Философские аспекты проблемы «искусственный человек» в фантастической литературе

Горохов Павел Александрович доктор философских наук Профессор, Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (филиал в Оренбурге) 460000, Россия, Оренбургская область, г. Оренбург, ул. Курача, 26 Gorokhov Pavel Aleksandrovich Doctor of Philosophy Professor, Department of Humanitarian and Socio-Economic Disciplines, Orenburg Branch of the Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration; Educational Center “Eurasia” 460000, Russia, Orenburgskaya oblast', g. Orenburg, ul. Kuracha, 26 erlitz@yandex.ru Другие публикации этого автора

Многие значимые проблемы классической и современной философии до своего концептуального оформления в специальных трудах впервые были поставлены на страницах шедевров мировой литературы. Философия впоследствии лишь системно оформляла те идеи, которые уже «носились в воздухе» эпохи, хотя и придавала им особую мировоззренческую значимость. В этом плане не является исключением проблема сотворения искусственного человека и создания искусственного интеллекта – вопросы, ставшие ныне не просто потенциальными, но и актуальными научными задачами и часто оказывающиеся предметом рассмотрения современной философии. Изначальное генетическое родство философии и литературы как форм человеческой культуры и смыслообразования позволяло осмысливать важнейшие проблемы в богатых мировоззренческим содержанием и прекрасных по форме произведениях.

Проблема сотворения искусственного человека и связанные с ней сюжеты были рождены в недрах европейской литературы XVIII-XIX веков, а далее они плодотворно развивались в ХХ столетии, и по сей день продолжая привлекать внимание писателей и философов своими вновь открывающимися гранями. Цель настоящей статьи – исследовать философские аспекты проблемы искусственного человека в классических произведениях фантастической литературы XIX-XX веков. Эта цель достигается последовательным рассмотрением и сравнением философско-антропологических идей, которые можно вычленить из произведений Иоганна Вольфганга Гёте, Мэри Шелли, Герберта Джорджа Уэллса и М.А. Булгакова.

К рассмотрению философских аспектов проблемы искусственного человека в произведениях упомянутых классиков обращались за последние три десятка лет такие отечественные и зарубежные исследователи, как Фред Боттинг ^[17], П.А. Горохов ^{[2;3;4;5;6;7;8]}, Ю. Кагарлицкий ^[9], И.Б. Кригер ^[11], Николас Мичод ^[20], К.А. Свасьян ^[12], Кристофер Селбанев ^[21], И.Н. Павлова ^[13].

В качестве методологической основы данного историко-философского исследования используются герменевтический методы как истолкование и реконструкция смыслов, сравнительно-исторический анализ, философская компаративистика.

В мировой литературе искусственный человек, созданный любознательными учеными, впервые появился в великой драме немецкого мыслителя и поэта Иоганна Вольфганга Гёте «Фауст» - разумеется, выходящей не только из канонов чисто фантастической литературы, но и вообще узких литературоведческих классификаций. Гёте (1749-1832), помимо всего прочего, был небесталанным естествоиспытателем, довольно активно занимавшимся естествознанием (например, он открыл межчелюстную кость у человека) и создавшим учение о цвете, альтернативное ньютоновскому. У Гёте искусственно сотворенное человеческое существо - гомункула - создает ученый Вагнер, одержимый страстью к сугубо догматическому познанию и некогда бывший учеником Фауста.

В первой части трагедии Фауст характеризует Вагнера метко и нелицеприятно: «ничтожный червь сухой науки». Но именно постаревший и набравшийся эмпирических знаний Вагнер во второй части трагедии вместе с Мефистофелем создает в колбе искусственного человека. Уже столь двусмысленное соавторство этого изобретения заставляет задуматься о его «темной» стороне, о тех дьявольских потенциях, что могут быть сокрыты в нем. Но Вагнер пребывает в наивном восторге от своего творения, и он искренне мечтает о той грядущей эпохе, когда ученые будут в состоянии творить искусственных людей:

Но в будущем рассудку несомненно

Над случаем победа предстоит,

И мозг подобный, мыслящий отменно,

Еще не раз мыслитель сотворит! ^{[2, с. 349]}

(перевод Н. Холодковского)

Как известно, в «Фаусте» Гёте использовал алхимические представления, согласно которым гомункул (от латинского слова «человечек») является подобным человеку существом, сотворить которое можно, смешав кровь и сперму в пробирке и произнеся особые заклинания. Такого рода творение алхимики традиционно именовали «ребенком Солнца и Луны». Гёте еще в юные годы немало времени уделил изучению алхимических трудов, в том числе он читал и книги Парацельса, в которых был описан гомункул и способы его создания. В XVIII столетии биология переживала период становления и концептуализации; в ней, как и в химии, господствовали теории и представления, которые сегодня кажутся совершенно нелепыми. Еще в XVI – XVII веках анималькулисты - сторонники активного мужского начала - верили, что человеческий эмбрион (гомункулус) целиком присутствует в сперматозоиде. Попадая в организм женщины, этот эмбрион растет и становится полноценным человеком. Им противостояли овисты, которые полагали, что гомункул скрыт в яйцеклетке.

