от 28 февраля 1730 г. подтвердила «самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества…» ^[66]. Павлом I в Учреждении об императорской фамилии от 5 апреля 1797 г. российский император определялся «яко неограниченный самодержец» ^[67]. Основные государственные законы в Своде законов Российской империи 1832-1892 гг. изд. определили верховенство власти главы Российского государства: «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный» (ст. 1). Ст. 3-4 определяли, что «импера­торский всероссийский престол есть наследственный в ныне благопо­лучно царствующем императорском доме», и «с императорским всероссийским престолом нераздельны суть престолы: Царства Польского и Великого Княжества Финляндского» ^[68]. Последнее было связано с особым положением Царства Польского и Великого Княжества Финлянд­ского в составе Российской империи. Но при этом указанные национальные регионы, как отмечал Г. Еллинек, «представляют из себя … не реальные унии, а единые государства» ^[69].

Положения Основных государственных законов о единстве политико-правового пространства Российского государства были откорректированы в их новой редакции от 23 апреля 1906 г. Ст. 1 которых закрепила положение: «Государство Российское едино и нераздельно», впервые четко формулируя положение о территориальном и социальном его единстве. В ст. 4 указывалось: «Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть» ^[70]. По этому поводу государствовед Б.Э. Нольде подчеркивал, что «единство и нераздельность государства юридически заключается в том, что государство, в данном своем территориальном составе, подчинено одной верховной власти. Россия "едина и нераздельна" потому, что русская государственная власть господствует на всей русской территории» ^[71]. В полной мере указанные положения относились и к местным правовым системам, по поводу которых А.Д. Градовский обращает внимание на то, что «единственным источником законодательной власти является власть самодержавная, императорская. Местные законы считаются точно так же истекшими от этой власти, как и всякий другой закон… По изменившимся обстоятельствам государства эта власть … вправе видоизменять содержание местных законов и даже отменить их» ^[72]. Эту точку зрения разделяли и представители других отраслевых наук. Так, цивилист П.П. Цитович указывает, что «законы отдельных местностей … находятся под влиянием одной и той же законодательной власти» ^[73].

Пространство власти русского царя, а затем российского императора, определяли титул, герб и государственная печать главы Российского государства. Расширяя содержание титула по мере включения в состав страны новых территорий, титулатура государей рассматривалась как отражение величия государства. Уже титул царя Алексея Михайловича, с которого началось строительство Российской империи, очерчивал пространство власти. После победы России в Се­верной войне 22 ок­тября 1721 г. Сенат и Свя­тей­ший Синод об­ра­тились к Петру I с прошением при­нять титул «Отца Отечест­ва, Импе­ратора Все­рос­сийского, Петра Вели­кого» (по анало­гии с Древним Римом) ^[74]. Петр I принял титул императора и ука­зом от 11 ноября 1721 г. оформил его. С этого времени Московское государство стало именоваться Российской империей. И хотя императорский титул российского царя не сразу получил признание царствующих домов в Европе, он имел важное политическое значение в выстраивании отношений с национальными регионами. Сообразно и государственная символика – герб и печать – отражали изменения в политико-правовом пространстве Российского государства ^[75]. «В истории наименования наших государей отражается вкратце история России. По различным формам, в которых выражалось у нас право верховной власти, можно безошибочно судить о значении государя внутри его владений, об отношении его к подданным, о внешнем объеме его государства и, наконец, о том, как другие, особенно соседние государства, смотрели на его власть», – писал исследователь этого вопроса А.Б. Лакиер ^[76].

Основные государственные законы Российской империи 1832 г. в ст. 37–39 закрепили титул российского императора, который отразил территориальные изменения Российского государства: «Божиею поспешествующею милостию, Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и Государь Иверския, Карталинския, Грузинския и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель, Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая» ^[77].

Наличие местного права в системе права Российской империи и местных партикулярных правовых систем в национальных регионах, таким образом, не противоречило принципам обеспечения единства государственно-правового пространства Российского государства. Наличие местного права скорее способствовало укреплению геополитической устойчивости Российского государства и использовалось для сочетания централизации и децентрализации в правовом регулировании, что дополнялось использованием предоставления российской верховной властью определенного уровня управленческой и правовой самостоятельности (автономизма) национальных регионов в составе Российской империи.

Государственно-правовой автономизм националь­ных регионов Российской империи в политике российской верховной власти выступал од­ним из важнейших государственно-правовых инструментов в выстраивании отношений с народами присоединенных территорий. В условиях организации государственной власти имперского типа и сложной организации государственно-правового пространства Российского государства автономия отдельных национальных регионов не противоречила единству государственной власти и государства. Такое положение представляла наличие «самоуправления на основании собственного права», а «условием самостоятельности самоуправления является или дарование таковой государством, или допущение ее последним: самоуправление может жить своим правом, но это право существует, пока государство его не отменило», – отмечает Б.Э. Нольде ^[78].

В политико-управленческих и нормативно-регулятивных взаимоотношениях с национальными регионами российская верховная власть использовала два основных подхода, которые, соответственно, задали и две основные модели определения их положения в составе Российской империи. При их выстраивании, тем не менее, всегда превалировали общегосударственные интересы. «Государство-завоеватель является единственным создателем разросшегося могущества государства. Завоевание покупается всегда очень дорогой ценой, требует от народа тяжелых жертв, огромных трат. Завоевание не есть личное дело монарха, не составляет только династический интерес. Каждое завоевание есть на­родное дело и потому должно приводить не только к установлению единства монарха или династии, а к объединению завоеванных областей в одно государство. По всему этому завоевавшее государство может предоставить завоеванной области широкую местную автономию, но не может до­пускать полного ее отчуждения от себя, доходящего до обособления ее в отдельное государство с особым подданством и с особой территорией. И в едином государстве могут существовать значительные местные осо­бенности, но по крайней мере подданство и территория должны быть едины. Иначе государство фактически рас­палось бы на несколько отдельных государств, чуждых друг другу, и по управлению и по культуре, и связанных только общностью монарха», – отмечает Н.М. Коркунов ^[79].

Первая модель определения взаимоотношений верховной власти с национальными регионами сложилась во второй половине XVII – начале XIX вв., когда в состав России вошли территории, в которых местное управление и правовое регулирование во многом определялось владеющими ими государствами. Эта административно-автономистская модель определения положения национального региона характеризовалась сохранением некоторых элементов местного управления и местного правового регулирования, преимущественно в части определения сословного статуса коренного населения и регулирования отношений преимущественно в гражданско-правовой сфере. Такой характер политико-управленческих связей существовал между имперским центром и Малороссией, Западными губерниями, Остзейским краем и Грузией. Им соответствовало и местное право в национальных регионах.

