Гендерные особенности восприятия ГУЛАГа: сравнительный контент-анализ устных и письменных воспоминаний

Горецкая Екатерина Михайловна аспирант кафедры исторической информатики исторического факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова 119192, Россия, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект, 27к4 Goretskaia Ekaterina Mikhailovna Postgraduate, Historical Information Science Department, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27k4 ekaterina.m.goretskaya@mail.ru Другие публикации этого автора

Воспоминания узников ГУЛАГа являются недооцененным источником по истории репрессий в СССР. Актуальность такого рода исторических материалов обусловлена тем, что именно мемуарная литература, устные воспоминания и письма людей, прошедших через ГУЛАГ, позволяют глубже понять и почувствовать то, что пришлось пережить людям, оказавшимся в лагерях, а также дополняют сухие и неполные данные официальных источников, например, документов следствия.

Воспоминания о лагерном этапе жизни оставляют те, кому удалось выжить в тюрьмах и лагерях. В текстах бывших заключенных ярко представлены такие темы, как условия труда и система стимулирования труда в ГУЛАГе, бытовые условия, взаимоотношения с другими заключенными, экономика ГУЛАГа, лагерный досуг и другие.

Имеющиеся документы можно разделить на следующие категории:

1) мемуары непосредственно самих репрессированных;

2) воспоминания, написанные близкими родственниками репрессированных по непосредственным рассказам, хранящимся в семьях письмам, документам и собственным воспоминаниям;

3) аудио-, видео- и текстовые записи бесед с узниками ГУЛАГа.

В данном исследовании в качестве источника использованы материалы двух из трёх категорий, а именно мемуары заключенных (опубликованные на ресурсе Сахаровского центра «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы») и расшифровки видео-интервью с репрессированными проекта «Мой ГУЛАГ» Музея истории ГУЛАГа.

Воспоминания – как письменные, так и устные – крайне сложны для анализа за счет множества нюансов, которые исследователю приходится учитывать при работе с ними. Во-первых, написанные и озвученные не непосредственно во время происходивших событий, а по прошествии некоторого времени, мемуары и устные воспоминания не могут считаться абсолютно исторически достоверными. Это обусловлено свойствами человеческой памяти и психологии. По словам П. Леви, «человеческая память не высечена из камня, она не только ослабевает с годами, но часто воспоминания изменяются или даже, наоборот, становятся обширнее, поскольку впитывают в себя чуждые элементы» ^{[28, с. 134]}.

Во-вторых, многое из того, что кажется автору незначительным, не попадает на страницы мемуаров и не озвучивается в интервью, хотя порой может представлять огромный интерес для историка и являться наиболее точным отражением исторической реальности. «Проблемой памяти повседневного, - пишет Н.Л. Пушкарева, - является, прежде всего, то, что обычные люди не ставят перед собой задачи запомнить что-то, что является для них обыденным, не удивляющим, рутинным. Излагая обыденное, индивиды обоего пола могут находить что-то, что – по их собственному мнению, основанному на индивидуальных или социальных причинах, − стоит пропустить, не упоминать. … Когда повседневный опыт не является травматическим, он редко подвергается критическому осмыслению и селекции в воспоминаниях» ^{[24, с. 221]}. Тем не менее, многие авторы и интервьюируемые отмечают, что их установкой в лагерный период было «запомнить, чтобы потом написать!» ^[7] - «на свете нет ничего более низкого, чем намерение «забыть» эти преступления» ^[25]. Так, Н.И. Гаген-Торн, пишет: «Прошу верить: я веду записи как исторический документ для будущих поколений, в них нет ни прикрас, ни искажений. Это не агитка, не беллетристика, это запись о пережитом, это попытка наблюдателя точно фиксировать виденное. Так, как привыкли мы, этнографы, во время полевых работ» ^[6]. В свою очередь, писатель А. Жигулин отмечает, что он – «последний поэт сталинской Колымы»: «Если я не расскажу — никто уже не расскажет. Если я не напишу — никто уже не напишет» ^[15].

В-третьих, если говорить именно о мемуаристике ГУЛАГа, сложной задачей представляется определение дат написания тех или иных мемуаров. Как правило, мемуары писались в течение нескольких лет, а иногда даже десятков лет. Опубликованные материалы практически никогда не имеют дат написания, а рукописи, хранящиеся, например, в архиве общества «Мемориал», могут быть датированы очень широко (к примеру, 1968-1988 гг.), что не всегда соответствует реальности.