Рассказывая историю сотворения гомункула, Гёте предлагал читателю поразмышлять над вопросом о целесообразности соперничества ученого с живой природой. Недаром Мефистофель иронизирует над Вагнером, когда говорит о том, что уже встречал таких «кристаллизованных людей». И хотя появились эти люди отнюдь не из реторты, а вполне естественным образом, но, тем не менее, они полностью лишены души и мысли. Это – соратники и будущие последователи Вагнера, «ничтожного червя сухой науки». Еще в сцене с учеником из первой части «Фауста» Гёте устами Мефистофеля прекрасно характеризует сторонников такого механистического, лишенного живой души естествознания:

Живой предмет желая изучить,

Чтоб ясное о нем познанье получить, -

Ученый прежде душу изгоняет,

Затем предмет на части расчленяет

И видит их, да жаль: духовная их связь

Тем временем исчезла, унеслась! ^{[2, с. 169-170]}

(перевод Н. Холодковского)

Приведенные строки из великой драмы коррелируются с эпистолярными размышлениями юного Гёте, толчком для которых послужила попавшая в сачок энтомолога бабочка: «Бедное создание бьется в сачке, стирает свои прекраснейшие цвета, и когда его ловят неповрежденным, оно лежит уже окоченевшим и безжизненным; труп не есть животное в своей целостности, здесь не хватает чего-то еще, чего-то главного, чего-то очень главного: жизни» ^[18]. Здесь Гёте памятует о старой философской истине: целое всегда больше, чем просто сумма частей, составляющих это целое. Для живых существ действительны принципы, пригодные лишь для живого целого, а не просто для разрозненных неодушевленных частей. Эти принципы являются для природы основополагающими, и именно их Гёте именует «духовной связью». Именно о духовной связи, о таинственных потенциях человеческого духа напрочь забудут и Вагнер, и прочие творцы «искусственных людей», описанные в мировой литературе.

Принципы, годящиеся лишь для целого, упускаются из вида при применении исключительно анализа - тем более, если аналитический метод довлеет не только в мышлении, но и служитединственным способом познания живой природы. Тогда живое и чувствующее создание природы гибнет. Недаром Кант дал такое определение самого организма в параграфе 66 «Критики способности суждения»: «Органический продукт природы – это такой, в котором всё есть цель и в тоже время средство».

Анализ мыслился Гёте эффективным лишь в неразрывной связке с синтезом. Одностороннее применение аналитического метода было для Гёте неприемлемым: «Раньше мы как великаны имели дело с целым, то теперь мы как карлики смотрим на части» ^[19].

Одержимые страстью расчленять живую природу ученые наподобие Вагнера не могут создать ничего продуктивного и жизнеспособного. Вагнер – носитель мертвого и бездушного знания, которое отнюдь не помогает улучшить жизнь человека на земле. Напротив, такое знание может привести к гибели всего живого. Мертвое не может породить ничего живого, а лишь мертвое. И созданный под патронажем Мефистофеля гомункул не способен стать полноценным человеком, ибо существовать он может лишь в пробирке, в которой и был сотворен зломудрыми учеными. Мудрость Вагнера – зла, а в лучшем случае – просто бездушна.

Отметим, что Вагнер в гётевской трагедии, скорее всего, дал толчок для создания образов доктора Вагнера в романе Умберто Эко «Маятник Фуко» и рассказе Артура Кларка «Девять миллиардов имен Бога». В последнем начетник Вагнер, этакий типичный «физик» из шестидесятых, не особенно задумывающийся о морали и возможных последствиях своих изобретений, устанавливает в тибетском монастыре мощный компьютер, с помощью которого монахи составляют список всех имен Бога, что и приводит к катастрофическим последствиям. В балладе «Ученик чародея» Гёте также показывает такого самонадеянного мудреца, пытавшегося бросить вызов могущественным силам мироздания:

Вызвал я без знанья

Духов к нам во двор

И забыл чуранье,

Как им дать отпор!

(перевод Бориса Пастернака)

П.А. Горохов отмечает: «Гёте понимал, что человечество, равно познав Добро и Зло, еще не пресытилось. Возможно, он полемизировал с мыслителями Просвещения по поводу того радужного портрета идеального Человека, который был ими нарисован» ^{[4, с. 10]}. Гёте впервые в Новое время поставил вопрос о целесообразности приращения научного знания ради самого знания. Чистое любопытство – прекрасное чувство, но применительно к живой природе любопытство, не сдерживаемое моральными и аксиологическими регуляторами, может привести к печальным и даже к катастрофическим последствиям.

И далее: «Гёте понимал, что человек порой добровольно отдает себя в иго той торопливости, которая исходит, как известно, от дьявола. Мыслитель гениальным словообразованием назвал это иго «велоциферским», то есть соединил латинское слово Velocitas (спешка, торопливость) и имя дьявола Люцифер» ^{[3, с. 162-163]}. Если Фауст пытается обуздать в себе «велоциферские» интенции и встать на путь подлинной продуктивности в познании живой природы, по которому всю жизнь стремился следовать и сам Гёте, то Вагнер поистине не только одержим чисто дьявольским стремлением познать природу как можно быстрее и не считаясь с возможными жертвами и потерями, но и бросить природе вызов, искусственно создав «венец творения». Возможная гибель живых существ, ставших жертвами экспериментов, как и дальнейшая судьба сотворенных ими созданий, мало волнуют таких ученых.

Гётевские сомнения относительно целесообразности дерзких вызовов матери-природе неоднократно повторялись в произведениях художественной литературы и философских трактатах. В 1817 году, когда Гёте был еще полон сил, а вторая часть «Фауста» еще не была издана (она выйдет за год до смерти мыслителя, в 1831 году), был написан роман «Франкенштейн, или Современный Прометей» - произведение, ставшее краеугольным камнем философской фантастики и напрямую посвященное созданию искусственного человека. Если Гёте подчеркивал невозможность создания живого организма из его неживых частей, то герой романа Мэри Шелли (1797 – 1851), молодой врач Виктор Франкенштейн одержим идеей создания человека из частей мертвых тел и оживлением скокструированного кадавра с помощью сил природного электричества. Пережив уход из жизни нескольких близких людей, Франкенштейн бросает вызов самой смерти. В конце концов, его эксперименты увенчались успехом.

