Методологические вопросы моделирования начальных этапов славянского этногенеза

Алексеев Константин Александрович ORCID: 0000-0001-9131-6331 кандидат философских наук доцент кафедры гуманитарных наук Тверской государственной сельскохозяйственной академии 170094, Россия, Тверская область, г. Тверь, ул. Маршала Василевского (Сахарово), 7 Alekseev Konstantin Aleksandrovich PhD in Philosophy Assistant professor, Tver State Agricultural Academy 170094, Russia, Tver region, Tver, Marshal Vasilevsky str. (Sakharovo), 7 alekseev.k@mail.ru Другие публикации этого автора

В современном славяноведении достаточно явственно наметилось два противоположных методологических подхода к изучению ранней истории славян. Первый метод условно можно назвать письменным, поскольку в основу истории славянства положены письменные источники, в которых достоверно употребляется этот этноним (например, у Иордана). Здесь же возникает проблема венедов у Тацита, но в целом письменный метод не видит славян ранее начала нашей эры. В силу этого несомненно теряется системная связь славянства с другими группами индоевропейской семьи, тогда как методологически проблема прародины славян самым тесным образом связана с теориями диалектного членения индоевропейской общности ^{[1, с.116]}. Таков методологический подход О.Н. Трубачева, с которым мы полностью солидарны. Поэтому мы должны искать предков славян в том ареале и в тот момент древний истории, когда они выделяются из более обширной группы индоевропейских племен, в которую входили, по крайней мере, балты и германцы. В частности, Х. Бирнбаум утверждает, что обособление праславянского языка от балто-славянского происходит в VII-VI вв. до н.э. ^{[2, с.321]}. Таким образом, для поисков истоков до-письменного славянства нам нужны иные методы, в частности тот, который предлагал и демонстрировал в своих работах В.В. Седов, называя его многоступенчатым ретроспективным методом ^{[3, с. 594-596]}. Седов восстанавливал историю славян от археологических культур, надежно атрибутируемых именно как славянские (например, пражско-корчакская), к археологическим предшественникам этих культур.

При этом ретроспективный метод, находясь в системной связи с данными лингвистики, в любом случае дает инвариантность решения славянского вопроса. С самых начал славяноведения (Й. Шафарик, М. Фасмер) ретроспективный метод оказывался в плену у топонимики, которая утверждала, что славяне археологически прикреплены к тем местам, где наблюдается наибольшая концентрация славянских топонимов (в частности, гидронимов). Этот вариант славянского этногенеза помещал славян в Прикарпатье (Подолия и Галиция). На этом основании Б.А. Рыбаков увидел славян в скифах-пахарях (VIII-VI вв. до н.э.) ^{[4, с. 202-205]}, а М. Гимбутас связала со славянами под-карпатскую культуру шнуровой керамики (Бронзовый век, первая половина II тыс. до н.э.) ^{[5, с.31-32]}. Соответственно другие культуры шнуровой керамики оказывались археологическими эквивалентами других диалектных групп индоевропейцев – балтов и германцев.

Данный вариант решения проблемы славянского этногенеза вполне мог бы иметь объясняющую силу, если бы не его противоречие с данными письменных источников. Хорошо известен пассаж Прокопия Кесарийского о том, что славяне очень высокого роста и огромной силы. Цвет кожи и волос у них не очень белый (Procop. Bell.Coth., VII:22-29). Это совершенно явно описание нордического антропологического типа, который полит-корректно именуют атланто-балтийским, подчеркивая его тяготение именно к Балтике. Напротив, носители под-карпатской культуры и их археологические наследники – носители тшинецко-комаровской культуры имели довольно низкий рост (средний показатель для мужчин – 168 см, для женщин – 160 см ^{[6, с. 533]}) – это явно не будущие нордические великаны Прокопия Кесарийского, но представители средиземноморского антропологического типа, имевшего темную пигментацию кожных и волосяных покровов, и широко распространенного в Энеолите и Бронзовом веке в ареале Трипольской и позднейших археологических культур Правобережной Украины. Примечательно, что Т. Лер-Сплавинский однозначно видел в носителях комаровской культуры не славян, но предположительно фракийцев ^{[7, с.47]}.