Тем не менее, мы практически всегда знаем дату издания воспоминаний. Как показывает рис. 1, начало активного издания воспоминаний бывших узников ГУЛАГа пришлось на рубеж 1980-1990-х гг., когда о репрессиях советского периода заговорили открыто, и каждый из переживших период лагерного гнёта хотел поделиться мыслями и отношением к ГУЛАГу в целом. Явный пик изданий приходится на 1991 год, что, вероятно, было связано, во-первых, с распадом Советского Союза, во-вторых, с принятием закона о реабилитации жертв политических репрессий и следовавшим за этим желанием раскрыть глаза широкой общественности на происходившие в СССР репрессии.

Рис. 1. Гистограмма «Динамика издания мемуаров бывших заключенных ГУЛАГа»

В-четвертых, отметим, что часть документов и интервью, с которыми мы работаем, создана по запросу региональных обществ «Мемориал», а также Музея ГУЛАГа и предназначена для публикации и распространения среди широкой общественности. Тем не менее, многие авторы (например, инженер И.П. Айтуганов), отмечают, что причины написания воспоминаний кроются в том, что от лишений ГУЛАГа не застрахован никто, и об этом нельзя забывать: «Пишу не для того, чтобы стать писателем. Хочу, чтобы Россияне знали и помнили, что рабство может возникнуть рядом с ними. Хочу, чтобы моя книга приблизила нас к самоуважению и уважению к ближнему. В моей книге читатель увидит, как мы легко голосовали против мнимых "врагов народа", и как на следующий день нас самих увозили в безызвестность. Кто следующий? Что нас ждет завтра?» ^[1].

В-пятых, ещё одним нюансом, который необходимо учитывать в работе с воспоминаниями, является то, что подобные источники всегда субъективны, так как они написаны или высказаны с личной позиции автора и, прежде всего, отображают авторское восприятие происходивших в его жизни событий. Именно поэтому предметом данного исследования становятся представления авторов об окружающей их действительности. Отметим также, что важно учитывать биографические, персональные сведения об авторах мемуаров для того, чтобы определить, что могло повлиять на содержание их текстов – подобное исследование уже было проведено ранее ^[9] и показало, что среди авторов мемуаров наблюдается определенное сходство биографических характеристик.

В-шестых, мемуары, то есть, письменные воспоминания, отображают только точку зрения людей письменной культуры, то есть, тех, кто был способен оставить такого рода воспоминания. В нашем случае отчетливо видно, что в подавляющем большинстве авторы мемуаров – это образованные люди, представители интеллигенции. Однако это не означает, что целью репрессивной политики были только они – на самом деле, представители других слоёв, как правило, просто не оставляли письменных воспоминаний о выживании в лагере. Как показывают исследования ^{[17, 19]} по описанию социального портрета репрессированных, именно «простые люди» составляли большую часть заключенных. Л.А. Лягушкина пишет, что, несмотря на распространенное мнение о том, что репрессии (а в особенности Большой террор) были направлены против интеллигенции, «анализ уровня образования репрессированных позволяет усомниться в этой версии» ^{[17, с. 296]} - «большинство репрессированных в двух регионах РСФСР, по которым у нас есть данные, были неграмотными, малограмотными или с начальным образованием (79%-88%)» ^{[17, с. 296]}. Нивелировать данный нюанс позволяет то, что в данной работе анализируются не только письменные воспоминания, но также и устные – материалы интервью.

В-седьмых, не менее важным аспектом работы с воспоминаниями является их корректная трактовка. Она осложнена, в первую очередь, тем, что «в лагере были изуродованы все без исключения люди и все вещи» ^[18] - «те же самые слова русского языка, которые употреблялись на воле, в лагере значили что-то другое» ^[18]. Авторы пишут, что «под страшным воздействием лагерных условий каждый человек подвергается деформации» ^[18], и «чтобы правильно оценить все происходящее, ему (автору воспоминаний – Е.Г.) следовало бы прежде всего учесть собственную ненормальность» ^[18].