Бертран Рассел в «Истории западной философии» писал, что роман Шелли «содержит то, что почти с полным основанием может рассматриваться как аллегорическая пророческая история развития романтизма. Чудовище Франкенштейна — это не просто чудовище, каким оно стало в просторечии, оно вначале было добрым существом, стремившимся страстно к человеческой привязанности, но в нем вызывает ненависть и побуждает к насилию тот ужас, который его безобразие внушает тем, чьей любви он пытается добиться» ^{[14, с. 800]}.

Хотя сама королева Виктория появилась на свет лишь в 1819 году, роман Шелли можно рассматривать как предтечу викторианской готики, поставившей на страницах таких шедевров, как «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» Р. Стивенсона или «Поворот винта» Г. Джеймса, важнейшие нравственные, эстетические и философские проблемы. Широко известно, что роман «Франкенштейн» был написан как результат пари между лордом Байроном, его домашним врачом Джоном Полидори и супругами Шелли. В этом соревновании в создании страшных историй приняли участие и Байрон, набросавший отрывок повести о вампире, и Полидори, написавший небольшую повесть «Вампир», но выиграла это пари, безусловно, юная Мэри Шелли. Как говорил Воланд у М.А. Булгакова, «Кровь – великое дело»: Мэри была дочерью небесталанного писателя и философа Уильяма Годвина и писательницы Мэри Уолтонскрафт, которая вошла в историю как одна из первой феминисток Англии. Наверное, генами феминизма объясняется и свобода нравов у самой Мэри, еще в 16 лет сбежавшей с Шелли и своей сводной сестрой за границу, а впоследствии пускавшей на семейное ложе лорда Байрона.

Критики единодушны в оценке, что роману «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1817) было суждено открыть новую эпоху не только в английском романтизме, но и во всей мировой фантастической и философской прозе. Многие идеи просветителей нашли отражение в этом романе столь рельефно, а сюжет настолько увлекал читателя, что Байрон даже не поверил вначале, что девятнадцатилетняя девушка могла написать столь зрелый роман, превратив приснившийся ей кошмар в полное скрытых смыслов повествование. Думается, что не стоит, как это делал Байрон и продолжают делать некоторые современные литературоведы, считать автором романа ее мужа – поэта Перси Шелли, хотя, видимо, определенное духовное и интеллектуальное влияние все же имело место. Философский слой романа образуют идеи и концепты, восходящие к воззрениям Платона, Ж.-Ж. Руссо, Г. В. Ф. Гегеля, К. Ф. Вольнея, У. Годвина, М. Уолтонскрафт. Видимо, некоторые мировоззренческие установки мыслителей прошлого и современности были близки самой Мэри Шелли.

Шелли рассказывает о превращении существа, созданного доктором Франкенштейном, в самостоятельную личность. Это существо – в полном смысле этого выражения self-made man – «человек, сделавший себя сам», если будет позволено воспользоваться здесь этим образом, впервые придуманным Генри Клеем 2 февраля 1842 года при выступлении в Сенате США для описания людей, чей жизненный успех заключался исключительно в них самих, а не во внешних условиях. Это создание, вполне в духе просветительских традиций Нового времени, самостоятельно учится и осознанно стремится быть Человеком.

Разумеется, с точки зрения здравого смысла и прозы жизни вся история духовного становления этого создания довольно нелепа. Прячась в деревенском сарае, бедное существо учится говорить, подслушивая как молодой крестьянин Феликс учит своему языку беглую женщину арабских кровей. Читать создание учится по шедеврам мировой литературы, которые терпеливо дожидаются его в чемодане, оказавшемся каким-то образом в деревенской канаве. Книги, безусловно, прекрасные, они и по сей день входят в культурный багаж образованного человека: поэма Мильтона «Потерянный рай», «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и «Страдания юного Вертера» Гёте. Впрочем, роман - фантастический и ни в коем случае не должен оцениваться по канонам реализма. В конце концов, автором его была молодая женщина, сила воображения которой тоже могла давать сбои.

И все же Мери Шелли, верная готическим традициям мисс Анны Ратклифф, весьма занимательно описывает разнообразные ужасные события, хотя в самом романе жестокостей не столь много, как в многочисленных экранизациях этого шедевра. В романе на первый план для взрослого и вдумчивого читателя выходит не занимательность сюжета, а его философский смысл. Так часто случается с литературными шедеврами: если в детстве читатель Свифта с интересом следит за необычайными приключениями судового врача Гулливера, то в зрелые годы тот же самый читатель с изумлением открывает на страницах великого романа хлесткую сатиру, всю совокупность авторских «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» и, прежде всего, философские размышления - горькие и справедливые - о человеческой природе.

На наш взгляд, в философско-антропологическом плане юной Мэри Шелли лучше всего удались те эпизоды романа, где Виктор Франкенштейн и его создание, словно на заседании ученого совета, обсуждают все «плюсы» и «минусы» нового потенциального эксперимента - создания женской особи, долженствующей стать подругой жизни для мужской особи, новой Евы.

Существо, созданное фантазией Мэри Шелли, является закономерным логическим воплощением философской антропологии Нового времени, квинтэссенцией которой является великая формула Декарта «Cogito ergo sum». Если это создание способно мыслить, следовательно, оно является человеком, несмотря на свой ужасный и отталкивающий облик. Внушающая страх форма вмещает в себя достойное содержание – богатый внутренний мир. Существо размышляет перед своим создателем о причинах появления ростков зла в собственной душе: «Я затаил злобу, потому что несчастен. Разве не бегут от меня, разве не ненавидят меня все люди? Ты сам с радостью растерзал бы меня; пойми это и скажи, почему я должен жалеть человека больше, чем он жалеет меня? Ты не считал бы себя убийцей, если бы тебе удалось сбросить меня в одну из этих ледяных пропастей и уничтожить мое тело – создание твоих собственных рук. Почему же я должен щадить людей, когда они меня презирают? Пусть бы человек жил со мной в согласии и дружбе; тогда вместо зла я осыпал бы его всеми благами и благодарил бы только за то, что он принимает их» ^{[16, с. 232-233]}.