Иными словами, население, обитавшее в ареале наибольшей концентрации славянских гидронимов, по антропологическому типу резко отличается от «письменных» славян. Это противоречие, во-первых, заставляет нас предполагать позднейшую миграцию носителей славянского языка на Правобережную Украину, что вполне соответствует истории других диалектных групп индоевропейцев (в частности, кельты не были коренными обитателями Британских островов, а германцы – той страны, что позднее получила их имя: лишь в латенское время они появляются в Германии и вытесняют кельтов). Во-вторых, мы оказываемся принуждены обратиться к тому варианту решения проблемы славянского этногенеза, который на протяжении многих лет отстаивал В.В. Седов. Согласно ему археологическим эквивалентом славян является подклешевая культура в центральной Польше (около 400 г. до н.э.)^{[3, с. 595-597]}.

В целом мы признаем правильность как самого ретроспективного метода, так и направления поисков истоков славянства (на Висле). Однако мы не можем согласиться со слишком поздней датой, принимаемой как начало истории славянской группы диалектов. Поэтому мы ставим своей задачей, применяя новейшие данные палеогенетики, ранее не использовавшиеся в славяноведческом дискурсе, проанализировать, какая из моделей позволит восстановить гораздо более ранние этапы славянского этногенеза до момента обособления славян от нордической группы индоевропейцев.

Вполне ясно, почему В.В. Седов принимает клешевую культуру (400-100 гг. до н.э.) как первую бесспорно славянскую – поскольку дальше, вглубь веков, уже начинается историческая неопределённость и крайности в суждениях. Первая такая неопределённость возникает при попытке установить происхождение самой клешевой культуры – либо в результате миграции на Среднюю Вислу носителей восточно-поморской культуры (VII-VI вв. до н.э.)^{[8, с.43]}, либо на основе местного вислянского субстрата, который поглощает и нивелирует поморское влияние ^{[9, с. 70]}.

Таким образом, перед нами две возможных линии развития славянства – поморская и вислянская.

Относительно поморской линии этногенеза Седов вполне определённо высказывается, что поморская культура не была славянской, но балтской, сходной с культурой балтийских курганов в Восточной Пруссии ^{[9, с.63]}. Однако согласиться с этим никак нельзя, поскольку между двумя культурами заметно ключевое различие в погребальной обрядности: поморская культура была бескурганной, тогда как балтийская культура, что следует из её полного названия, практиковала курганный обряд погребения ^{[10, с. 97, 98]}. Кроме того, поиски истоков славянства в Балтийском Поморье вполне согласуются с атланто-балтийским антропологическим типом славян, зафиксированным позднейшими письменными источниками. Наконец, нельзя игнорировать как таковой бесспорный факт инвазии поморян на Вислу.

В силу этого в рамках поморской линии этногенеза можно согласиться с Т. Лер-Сплавинским, указывавшим, что древнейшие славяне стабильно проживали на Балтийском побережье в районе устьев Одера и Вислы в течение почти 800 лет (1200-400 гг. до н.э.) в рамках переходящих друг в друга вариантов лужицкой культуры (поморская группа, 1200-800 гг. до н.э.; восточно-поморская группа, 800-650 гг. до н.э.; восточно-поморская культура, 650-400 гг. до н.э.) ^{[7, с. 47]}. Так же можно согласиться с этногенерирующей ролью Польского Поморья, о которой писал Г.С. Лебедев ^{[11, с.76]}.

Однако новая неопределенность возникает при определении происхождения самой лужицкой культуры в Поморье. Относительно её этнического статуса существуют самые противоречивые мнения. Г.С. Лебедев указывает на иллиро-италийские диалекты ^{[11, с. 84]}, О.Н. Трубачев отрицает присутствие италийцев, но соглашается с иллирийским происхождением лужичан ^{[1, c. 114-115]}.

На современно этапе развития знаний вполне устоялось мнение, что лужицкая (пред-лужицкая, 1450-1200 гг. до н.э.) культура сформировалась на территории Польши и уже отсюда распространилась на территорию современных Моравии, Словакии и Саксонии ^{[12, с. 391]}. Однако её возникновение в Силезии и Великой Польше является результатом влияния более южной курганной культуры ^{[13, с.366]}, либо результатом более ранней миграции носителей унетицкой культуры ^{[10, с. 69]}.

Необходимо отметить, что унетицкая культура в основном ареале своего бытования (Словакия, Моравия, Богемия) была бескугранной и элитарной ^{[11, с.83]}. Но когда её носители проникали в иные регионы (например, в Тюрингию) они становились элитой над автохтонным населением и знаковой системой, обозначавшей их господство над субстратом, становились богатые курганы (например, в Лейбингене, близ Эрфурта)^{[14, с. 54]}. Лейбингенский курган по своим конструктивным характеристикам (деревянная камера типа дома для мертвого и каменная насыпь) и набору инвентаря (алебарды и золотые кольца) совершенно аналогичен кургану IV в Леки-Мале близ Познани ^{[12, с. 387]}. Палеогенетические и радиокарбонные исследования костных останков показали, что вождь жил 3762±27 BP (1812 г. до н.э. по традиционной некалиброванной датировке) и был носителем митохондриальной гаплогруппы T2e ^{[15, sap.tab.1]}.