Тем не менее, как мы упоминали ранее, воспоминания обладают рядом достоинств, главное из которых заключается в очень высокой степени их репрезентативности в отображении восприятия авторами событий их жизни. Они чаще всего не просто абстрактно рассуждают о столь тяжелом для них времени, а скрупулёзно, досконально описывают те чувства и события, которые запечатлены в душе наиболее ярко. Столь живое и подробное описание человеческих переживаний, на наш взгляд, не встретить ни в одном другом виде источников, что подчеркивает ценность мемуаров и материалов интервью.

Несмотря на то, что воспоминания крайне сложны для анализа за счет множества нюансов, которые исследователю приходится учитывать при работе с ними, в последнее время наблюдается рост интереса исследователей к мемуарным источникам, в т.ч. и по истории ГУЛАГа, связанный с распространением мемуарной литературы, началом формирования комплексов мемуарных источников и развитием компьютерных методов исследования, упрощающих обработку видео- и аудио-записей для перевода их в текст и позволяющих обрабатывать большие массивы текстов.

Описание лагерного этапа жизни различается в зависимости от пола автора – невооруженным взглядом заметно, что женщины пишут и рассказывают более скурпулёзно и эмоционально, в то время как мужчины – более кратко и структурированно. Исследователи в области гендерной лингвистики и гендерной истории – и, прежде всего, Наталья Львовна Пушкарёва – утверждают, что существуют особенности «женской» и «мужской» памяти и, соответственно, «женского» и «мужского» изображения своего опыта в воспоминаниях.

На предыдущих этапах нашего исследования мемуары, то есть, письменные воспоминания как мужчин, так и женщин-заключенных были проанализированы с применением методов контент- и сетевого анализа ^{[8, 10]}. Однако задачей данной работы является сравнение результатов контент-анализа, проведенного в группах по гендерному признаку, позволяющее выявить разнообразные гендерные особенности в восприятии лагерного этапа жизни авторов.

Кроме того, важно отметить, что в исследовании имеется и еще один разрез сравнения, а именно, анализ различий трансляции воспоминаний о ГУЛАГе в письменной (мемуары) и устной (материалы интервью) речи. Исследователи в области гендерной лингвистики утверждают, что «устная и письменная речь в зрелой форме представляет собой два различных психологических образования как в функциональном, так и в структурном планах» ^{[11, с. 67]}. В более тщательно выверенной и подготовленной письменной речи (в нашем случае – в текстах мемуаров репрессированных), требующей значительного интеллектуального напряжения, ярче раскрывается личность автора, его энические и культурные особенности, образ мышления, степень образованности. В то же время, устная речь «спонтаннее письменной, менее подвержена контролю сознания, более опосредована экстралингвистическими факторами чем письменная» ^{[11, с. 66]}.

Таким образом, цель работы заключается в том, чтобы провести сравнительный контент-анализ воспоминаний заключенных, основываясь на гендерном аспекте, и ответить на вопрос - различается ли восприятие и трансляция лагерного этапа жизни мужчинами и женщинами, а также зависит ли оно от формы фиксации воспоминаний – письменной или устной?

Для проведения контент-анализа была создана система категорий и индикаторов, согласно которой были проиндексированы все тексты. Список категорий включал в себя такие категории как быт, власть, работа, тюрьма, война, смерть, семья, дружба, любовь, религия, искусство, дети. Отметим, что на одном из этапов работы мы предпринимали попытку расширить список индикаторов гендерлектами (то есть, особенностями языка женщин и мужчин в пределах одного национального языка, включая лексику, грамматику и стиль) в зависимости от пола авторов текстов, разметку которых мы производили, однако результаты оказались неубедительными – существенно результаты контент-анализа по разным «гендерным» индикаторам не отличались от результатов контент-анализа по единой, сквозной системе категорий и индикаторов.

РЕЗУЛЬТАТЫ КОНТЕНТ-АНАЛИЗА МЕМУАРОВ ЗАКЛЮЧЕННЫХ

В ходе исследования были построены таблицы частот встречаемости для совокупностей документов мужчин и женщин. Сравнение частот встречаемости в мемуарах показывает следующее.

Рис. 2. Частоты встречаемости категорий в текстах женщин-заключенных

Рис. 3. Частоты встречаемости категорий в текстах мужчин-заключенных

Во-первых, и в мужских, и в женских текстах доминирующими были темы ежедневного выживания в лагере – об этом нам говорят лидирующие частоты встречаемости категорий «Работа», «Быт», «Власть». В то же время, заметны различия между восприятием лагерей мужчинами и женщинами: в мужских текстах наиболее часто встречается категория «Работа», в то время как в женских – «Быт».

