«Барышня-крестьянка»: экзистенциальный выбор, сверхтрудный в жизни, но возможный в искусстве

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Это последнее произведение из цикла «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» любят читатели и режиссеры, но критики оценивают по-разному. Например, В.Г. Белинский очень негативно, говоря, что Пушкина написал вещь «особенно жалкую», «неправдоподобную, водевильную». ^{[1, c. 577]} Можно согласиться, что «Барышня-крестьянка» написана в жанре сказки, маскарада и карнавала, отсюда многочисленные переодевания и превращения героини, но это произведение не производит жалкое впечатление, напротив, Пушкин написал яркую, живую, динамичную историю. Но вот жанр реальности «Барышни-крестьянки», действительно, определить трудно: одни критики характеризуют это произведение как игру, условный спектакль, а другие ‒ как реалистическое и жизнеутверждающее поэтическое действо. Есть и оценки в духе постмодернизма: автор ничего не изображает, а скорее за счет снятия социальной условности и целительного действия природы раскрывает психологию героев. «В “Барышне-крестьянке”, ‒ пишет Н.Н. Петрунина, ‒ “славная выдумка” Лизы, ее превращение в Акулину (...) переносит ее и молодого Берестова из мира общественных условностей и семейной вражды в рощу, где утрачивают силу законы среды, куда не доходят “пределы власти родительской”. Взаимное влечение “крестьянки” и барина зарождается и крепнет в свободном мире природы, что очищает чувство героев от всего наносного, раскрывает истинные их человеческие сущности. В ходе действия повести вражда современных “отцов” обнаруживает свою эфемерность, а нависающая над “детьми” угроза насильственного брака лишь помогает влюбленным разрушить те преграды на пути к желанным для них “неразрывным узам”, которые создал любовный маскарад, давший Лизе и Алексею возможность увидеть друг друга без всяких масок». ^{[4, с. 143-144]}

Вспоминаю и свое впечатление. Прочитал «Барышню-крестьянку» в шестом классе, был очарован, и понятно, почему ‒ зарождение любви, чистота и молодость героев, театр, приключение, настоящий детектив, где ожидаешь, когда же и как раскроется обман-игра Лизы, и что будут делать Алексей и Муромский, отец Лизы. Кстати, помню, только в последнем Пушкин меня немного разочаровал, закончив повесть словами: «Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку». Если судить по моим подростковым впечатлениям, а также неослабевающего интереса к «Барышне-крестьянке» определенной аудитории читателей и режиссеров, великий поэт сочинил такое произведение в прозе, которое не потеряло своей актуальности и привлекательности и в наше время.

Но ведь «Барышня-крестьянка» была создана в другой культуре, и вероятно, Пушкина волновали какие-то свои проблемы. Ни русскую культуру того времени, ни личность Пушкина я, конечно, в тот период свого развития не знал. Один мой знакомый, известный психолог утверждает, что и не надо это знать, лучше не знать, чтобы не исказить впечатления от произведения. Но я так не думаю. В настоящее время, чтобы выбраться из-под обвала и обломков разных версий художественного произведения и создать свою версию, приходиться интересоваться и культурой и личностью автора. Именно так я и поступлю. Начну с наблюдений.

Конец повести, действительно, странный: ожидаешь с нетерпением развязки обмана Лизы, причем уже на довольно оживленной сцене (тут и Алексей, и Муромский и старший Берестов и провинциальное дворянское общество, и даже крепостные обоих домов), а Александр Сергеевич буквально обрывает конец, не раскрывая острые события, которые по логике сюжета должны были случиться. Передача этой работы читателю выглядит как простая отписка. Спрашивается, почему такой конец? Теперь второе наблюдение.

Отец Алексея, Иван Петрович Берестов, в истории с замыслом женить своего сына на дочери Муромского, проявляет себя не то чтобы деспотом (обещает лишить его наследства и проклясть, если он не исполнит волю отца), а нормальным российским помещиком и заботливым родителем. Браки в те времена в подавляющем большинстве случаев заключали родители, прикинув выгоду и возможные новые связи. «Между тем, ‒ читаем мы, ‒ недавнее знакомство между Иваном Петровичем Берестовым и Григорием Ивановичем Муромским более и более укреплялось и вскоре превратилось в дружбу, вот по каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о том, что по смерти Ивана Петровича всё его имение перейдет в руки Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков той губернии, и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе. Старый же Берестов, с своей стороны, хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако ж не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкий родственник графу Пронскому, человеку знатному и сильному; граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом. Старики до тех пор обдумывали всё это каждый про себя, что наконец друг с другом и переговорились, обнялись, обещались дело порядком обработать и принялись о нем хлопотать каждый со своей стороны» ^[5].