Таким образом, унетицкий суперстрат прошел путь из основного ареала своего обитания в Словакии и Моравии через Богемию в Тюрингию (Лейбинген), а оттуда около 1840 г. до н.э. проник на территорию Великой Польши (Леки-Мале), принеся сюда как знаковую систему своего господства курганную обрядность и весь комплекс унетицких древностей (1840-1450 гг. до н.э.), в дальнейшем развившихся в пред-луцжицкую культуру (1450-1200 гг. до н.э.), на собственно лужицком этапе (1200-400 гг. до н.э.) включившей в ареал своего распространения Поморье.

Однако сколь бы стройна не была археологическая линия преемственности культур, историческая инвариантность от этого не снимается, поскольку остается неясным, была ли унетицкая культура славянской или кельтской. На наш взгляд дифференциация кельтов и славян гораздо более существенный вопрос, чем дифференциация славян и балтов из постулируемого большинством исследователей балто-славянского единства.

Если считать, что пришлая унетицкая элита помимо установления господства над субстратом Великой Польши и Поморья прививает местному населению еще и свой язык, свои верования и курганную обрядность, тогда ретроспективным методом следует признать унетицкую культуру – славянской, коль скоро археологические наследники унетицкой культуры – поморяне – были славянами, оформившими клешевую культуру. Но если так, то возникает архиважный вопрос – а где кельты? Ведь большинство исследователей на Западе традиционно полагают унетицкую культуру кельтской ^{[13, с. 367],[16, с.134]}.

И ответ на этот вопрос может быть только один, поскольку для периода Бронзового века следует отвергнуть концепцию Ганса Крае о некотором древне-европейском языковом единстве, механически составленном из германцев, славян, кельтов, и иллирийцев ^[17]. В настоящее время эта концепция претерпела значительные модификации и в целом должна быть отнесена к области историографии ^{[16, с. 117-118]}. Советские и американские исследователи склоняются к общему мнению, что кельты и италийцы составляли сепаратную ветвь индоевропейских языков, тогда как славяно-балто-германцы намного ближе не к этим древним европейцам, но к индо-иранцам ^{[18, с.398-399],[19, р.57]}. Причем палатализация велярных согласных (сатемизация) является индивидуальным феноменом и происходит не на уровне макро-групп, а на уровне уже обособившихся диалектов.

Соответственно применительно к Бронзовому веку любые концепции в духе Г. Крае (его последователем в том числе был В.В. Седов), предполагающие, что археологические культуры (унетицкая, лужицкая) были «этническими конгломератами», являются ошибочными. Начиная с экспансии культуры шнуровой керамики, существование каких-либо лингвистических макро-групп уже исторически не актуально – все диалекты индоевропейцев уже выделились из семьи и существовали вполне самостоятельно в рамках локальных археологических групп и культур.

Таким образом, если мы хотим, оставаясь в рамках поморской линии, не только понять славянский этногенез, но еще и не упустить из поля зрения кельтов, тогда следует признать, что унетицкая культура все же была археологическим эквивалентом кельтской группы диалектов, что она археологически оформила лужицкую культуру, но при этом кельтский суперстрат не изменил лингвистического статуса славянского субстрата. Модель эта хорошо известна на примере болгар: приход тюрок в Мёзию, где обитали славяне, привел к тому, что тюрки стали элитой (ханами) той страны, что стала именоваться Болгарией, местное население приняло тюркское самоназвание, но при этом продолжило говорить на славянском языке.

И здесь уместно проанализировать этноним венеды. Поскольку Цезарь упоминает о племени венетов рядом с редонами в Арморике (Caes. De bell. Gall. II:34), этноним этот несомненно галльский (= кельтский). Унетицкая элита принесла его в Великую Польшу и Поморье, и автохтонные славяне приняли его в качестве самоназвания, сохранив его вплоть до времен Тацита, не утратив на всем протяжении истории своей этнической идентичности. Это весьма характерная особенность ранней славянской истории – сохранение идентичности в рамках культурного доминирования других народов - готов, гуннов, авар и болгар.