Роман Шелли заставил задуматься вдумчивого читателя над важнейшим вопросом: есть ли у существа, сотворенного произволом ученого, душа? Насколько применимы к рукотворному Адаму традиционные христианские представления о природе человека? Если человек создан по образу и подобию Божьему, то является ли человеческим существом рукотворный организм, собранный из фрагментов мертвых тел? Или же стоит принять материалистический взгляд, отринуть само понятие души и признать сознание исключительно свойством высокоорганизованной материи?

По мере чтения романа читатель понимает, что симпатизирует отнюдь не доктору Франкенштейну, но несчастному рукотворному монстру. Ребенок также не может повлиять на свое рождение и часто появляется в этом мире совершенно нежеланным существом. Монстр, рожденный в порыве любопытства экспериментатора, также не имел никакого желания появляться на свет. Страдания, которые претерпевает искусственное существо, озлобляют его. Но страдает монстр намного больше, чем его создатель. Видимо, главным положительным героем романа выступает именно безымянный монстр, который на глазах читателей превращается из куска неодушевленной плоти, оживленной электрическими разрядами, в мыслящее существо, сознание которого сформировалось под влиянием шедевров мировой литературы. И «врагом рода человеческого» это существо стало отнюдь не по своей вине. Именно общество, отринув от себя создание Франкенштейна, озлобило его. И первым человеком, предавшим безымянное существо, был именно его создатель.

Шелли убеждает читателя, что именно общество, делая из человеческого индивида аристотелевское «общественное животное», уничтожает одновременно и то доброе начало, что заложено в него природой. Ведь сотворенное из мертвых кусков плоти создание способно испытывать поистине детскую радость и изумление при виде того, как блистающий диск луны поднимается над деревьями. Существо изумляется богатству окружающего мира. Как считали Платон и Аристотель, начало пути к знанию – удивление. И существо ежедневно познает природу и стремится постичь людей, их жизнь и стремления.

Словно добрый дух, монстр приносит по ночам дрова крестьянской семье. Слепой старик не может видеть уродства существа и потому не боится его. Поэтому существо общается со слепым крестьянином, и сердце читателя трогает его призыв «Настало время! Спаси и защити меня!.. Не бросай меня в час испытаний!» Но отталкивающий внешний вид существа препятствует его общению с людьми. Создание Франкенштейна начинает чувствовать всю несправедливость предвзятого и враждебного отношения к себе – в особенности после того, как преисполненное любви к людям, оно спасает маленькую тонущую девочку, но люди вознаграждают его зарядом дроби.

Шелли, как и Руссо, видимо, была убеждена, что все доброе в своей натуре человек получает по наследству от мира живой природы. Ведь лев, утолив голод, может снисходительно взирать на целое стадо антилоп, покуда вновь не проголодается. Хищника нельзя назвать злым. Лишь человеку свойственно изощрённо издеваться над своими жертвами, в том числе и над подобными себе. Кант в трактате «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» недаром писал, что человек сделан из «столь кривой тесины», что сделать что-либо прямое из него нет никакой возможности ^{[10, с. 19]}. В трактате «Об изначально злом в человеческой природе» Кант приходит к неутешительному выводу, что человек по природе зол.

Шелли была далека от взглядов Канта, выраженных немецким мыслителем в трактате «Об изначально злом в человеческой природе», но и она задавалась вопросом, не является ли подлинно человеческим лишь порожденные социумом и заботливо культивируемые им – в том числе и в форме нелепых и отживших традиций - многочисленные разновидности зла? Ведь даже сотворенное безумным ученым существо первоначально полно добрых намерений, и, лишь столкнувшись с царящим в обществе злом, начинает мстить своему создателю, убивая близких ему людей.

Современные научные достижения давно опередили самый смелый полет писательской фантазии. Безумная мечта о создании искусственного человека - благодаря поразительным достижениям биологии и нанотехнологий - воплощается сегодня в жизнь. Творцу брошен вызов поистине возрожденческой дерзости и безрассудной смелости. И Шелли одной из первых после Гёте задалась вопросом о целесообразности такого вызова живой природе со стороны одержимых «велоциферской» жаждою познания ученых. Этот вопрос неоднократно повторили другие мыслители, писатели и поэты. Насилие над природой чревато страшными потрясениями и необратимыми изменениями в самом человеческом естестве. В нашу абсурдную эпоху глобализации, политкорректности и толерантности идеи такого рода получили развитие в философской теории и практике трансгуманизма, адепты которого полагают, что качественное улучшение человеческого тела, по сути, положит начало следующему этапу эволюции «человека разумного». На новом качественном уровне вновь брошен вызов матери-природе, и победа ученых может привести к исчезновению человека как физического существа, не говоря уже о трансформации душевно-духовной составляющей. Вспоминаются слова Катарины из великой комедии Шекспира «Укрощение строптивой»: «Природа-мать умна, да сын безмозглый».

Видимо, именно Шелли одна из первых в мировой литературе поставила проблему ответственности ученого, ставшей в наше время одной из важнейших нравственных коллизий. Платон и Аристотель учили человечество, что знание суть благо и добродетель. Приобщившийся к знаниям и вкусивший плоды науки человек, тем более ученый, просто не в состоянии поступить дурно. Френсис Бэкон отчеканил формулу «Знание – сила». Но эта сила может быть направлена в равной мере как на добро, так и на зло. Вновь вспомним Канта, который предупреждал об опасности для судеб человечества «злой мудрости», которая может обернуться «вечным миром» на вселенском кладбище. Если сам человек по природе своей зол, то весьма сомнительно, что ученые будут творить добро. Все эти раздумья нашли отражение и в романе Мэри Шелли.