Вторая модель установления взаимоотношений верховной власти с национальными регионами определилась в первой четверти XIX в., когда «в состав им­перии вошли тер­ритории с собственными длительными тра­дициями государст­венного существования или самоуправления, населенные на­родами с развитой националь­ной куль­турой. Это сделало для власти особенно острой про­блему вы­работки го­сударственной идеологии и опре­деления способов скрепления всех со­ставных частей империи в единое целое», – подчеркивает историк В.С. Дя­кин ^[80]. Такая модель характеризовалась высоким уровнем сохранения для населения национального региона государственно-правовых институтов и выступала как национально-автономистская система с максимальным сохранением системы прежде действовавших органов государственного управления и самоуправления, а также источников местного права. В этих условиях присутствовали и некоторые правовые положения, относящиеся к публично-правовым сферам правового регулирования самостоятельности в законодательной деятельности, государственном управлении и правосудии. При этом администрация национального региона была включена в систему общегосударственного управления через специальные институты, обеспечивающие непосредственную связь с главой Российского государства. Такая политико-управленческая конструкция взаимоотношений была выстроена между верховной властью и Великим княжеством Финляндским, Бессарабией (до 1828 г.) и Царством Польским (до 1832 г.). В этих национальных регионах первоначально сложились и в определенных пределах существовали автономные партикулярные системы права ^[81]. Но при предоставлении даже самой широкой автономии национальным регионам «русский монарх … как неограниченный монарх России является … таким же неограниченным властителем и в каждой ее области. Как бы ни была широка автономия какой-либо подчиненной области, законодательная власть русского монарха стоит выше этой автономии, и в этом заключается достаточное обеспечение преобладания общерусских интересов над какими бы то ни было местными партикулярными стремлениями», – указывает Н.М. Коркунов ^[82].

Использование указанных моделей организации управления и правового регулирования в национальных регионах Российской империи обеспечивало достижение сугубо прагматических целей. Российская власть прекрасно понимала политические и организационные трудности распространения общегосударственных институтов управления и общего права на население новых национальных регионов и не ориентировалась на бездумное разрушение сложившихся государственно-правовых институтов, что могло вызвать негативное отношение и дестабилизацию обстановки в регионе. Следует учитывать рациональное начало в использовании российской властью определенной автономии национальных регионов в управленческом плане, поскольку «некоторые из этих земель имели уже хорошо организованное административное устройство; в политическом отношении некоторые из них стояли даже выше России. … Поэтому нередко в присоединенных местностях оставалось прежнее их административное устройство или вводилось новое, согласованное, однако, с условиями местной жизни; таковы Финляндия, Царство Польское, остзейские губернии и проч. Такой образ действия со стороны русского правительства обусловливался прежде всего, конечно, желанием сохранить за собою приобретенные земли путем снискания симпатии их населения, а затем отчасти и тем обстоятельством, что организовать чисто русское управление в приобретенных владениях было делом не только далеко не легким, но иногда и прямо невозможными», – справедливо отмечает В.В. Ивановский ].

Указанные подходы и модели политико-управленческого и нормативно-правового воздействия российской верховной власти на национальные регионы позволяли осуществлять достаточно гибкую политику и обеспечивать их взаимный баланс. Характеризуя использование верховной вла­стью начал автономии в этнополитике и управлении национальными регионами, Б.Э. Нольде замечает: «В XVII, XVIII, XIX вв. в русском государственном быту, рядом с элементами коронного управления и элементами всецело подчиненного рус­скому закону самоуправления, существовали в высшей степени явления, гра­ничившие с государственной автономией отдельных местностей, входящих в состав русского государства. Система широкой областной автономии дейст­вовала у нас на западной окраине. Начиная с Бессарабии и кончая Финлян­дией, эта окраина представляла пояс автономных областей со своеобразным политическим устройством, отношение которых к остальной России покои­лось на совершенно иных началах, нежели отношение к целому и центру других ее частей. Состав этих областей и их правовая характеристика не были в каждую минуту исторического развития однообразными. Одни мест­ности утрачивали свои особенности, в то время как другие их приобретали; одни сохраняли их в течение более продолжительного периода, нежели дру­гие; самые условия соединения с Россией представлялись не всегда вполне одинаковыми и менялись в отношении даже одной и той же области. Система складывалась исторически и сохраняла всю пестроту исторического ук­лада» ^[84].

Таким образом, российская верховная власть активно использовала государственно-правовой автономизм национальных регионов как политико-юридический инструментарий в реализации управленческого и регулятивного воздействия на их коренное население. Устанавливая, используя и при необходимости варьируя уровень самостоятельности в определении системы местного управления и правового регулирования в том или ином национальном регионе, российская верховная власть обеспечивала социальную стабильность, внутреннюю и внешнюю безопасность Российского государства.

Политическая обстановка в национальном регионе и позиция российской верховной власти по отношению к государственно-правовой автономии национальных регионов находились в состоянии корреляции и взаимно детерминировали состояние автономизма местных систем управления и права. Лояльность национальных элит по отношению к российской верховной власти и признание ее власти как верховной в различных национальных регионах были различны и зависели от характера включения народов и территорий в состав России. При добровольном переходе в российское подданство или при этнической и конфессиональной близости к русскому населению и уповании на перемену положения российская верховная власть предоставляла и поддерживала автономное положение местного управления и права, хотя эти же обстоятельства позволяли и безболезненно сужать автономизм в положении региона (Малороссия, Западные губернии). При отсутствии собственной государственности или ее поглощении (резком ограничении) более сильными соседними государствами российская власть использовала бóльший круг элементов самостоятельности местного управления и права для поддержания управляемости краем (Прибалтика, Грузия, Великое княжество Финляндское, Бессарабия). При присоединении народов, имевших развитую государственность и правовую систему, утрата государственного суверенитета рассматривалась как ущемление национального самосознания.

В плане влияния политической ситуации на уровень автономизма и сохранения местного права в национальных регионах Российской империи необходимо рассматривать взаимоотношения между Россией и Польшей, которая в результате разделов Речи Посполитой (польско-литовского государства) между Прусским королевством, Российской империей и Австрийской монархией в 1772-1795 потеряла свою самостоятельность. После восстановления Польского государства по Тильзитскому мирному договору 1807 г. (в качестве Варшавского герцогства – протектората Франции) и его войны на стороне Наполеона в 1815 г. по решению Венского конгресса последовал новый раздел Польши между Австрией, Пруссией и Россией, которой отошла бо́льшая часть территории бывшего Варшавского герцогства, и было образовано Царство (Королевство) Польское в качестве автономного образования. Последнему в 1845 г. был «дарован российской верховной властью» Конституционный устав (хартия) Царства Польского с введением «народного представительства», но восстание 1830–1831 гг. привело к упразднению автономии. Восстание в Царстве Польском 1863–1864 гг. повлекло еще большую централизацию управления в крае и сужение сферы действия местного права. Сравнивая Великое княжество Финляндское и Царство Польское как наиболее характерные примеры реакции российского императора на складывающиеся отношения имперской власти с национальными элитами, В.В. Ивановский в конце XIX в. констатирует, что «история Царства Польского, по присоединении этого края к России, представляет хорошую иллюстрацию и для понимания государственного положения Финляндии. Та и другая страна в начале столетия получили самостоятельное государственное устройство… В основании возникновения самостоятельных и отдельных от России политических установлений в этих странах лежит воля русского императора, от которого зависело дать им то или иное устройство. Царство Польское … по воле императора утратило свою политическую самостоятельность, напротив, Финляндия, ввиду вполне мирного характера ее внутренней жизни … пользуется этою самостоятельностью и до настоящего вре­мени» ^[85]. Такая взаимосвязь политической обстановки в Царстве Польском и местной государственно-правовой системы определила и основные тенденции развития польской системы права, которая отразила изменения политики российской верховной власти в отношении этого национального региона.