Итак, поморская линия этногенеза приводит нас к идее автохтонности славян. На правильность этой модели указывают помимо этнонима венеды еще и другие лексические заимствования из кельтского ^{[20, с. 147]}. С другой стороны, характерным признаком изживания унетицкого (кельткого) культурного импульса оказывается возвращение к бескурганному (грунтовому) обряду погребения на стадии восточно-поморской группы лужицкой культуры (800-650 гг. до н.э.)^{[10, с.95]}. Таким образом, курган спорадически существовал для узкого слоя элиты в период унетицкой культуры (1840-1450 гг. до н.э.), стал доминирующим обрядом в пред-лужицкое и раннее лужицкое время (1450-1200-800 гг. до н.э.), после чего кельтская элита была ассимилирована или изгнана славянами, а её обычаи и язык перестали доминировать в духовной жизни. Начиная с 800 г. до н.э. и на всем протяжении клешевой культуры (400-100 гг. до н.э.) доминирует древняя (эгалитарная) бескурганная обрядность и несомненно – славянский язык.

Однако если мы допускаем, что унетицкая культура не изменила лингвистического статуса славянского субстрата в Поморье, почему мы отрицаем подобный феномен в отношении прихода поморян на Вислу в период формирования клешевой культуры? Ведь в конечном счете в основе поморской линии этногенеза оказывается та же идея автохтонности, которую В.В. Седов предполагает для вислянской линии развития. В этом случае вне зависимости от этнического статуса поморян, исконными славянами следует признать насельников других групп лужицкой культуры на Висле – куявской и мазовецкой.

В силу этого при развитии вислянской линии вместо инвариантности возникает вполне явственная историческая определённость – вся лужицкая культура целиком со всеми своими локальными группами была славянской. Таково мнение И. Эчеди, Т. Ковача ^{[13, с. 367]} и Т. Лер-Сплавинского ^{[7, с. 47]}. При формировании каждой из лужицких локальных групп славянство сохраняло свою идентичность. Автохтонность, как методологический принцип, работает не только применительно к поморской, но так же и к вислянской линии этногенеза.

И если мы в обоих случаях исключаем унетицкое влияние как несущественное для истории славянства, то возникает вопрос что же было субстратом для развития лужицкой культуры?

В рамках вислянской линии развития таким субстратом оказывается тшинецкая культура (1450-1200 гг. до н.э.), родственная комаровской культуре Прикарпатской Украины ^{[6, с. 429, 437]}. Однако насельников тшинецкой культуры (низкорослых средиземноморцев) никак нельзя признать исконными нордическими славянами по антропологическому признаку, о чем мы уже писали в начале статьи.

Если оставаться систематически верными автохтонному принципу, то возникновение тшинецкой культуры не должно было изменить ни лингвистического, ни антропологического статуса насельников Средней Вислы. До их появления в Вислянском крае бытовали древности великопольско-мазовецкой группы культуры шнуровой керамики (самые ранние памятники - Krusza Zamkowa-3 близ Иновроцлова в Куявии - датируются 4395±70 BP ^{[21, s.37, taf.57]}), определяющим признаком которой является облицовка внутренних стенок могильной ямы отдельными камнями (не плитами) ^{[10, с. 53]}. Подобный конструктивный прием не встречается в других группах культуры шнуровой керамики и не встречается в культурах, предшествующих в данном ареале (воронковидных кубков, шаровидных амфор). Подобный прием нам известен применительно к ямным (буджакским) погребениям во Фракии и к хеттским погребениям в Аладже-Хююке ^{[22, с. 104]}.

Таким образом, вислянская линия этногенеза предполагает, что исконными славянами были те носители культур шнуровой керамики, которые около 2445 г. до н.э., выделившись из нордической группы индоевропейцев пришли в Великую Польшу, Мазовию и Куявию. Аналогичным образом, из массива культур шнуровой керамики выделяются германцы, своим путем проходят через Тюрингию (самая ранняя дата - около 2440 г. до н.э.) и около 2340-2320 гг. до н.э. достигают Ютландии ^{[21, taf.89, 221, 229]}.