И это неудивительно, поскольку именно бытовым аспектам жизни в лагере женщины уделяли наибольшее внимание, ведь невыносимые условия быта мучили их во время отбывания всего срока. По прибытию в лагерь женщин встречала неприглядная картина, которая представляла собой своего рода квинтэссенцию лагерной жизни: «Каменные дворики для прогулок, рабочие корпуса, кочегарка, железные клетки, в которых гуляют больные, а могли бы гулять слоны, кое-где громадные черные тополя и бесконечные заборы, ограды, решетки — все это переплетается, громоздится друг на друга, заслоняет одно другое. Краски: сероватый снег, кроваво-красный кирпич, серый бетон, чернота ветвей и решеток» ^{[4, с. 7]}. Филолог Н.Ф. Одолинская рассказывает, что на протяжении всего лагерного срока она придумывала планы побега, чтобы «сбежать от этого воше-клопиного ада, от непосильной работы, от рабского унижения!» ^[21].

В свою очередь, мужчины больше внимания уделяют условиям труда. Это связано с тем, что мужчин гораздо чаще, чем женщин, направляли на тяжелые, а иногда даже невыносимые общие работы. Один из бывших узников ГУЛАГа, рассказывая о том, как в лагере устанавливались рабочие нормы, отмечает, что «нормы устанавливались просто: брались существующие на воле и увеличивались в полтора раза» ^[20]. При этом лагерное начальство не волновало «ни отсутствие механизации, ни плохое питание, ни крайняя изнуренность людей и их неприспособленность» ^[20]. Невыполнение нормы строго каралось – заключенные лишались части и без того скромного пайка, а также нередко отправлялись в штрафной изолятор: «Невыполнение нормы влекло за собой ухудшение и уменьшение пищи, увеличение продолжительности рабочего времени и наказание в виде заключения в изолятор» ^[22]. Многие заключенные не могли выдержать такие условия труда и обессилев, … падали на работе» ^[22]. Их «определяли в спецбараки, где они доходили до полной гибели. Их называли доходягами, то есть обреченными на смерть» ^[22].

Имелась прямая зависимость между тем, насколько «эффективно» заключенные работали, и тем, каковы были условия их существования: «— Баланду дают кто сколько кушают, а хлеба по выработке трудового задания. Выполнишь задание на сто процентов и более — килограмм двести граммов. Заключенных, постоянно перевыполняющих дневное задание, размещали в бараки, где одинарные нары или топчаны с постельной принадлежностью» ^[1].

Узники ГУЛАГа акцентируют внимание читателей на том, что, хотя работы, выполняемые заключенными в лагерях, были необходимы, и многие заключенные это понимали, условия труда специально были такими, чтобы существование в лагере было «трудным, мучительным и страшным»: «… все делалось так, чтобы труд стал невыносим», «все делалось для того, чтобы медленно привести людей к смерти». Этот тезис подтверждает и А. Навайтис – по его мнению, «назначение лагеря — не только использовать заключенных как рабочую силу, но и сломить их морально, уничтожить физически».

Однако важно отметить, что иногда заключенные воспринимали труд в лагере не как наказание, а как возможность доказать свою невиновность и верность Советской власти и Родине: «Эти труженики по воле зла и тирании заброшены в Восточно-Сибирскую тайгу без суда и следствия. Они продолжали отстаивать свою трудовую честь и право, что они от плоти частица своего народа. Они — «соль» промышленных рабочих и колхозного крестьянства. Оторванные от семей и общества, всей жизнью помогали своему народу в борьбе с фашизмом. С честью несли свою учесть. Многие умерли от рук своих палачей с чистой совестью, не теряли веру в идеалы жизни» ^[1].

С точки зрения различий интересно рассмотреть и категорию «Дружба» - если в женских текстах она практически не прослеживается, то в мужских занимает пятое место из двенадцати. Инженер-строитель А.П. Евстюничев отмечает, что «установившаяся дружба с одним или несколькими заключенными необходима и духовно и физически. Товарищи поддерживают морально, помогают и в бытовых вопросах и на работе, защищают от нападок и покушений других. Вместе больше шансов достать дополнительное питание, одежду, установить связь с домом…» ^[14].