По сути, во все времена ученые мало задумывались над теми последствиями, которые возымеют сделанные им открытия. В научно-фантастической литературе возникали образы ученых-дельцов (П.П. Гарин у А.Н. Толстого, инженер Шульц у Жюля Верна), но типичнее все же выглядят доктор Франкенштейн или профессор Преображенский, коими двигало лишь любопытство. Не только в фантастических романах, но и в жизни дальнейшей судьбой судьбоносного открытия распоряжались чаще всего люди, не имевшие к нему никакого отношения. П.А. Горохов пишет: «Шелли предвидела, что наука столкнется с трудными проблемами этики, из которых главная – в оправданности границ, которые необходимо поставить познанию, чтобы не оборачивалось оно бесчисленными катастрофами – экологическими, социальными, духовными» ^{[5, с. 25]}.

Проблема ответственности ученого за дела рук своих – в том числе и в жутких экспериментах над человеческой природой - выходит на первый план и в романе Герберта Уэллса «Остров доктора Моро» (1896), рассказывающим о превращении животных в человека путем модной в то время вивисекции.

Талантливый Джозеф Конрад, считавший себя учеником Уэллса, назвал своего великого современника «историком будущих веков». Юлий Кагарлицкий добавляет: «Уэллса можно было назвать историком будущих тысячелетий. В романе «Остров доктора Моро» он вновь выступает как историк тысячелетий, но не будущих, а минувших. Правда, спресованных до предела. Вся история цивилизации проходит за полтора месяца на глазах Эдварда Прендика. Этот молодой человек, прослушавший курс профессора Хаксли (не иначе – однокашник Уэллса), потерпел кораблекрушение, был подобран в море шхуной «Ипекуана» и таким образом нечаянно оказался свидетелем необычайных событий» ^{[9, с. 186]}.

Этот роман Уэллса по праву признается одним из самых жутких романов мировой литературы. Появлению самого замысла мы обязаны тому обстоятельству, что автор был биологом по образованию, а тема вивисекции была в то время одной из самых обсуждаемых в среде естествоиспытателей. Никто - за исключением нескольких светлых умов масштаба Уэллса - не думал в то время об ответственности перед живой природой. Напротив, экспериментатор бросал смелый вызов самим законам природы, стремясь их изменить и отредактировать в улучшенной форме. В своем «велоциферском» стремлении ученый безрассудно примерял на себя функции самого Бога, в слепой наивности пытаясь улучшить Его создания. Именно такого экспериментатора Уэллс сделал главным героем своего романа.

Моро - талантливый врач и биолог, который был принужден покинуть цивилизованный мир из-за травли, которую объявили на него коллеги и «просвещенная публика». Уэллс пишет о Моро: «Он опубликовал несколько поразительных фактов относительно переливания крови и, сверх того, был известен своими выдающимися трудами о ненормальных отклонениях в общем развитии организма. Но вдруг эта блестящая карьера была прервана. Он должен был покинуть Англию. Какой-то журналист получил доступ в его лабораторию под видом лаборанта, но с предумышленным намерением предать все виденное им сенсационной огласке» ^{[15, с. 173]}.

Эдуард Прендик после ряда опаснейших приключений, пережитых им на острове доктора Моро, фактически вынуждает ученого поведать ему свои тайны. И только тогда гениальный экспериментатор рассказывает незваному и настойчивому гостю о сути своей работы – созданию новых людей путем хирургической трансформации тел животных. Моро констатирует: «Изучение природы делает человека в конце концов таким же безжалостным, как сама природа» ^{[15, с. 173]}. И эти слова многое объясняют в характере талантливого исследователя.

Роман не только рассказывает о создании искусственных людей путем комбинирования частей различных животных, но и ставит актуальные и сложные философские вопросы о сути человеческой природы, о соотношении в ней добра и зла. Некогда Иммануил Кант явственно обозначил, что человека в ряду всех других живых существ выделяет познавательная способность. Антропология Канта рассматривает человека как существо, которое детерминировано не инстинктом, как это наблюдается у животных, а разумом. Отсюда воспитание людей должно поставить преграды самой возможности деградации человека и его обращения в дикое, первобытное состояние. Кант полагал, что воспитание должно вести к подлинному просвещению. Ребенка нужно не только обучать тому, «что такое хорошо, и что такое плохо», но и учить мыслить. Воспитание неизбежно включает в себя «обуздание дикости», то есть приучение к порядку и дисциплине, а также научение полезным навыкам. Таким образом, происходит интеграция индивида в соответствующую культуру, его социализация. Поэтому Моро разработал собственную педагогическую методику, он стремится сделать из своих созданий настоящих людей. Для этого он внедряет в их очеловеченные головы своеобразные «гипотетические императивы»:

«- Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?

- Не лакать воду языком – это Закон. Разве мы не люди?

- Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон. Разве мы не люди?

- Не охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди?» ^{[15, с. 200]}

Как известно, Кант полагал, что гипотетические императивы действительны лишь в том случае, если предполагается субъективно выбранная цель. Такие императивы выражают лишь обусловленное долженствование. Для жутких и несчастных созданий сам созданный их творцом «поистине изумительный Закон» выступает в качестве своеобразного категорического императива – формального и абсолютного. Моро вбил в очеловеченные звериные головы главную мысль: «Ужасные наказания ждут тех, которые нарушают Закон. Им нет спасения» ^{[15, с. 202]}. По сути, закон Моро – новая религия, синтезированная из традиционных мировых религий. Ученый присвоил себе божественные функции, ибо он взялся казнить и миловать по собственному произволу.