Правильность данных выводов подтверждается генетическим родством двух групп культуры шнуровой керамики: в Эсперштадте (Ангальт) встречается очень характерная митохондриальная гаплогруппа (MtHg) H6a1a ^{[23, с. 158]}, совершенно аналогичная MtHg обнаруживается в Куявии (Пикутково под Вроцлавеком) ^{[24, sap.tab.1]}. Таким образом, перед нами две сестринские ветви одного племени, имеющие общее происхождение на Среднем Днепре, синхронно идущие в северном направлении, но разными историческими путями. На их общее происхождение указывает встречаемость в обоих ветвях шнуровой керамики MtHg, ранее обнаруживаемых на Днепре (в неолитической Дрееивке): для тюрингской ветви это субклад U4a1 ^{[23, с.158, 163]}, для Куявии – это субклад U5a1b2 ^{[24, sap.tab.1]}, предковый субклад – U5a1b – встречается как раз в Дереивке ^{[15, sap.tab.1]}

Древности великопольско-мазовецкой группы шнуровой керамики бытовали на протяжении 6 столетий (2445-1850 гг. до н.э.). Наиболее поздние даты (Podgaj-32 близ того же Иновроцлава, 3800±60 BP ^{[21, taf.61]}) указывают, что шнуровая керамика дожила до появления в Польше унетицких древностей (Леки-Мале, 1812 г. до н.э.). За 6 веков своего бытования великольско-мазовецкие славяне сумели включить в ареал своего расселения так же и Поморье. Таким образом, пространство от Одера до Вислы было подлинной колыбелью славянского племени, в которой славяне длительно и устойчиво развивались как вполне самостоятельная диалектная группа.

Пришествие унетицких кельтов разорвало великопольско-мазовецкую группу на три микро-группы.

О судьбе мазовецкой группы ничего определённого сказать нельзя, но в будущем она оказывается в составе тшинецкой культуры (1450-1200 гг. до н.э.).

Куявско-поморская группа становиться основой (субстратом?) для формирования Ивенской культуры. В настоящей статье мы воздержимся от определения этнического статуса этой переходной фазы развития Поморья.

На наш взгляд существенное значение для будущей истории имеет великопольский славянский элемент. Он первым попадает под унетицкое влияние (Леки-Мале близ Познани – центра Великой Польши), оставаясь основным населением как самой унетицкой культуры в Польше (1840-1450 гг. до н.э.), так и пред-лужицкой культуры (1450-1200 гг. до н.э.). Население и той, и другой продолжало говорить на славянском языке, и когда уже лужицкая культура начинает свою экспансию (около 1200 г. до н.э.) из великопольского очага, славянский язык окончательно утверждается на пространстве между Одером и Вислой, лужицкое славянство вторично включает в ареал своего расселения Поморье и Мазовию, нивелируя любую историческую инвариантность, созданную культурами Ивно и Тшинец.

Таким образом, дважды вислянская и поморская линии развития сходятся вместе: во-первых, в лужицкой культуре (1200-400 гг. до н.э.), которая несомненно была автохтонно-славянской (при условии, что унетицкая была кельтской); во-вторых, в великопольско-мазовецкой группе шнуровой керамики (2445-1850 гг. до н.э.), которая стала основой формирования лужицкой культуры и её локальных групп. При этом великопольский субстрат, несмотря на кельто-унетицкое культурное господство, однозначно сохранил славянскую идентичность, чего однозначно нельзя сказать о куявской и мазовецкой микро-группах, но они-то как раз и не участвовали в формировании ядра унетицкой, пред-лужицкой и собственно лужицкой культур.

Данная модель наиболее близка концепции Тадеуша Лер-Сплавинского, с той только разницей, что именно шнуровой субстрат являлся исконными славянами, а все пришлые наслоения на него – несущественны для последующих исторических судеб.

Сама великопольско-мазовецкая группа в своих ранних формах являет типологическое сходство с группами шнуровой керамики в Малой Польше, в частности с любачовской ^{[21, s.22, 39]}. По мнению И.К. Свешникова, любачовская наряду с верхне-днестровской группой являются древнейшими в подкарпатской культуре шнуровой керамики ^{[25, с.44-45]}. Придя в Прикарпатье со Среднего Днепра в середине III тыс. до н.э., прото-славяне после недолгой консолидации (2500-2450 гг. до н.э.) двинулись на север, сохраняя элементы материальной культуры, выработанные во время любачевской консолидации. Уже в Великой Польше и Поморье славяне начинают самостоятельное развитие как обособленная диалектная группа. В ходе него, носители шнуровой керамики, несомненно, ассимилируют население культуры воронковидных кубков (продолжали своё бытование в период 2450-1940 гг. до н.э.) ^{[21, s.41, 251-252]}. Последнее, являясь носителем нордического антропологического типа, начинает говорить на славянском языке, что собственно придает славянству тот облик, который описан Прокопием. При этом необходимо отметить, что существенной характеристикой и принципом славянского этногенеза оказывается сохранение лингвистической идентичности несмотря ни на какие внешние культурные влияния. Отказ от этого принципа лишает всю выстроенную модель доказательной силы.