Примечателен эпизод о том, как, вернувшись в барак после тяжелой болезни, один из заключенных оказался окружен настоящей заботой своих сокамерников, которые беспокоились о том, чтобы окончательное выздоровление наступило как можно скорее: «Скрипач Георгий Фельдгун подвел меня к нарам, мое место было на втором «этаже», молча перенес подобие своей постели наверх, а меня уложил внизу, потому что наверх взобраться я еще не мог. Майор присел рядом со мной: «Ничего, тебя в санчасти подкрепили. Мы тут тебе понемножку хлеба собрали» ^[25].

Не менее важными кажутся различия в частоте встречаемости категорий, связанных с близкими заключенных – «Семья», «Дети» и «Любовь». В текстах женщин-заключенных эти категории заметны – женщины ярко пишут о разлуке с детьми, родителями, мужьями. Преподавательница Краевская М. рассказывает так об одном лагерном эпизоде: ««Товарищи! У кого дети в детских домах, разрешено написать им письмо!» Тогда я снова огорчилась, что Олесик не в детдоме. Как мы радовались! Теперь только и разговоров было: что писать, как писать. Я радовалась прежде всего за Ирэнку, за Любу, за Веру, Наташу, Лену, одним словом за всех, чьи дети были в детских домах. Собрали по кусочку бумаги, карандаши, и матери начали писать. Ведь написать разрешили только несколько слов! А сколько хотелось узнать, сколько хотелось написать, дать тепла и ласки этому несчастному, любимому ребенку! Письма написаны и сданы на проверку» ^[16].

Мужчины-заключенные оставляют эти вопросы без должного внимания и практически не упоминают их в своих воспоминаниях. Интересно, что данный вывод может быть подтвержден и результатами лингвистических исследований. Исследовательницы Дмитриева Л. М. и Вязигина Н. В. пишут, что «анализ репрезентации темы досуга показал одно важное отличие в сфере, которую изначально не предполагалось анализировать. Этой сферой является тема дружбы, рассказов о друзьях. Так, было отмечено, что в женских текстах тема дружбы не представлена, в то время как в мужских рассказы о друзьях, воспоминания о знакомстве с друзьями, судьбе друзей и т.д. представлены достаточно широко и подробно. Возможно, таким образом в продуктах речевой деятельности отражается гендерно специфичная расстановка ценностей: у женщин репрезентирован приоритет семьи, у мужчин – приоритет дружбы» ^[12].

РЕЗУЛЬТАТЫ КОНТЕНТ-АНАЛИЗА МАТЕРИАЛОВ ИНТЕРВЬЮ

В результате исследования также были построены таблицы частот встречаемости для второй группы документов - интервью. Сравнение частот встречаемости в материалах интервью показывает следующее.

Рис. 4. Частоты встречаемости категорий в интервью мужчин-заключенных

Рис. 5. Частоты встречаемости категорий в интервью женщин-заключенных

Снова, как и в случае с мемуарами, в рассказах бывших узников ГУЛАГа лидирующими являются категории «Быт» и «Работа». При этом, опять же как и в результатах анализа мемуаров, в мужских текстах лидирующей является категория «Работа», в то время как в женских – «Быт».

З.И. Выскребенцева рассказывает о лагерном быте так: «В бараке жили, в бараке было двести человек. Такие двухъярусные, такие двухслойные нары ..., такие маленькие купе как будто. Конечно все остальные удобства на улице, быт был. Еда была такая, которую можно есть, только если очень хочешь есть. Как у нас шутили, говорили: «В супе крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой»» ^[5].

Также в интервью звучат сравнения немецких концлагерей с советскими лагерями: «Я не была в немецком лагере, но в этом случае они идут близко. Там (у немцев) печи были - у нас печей не было печей для сжигания, но режим ужасный, ужасный…» ^[5]. В мемуарах, в свою очередь, также присутствуют похожие сравнения: «Эта надпись («труд делает свободным») на воротах немецких концентрационных лагерей — зеркальное отражение нашего ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь): будешь трудиться (бесплатно, на родную советскую власть), исправишься — освободишься!» ^{[13, с. 95]}.