Моро рассуждает о практикуемом им методе внушения необходимых истин и желаемых правил поведения: «Духовное строение существа изучено наукой еще менее физического. В развивающейся в наши дни науке гипнотизма мы находим возможность заменять старые наследственные инстинкты новыми внушениями, как бы делая прививки или перемещения на почве наследственности. Многое из того, что мы называем нравственным воспитанием, есть только подобное искусственное изменение и извращение инстинкта; воинственность перевоспитывается в мужественное самопожертвование, а подавленное половое влечение в религиозный экстаз» ^{[15, с. 215]}.

Эти откровения Моро заставляют задуматься и по сей день. Естественно, что Уэллс на протяжении своей долгой жизни с интересом следил за деятельностью Зигмунда Фрейда, стремившегося выявить бессознательные мотивы душевной жизни. Но этим своим романом великий англичанин во многом опередил Фрейда, который разрабатывал свой метод психоанализа с 1896 по 1902 гг.

Сегодня мы имеем дело с «новыми внушениями» эпохи глобализации. Манипуляция индивидуальным и общественным сознанием достигла своего апогея. Современное человечество уже несколько десятков лет осознанно превращают в зверолюдей, лишенных духовного начала и одержимых лишь удовлетворением витальных и материальных потребностей. Политика агрессивно навязываемой толерантности, безумная и бездумная политкорректность, всепоглощающий абсурд «новой этики» — вот главные и тревожные симптомы трансформации «человека разумного», идущей полным ходом.

В романе Уэллса Моро – видимо, одержимый ненавистью к людям – творил из животных пародии на человеческие существа. А в современную эпоху глобализации полным ходом осуществляется массовое производство бездуховных и безнравственных индивидов из сырья «массового человека». Таких созданий не интересуют вечные загадки бытия и поиски смысла жизни, их не трогают проблемы веры и безверия – как некогда в Древнем Риме пределом их жизненных требований является лозунг «Хлеба и зрелищ!». На улицах современных городов мы видим находящихся под глубоким внушением, мастерски зомбированных индивидов, не желающих хотя бы на время расстаться с гаджетами, ставшими для них экзистенциальной необходимостью. Свобода им не нужна, мыслить самостоятельно они не в состоянии, а направление мыслей и – при необходимости – образ очередного врага, виновного в жизненных проблемах и неурядицах, задают официальные СМИ. Такие, с позволения сказать, люди практически идентичны зверолюдям Моро, которые были не способны разумно мыслить и действовать без чтецов Закона и своего создателя.

Исследователи Уэллса также отмечают, что своей философской основой роман в значительной степени обязан учению Томаса Хаксли о вечных и диалектически противоположных друг другу «космическом» и «этическом» процессах. Космический процесс осуществляется без какого-либо вмешательства человека, а потому у него нет и не может быть никакой моральной составляющей. В конце концов, в полном соответствии со вторым началом термодинамики, космический процесс завершится энтропией, полной гибелью всего живого. Хаксли был уверен, что этический процесс обязан своим возникновением страстью человечества к выживанию, непременно сопровождаясь всеобщим стремлением к спасению мира. Люди в состоянии сами создать «зоны порядка», которые будут противостоять энтропии. Ведь мы давно уже окружены «второй природой», которую сами создали.

Но показанная Уэллсом община зверолюдей представляется лишь гротескной пародией на человеческое общество. Разумеется, такая уродливая община неизбежно обречена на гибель. Ведь будучи лишенными контроля со стороны творца, зверолюди на острове постепенно теряют искусственно навязанные им человеческие черты и вновь принимают звериный облик. Уэллс следует идеям своего учителя Хаксли. Зверолюди – порождение не этического, а космического процесса, а сам гениальный хирург олицетворяет не только жестокость этого процесса, но и его бессмысленность. Ю. Кагарлицкий пишет: «” исходным материалом” для Моро служат звери, но “конечным продуктом” его лаборатории отнюдь не оказываются люди в полном значении этого слова. Приданные им вчерне человеческие черты не избавляют их от глубоко укоренившихся животных инстинктов. И эти инстинкты побеждают. Нужен лишь небольшой внешний толчок. Случайно отведав крови, {…} они возвращаются к своей животной природе. Уродливое подобие человеческого общества, созданное для этих уродливых человеческих подобий, немедленно рушится» ^{[9, с. 192]}.

Лишь в самом конце романа Уэллс высказывает робкую оптимистическую надежду: «Мне кажется, что все должно найти свое утешение и надежду в этих вечных всеобъемлющих законах мироздания, а никак не в обыденных житейских горестях и прегрешениях» ^{[15, с. 282]}.

Многие идеи Уэллса развил в своих фантастических повестях «Собачье сердце» и «Роковые яйца» великий русский писатель М.А. Булгаков – врач по образованию, живо интересовавшийся наукой и проблемами естествознания. В «Собачьем сердце» можно найти прямые аллюзии на образы, созданные Гёте, Шелли и Уэллсом. Ученик профессора Преображенского доктор Борменталь восторженно пишет в дневнике: «Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу!»

Но восторги доктора Борменталя преждевременны, ибо скальпель гениального профессора Преображенского «вызвал к жизни» отнюдь не «новую человеческую единицу», а монстра, который вскоре начинает угрожать размеренному существованию и даже жизни своего творца. Созданное существо ни в коей мере не напоминает создание доктора Франкенштейна, которое, следуя педагогическим канонам Просвещения и вполне в духе просветительских традиций, мечтает быть Человеком и самостоятельно учится этому, наблюдая за людьми и усваивая духовное содержание шедевров мировой литературной классики. И если доктор Франкенштейн бежит от своего создания и предает его, то талантливые русские вивисекторы, головы которых наполнены теми же просветительскими идеалами, пытаются применить к нему педагогические заветы Руссо и вообще всячески стремятся воздействовать на свое творение собственным и, как они полагают, положительным примером.