* * *

Итак, в условиях строительства Российской империи вопрос об отношении к местным правовым системам национальных регионов занимал важное место в политике российской верховной власти. Признавая действие местных партикулярных узаконений, российские императоры не только учитывали исторические корни их происхождения и государственно-правовую ментальность новых российских подданных, но и решали политическую задачу обеспечения геополитической устойчивости и территориального правового единства Российского государства в условиях имперского типа организации в нем государственной власти. Сохранение сложивших ко времени присоединения к России местных правовых систем и учет их национальных особенностей, как и использование сложившихся в национальных регионах систем управления, применялись в определении государственно-правового положения национального региона в составе Российского государства. При этом активно использовалось в качестве инструмента политико-правового воздействия на население национального региона предоставление ему российской верховной властью определенного уровня государственно-правового автономизма в условиях имперского типа организации государственной власти, управления и правового регулирования, который определял объем самостоятельности в сфере местного управления и правового регулирования. В формировании и развитии Российской империи во второй половине XVII – начале XX вв. обозначилась сложная социальная, политическая и юридическая проблема для российской верховной власти – вопрос об отношении к местным системам управления и правового регулирования народов и регионов, вошедших в состав подданных, и территориальное устройство Российского государства. В указанный период это вопросы становятся приоритетными – они явились важнейшей доминантой в политике российской власти в национальных регионах, отражаясь в унификации местного и общероссийского законодательства.

Возникновение и развитие местного права в России во второй половине XVII – начале XX вв. как правового явления необходимо рассматривать в контексте политики российской верховной власти и Российского государства по строительству и поддержанию устойчивости его как имперского государственно-правового образования с точки зрения внешне- и внутриполитической стабильности и устойчивости в европейском геополитическом пространстве. В связи с этим научный интерес представляет юридическая природа местного права – его основные черты и свойства, отражающие специфику использования в решении политических задач российской верховной властью, особенности нормативно-правового содержания и места в правовом регулировании общественных отношений в Российской империи.

Закрепление понятия местного права в российском законодательстве появляется с включением новых народов и территорий в юрисдикционное пространство Российского государства. Верховная государственная власть во второй половине XVII – первой четверти XIX вв. в правовых актах об изменении социального и территориального пространства обозначает свое отношение к управленческому и правовому положению национальных регионов и статусу их коренных жителей. Правовые акты российской верховной власти фиксировали и определяли политико-юридические основы формирования и наличия в правовой системе России как местного права в целом, так и появление местных систем партикулярного права, регулирующих общественные отношения исключительно в отдельных национальных регионах. С началом процесса расширения территории Московского государства и продвижением его в Малороссию русский царь Алексей Михайлович обозначает вопросы наличия у ее населения дарованных ранее властями Польши и Литвы «прав и вольностей». Особенно это проявилось с присоединением Прибалтики, когда во время Северной войны 1710-1712 гг. Жалованные грамоты жителям Остзейского края были изданы «в подтверждение древних их привилегий, прав и статутов». И в другие правления в правовых актах при объявлении гарантий для местного населения на пользование прежними правами и привилегиями обозначалось наличие партикулярного и общегосударственного права с приоритетом последнего для новых российских подданных. Особенно рельефно вопрос о наличии в Российской империи местного права в его национально-региональных системах обозначился при включении в состав Российского государства регионов с собственной особенной системой источников партикулярного права – Великого княжества Финляндского (гарантировались «коренные законы, права и преимущества, коими … доселе пользовались»), Бессарабии («жителям предоставляются их законы») и Царства Польского («основав внутреннее управление оного на особен­ных правилах, свойственных наречию, обычаям жителей, и к местному их по­ложению примененных») ^[86].

Правовые акты российской верховной власти второй половины XVII – первой четверти XX вв. в политико-правовом плане обозначили не только контуры использования в национальных регионах местного управления и права, но и саму проблему – вопрос о наличии в российской системе права для русского и нерусского населения, права, действующего во внутренних губерниях, и права в национальных регионах (в официальной терминологии – окраин). Характерно, что и конституционный проект «Государст­вен­ной уставной грамоты Россий­ской им­перии» 1820 г. предусматривал закрепление уже сложившегося на практике разделения законов и принцип их соотношения: «При­соеди­нен­ные губер­нии сохра­няют свои осо­бенные или ме­ст­ные за­коны», а в Российской империи «законы разделяются на общие госу­дар­ствен­ные законы и на осо­бенные или мест­ные. Общие за­коны составляют об­щее право и применяются во всех слу­чаях, в коих местные законы недоста­точны» ^[87].

Наиболее отчетливо вопросы относительно сложившейся двухуровневой системы российского права обозначил во время работ по систематизации законодательства в 1826-1832 гг. и издания Свода законов Российской империи М.М. Сперанский. Им еще во «Введении к Уложению государствен­ных за­ко­нов» (1809 г.) указывалось на наличие в России сложного государственно-правового устройства: «Рос­сийская империя разделяется на области и гу­бер­нии» – и подчерки­валось, что «имено­вание областей присвоя­ется тем частям импе­рии, кои по про­странству и населе­нию своему не могут войти в общий распорядок управле­ния» и «имеют осо­бенное устройство с примене­нием к ним общих государ­ственных законов по ме­стному их поло­жению…» ^[88]. В связи с подготовкой Свода законов Российской империи М.М. Сперанский подчеркивал: «Если много­сложность законов затрудняет ход дел внутри империи, то трудность сия очевидно должна быть несравненно более в краях присоединенных, где законы российские непрестанно должно соглашать с законами местными, кои также раздробительны и разнообразны. Когда же, напротив, и общие местные законы приведены будут в свои составы, тогда черта, их разделяющая, будет очевидна, случаи противоречия будут редки и удобно разрешаемы» ^[89]. Сперанский предложил в ходе систематизации законодательства составить общий (общеимперский) Свод законов Российской империи и своды местных узаконений.