Мужчины в интервью, как и в мемуарах, больше рассказывают о работе. Так, В.А. Беликов делится воспоминаниями о работе на лесозаготовках: «Потому что пилили еще при мне, я еще застал, пилили вручную. Лучковая пила такая была, такой как лук, и узкое лезвие. Вот ее пилили. А там надо было каждому заключенному, там же по бригадам работали, на каждого надо было три куба дать. Это спилить, обрубить и распилить на части, и чтоб этот было три куба на каждого. Это невозможно было» ^[3].

Художник А.П. Арцыбушев рассказывает о том, на какие из лагерных работ лучше было не попадать: «Ни в коем случае ни на какие руководящие, где ты должен кого-то погонять, кого-то на работу… Ни на какие продовольственные, ни на какие базы, никуда — это смерть. Самое лучшее — санчасть. Там высококультурные врачи. И там ты можешь помочь очень многим» ^[2].

На следующих – третьем и четвертом - местах по встречаемости находятся категории «Власть» и, на удивление, «Семья». Однако и здесь выявляются гендерные отличия – в мужских интервью выше стоит категория «Власть», а в женских – «Семья».

Если рассматривать категорию «Власть», то в глаза сразу бросаются многочисленные эпизоды критики советской власти бывшыми заключенными. А.П. Арцыбушев вспоминает один эпизод, который, на его взгляд, описывает всю систему сталинских лагерей: ««Штрафники, которые взбунтовались, говорят начальнику лагеря, что «мы так не можем работать, так одеты, так накормлены, такая глубина залежа камня». Мальцев [начальник лагеря] стоял к народу спиной. Он не соизволил повернуться к людям, которые выставлены перед ним. Выслушав, он, не поворачиваясь, сказал: «А мы вас сюда собрали не работать, а мучиться». Сел в машину и уехал. Так что он высказал вот этой фразой всю систему сталинских лагерей» ^[2].

Филолог А.Л. Шандалов в контексте власти вспоминает чувства, которые он испытывал при объявлении о смерти Сталина: «Оперуполномоченный лагерями Паршин сказал срывающимся таким голоском: «Вчера умер Сталин...». Он плакал. А мы смеялись – только про себя. Мы предчувствовали большие перемены, хотя ничего не знали. Я считал, что дело идет к полной либерализации – так сказать, к полному отказу от этого страшного прошлого, от этой коммунистической системы» ^[27].

Интересно, что бывшие узники ГУЛАГа рассказывают в интервью о своих семьях преимущественно говоря о до- или послелагерном периоде своей жизни. По всей видимости, во время отбывания наказания, все усилия узников ГУЛАГа были направлены лишь на выживание, и сил – как физических, так и эмоциональных – на изнурительные страдания по дому и прошлой жизни попросту не хватало. Например, М.А. Туманова трогательно рассказывает о моменте встречи со своей семьёй после освобождения: «Они меня встречали. Мама и девочки. Но меня не узнавали уже. ... И вот мамочка, Ира и Ленуська встречают меня на вокзале. Боже мой, мои девочки, мои девочки родные» ^[26].

В.А. Беликов также говорит о семье в контексте послелагерной жизни. Он рассказывает о том, как его семья упрашивала его подать заявление на реабилитацию: «Мне все время и сын мой, и жена, и родственники: Ну ты напиши,- я говорю: «ну, почему я должен писать? Раз я буду писать- это значит, я прошу. А почему я должен просить, если я не виноват?». А обо мне они знают больше, чем надо – я ж сидел, там все досконально известно: что я, где я был, что я делал. Поэтому там совершенно все ясно» ^[3].

Важно отметить, что результаты контент-анализа материалов интервью, по сравнению с результатами контент-анализа письменных воспоминаний, значительно менее ярко демонстрируют гендерные различия в восприятии и трансляции лагерного этапа жизни заключенными. Это демонстрирует сравнение результатов анализа частот совместной встречаемости по интервью мужчин- и женщин-заключенных – на рис. 6 и 7 более высокие частоты совместной встречаемости помечены красными оттенками, в то время как более низкие – синими.

Рис. 6. Частоты совместной встречаемости категорий в интервью мужчин-заключенных

Рис. 7. Частоты совместной встречаемости категорий в интервью женщин-заключенных

Наиболее яркие взаимосвязи категорий в материалах интервью как для мужчин, так и для женщин-заключенных – это «Семья»-«Дети», «Работа»-«Быт» и «Смерть-Власть». Единственное существенное различие – наличие сильной связи «Война»-«Власть» в мужских интервью, в отличие от женских.