Но ведь Алексей и Лиза уже нашли друг друга, полюбили. Однако по сюжету предполагается, что ничего этого нет, более того, Лиза сделала все, чтобы не понравиться Алексею (иначе бы открылся обман), когда он с отцом приехал к Муромским на обед (дело происходит уже после того, как родители помирились). Получается так нередко встречаемая в то время коллизия и трагедия ‒ родители хотят женить (и женят) детей против их воли. Кстати, и Лиза сначала достаточно остро переживает свой поступок, она понимает, что обманула отца, который не любит и ненавидит соседа. Она пошла против традиции (так послушная, любящая родителя дочь поступить не могла), но и дальше не лучше, чтобы бы сказало общество, узнав, что она долго обманывала отца, что, изображая из себя простую крестьянку, влюбила в себя помещика.

Может быть, поэтому Пушкин не мог написать конец? Представим, что он его пишет. Что же получается в итоге. Молодые люди самостоятельно строят свою жизнь, для них главное любовь и свобода выбора, а тут их насильно вовлекают в мир расчета, старых традиций, за них решают их судьбу. В конце концов, для Лизы и Алексея история их любви не только подлинная, но и не лишена была артистизма, игры, искусства (это только делает ее очаровательней, недаром Алексей, узнав в Акулине Лизу Муромскую, не мог удержаться от радостного восклицания и бросился целовать ей руки). Не так для родителей, происшедшее ‒ это нонсенс, обман, нарушение традиций. В российской жизни конца XVIII, начала XIX столетий эти два способа жизни ‒ один, навеянный западной культурой и французской революцией, другой Домостроем, были несовместимы. А тут в «Барышне-крестьянке» Пушкину это удается, и за счет чего ‒ двух простых случайностей (падения Ивана Петровича с испугавшейся лошади и неожиданного появления Алексея в комнате Лизы, где она читала его письмо к Акулине). Пушкин как умнейший человек России не мог не понимать, что подобные случайности не могут преодолеть разрыв и противостояние двух разных способов жизни, двух миров ‒ традиционного, российского и нового, предполагающего западные ценности и свободу личности. Не мог Александр Сергеевич написать такой конец, это разрушило бы весь сюжет.

Но было еще одно очень существенное обстоятельство. Дело в том, что сам Пушкин уже больше года находился в ситуации размышления по поводу выбора двух альтернативных форм жизни, правда, в отношении себя. «Барышня-крестьянка» была написана Пушкиным в 1830 году. Именно к этому времени перед поэтом встала дилемма ‒ или продолжать прежний образ жизни, который некоторые его друзья решительно не одобряли, указывая, что игра в карты, любовные похождения и цинизм не совместимы ни со стихами поэта, ни с подлинными ценностями жизни, ‒ или кардинально изменить свою жизнь в направлении, по сути, указанном П.Я. Чаадаевым ^{[12, с. 119-120]}.

В начале 1829 года Чаадаев пишет Пушкину: «Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед мнением толпы, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает идти вперед? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас так часто, что устал от этого. Дайте же мне возможность идти вперед, прошу вас. Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и своем внутреннем мире найдите свет, который безусловно кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России. Не изменяйте своему предназначению, друг мой» ^{[6, с. 44, 394]}.

Пушкин размышляет и колеблется: с одной стороны, признает правоту Чаадаева, которого он почитал («в дневнике 1821 года Пушкин делает запись, относящуюся к Чаадаеву: “Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя”» ^{[17; 12]}), с другой ‒ легко сказать, кардинально поменять образ своей жизни, немногие на это способны. В 1830 году Пушкин еще не решился, но явно обдумывает этот шаг. И тут «Болдинская осень», Александр Сергеевич полностью погружается в сферу искусства. Не забывает он и свои колебания. Может быть, все-таки можно и ничего не менять в прежней жизни и начать жить по-новому. Ну да эти формы жизни несовместимы, противоречат друг другу. Но ведь судьба непредсказуема: она, размышляет поэт, «не перестает с тобою проказить... Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля; кто посадит ее на цепь? Не ты, не я, никто» (из письма к Вяземскому 1926 г. ^[3]).

Разве не может судьба совместить эти формы жизни, примирить их между собой? Каким образом? Вот Пушкин и показывает, каким образом это можно сделать, например, подобно тому, как это произошло в «Барышне-крестьянке» за счет неожиданных случайностей. Правда, примерялись эти формы жизни не в обычной, реальной жизни, а в художественной реальности, но ведь для художника (поэта) это почти одно и то же. Та же самая схемы видна и в «Метели»: Бурмин испортил жизнь и себе и Маше, в результате не может жениться (она выйти замуж), но за счет случайной встречи с Марьей Гавриловной коллизия благополучно разрешается. Пушкин разрешает свою дилемму в рамках художественного творчества, создает художественную реальность (события), в которой несовместимые формы жизни совмещаются и примиряются.