Манифест императора Николая I «Об издании Свода законов Российской империи» от 31 января 1833 г. на официальном уровне достаточно четко определил, что Свод законов рассматривается как акт систематизации действующего общегосударственного законодательства – «общий свод», а также что и после его введения в действие сохраняют юридическую силу «все местные законы, где они действуют, доколе по принятым для сего мерам не будут составлены в особые своды» ^[90]. Указанное положение манифеста означало, что и систематизированные в особые своды местные узаконения отдельных регионов сохранят свое действие в отношении проживающих в них российских подданных.

Российское правоведение в понимании местного права опирается на его определение в законодательстве и выводит последнее на доктринальный уровень. Практически первым дал их понятие Н.Ф. Рождественский «Российские законы разделяются на общие местные. Первые имеют обязательную силу во всех частях империи; вторые действуют в тех только частях государства, которым они сохранены или даны самодержавною властью» ^[91]. Цивилист Д.И. Мейер в 1830-е гг. указывает, что «по пространству действия законы разделяются на общие (leges universales) и местные (leges particulares)» ^[92]. А.М. Гуляев указывает, что партикулярное право содержит «нормы местного характера, действие которых ограничивается пределами каждой прежде отдельной территории» ^[93]. Позднее цивилист и теоретик права Г.Ф. Шершеневич указывает, что в системе российского законодательства выделяются «местные законы, предназначенные для известной местности и ее корен­ных жителей» ^[94]. В начале XX в. общее понятие формулирует Н.Н. Корево: «Под местными законами разумеются законы областей, присоединенных в различные времена к Российскому госу­дарству и живших до того времени самостоятельной жизнью или в составе других государств» [95.

В российском правоведении складывается понимание «принципа территориальности действия закона в границах места», в соответствии с которым, как указывает В.Ф. Залеский, «законы данного государства действуют только на территории этого государства – и при том на всей его территории, исключая лишь те области, где существует особое месное законодательство» [96].

Общие правовые параметры действия местного права в Российской империи были заложены, как уже указывалось, в законодательстве 1650–1820-х гг., но их законодательное оформление и детализация были связаны с созданием Свода законов Российской империи в 1826-1832 гг. Законодательное определение места и пределов действия местного права в системе права Российской империи было вынесено на уровень основополагающих узаконений – в Основные государственные законы Российской империи, которые открывали Свод законов Российской империи 1832 г. изд. ^[97]. Последующие издания Основных государственных законов (1842, 1857, 1886 и 1892 гг.) сохранили эти положения 1832 г. без изменения. Основные государственные законы исходили из закрепленного в ст. 47 положения о единстве российского правового пространства и указывали на исходящий от императора как единого носителя верховной государственной власти закон как основной источник права: «Империя Российская управляется на твердых основаниях положительных законов, учреждений и уставов, от самодержавной власти исходящих». Следующей ст. 48 фиксировалось наличие местных правовых систем: «Законы в империи действуют или единообразно в общей их силе, или с местными в некоторых их частях изменениями. Пространство сих изменений, где они допускаются, определяются в уставах особенных», которые специально устанавливались российской верховной властью. Тем самым Основные государственные законы 1832 г. закрепили два уровня системы права в Российской империи – общегосударственное право и местное право.

Ст. 79 Основных государственных законов закрепляла гарантии разрешения коллизии между законами на основе общего правила (новый изданный закон отменял ранее изданный) и определяла: «Законы, особенно для какой-либо губернии или для какого-либо рода людей изданные, новым общим законом не отменяются, если в нем имен­но таковой отмены не постановлено». Из этого следовало, что при коллизии ранее действующих местных узаконений и изданных новых общегосударственных узаконений сохранялось действие именно партикулярного права, если иное прямо не указано в законе, действующем для всей империи. Цивилист Л.А. Кассо, толкуя данные положения, отмечает: «Здесь содержится: во-первых, презумпция в пользу действия общего закона на всем пространстве империи, во-вторых, безмолвное признание его субсидиарной силы во всех случаях, не нормированных местными узаконениями» ^[98].

К регламентации действия местного права имели отношение и другие положения Основных государственных законов. Ст. 65 устанавливала общие пределы толкования местных узаконений и требовала: «Законы должны быть исполняемы по точному и буквальному смыслу оных без всякого изменения или распространения», а также: «Все без изъятия места, не исключая и высших правительств, во всяком случае должны утверждать определения свои на точных словах закона, не переменяя в них, без доклада императорскому величеству, ни единой буквы и не допуская обманчивого непосто­янства самопроизвольных толкований». В данной статье также формулировались общие правила разрешения коллизионных ситуаций, которые были применимы и к определению соотношения общегосударственных и местных правовых установлений. Принципиальное значение для определения действия местных узаконений во времени имело закрепленное в ст. 72 правило: «Закон сохраняет свое действие, доколе не будет отменен силою нового закона». Ст. 73 уточняла, что «отмена закона существующего совершается тем же порядком, какой выше означен для составления законов», и предусматривала порядок отмены узаконения: «Закон общий и всенарод­но объявленный отменяется не иначе, как таковым же общим законом», а императорский «указ, изданный за собственноручным высочайшим подписанием, не иначе отменен быть может, как таковым же указом за собственноручным высочайшим подписанием». По этому поводу российский государствовед В.В. Ивановский подчеркивает: «Между общими и местными законами не может быть никакой коллизии, так как последние отменяют силу первых в той местности, на которую они распространяются, и общие законы применяются в местностях, управляемых на основании особых законов, лишь в тех случаях, относительно которых в местных законах не содержится никаких указаний» ^[99].

Новая редакция Основных государственных законов 1906 г. не акцентирует внимания на особенностях правового регулирования правового статуса населения национальных регионов и исходит из четко определенного положения о единстве территориального и правового пространства (ст. 1). В них выделяется лишь Великое княжество Финляндское, в отношении которого подчеркивается, что оно составляет «нераздельную часть государства российского» и «во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на основании особого законодательства» (ст. 2) ^[100].

Общая регламентация пределов действия местных узаконений, определенная Основными государственными законами, была детализирована на отраслевом уровне Сводом законов гражданских (т. 10 Свода законов Российской империи), который устанавливал субсидиарный характер использования общероссийского права в гражданском судопроизводстве: «В тяжебных делах принимаются в основание законы края; а в тех случаях, где оные окажутся недостаточными, принимаются и законы русские» (ч. 2, ст. 1606) и предусматривал в содержании изъятия из местного гражданского права, исключительно на основании которых решались гражданские дела в национальных регионах ^[101]. При этом, как отмечает российский цивилист П.П. Цитович, соотношение общего (помещенного в Свод законов) гражданского законодательства и местных гражданских узаконений определялось следующим образом: «Общая территория (действия – Авт.) 1 ч. X т. теснее территории местностей, для которых существуют свои местные законы. По отношению к 1 ч. X т. эти отдельные местности находятся в двояком положении: одни из них совершенно недоступны для 1 ч. X т. – таково положение Финляндии, Остзейского края и бывшего Царства Польского (после 1832 г. – Авт). Другие местности, напротив, открыты действию 1 ч. X т., но лишь настолько, насколько это нужно для дополнения своих местных законов той или другой области. В таком положении находятся Бессарабия и Закавказье» ^[102]. С изданием Устава гражданского судопроизводства от 20 ноября 1864 г. при решении гражданских дел предписывалось следовать «по точному разуму существующих законов, а в случае неполноты, неясности или противоречия, основывать решение на общем смысле законов» ^[103]. Это предполагало принятие решения, как подчеркивает Л.А. Кассо, «на основании общего духа того же местного права» ^[104].

