Typification of the Russian political system: forms and results of convergence processes

Klochkova Yuliya Aleksandrovna Educator, the department of State Legal Disciplines, Taganrog Institute of Management and Economics 347905, Russia, Taganrog, Frunze Street 16 mirza76@mail.ru Other publications by this author

Понимание и признание полноты и оригинальности российского политического мира, генезиса и специфики собственных и адаптированных его источников, особой метафизики политических отношений и способов их регулирования, в силу давно сложившейся в науке традиции, предполагает обращение к вопросу  типизации отечественной политической системы, определение ее места в различных, существующих в настоящий момент типологиях.

Сколько, например, в последние два десятилетия «сломано копий» относительно сущности российской политической  системы, ясное понимание которых, так или иначе, связано с выбором государственно-правового модернизационного проекта, что крайне важно для постсоветской государственности.

Хотя, опыт показывает, что даже для эпохи политико-правового реформирования Александра II «этот вопрос значительно сложнее, чем может показаться на первый взгляд. В пореформенной России впервые в отечественной истории появилось множество социальных групп с различными интересами и векторами развития…Однако, в целом и по-прежнему определяло этот смысл самодержавие. Оно же и корректировало его в зависимости от ситуации: «лево руля», «право руля». И сами эти повороты, помимо прочего, отражали усложнившуюся ситуацию, были реакцией на нее» ^{[5, 17]}.

В едином политическом пространстве Российской империи с начала XVIII в. по февраль 1917 г. сосуществовали, точнее, противостояли друг другу две групповые идентичности: элита была носителем имперско-государственной (петровской или «полицейско-чиновничьей») идентичности, а крестьянство, конечно же, воплощало собственно русскую этничность, ориентирующуюся в своей мыследеятельности не на имперские институты и кодификации (произведения М.М. Сперанского и др.), но на сохранившиеся (на архитепически-ментальном уровне)  обыкновения, православные догматы и каноны.

Процесс конвергенции российских и западных политико-правовых  институтов, определенный петровскими реформами и получивший свое юридическое оформление в XIX в., в деятельности М.М. Сперанского, реформах Александра II и т.п., в рамках советско-социалистической модели государственно-правового строительства, конечно же, был прерван.

В настоящее время отечественная политическая система, безусловно, «сконструированная по-советски» стала на путь самостоятельного развития, получило иную, отличающуюся от западной духовной традиции логику своего развития.

Очевидно и то, что для Китая, Вьетнама или Северной Кореи социалистическое строительство стало способом  обретения или реанимации национальной государственности, возможностью создания собственной (но не квазизападной) политической системы, вобравшей в себя не только социалистические институты и нормы, но и множество элементов обычного мировосприятия и регулирования, которые пусть в «завуалированной», скрытой форме, но все  же смогли сохраниться в этом новом социалистическом политико-правовом мире, в силу хотя бы их адекватности национальным архетипам и символам.

В отношении же стран Восточной Европы, начавших свое развитие в рамках социалистической политико-правовой  модели, также вряд ли можно согласиться с какой-либо предельно обобщающей типизацией: некоторые из них действительно всецело принадлежали романо-германскому политическому и правовому миру (например, ГДР) и только в силу действия ряда факторов, что называется «свернули» с этого пути, на время утратили свои культурно-исторические корни и претерпели весьма и весьма существенные  политические, институционально-правовые, социально-экономические и деформации.

Иные же по природе своей («политическому стилю», специфике организации и функционирования политических институтов, содержанию политической и правовой культуры и др.) всецело относились к славянской традиции (Польша, Словакия, Болгария, Сербия и др.) и только  (кроме Польши, входившей в XIX в. в состав Российской империи) были в разной степени вовлечены в сложные конвергенционно-дивергенционные отношения (в силу, хотя бы, географического положения, торговых связей и т.п. здесь сложилась достаточно благоприятная ситуация для политико-правовой аккультурации)  с западно-европейской средой, что, например, получило свое выражение, отчасти, в области институционализации властного пространства, отчасти в сфере организации и осуществления правосудия.