Возможно, продумывание этой художественной репетиции, но естественно, не только это, помогло Александру Сергеевичу в следующем году сделать решительный шаг и начать новую жизнь. И не являлась ли его женитьба сознательно созданной случайностью, предназначенной склонить судьбу-обезьяну добровольно посадить себя на цепь? «Заблуждения моей ранней молодости, ‒ пишет Пушкин в 1830 году Н.И.Гончаровой, матери своей будущей жены, ‒ представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась». А через день, два он пишет своим родителям: «Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год ‒ м-ль Натали Гончаровой... Прошу вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия ‒ и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость» ^{[8; 9]}. В реальной жизни Александр Сергеевич не просто сводит и примеряет свою прежнюю жизнь с настоящей, а действительно, кардинально меняет свою жизнь, отказываясь от прежней.

«Я женат около года, ‒ пишет Пушкин в 1832 году, ‒ и вследствие сего образ жизни моей совершенно переменился, к неописуемому огорчению Софьи Остафьевны и кавалергардских шаромыжников. От карт и костей отстал я более двух лет...» ^[7].

« На этом последнем этапе жизни, по сути, жизни второй ‒ праведной и духовной, Пушкин особенно нуждался в поддержке, ведь он взвалил на себя непосильные задачи. С одной стороны, он хотел, ну не то, чтобы перевоспитать царя, но во всяком случае решительно повлиять на него, с другой ‒ написать такую историю России, которая бы указала для всех образованных людей выход.

Основные пункты его тактической программы были ясны ему еще в 1831 году. Воздействовать на государя, с тем чтоб он ограничил аристократию бюрократическую и выдвинул аристократию истинную, просвещенное родовое дворянство с неотменяемыми наследственными привилегиями, дворянство, которое представляло бы у трона весь народ и которое ограничило бы самодержавие. Государь под давлением общественного мнения должен пойти на ограничение собственной власти. Для мобилизации общественного мнения следует соответствующим образом направить умственное движение русского дворянства, объяснить ему его долг» ^{[2, с. 46]} …

Обе задачи, поставленные Пушкиным, как мы сегодня понимаем, были утопичны, и к чести Пушкина он в конце концов вынужден был расстаться со своими иллюзиями. Формулировал для себя Пушкин эти задачи во многом как поэт, а оценил их нереалистичность уже как умнейший человек России. К 1834 году он нащупывает более реалистическую гражданскую позицию: нужно работать не для царя, а для правительства, образования и просвещения, то есть для российской культуры. В статье о Радищеве Пушкин пишет: «Я начал записки свои не для того, чтобы льстить властям, товарищ, избранный мной, худой внушитель ласкательства, но не могу не заметить, что со времен возведения на престол Романовых, от Михаила Федоровича до Николая |, правительство у нас всегда впереди на поприще образования и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно» ^{[2, с. 58]}.

Но к этому времени Александр Сергеевич основательно залез в долги, запутался в отношениях с царем, который ловко использовал его политические мечты, попал под огонь критики, ждавшей от Пушкина прежних романтических стихов. В начале июня 1834 года он пишет жене: «... Я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога». Пушкин оказался на перепутье: он не мог, да и не хотел повернуть назад, но и не мог жить по-прежнему.

Вероятно, в это роковое для него время Пушкин начал лучше понимать позицию Карамзина и Чаадаева, предпочитавших дистанцироваться от царской власти и превыше всего ценивших свободу личности…Судя по лирике последних двух лет, к этому начинает склоняться и Пушкин.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля ‒

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

И дальше прозой: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню ‒ поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. ‒ религия, смерть». Однако в 1834 году, к которому относятся эти строки, иллюзии Пушкина иссякли еще не полностью, он еще не был готов в третий раз кардинально поменять свою жизнь» ^{[12, с. 123-125]}. Но вернемся к «Барышне-крестьянке».

Внимательный читатель, может заметить, что автор отождествил две жизни в «Барышне-крестьянке» с двумя жизнями Александра Сергеевича, а ведь это, вероятно, не одно и то же. Я не спорю, но замечу, что сблизить их может общая проблема ‒ выбора, а также то, что обе оппозиции о старом и новом (мире, жизни). К тому же наша психика, как я показываю, чаще всего старается отождествить близкие для сознания ситуации, даже прибегает для этого к галлюцинациям, на этом основан, в частности, феномен «вещих снов». ^{[10, с. 83-85; 11]} Конечно, «Барышня-крестьянка» не сон наяву, а художественное произведение, однако, сделанная как сказка, как утопия, она, по сути, решает сходную задачу ‒ сохраняет психическое здоровье Пушкина и его просвещенных читателей, оказавшихся в зазоре между старой и новой жизнью.