Закрепление и конкретизацию положений относительно приоритетности местного права в отношении правового регулирования статуса коренного населения национальных регионов предполагалось продолжить в актах систематизации местных узаконений. Их планировалось издать после завершения работ над общегосударственным Сводом законов Российской империи. Но из планируемых сводов местных законов был издан в 1845 г. лишь Свод местных узаконений губерний остзейских. Часть первая свода во введении определяла параметры действия прибалтийского законодательства. Ст. 1 повторила положения ст. 47-48 Основных государственных законов Российской империи 1832 и 1842 гг. издания: «Империя Российская управляется на твердых основаниях положительных законов, уставов и учреждений, от самодержавной власти исходящих. Законы в империи действуют или единообразно в общей их силе, или с местными в некоторых их частях изменениями». Ст. 2 детализирует указанное положение: «Сии изменения в общих законах именуются узаконениями местными. Заимствуя силу так же, как и законы общие, от единой власти самодержавной, сии узаконения простираются на те только губернии и области, коим они особенно предоставлены, и объемлют только те случаи, на кои именно постановлены, как изъятие из общих правил. Во всех других случаях действие общих законов империи сохраняет и в сих губерниях и областях полную свою силу» ^[105]. Одновременно Свод местных узаконений губерний остзейских в ст. 3 четко ограничивает территориальные пределы действия партикулярных узаконений в Остзейском крае – «в губерниях Лифляндской, Эстляндской и Курляндской и в городе Нарве». Далее в той же статье определялись сферы правового регулирования местным прибалтийским законодательством: к государственному праву относились два первые раздела: (1) содержал положения относительно местного управления – «к особенному учреждению некоторых властей и мест губернского управления» и (2) к сословному положению населения края – «к правам состояния»; (3) к гражданскому праву – «к законам гражданским»; (4) к гражданско-процессуальному праву – «к порядку судопроизводства гражданского»; (5) к уголовно-процессуальному праву – «к порядку судопроизводства уголовного». В данной статье закреплялось и использование законоположений общегосударственного законодательства, размещенного в Своде законов Российской империи: «Допускаемые в губерниях остзейских и в городе Нарве изъятия из законов общих о наказаниях уголовных и исправительных, о земских повинностях и разных частях казенного управления, государственного благоустройства и благочиния, означены по принадлежности в общем Своде законов империи», т.е. указывалось на обязательную их фиксацию в общеимперских узаконениях.

С изданием в 1864 г. третьей части Свода местных узаконений губерний остзейских («Законы гражданские») во введении к нему детализировался ряд положений относительно действия местных прибалтийских узаконений. При этом вводился «уровень действия законов» в отдельных местностях и в отношении отдельных сословных категорий населения Остзейских губерний. По этому поводу ст. I определяла: «Постановления, содержащиеся в Своде гражданских узаконений Остзейских губерний, суть или общие, действующие во всем Остзейском крае, или особенные, имеющие обязательную силу лишь в отдельных территориях», а ст. II: «Пространство территорий определяется не только географическими границами, но вместе и званием их обывателей и обуславливаемою оным подсудностью каждого». Особо оговаривалось соотношение местного и обычного права – в ст. XXIV устанавливалось правило: «Право обычное не может ни отменять, ни изменять постановления настоящего Свода». Ст. XXV отдает приоритет лишь обычаям, которые признавались Сводом в качестве основания правового регулирования: «Случаи, в которых местным обычаям представлена предпочтительная, в идее изъятия, сила, приведены в настоящем Своде где следует» ^[106].

Практически идентичные положения предполагалось поместить и в Своде местных законов Западных губерний, проект которого был подготовлен II отделением Собственной е.и.в. канцелярии. И хотя этот свод не был введен в действие, положения его проекта подтверждают намерения верховной власти выделить местное законодательство. Ст. 1-2 воспроизводили основные положения Основных государственных законов 1832 г. Ст. 3 устанавливала территориальные пределы действия местных законов на территории губерний, определенных как «западные», и сферы правового регулирования местными узаконениями: «Местные законы губерниям Виленской, Гродненской, Минской, Подольской, Волынской, Киевской и области Белостокской, при присоединении их к империи предоставленные и поныне в них действующие, относятся: 1) К законам о состояниях. 2) К законам гражданским. 3) К законам о судебных обрядах, о судоустройстве и о мерах гражданских взысканий». То есть, в отличие от Остзейских губерний, здесь сохранялись местные правовые установления только относительно особенностей сословного статуса и регулирования гражданских и гражданско-процессуальных отношений. В проекте, в ст. 4, указывалось на действие определенных в Своде законов Российской империи законоположений относительно Западных губерний: «Сверх сего в законах, действующих в сих губерниях, существуют, по управлению их, некоторые другие менее важные местные особенности; они изложены во всей подробности в общем Своде законов империи, по принадлежности» ^[107].

В 1830-1860 гг., таким образом, были установлены законодательные параметры юридической силы местного права. Основные государственные законы Российской империи 1832-1906 гг. определили соотношение, порядок издания и отмены узаконений, распространяющихся на коренное население национальных регионов. Свод местных узаконений губерний остзейских уточнил ряд этих положений относительно конкретного региона.

Источники местного права в Российской империипредставляли сложную совокупность носителей нормативно-правовой информации и отражали международный и внутригосударственный характер формирования партикулярного уровня правового регулирования и наличие локализованных правовых систем, действующих в отношении коренного населения в отдельных национальных регионах. Общая классификация источников местного права исходит из особенностей их формирования и развития и включает: международно-правовые акты, правовые акты российской власти и местные правовые акты, которые составляли источники обособленных партикулярных правовых систем в каждом национальном регионе.

Международно-правовые акты в формировании местных правовых систем в Российской империи выступали источником партикулярного права в контексте юридической фиксации прекращения состояния войны, восстановления мирных отношений между воюющими государствами и урегулирования территориальных притязаний сторон. Они играли важную роль в связи с определением условий правового положения коренного населения завоеванных территорий при его переходе под юрисдикцию Российского государства, возможностью в установленные сроки свободного выбора и перемещения жителей из завоеванного пространства в страну бывшей их принадлежности, при рассмотрении незавершенных уголовных и гражданских дел и др. В плане формирования местных правовых систем большое значение имели положения, в которых оговаривались обязательства русской стороны сохранять правовое положение народов присоединенных территорий, на которых прежде распространялось действие местного права. Во второй половине XVII – начале XX вв. складывается в качестве основной международно-договорная форма передачи населения и территорий в состав Российского государства, выступая основанием распространения на них власти российского монарха ^[108]. Международно-правовые акты в контексте формирования местных правовых систем по своему содержанию устанавливали отдельные положения, которые можно классифицировать по нижеследующим группам.