Так, Преображенский мыслит сделать из Шарикова настоящего человека с помощью великого романа Даниэля Дефо, некогда столь любимого Руссо: «Надо будет Робинзона…» Увы, очень скоро обнаруживается вся тщетность прекраснодушных мечтаний этих двух типичных русских разночинцев, старшие братья и отцы которых еще «ходили в народ», мечтая просветить его. А народ, как известно, частенько колотил своих просветителей. Идеал «доброго дикаря» невозможно было воплотить в действительность. И ученые вскоре понимают, что уж слишком сильно «пролетарское происхождение» существа, которое они создали из пса и «материала», оставшегося от Клима Чугункина. «После того, как у него отвалился хвост, - ведет свою хронику доктор Борменталь, - он произнес совершенно отчетливо слово ’’пивная’’» ^{[1, с. 271]}. Развитие существа продолжается – в полном соответствии с законами наследственности: «Он произносит… все бранные слова, которые только существуют в русском лексиконе» ^{[1, с. 271]}.

Видимо, саму вивисекцию, которой подвергся милый пес Шарик и обратившую его в стопроцентного пролетария, можно аллегорически понимать как предупреждение о возможном деструктивном воздействия уравнительно-коммунистических идей, которые совершенно преждевременно укоренились в сознании широких народных масс. Действительно, одержимый «велоциферской» страстью ученый, совершенно не задумываясь о последствиях своего эксперимента, сотворил из дружелюбного пса страшного монстра. Красивые и прекраснодушные, но совершенно утопичные идеи также испортили русский народ, совсем как скальпель вивисектора, кромсая по живому душу народа. Реализация утопии стала возможной лишь через море крови.

Что-то похожее произошло с нашим народом в 90-е годы ХХ столетия, когда новый скальпель – теперь уже западных вивисекторов – стал деформировать национальную психологию в тщетной надежде превратить советских людей в толерантные и политкорректные существа, лишенные любви к Родине.

Булгаков размышляет о создании искусственного человека в тесной связи с раздумьями об опасности социальных экспериментов, когда насильственное ускорение темпов исторического развития, все эти яростные призывы наподобие «Клячу истории загоним!» могли привести к катастрофам всемирного масштаба, о чем уже свидетельствовал печальный опыт России. Новые люди наподобие Шарикова совершенно некритически восприняли идеи, созданные не в России и не для России. В знаменитой сцене гомункулус нового типа рассуждает о прочитанной им «Переписке Энгельса с Каутским», вынося из книги магистральную идею «Взять все и поделить!»

И если гомункул у Гёте может жить только в пробирке, то и Полиграф Полиграфович способен существовать лишь в сумбурной реальности постреволюционной России. Его речь схожа с воззваниями и речами «пламенных революционеров» наподобие Швондера, а потому кажется смешной и нелепой для русских интеллигентов Преображенского и Борменталя. Хотя сам Шариков претендует на интеллектуальную значимость и значительный статус в новом обществе. Булгаков приводит читателя к мысли, что все высказываемые Шариковым идеи неизбежно должны были привести к идее мировой революции, к грандиозному вселенскому пожару, о котором мечтали большевики в первые годы после революции.

Рассматривая исторический процесс и пытаясь постигнуть его законы, Булгаков был сторонником эволюции, постепенного совершенствования и улучшения общественного строя, а вместе с ним и Человека, на разумных и добрых началах. Искусственно создать разумного человека путем науки или внушения идеологем нельзя. Может получиться лишь монстр, что и показано в талантливых и полных скрытого смысла аллегориях, которыми наполнена повесть «Собачье сердце».

Недаром в своем «Письме к Правительству» от 28 марта 1930 года М. А. Булгаков писал о своем «глубоком скептицизме в отношении революционного процесса», называя себя приверженцем «излюбленной и Великой Эволюции». Здесь он полностью повторяет основополагающие мысли своего кумира – великого Гёте. «Велоциферские» устремления сотворить любыми средствами рай на земле и «железной рукой загнать человечество в счастье» могут превратить эту землю в ад.

В этих своих воззрениях Булгаков был близок к тем отечественным и зарубежным мыслителям, которые рассматривали всякую революцию, со сколь благими намерениями она ни планировалась и ни осуществлялась бы, как социальный синоним для землетрясения или цунами. Отметим еще раз, что и Гёте всю жизнь выступал противником насильственных революционных процессов в природе и обществе, доказывая пагубность бездумных экспериментов над природой, в том числе и над природой человеческой.

Булгаков, повествуя о создании искусственного человека в реальности постреволюционного бытия, концептуально обосновал феномен «шариковщины», выявив общее в особенном. Некогда Ницше злословил, что масса – фабричный товар природы. Здесь гениальный хирург сотворил уникальное существо, ставшее собирательным образом бездумной людской массы, напрочь лишенной духовных и культурных основ и стремящихся лишь к материальным благам.

Прежде всего, новый человек проявляется в новых этике и эстетике – совершенно непривычных для людей старой закваски. Для Булгакова странными и даже ужасающими кажутся черты нового стиля поведения. Если Филипп Филиппович – некогда настоящий «московский студент» - со знанием дела обсуждает с Борменталем преимущества различных сортов водки, не обделяя вниманием и подходящие к оным закуски, то Шариков же просто «выплеснул водку в глотку, сморщился, кусочек хлеба поднес к носу, понюхал, а затем проглотил, причем глаза его налились слезами» ^{[1, с. 182]}.