Другой пример связи и примирения двух форм своей жизни мы видим в жизни Марины Цветаевой. В начале 20-х годов в Москве она встала перед дилеммой: начать работать и бросить поэзию, чтобы поднять детей, что было в эти голодные годы очень непросто, или продолжать писать стихи, закрыв глаза на детей. Марина выбирает второй путь, продолжает писать стихи, посещать поэтические посиделки, а детей сдает в Кунцевский приют (сказав, что это чужие дети, иначе бы их не взяли). Дети в приюте заболевают, а нелюбимая Ирина умирает, при этом Марина даже не пришла на ее похороны. Нельзя сказать, что она не понимала чудовищность своего поведения, прекрасно понимала, но оправдывала его, с одной стороны, подобно Пушкину, с помощью искусства (в данном случае стихов), с другой ‒ ведя дневник, где она объясняет свои поступки, с третьей стороны, почти философски, утверждая, что на великих поэтов (художников) нравственность не распространяется. Вот первое оправдание, ну не то чтобы оправдание, скорее изображение жизни в желательном направлении. Старшая, любимая дочь, Аля умоляет мать приехать, пишет, что если мать не приедет, она покончит жизнь самоубийством, а Марина в это время сочиняет на ее тему красивые стихи.

«Маленький домашний дух,

Мой домашний гений!

Вот она, разлука двух

Сродных вдохновений!

Жалко мне, когда в печи

Жар, – а ты не видишь!

В дверь – звезда в моей ночи!

Не взойдешь, не выйдешь!

Платьица твои висят,

Точно плод запретный.

На окне чердачном – сад

Расцветает – тщетно.

Голуби в окно стучат, –

Скучно с голубями!

Мне ветра привет кричат, –

Бог с ними, с ветрами!

Не сказать ветрам седым,

Стаям голубиным –

Чудодейственным твоим

Голосом: – Марина!» ^[16]

Второе оправдание в дневнике Цветаевой: «Ирина! – Я теперь мало думаю о ней, я никогда не любила ее в настоящем, всегда в мечте – любила я ее, когда приезжала к Лиле и видела ее толстой и здоровой, любила ее этой осенью, когда Надя (няня) привезла ее из деревни, любовалась ее чудесными волосами. Но острота новизны проходила, любовь остывала, меня раздражала ее тупость, (голова точно пробкой заткнута!) ее грязь, ее жадность, я как-то не верила, что она вырастет – хотя совсем не думала о ее смерти – просто, это было существо без будущего… Иринина смерть для меня так же ирреальна, как ее жизнь.— Не знаю болезни, не видела ее больной, не присутствовала при ее смерти, не видела ее мертвой, не знаю, где ее могила.

– Чудовищно? – Да, со стороны. Но Бог, Видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала... )

Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности» ^[14].

Третье ‒ в статье «Искусство при свете совести». «Художественное творчество, – пишет Цветаева в статье «Искусство при свете совести», – в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть. Чтобы быть хорошим (не вводить в соблазн малых сих), искусству пришлось бы отказаться от доброй половины всего себя. Единственный способ искусству быть заведомо-хорошим – не быть. Оно кончится с жизнью планеты <…> “Исключение в пользу гения”. Все наше отношение к искусству – исключение в пользу гения. Само искусство тот гений, в пользу которого мы исключаемся (выключаемся) из нравственного закона… Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с горы приятеля. Твой ли это поступок? Явно – твой (спишь, спишь ведь ты!). Твой – на полной свободе, поступок тебя без совести, тебя – природы… Часто сравнивают поэта с ребенком по примете одной невинности. Я бы сравнила их по примете одной безответственности. Безответственность во всем, кроме игры» ^[15].

«Посему, если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дело добра, поступай в Армию Спасения или еще куда-нибудь – и брось стихи<…> И зная это, в полном разуме и твердой памяти расписавшись в этом, в не менее полном и не менее твердой утверждаю, что ни на какое другое дело своего не променяла бы. Зная большее, творю меньшее. Посему мне прощенья нет. Только с таких, как я, на Страшном суде совести и спросится. Но если есть Страшный суд слова – на нем я чиста» ^[15].

Опять мы видим, что несовместимые в жизни формы жизни вполне могут сосуществовать в искусстве или в других типах рациональности сознания личности. С точки зрения, нравственности или суровой жизненной реальности подобное сосуществование представляет собой действие в психике человека защитного механизма, форму эскапизма, но с другой точки зрения (экологической), ‒ это способ сохранения психического здоровья.