Общие положения относительно сохранения прежнего правового статуса населения присоединенных территорий в международно-правовых актах определяли общие принципы их положения в качестве российских подданных. Так, например, по Ништадскому мирному договору от 30 августа 1721 г. Швеция уступила России права на Лифляндию, Эстляндию, и стороны оговаривали условие, что российская сторона обязуется сохранить за населением присоединенных территорий «право на свободное исповедание веры, а так­же привилегии и действие шведского законодательства» ^[109]. При этом международно-правовые акты могли фиксировать и уже состоявшиеся односторонние решения российской верховной власти о сохранении местного права в отношении населения присоединенных территорий. Так, Мирный трактат, заключенный между Российской империей и Шведским королевством в Фридрихсгаме 5 (17) сентября 1809 г., фиксировал, что «поелику его величество император всероссийский самыми несомненными опытами милосердия и правосудия ознаменовал уже образ правления своего жителям приобретенных им ныне областей: обеспечив, по единственным побуждениям великодушного своего соизволения, свободное отправление их веры, права собственности и преимущества, то его шведское величество тем самым освобождается от священного впрочем долга, чинить о том в пользу прежних своих подданных какие-либо условия» ^[110].

Конкретные обязательства стороны относительно управленческого и правового устройства присоединяемых к России территорий в международно-правовых актах могли определять и общий характер положения присоединенных национальных регионов в составе Российской империи. Так, согласно акту Венского конгресса 1815 г., часть бывшего Герцогства Варшавского, разделенного между Австрией, Пруссией и Россией, присоединялась к Российскому государству в качестве Царства Польского, и «в силу своей конституции будет в неразрывной с Россией связи», а также указывалось, что «его импера­торское величество предполагает даровать, по своему благоусмотрению, внутреннее распространение сему государству, имеющему состоять под особенным управлением». Согласуясь с принятыми обязательствами, император Александр I даровал Царству Польскому в 1815 г. Конституционный устав (хартию), устанавливавшую конституционное правление и самую широкую автономию края ^[112].

Специальные положения относительно особенностей юрисдикции на отошедших к России территориях могли также содержаться и в международно-правовых актах. Так, при возвращении Южной Бессарабии в состав Российской империи по результатам русско-турецкой войны 1877-1878 гг. на основе Берлинского мирного договора от 1 (13) июля 1878 г. было предусмотрено рассмотрение дел при наступлении юридического факта в период нахождения населения по румынской юрисдикции исключительно по румынским законам ^[112]. В связи с этим в 1879 г. в России были изданы специальные правила по рассмотрению уголовных и гражданских дел на возвращенных территориях по румынским законам ^[113].

Международно-правовые акты юридически не ограничивали и не могли на будущее время ограничивать установленными в них положениями властные, управленческие и законодательные функции российского монарха. Последний мог свободно отказаться от взятых на себя обязательств или по своему усмотрению расширить их. Так, например, после восстания 1830-1831 гг. в Царстве Польском император Николай I 14 февраля 1832 г. отменил конституционно-автономное положение края в составе Российской империи ^[114].

Правовые акты российской верховной власти относительно местных правовых систем носили первичный характер и профилировали систему общероссийского права с определением и коррективами положения в ней местных правовых систем, поскольку являлись выражением воли российского монарха в условиях неограниченности его власти на всей территории Российской империи, включая национальные регионы. Они составляли несколько групп носителей правовой информации: о включении населения и территорий в состав Российской империи и общем санкционировании источников местного права; об отмене действия местного права в целом или по отдельным вопросам правового регулирования; устанавливающие параметры действия местного права. По содержательной направленности воздействия на местные правовые системы правовые акты российской власти можно классифицировать по нижеследующим группам.

Правовые акты российской верховной власти о включении населения и территорий в состав Российской империи и общем санкционировании источников местного права носили «жалованный характер» – в традиции подобных актов русского права – и подчеркивали сохранение российской верховной властью местного права и привилегий для населения новых территорий. Для этого использовалась различные формы правовых актов. Во второй половине XVII – первой половине XVIII вв. традиционно употреблялась форма жалованной грамоты: Жалованная грамота гетману Богдану Хмельницкому и всему Войску запорожскому царя Алексея Михайловича от 27 марта 1654 г., Жалованные грамоты Петра I – «городу Риге» от 30 сентября 1710 г., «шляхетству и земству Эстляндского княжества» от 1 марта 1712 г. и «городу Ревелю» от 13 марта 1712 г., Жалованная грамота Екатерины II «подданным княжеств Курляндского и Семигальского, также Пильтенского округа благородному рыцарству и земству, городам и всем обывателям» от 15 апреля 1795 г. С начала XIX в. чаще использовалась форма манифеста – торжественного акта по поводу наиболее значительных событий в государстве. Павел I издал манифест от 18 января 1801 «о присоединении Грузинского царства к России». Александр I подтвердил манифестом от 12 сентября 1801 г. решение Павла I о включении Грузинского царства в состав России и предписал разрешать гражданские дела «по Уложению, изданному царем Вахтангом, яко по коренному грузинскому закону». 5 марта 1809 г. им был издан манифест «Об учреждении прав Великого княжества Финляндии». 23 июля 1812 г. император утвердил Временное правление в Бессарабской области и объявил: «Жителям Бессарабской области предоставляются их законы». Манифест от 9 мая 1815 г. объявил «о присоединении к империи Российской части Герцогства Варшавского под наименованием Царства Польского», а 15 (27) ноября 1815 г. даровал новому национальному региону Конституционный устав (хартию) ^[115].

Правовые акты российской верховной власти об отмене действия местного права в целом или по отдельным вопросам правового регулирования выступали средством согласования и унификации общегосударственного права и местных правовых систем. При издании таких актов источником правового регулирования становилось общероссийское право, помещенное в Свод законов Российском империи, в котором фиксировались теперь лишь «изъятия из общего закона по местным обстоятельствам». Отмена действия местных узаконений в национальном регионе как форма постепенного поглощения партикулярных правовых регуляций общегосударственным правом была возможна без политических осложнений лишь в национальных регионах с близкими по содержанию к общероссийским узаконениям местными источниками права. В Западных губерниях действие местных источников было отменено указом императора Николая I от 1 января 1831 г. ^[116]. На территории Малороссии – указом от 25 июня 1840 г. ^[117]. Подобное решение было принято и об отмене действия местного гражданского права в Малороссии по причине включения сохранившихся партикулярных положений в Свод законов Российской империи. В конце 1859 г. в Грузии действие положений Уложения царя Вахтанга было заменено дополнениями в Свод законов гражданских Свода законов Российской империи 1857 г. изд. ^[118]. 19 февраля 1775 г. Александр II указом объявил «о введении в действие Судебных уставов 20 ноября 1864 года в Царстве Польском», а 13 сентября 1876 г. последовал указ Александра II о распространении на Царство Польское общероссийского уголовного права ^[118].