Так, К. Осакве пишет: «Зигзагообразное развитие постсоветского российского права дает основания для сравнения его судьбы с судьбой библейского блудного сына, который покинул отцовский дом в поиске себя, но, в конечном счете, вернулся в родную семью. Дореволюционное российское  право на формальном уровне вошло в германскую подгруппу романо-германской правовой семьи…в течение 75 лет (с 1917 по 1991 г.) пыталось установить самостоятельную идентичность. Признав неудачей эксперимент строительства советского социалистического права в России в 1991 г., современное российское право начало процесс возвращения к «отцовскому дому»…с точки зрения современной компаративистики постсоветское российское право на сегодняшний день находится на переходной стадии развития. Его пока  нельзя отнести ни к семье западного права вообще, ни к системе романо-германского права в особенности, ни к категории социалистического права. Но следует признать тот факт, что оно решительно снялось с социалистического якоря и медленно перемещается течением по направлению к одной  из ветвей западного права» ^{[4, 27]}.

Так, в отечественной истории вообще и истории государства и права в частности исследователи традиционно фокусировали свое внимание на эпохе петровских и некоторых допетровских преобразований, достаточно часто оставляя в тени важные предшествующие этапы. Такой акцент как теоретически, так и методологически обеднял, даже искажал представления современников о российском правопонимании.

Следует все же признать, что, например, политическая система Московского государства, формирование которой началось примерно после 1300 года, по своим  истокам была самобытным новообразованием, отличающимся оригинальным способом политической идентификации социальных фактов, связанным со сложным соединением духовно-религиозного и материального измерения отечественной политической культуры, национальными идеалами (как религиозными, так и светским), обыкновениями в политической, правовой и хозяйственной жизни, разного рода образами и символами, а также со все более и более нарастающими после падения Константинополя (Второго Рима) православно-мессианскими настроениями, причем, не только среди элиты, но и во всем русском обществе и т.д. Все это, как и многое другое в процессе понимания отечественного политико-правового мира является основанием для поиска собственного, духовно-политического  измерения российской государственности,  признания единства ее истории.

В целом, в рамках изучения феномена политической конвергенции, сопряженного (как в первой половине XVIII в., второй половины XIX-начала ХХ в., так и на рубеже ХХ-XXI вв.) с переходным состоянием российской государственности,  важно выделить несколько моментов:

1) реформы, «толчки» к развитию, преобразования, как правило, исходят из властного центра, определяются спецификой «коммуникации» и динамики правящих элит, особенностей их ценностей, интересов, ориентиров и, чаще всего, не коррелируют с настроениями «неподготовленных к изменениям социальных низов»;

2) российские реформы  - склонность впадать из одной крайности в другую, «подкреплять» свои позиции путем поспешных, механических заимствований институтов, принципов и иных элементов политической жизни, изменения структуры национальной политической системы, содержания политико-правовой идеологии, через отрицание принципа преемственности исторических этапов политического развития России, однако, все это самым теснейшим образом «соседствует»  с ощутимой тягой большинства населения (легко реконструируемый исследователем скрытый дискурс) к «милой сердцу старине», «порядкам», существующим  с «незапамятных времён».

Ясно, что рождение мифа об ускоренном и «спасительном» характере политической конвергенции, т.е. о необходимости вхождения (или возврата) в западную цивилизацию, обретения ее политико-правовой модели, принятых  там стандартов и способов политической институционализации общественных отношений и их правовой регуляции не заставило себя долго ждать и, к сожалению стало основой идеологии российских реформ. Тем более что многие представители отечественной политологической и экономической мысли неоднократно подчеркивали объективный характер конвергенционных процессов: по их мнению, большинство современных  западных государств во второй половине ХХ в. уже приобрело ряд близких российскому мироустройству черт (например, регулируемый государством рынок, политические институты народовластия и др.), что и должно служить прочной основой для их сближения или даже слияния в некую «единую» в политическом отношении общность.

Поэтому, и события российской политической истории свидетельствуют, что половинчатость и непоследовательность реформ второй половины XIX – начала ХХ в., по большому счету, идущих в рамках конвергенции отечественного и западно-европейского политико-правового пространств (попытки сближения архитектуры судебной системы и философии властных отношений) так и не привели (и в принципе не могли этого сделать) к радикальному изменению политических и правовых основ национальной государственности. 

И причин здесь, конечно же, множество. Однако одной из них стала явное непонимание или недооценка возможностей собственных, сложившихся веками и уже получивших свое отражение на архетипическом уровне национального самосознания политических и правовых институтов.