Шариков и подобные ему не удосуживаются снимать головной убор в помещении, они предпочитают ходить в грязной обуви по мраморной лестнице и по дорогому ковру. Окурки «товарищи» привыкли бросать на пол, а плевательницы просто игнорируют. Свою убогую и косноязычную речь они щедро пересыпают ругательствами. Если Булгаков, создавая Шарикова, имел перед глазами одетых в кожанки хозяев «нового мира», то читатели 90-х годов видели в Шарикове воплощение «новых русских», а сегодняшние интеллектуалы не без оснований усматривают в Шарикове черты безграмотных, но претендующих на непогрешимость и некий «особый стиль» гламурных и бесполых телеведущих или блогеров.

История создания искусственного человека у Булгакова имеет эсхатологический оттенок, столь близкий нам, гражданам современной России. В своем дневнике Борменталь пишет: «Что в Москве творится – уму непостижимо человеческому. Семь сухаревских торговцев уже сидят за распространение слухов о светопреставлении, которое навлекли большевики. Дарья Петровна говорила и даже точно называла число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика Стефана, земля налетит на небесную ось… Какие-то жулики уже читают лекции. Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть вон беги из квартиры» ^{[1, с. 276]}.

Интересно, что схожих с М.А. Булгаковым взглядов на «новых людей» придерживался С.Н. Булгаков, так же не принявший Октябрьской революции. В своем труде «На пиру богов» С.Н. Булгаков пишет: «” товарищи” кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян – homo socialisticus”». Эта жесткая оценка созвучна с главной идеей великой повести «Собачье сердце».

Человека нельзя собрать как мотор из запасных частей. Преображенский синтезировал отнюдь не «благородного дикаря» Руссо. Из пролетария Клима Чугункина и «милейшего пса» Шарика на свет Божий появилось отнюдь не Божественное творение, а Полиграф Полиграфович Шариков, ставший неотъемлемой частью нового бытия.

Итак, подведем итоги нашего исследования. Впервые философские размышления об искусственном человеке появляются в мировой литературе в великой драме «Фауст». По сути, сама идея создать искусственного человека была продолжением богоборческих стремлений эпохи Возрождения и воплощением пламенного желания стать не только наравне с Творцом, но и превзойти Его. Это понимал Гёте и стремился отобразить собственные опасения в своем шедевре. Гомункул, созданный учеником Фауста, ученым-экспериментатором Вагнером, стремится стать человеком и обладает незаурядным интеллектом, но существовать способен лишь в искусственных лабораторных условиях – в колбе. Такие гомункулы чем-то похожи на современных «кристаллизованных людей», не представляющих свою жизнь без гаджетов и виртуальной реальности. Создавая образ гомункула, Гёте имел в виду также надуманность, искусственность и бесплодность многих просветительских идей, ибо просветители поставили под сомнение само существование Бога, поставив на Его место ученого-творца.

Гётевская идея бесплодности и опасности экспериментов над человеческой природой была развита впоследствии Мэри Шелли, Гербертом Уэллсом и Михаилом Булгаковым. В целом, после Гёте к сюжету сотворения искусственного человека обращались десятки писателей. Например, гомункулус встречается даже у братьев Стругацких в повести «Понедельник начинается в субботу». В наше безумное время, благодаря успехам клонирования, мечта о создании искусственного человека перестает быть сказкой, становясь реальностью. Вот только не все ученые задумываются о целесообразности таких экспериментов и их последствиях.

Гомункул Вагнера и создание доктора Франкенштейна оказываются наиболее близки к тому представлению о человеке, которое господствовало в философии Нового времени и просветительской педагогике. Создания доктора Моро вызывают большее сочувствие, нежели Полиграф Полиграфович Шариков, созданный из милой дворняги с помощью «материала», оставшегося от стопроцентного пролетария Клима Чугункина. Существо из романа Шелли, вполне в духе просветительских традиций, самостоятельно учится и стремится быть Человеком, а потому неизбежно вызывает симпатию.

Но именно в романе «Франкенштейн» впервые была показана опасность просветительских иллюзий, всех этих прекраснодушных мечтаний в духе Руссо о возможности создания нового человека – пусть даже и искусственным образом, но зато свободного от родимых пятен страшной истории человечества. Такую мечту пытались осуществить большевики в результате грандиозного социального эксперимента – и отнюдь не всегда эти попытки заканчивались воспроизводством лишь шариковых. Если можно так выразиться, то Шариков – «брак» социалистического проекта по созданию «нового человека». Не следует забывать, что сама повесть Булгакова имеет ярко выраженную сатирическую направленность и полна неприкрытого гротеска. Как правило, коммунисты стремились следовать формуле Ленина, согласно которой «новый человек», то есть человек коммунистической формации может возникнуть лишь тогда, когда «обогатит свою память знанием всех тех богатств, которых выработало человечество». Во всяком случае, эта задача благороднее задачи создания «квалифицированного потребителя» вместо человека-творца.

Если философия Просвещения провозглашала благостность покорения живой природы и разнообразных экспериментов над ней, проводимых многочисленными «ничтожными червями сухой науки», и не была склонна внимать пророческим предупреждениям немногих фаустов, то литература оказалась более прозорливой. Все произведения фантастической литературы, где рассказывается о создании искусственного человека, предупреждают – в том числе и средствами философского предвидения - об опасности такого рода экспериментов над живой природой. Недаром гениальный хирург Преображенский после снизошедшего на него прозрения говорит своему верному ученику и коллеге: «…зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар» ^{[1, с. 208]}. И эти булгаковские строки прекрасно резюмируют те философские интенции, которые можно найти на страницах шедевров мировой литературы, посвященных созданию искусственного человека.