Отдельными узаконениями российская верховная власть вносила многочисленные и существенные изменения в действие местного права, прежде всего для устранения коллизий, и тем самым устраняла коллизии между общегосударственным и местным правом в пользу первого. Содержательный диапазон их был различен: от отмены отдельных положений местного права и инкорпорации их в общегосударственное законодательство – до существенного изменения положения подданных и национального региона в составе Российской империи. В соответствующих разделах данной работы анализируются изменения в правовых системах национальных регионов.

Правовые акты российской верховной власти, устанавливающие параметры действия местного права, были объединены в рамках Свода законов Российской империи. По отношению к местным источникам права и актам их систематизации Свод законов Российской империи как источник имел более высокую юридическую силу, и акт систематизации общегосударственного законодательства во включенных в него Основных государственных законах Российской империи определял общие правовые параметры действия местного права и пределы правового регулирования общественных отношений коренного населения национальных регионов местными источниками права. В отдельных разделах Свода (о местном управлении, сословиях, гражданском, уголовном и процессуальном праве) определялись особенности управления и правового регулирования в отдельных сферах правового регулирования. При этом подчеркнем, что, определяя в целом субсидиарный характер действия общероссийского права в отношении местного, Свод законов Российской империи выступал важнейшим правовым средством унификации общеимперского и местного права. Сама же структура местного права складывалась по мере включения новых народов и территорий в состав России во второй половине XVII – первой четверти XIX вв. и представляла совокупность обособленных местных партикулярных систем, источники которых санкционируются российской верховной властью.

Систематизация местных узаконений в юридической политике Российского государства относительно населения национальных регионов с XVIII столетия начинает выступать важным средством согласования правового регулирования и источников права как на общегосударственном уровне, так и в пределах отдельного национального региона. Предпринимаемые попытки навести порядок в источниках партикулярного правового регулирования и систематизировать их не имели успеха, но после подготовки и издания Свода законов Российской империи манифест Николая I от 31 января 1833 г. об объявлении свода в качестве источника общегосударственного права с 1835 г. четко обозначил намерение верховной власти, что «все местные законы … будут составлены в особые своды» ^[119].

Местные правовые системы в Российской империи необходимо рассматривать как относительно локализованные и сложившиеся на уровне отдельных национальных регионов нормативно-регулятивные системы, отражающие социально-экономические, этно-культурные и историко-юридические особенности развития и правосознания коренного населения в санкционированных российской верховной властью источниках права, системе местного управления и правоприменения, с помощью которых метрополия определяет систему взаимоотношениям с отдельным социумом и оказывает организационно-регулятивное воздействие на общественные отношения в нем. При этом заметим, что само местное право структурно состоит из совокупности партикулярных систем права отдельных национальных регионов.

Критерии выделения отдельных местных систем права включают следующие: (1) обособленное социокультурное развитие населения национального региона до включения в состав Российской империи, в рамках которого сформировалась собственная или под влиянием других государств собственная система правового регулирования; (2) наличие в каждом национальном регионе обособленных источников местного права – правовых актов, отличающихся по историческому происхождению и содержанию от общероссийских носителей нормативно-правовой информации и санкционированных российской верховной властью в качестве носителей норм права для коренного населения данных регионов; (3) сложившийся местный механизм управления и судебных органов, обеспечивающих применение местного права; (4) сформировавшаяся интерпретационная практика и практика реализации местных правовых предписаний, выступающая в качестве дополнительного источника права и положений интерпретационного характера; (5) сложившееся на основе местного права правосознание и правовая культура населения национальных регионов.

Местные правовые системы национальных регионов в Российской империи представляли сложившиеся конкретно-исторически и относительно локализованные совокупности партикулярных источников права и юридической практики отдельных народов, ранее имевших собственную национальную государственность и право или получивших определенный уровень государственно-правового развития в рамках другого государства. По мере расширения социально-территориального пространства Российского государства сложились следующие местные правовые системы национальных регионов в Российской империи: во второй половине XVII вв. – в Украине (Малороссия), Белоруссии и Литве (Западные губернии); в XVIII в. – в Прибалтике (Остзейские губернии) и части финских земель (Старая Финляндия); в первой четверти XIX в. – в Грузии (1801 г.), в Великом княжестве Финляндском (1808-1809 гг.), в Бессарабии (1812 г.) и в Царстве Польском (1815 г.). «Все те местные правовые системы, которые живут более или менее обособленной жизнью в пределах России, – они в ней не зачаты, они в ней не рождены. Они в ней охраняют­ся и развиваются, насколько то допускается … началом государственного единства», – подчеркивает российский правовед Э.Н. Берендтс ^[120].

* * *

Итак, во второй половине XVII – начале XX вв. в законодательной деятельности российской верховной власти сформировались и получили законодательное закрепление общие подходы к пониманию местного права как права для отдельных категорий населения, проживающего в национальных регионах (окраинах) Российской империи. В 1826-1832 гг. при проведении систематизации законодательства Свод законов Российской империи был позиционирован как свод общегосударственного законодательства (общих для всей империи законов) в отличие от сводов местных узаконений как сводов партикулярных правовых актов в рамках местных правовых систем в каждом национальном регионе. Одновременно Свод законов Российской империи в Основных государственных законах определил и общие законодательные параметры соотношения общегосударственного и местного права, а также юридической силы партикулярных узаконений. Основные государственные законы, следовательно, определили, – а Свод местных узаконений губерний остзейских 1845 г. уточнил – характеристики двух уровней права в России – общегосударственного и местного. Был закреплен принцип: местное право действует исключительно в отдельных национальных регионах как локализованная правовая система для коренного населения, а общегосударственное право может служить лишь субсидиарным источником правовых норм. В указанный период сложились шесть местных правовых систем со своими источниками парт

* * * * *

Подводя итоги исследованию можно сделать ряд выводов.

Возникновение местного права было обусловлено особенностями племенного состава населения, обычаи которого перешли на уровень правового регулирования в Древнерусском государстве. В XIII-XV вв. зарождаются механизмы со­гласования действия права на различных территориях – междукняжеские договоры и договоры между народом и князем. Основной формой предоставления прав и привилегий для населения отдельных территорий становится их дарование Московским великим князем с использованием уставных и жалованных грамот, о чем свидетельствуют Двинская (1397 г.) и Белозерская (1488 г.) уставные грамоты. Процесс движения к единому источнику права, начавшийся с Судебников 1497 и 1550 гг., завершило издание Соборного уложения 1649 г., которое стало основным источником русского законодательства в централизованном Московском государстве. Именно Соборное уложение создало основу дифференциации системы права на общегосударственное и местное в условиях начавшегося формирования Российского государства как империи во второй половине XVII в. Общегосударственное право распространялось на население Московского государства (впоследствии внутренние губернии), а местное – на жителей новых территорий, включаемых в состав российских подданных.