На упреки и «сожаления» сторонников радикального переустройства отечественного социального мира через «вхождение» его в европейское политико-правовое пространство в отношении «векового» отсутствия в русском государстве  какого-либо варианта конституционализма, Н.Н. Алексеев ответил весьма однозначно:  «Московская монархия имела, разумеется, свою неписаную конституцию, однако эта конституция свое торжественное выражение имела не в хартиях и договорах, не в законах, изданных учредительным собранием… а в том чисто нравственном убеждении, что порядок, устанавливающий характер внешней мощи государства и его распорядителей… установлен свыше, освящен верою отцов и традициями старины» ^[1,529].

Полагаю, что данное утверждение выглядит вполне убедительным даже с современных научных позиций, т.к. вряд ли кто-нибудь из специалистов в области конституционного права будет отрицать наличие в зарубежных политических системах так называемых неписанных конституций. «Есть конституции, которые вовсе не рождаются – они просто существуют… Следует подчеркнуть, что конституция не обязательно должна быть увязана с письменной формой – не говоря уже о конституционализме…» ^{[7, 24-25]}.

В этом плане совершенно легковесными и поспешными (часто граничащими с абсурдом) выглядят утверждения некоторых современных исследователей, считающих, что «соборная и вечевая государственность не нуждаются в праве, хотя эта проблема может возникнуть, если в обществе приобретает, возможно, ограниченное влияние либеральный идеал…Реальную возможность и необходимость развитого права несет лишь либеральный идеал» ^{[2, 317]}. Подобные суждения, очевидно, лежат вне основных традиций осмысления национального политогенеза и теорий правопонимания.

Итак, обращение к проблемам типизации национальных политических систем, в частности к типизации российского политико-правового пространства позволяет признать, что  в ХХ в. процессы политической глобализации и конвергенции действительно приобретают объективный и системный характер, однако успешно и практически бесконфликтно (с минимальными рисками) проходят они в рамках одной, сложившейся исторически в том или ином этнокультурном  ареале социально-политической традиции, обеспечивающей политико-правовую аккультурацию, определяющую ее формы и результаты.

Отметим, что поиск собственного исторически и духовно обусловленного типа политико-правовой идентификации следует начать с анализа культурных основ Конституции РФ как Основного Закона Российского государства, определяющего возможности (потенциал) прогресса, по сути, во всех областях жизнедеятельности общества. В целом же, обстоятельное исследование национально-исторических и социально-культурных аспектов Конституции целесообразно и в практическом контексте: современный правоприменительный процесс, по большому счету, основан на  политике применения  законодательства через призму толкования конституционных положений.

Основой же отечественной консервативной политики является соотнесение имеющей место конституционной практики с реалиями отечественной политико-культурной почвы, социальными процессами, имеющими место в России на рубеже XX и XXI в. ( «раз  писаная  конституция не будет соответствовать фактической, действительной между ними неизбежно рано или поздно произойдет столкновение. Писаная Конституция, этот лист бумаги, этот акт, неизбежно побеждается конституцией естественной…» ^[3,47] и формирование адекватной системы властных отношений, формулировка принципов и целей функционирования важнейших политических институтов, выявление приоритетов развития российской политической жизни, соответствующих ментальным установкам большинства граждан и критериям оценки национального политического  прогресса.

Эта стратегия, в первую очередь, должно включать:

- обнаружение и осмысление глубинных источников идентификации политических (в том числе, и властных) отношений (признание и концептуальное оформление категории «жизненный уклад народа», синтезирующей в своем содержании воззрения, нормы, идеалы, типичные реакции, стереотипы, архетипы и символы, институты и «стиль» мышления представителей конкретного этноса), что создаст смысловую основу для постепенного преодоления разного рода идеализаций в отношении возможности «перестройки» российской политики через конвергенционно-аккультурационные процессы, вызывающие, как правило, массированную рецепцию западной либерально-конституционной идеологии – источника отторжения национальной политической культуры, политического мировидения большинства российского общества;  

- пересмотр ряда действующих конституционных положений, их  содержательные корректировки (например, В.Е. Чиркин считает, что «тенденции конституционного развития свидетельствуют  о возрастании внимания к различным коллективам, их роли в обществе. Это соответствует главному направлению развития современного общества и государства, ибо они становятся все мене индивидуалистическими и все более коллективистскими… ^[6,117]), а также устранение порожденных,  во многом,  механическими заимствованиями ряда «чужеродных» политических институтов и правовых норм;