Также обращает на себя внимание еще два отличия от результатов контент-анализа мемуаров. Во-первых, низкие частоты встречаемости категории «Дружба» в речи мужчин-заключенных (хотя по результатам контент-анализа мемуаров данная категория, как мы упоминали ранее, занимала 4 место по встречаемости. Во-вторых, довольно высокие частоты встречаемости категории «Война» в речи как женщин- так и мужчин-заключенных. Выдвижение гипотез относительно причин этих различий для нашего исследования еще впереди, пока можем лишь предположить, что различия могут быть связаны с особенностями устной и письменной речи, а также с подходом к модерации беседы интервьюерами (то есть, с тем, какие вопросы и о чем они задавали интервьюируемым).

***

Сравнительный контент-анализ письменных и устных воспоминаний бывших заключенных ГУЛАГа показывает следующие результаты.

Воспоминания, вне зависимости от формы их фиксации – устной или письменной, являются важнейшим источником по изучению восприятия и трансляции лагерной жизни эпохи репрессий в СССР. Важно отметить, что в данном случае анализируется фактически массовый источник – значительная по объему коллекция воспоминаний, оставленных узниками ГУЛАГа. Это обстоятельство ослабляет влияние субъективного фактора и позволяет получить как общие выводы, распространяемые на совокупность восприятия лагерного этапа жизни авторами воспоминаний, так и выявить особенности текстов отдельных групп авторов, в первую очередь, в гендерном разрезе. А комплекс методов, и прежде всего, метод контент-анализа, позволяет работать с коллекцией воспоминаний и материалами интервью как с массовыми источниками.

Результаты контент-анализа мемуаров и устных воспоминаний схожи – наиболее часто бывшие заключенные вспоминают категории «Работа», «Быт» и «Власть», поскольку именно темы ежедневной борьбы за жизнь оставили наиболее травмирующий след в их душах. Тем не менее, есть частные отличия, причины которых кроются в особенностях устной и письменной речи.

В устных воспоминаниях гендерные различия восприятия и трансляции лагерной жизни практически незаметны. Анализ частоты совместной встречаемости категорий в мужских и женских интервью показывает практически идентичные результаты. Наиболее яркие взаимосвязи категорий в материалах интервью как для мужчин, так и для женщин-заключенных – это «Семья»-«Дети», «Работа»-«Быт» и «Смерть-Власть». Единственное существенное различие – наличие сильной связи «Война»-«Власть» в мужских интервью, в отличие от женских.

В мемуарах же заметны типичные гендерные различия – низкие частоты встречаемости «семейных» категорий, частые эпизоды критики власти в «мужских» текстах, большая эмоциональность и скрупулезность описания событий в «женских» текстах. Человечные категории («семья», «дети», «любовь») практически не встречаются в текстах мужчин-заключенных, хотя в текстах женщин-заключенных эти категории играют важную роль. Похожую картину мы видим и при сравнении частот встречаемости категорий «дружба» и «тюрьма». В текстах женщин эти темы практически не поднимаются, в то время как в мужских текстах данные категории представляются значимыми.

Полученные выводы о различии устных и письменных воспоминаний, с одной стороны, подтверждают превалирующую в историографии гипотезу о том, что в письменной речи более ярко заметны особенности автора текста – его личность, культурные особенности и образ мышления. С другой же стороны, остается открытым вопрос, почему в более спонтанной и менее структурированной ^{[11, с. 66]}, по утверждению исследователей-лингвистов, устной речи практически отсутствуют гендерные различия в восприятии лагерного этапа жизни – этот вопрос остается за скобками текущей работы, однако мы надеемся раскрыть его на следующих этапах исследования.

Таким образом, проведенный анализ позволяет утверждать, что несмотря на частные гендерные различия восприятия и трансляции лагерного этапа жизни мужчинами и женщинами в письменных и устных воспоминаниях, глобально взгляд бывших заключенных на период респрессий не зависит ни от пола, ни от формы фиксации воспоминаний. Н.Л. Пушкарева пишет, что «малозначимое не фиксируется коллективной памятью» ^{[23, c. 294]}, и действительно - чем больше текстов мемуаров и расшифровок воспоминаний и чем крупнее изучаемая группа текстов, тем больше проявляется общих черт восприятия лагерной жизни. Это подтверждает гипотезу о массовом характере больших массивов тематически близких текстов.