Местное право в Российской империи во второй половине XVII – начале XX вв. юридической политике, законодательстве, правоприменительной практике и правоведении рассматривалось как совокупность партикулярных систем права, представленных действующими в отношении населения присоединенных к Российскому государству территорий и санкционированными российской властью источниками партикулярного права, ранее сложившимися в национальных регионах в период их вхождения в другие государства или наличия у них собственного государства и права. Его сохранение местного права в системе права Российской империи во второй половине XVII – начале XX вв. было обусловлено расширением социального пространства действия российской верховной власти. В связи с присоединением новых земель произошло увеличение пространства (в 1,55 раза – с 14,1 до 21,8 млн. кв. км), рост численности населения (в 25,4 раза – с 7 до 178 млн. человек). Постепенно в сторону увеличения изменялся и удельный вес населения национальных регионов по отношению к центральным губерниям (с 14,3% в конце XVII в. до 59,1% в начале XX в.). Это обусловило необходимость учитывать особенности социального развития отдельных национальных регионов – религию, обычаи, накопленный национальный опыт государственного управления и правового регулирования – в этнополитике Российского государства для обеспечения его внешней и внутриполитической стабильности. Социокультурные особенности населения национальных регионов обусловили сохранение действия в отношении него российской властью местных источников права.

Политико-юридическая природа местного права национальных регионов Российской империи определялась его особенностями: обязательным санкционированием российской верховной властью сложившихся источников партикулярного права через официальное их издание на русском языке; определением в Основных законах Российской империи и отраслевом законодательстве социально-территориальных параметров действия и порядка внесения изменений в местное право; системой источников права, включающей: международные и внутригосударственные правовые акты, определяющие принципы правового положения населения отдельных регионов, и правовые акты местных правовых систем, отражающие правовое регулирование отношений коренного населения в отдельном национальном регионе. Местное право Российской империи сложилось и действовало в отношении коренного населения во второй половине XVII – начале XX вв. Партикулярные системы права национальных регионов характеризовались различным объемом сохранения местных источников права, который зависел от уровня предоставленной российской верховной властью автономии региону в составе Российской империи. В результате сложилось и выделялось местное право (местные системы партикулярного права) административно-автономных образований (Западный край – Украина и Белоруссия, Остзейские губернии – Прибалтика, Кавказский регион) и национально-территориальных образований (Великое княжество Финляндское, Бессарабия, Царство Польское). Объем сохранения действия местного права в национальных регионах при вхождении в состав Российской империи зависел от сферы правового регулирования. В сфере государственного права – организации государственной власти, управления и законодательной деятельности – определяющими являлись общероссийские источники права, которые были направлены на обеспечение единства политико-правового пространства Российского государства и которыми определялись основы положения региона и его населения в составе Российской империи. В сфере уголовного и уголовно-процессуального права российская власть первоначально максимально сужала действие местного права, а затем в 1840-1860-е гг. максимально унифицировала общероссийское и местное правовое регулирование. В сфере гражданского, семейного и гражданско-процессуального права российская верховная власть в силу особенностей регулирования отношений в отдельных регионах сохраняла максимальную лояльность к партикулярному праву, но по возможности согласуя положения общегосударственных и местных узаконений.

Издание и систематизация источников местного права выступало важным средством в санкционировании партикулярных правовых предписаний и их реализации в юрисдикционной деятельности центральных и региональных государственных органов управления и судебных инстанций Российской империи. Правительствующим Сенатом в первой четверти XIX в. были официально опубликованы на русском языке практически все основные действующие источники партикулярного права и предприняты меры по обеспечению ими правительственных учреждений и судов. В Великом княжестве Финляндском и Царстве Польском – регионах с локализованной системой права – было организовано периодическое издание местных узаконений общеимперских законов, относящихся к данным регионам. Систематизация местных узаконений в политике российской верховной власти рассматривалась в качестве средства поддержания упорядоченности источников партикулярного права и их согласования с общегосударственным законодательством. В XVIII – первой половине XIX вв. предпринимались попытки создания сводов местных узаконений, которые, хотя и не принесли успеха, позволили оценить их массив и выработать меры по согласованию правового регулирования на общегосударственном и местных уровнях. Последствием стала отмена действия местных источников права с включением их положений в Свод законов Российской империи (Украина. Белоруссия, Кавказ), создание Свода местных узаконений губерний остзейских 1845 г. (единственный пример упорядочения местных законов) или распространение действия общероссийского уголовного и уголовно-процессуального права на отдельные регионы (Бессарабия, Кавказ, Царство Польское, Прибалтика). В официальном и частном порядке периодически издавались сборники местных источников права и комментарии к ним с использованием судебной практики.

Интерпретационная практика в сфере реализации местного права отразилась в деятельности Гражданского кассационного департамента Правительствующего Сената, который при рассмотрении дел неоднократно давал толкование относительно приоритетности действия местных источников права при их коллизии с действующим общегосударственным законодательством, подчеркивая субсидиарный характер последнего и необходимость его использования лишь при наличии пробелов в партикулярных узаконениях. Также в решениях указывалось на необходимость: применять местное право по отношению к «коренным, исконным обывателям данной местности» («местным уроженцам»); отдавать приоритет официально изданным на русском языке источникам местного права как санкционированным российской верховной властью; при наличии двух изданных в разное время на русском языке источников местного права, содержащих одинаковые положения, применять последний; при рассмотрении гражданских дел применять исключительно действующее на момент наступления юридического факта местное право по государственной принадлежности территории; обращаться к истокам формирования местного права.

Применение местного права в национальных регионах не отличалось единым подходом. В ряде регионов (Малороссия, Белоруссия, Кавказ, Бессарабия) правоприменительная практика выделялась тяготением к использованию общеимперского законодательства и лишь незначительным использованием партикулярных узаконений в решении гражданских дел. Это объяснялось как пробелами в местном праве и его противоречиями с общегосударственными предписаниями, так и недостаточной профессиональной подготовленностью и нежеланием чиновников и судей вникать в его положения. В итоге партикулярное право в 1830-1850-е гг. в Малороссии, Белоруссии и на Кавказе было заменено общеимперским с учетом местных особенностей, а в Бессарабии расширено действие общегосударственных узаконений. В других регионах (Прибалтика, Финляндия, Царство Польское) реализация местного права отличалась большей стабильностью, но само его содержание корректировалось с учетом политических интересов российской власти. В итоге в правительственных учреждениях, а также среди ряда юристов-практиков и правоведов сложилось мнение о необходимости полной замены местных узаконений общеимперским законодательством с учетом местных особенностей. Это вызвало широкие дискуссии в обществе и в прессе в конце XIX – начале XX вв.

икулярного права.