- трансформацию существующего варианта российского федерализма в плане его постепенного свертывания и перехода к унитарно-федералистской или регионалистской форме государственного устройства;

- изменение существующей с середины 90-х годов ХХ в.  модели реализации местного самоуправления (отказ от англосаксонсокой модели), замены ее институтами местной власти как подсистемы государственной власти;

В плане же детализации выделенных выше стратегических положений необходимо определить ряд явно рецепированных (в рамках созданного в начале 90-х годов ХХ в. конвергенционно-политического и конвергенционно-правового поля) конституционных институтов, результатов разного рода механических заимствований и «переплетения» разных политико-правовых традиций:

1) ст.10 Конституции РФ устанавливает, что «государственная власть в Российской Федерации осуществляется на основе разделения на законодательную, исполнительную и судебную. Органы законодательной, исполнительной и судебной власти самостоятельны». Данная статья, в принципе, воспроизводит зафиксированную в тексте Основного Закона американскую модель разделения властей (концепцию Ш. Монтескье и «Федералистов»). Статья 11 (ч.1) Конституции РФ фиксирует: «Государственную власть в Российской Федерации осуществляют Президент Российской Федерации, Федеральное Собрание (Совет Федерации и Государственная Дума), Правительство Российской Федерации, суды Российской Федерации». Однако в ст. 10 власть Президент РФ  не отмечена. Возникает вопрос: это четвертая ветвь власти либо Президент как глава государства не входит ни в одну из ветвей власти и находится над ними?

2)  можно ли считать, что если Президент (а этот политико-правовой институт, как известно, был заимствован сначала в СССР, а затем и в России из политической доктрины и практики США и Франции) «обеспечивает согласованное функционирование и взаимодействие органов государственной власти» (ч. 2 ст. 80),  «определяет основные направления внутренней и внешней политики государства» (ч. 3 ст. 80), то он и есть реальный «носитель верховной власти», равновеликий по объему и многообразию своих полномочий  многонациональному народу России – носителю суверенитета и единственному источнику власти (субъекту учредительной власти), или воспринимать его в качестве «нанятого по контракту «супертоп-менеджера» страны»?

3) в ст. 10 Конституции РФ говорится о самостоятельности законодательной, исполнительной и судебной власти, но отсутствует принципиальное для отечественной политической культуры, политических символов и ценностей положение о единстве государственной власти. В.Е. Чиркин справедливо отмечает, что «в ч. 3 ст. 5 говорится лишь о том, что федеративное устройство России основано, помимо прочего, на «единстве системы государственной власти». Это лишь часть проблемы, хотя и очень важная, к тому же употребление слова «система» в данном контексте не очень удачно: едина власть, а организационная система состоит из отдельных частей..» ^[6,87].

Это, естественно, далеко не все положения Конституции РФ, нуждающиеся в особой смысловой коррекции, адекватной специфике отечественного социально-политического пространства, органичному для последнего взаимодействию важнейших политических институтов и структур. Кроме этого, как представляется, собственную социально-культурную почву, духовную основу должны обрести и иные положения Конституции РФ.

Итак, нивелирование национальных особенностей российской политической системы на рубеже XX-XXI вв., игнорирование ее сущностных признаков представляет собой:

- во-первых, гиперболизацию значения конвергенции отечественной политического поля и политических институтов ряда западно-европейских политических систем;

- во-вторых, «повторение» прежних  эвристических схем, только вместо прихода «универсального» и, по сути своей «вненационального» коммунистического государства и права, утверждается необходимость включенности в некое «общечеловеческое» либерально-политическое пространство, созданное во второй половине ХХ в. в  ходе конвергенционных процессов и якобы  отвечающее «чаяниям всех народов»;

-в-третьих, игнорирование преемственности (важного методологического принципа исследования механизмов воспроизводства отечественной политической идентичности) в истории российской государственности, очевидное преувеличение влияния «формационных перегородок» на смысловую основу национальной политико-правовой традиции;

- в-четвертых, отказ от признания многовариантности развития национальных политических систем, сохраняющейся даже в период политико-правовой глобализации.