Пушкинский контекст пьесы Бориса Садовского «Лиза»

Изумрудов Юрий Александрович кандидат филологических наук доцент, кафедра русской литературы, Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского 603022, Россия, Нижегородская область, г. Нижний Новгород, пр. Гагарина, 23 Izumrudov Yurii Aleksandrovich PhD in Philology Associate Professor, Department of Russian Literature, N.I. Lobachevsky National Research Nizhny Novgorod State University 603022, Russia, Nizhegorodskaya oblast', g. Nizhnii Novgorod, pr. Gagarina, 23 izumrud.nnov@mail.ru

1. Введение

В настоящее время идет подготовка научного издания полного собрания сочинений Б.А. Садовского. Это важно, потому что литературное наследие Садовского еще недостаточно явлено современному читателю. Ряд его произведений рассеян по журналам, а некоторые – не опубликованы, хранятся в архивах. В возвращении читателям творчества Б.А. Садовского значимы заслуги научного сотрудника РГАЛИ С.В. Шумихина ^{[1; 2]}. Им были изданы сборники прозы и поэзии Б.А. Садовского, ставшие для исследователей источниками ряда неизвестных ключевых текстов. Важные архивные материалы были опубликованы в периодике, в различных альманахах, словарях ^{[3; 4; 5; 6;7]}. Недавно в научный оборот были введены статьи Б.А. Садовского «Наполеон в русской поэзии», «Два канцлера», поэма «Вениамин Терновский», пьесы «Мальтийский рыцарь», «Лиза», повесть «Черный перстень», переписка с А.А. Блоком, С.Н. Дурылиным, сестрой Е.А. Садовской ^{[8; 9; 10; 11]}. Публикация этой части наследия Б.А. Садовского сопровождалась комментариями, однако требуется более глубокое научное изучение этого ранее неизвестного пласта творчества Б.А. Садовского, чтобы полнее и детальнее представить логику его творчества.

Объектом исследования в данной статье стала пьеса-мистерия «Лиза», а также метатекстово связанные с ней «блоковская» мистификация «Солдатская сказка» и рассказ «Аракчеевская шутка».

Цель – выявление пушкинского контекста в пьесе «Лиза», уточнение характера восприятия Б.А. Садовским пушкинской традиции.

Актуальность данной работы обусловлена тем, что в ней раскрываются новые факты литературного процесса рубежа XIX-XX вв.; на примере творчества одного из представителей литературы серебряного века показывается, как в произведении отражается система взглядов писателя, его убеждения.

2. Методы, обзор

В статье использованы сравнительно-типологический, биографический методы, а также метод интертекстуального анализа, направленный «на выявление межтекстовых ассоциативных связей и приёмов, служащих созданию таких связей, – фигур интертекста. К числу приёмов этого класса относятся различные типы цитирования, текстовая аппликация, текстовая аллюзия, а также парафраз текста, цитаты или крылатых слов» ^{[12, с. 116]}.

Тема «Садовской и Пушкин» уже становилась предметом внимания отечественных исследователей. Первой работой в этом плане стала статья С.В. Шумихина «Практика пушкинизма» ^[13]. В ней были опубликованы архивные документы, прослежена эволюция восприятия Садовским творчества Пушкина. Статья С.В. Шумихина, имеющая информативный характер, стала основой для исследований, в которых более глубоко рассматривались отдельные произведения, лирические циклы Б.А. Садовского, выявлялись пушкинские цитаты и аллюзии, сопоставлялась система мотивов ^{[14; 15; 16; 17; 18; 19; 20; 21; 22; 23]}. В результате было доказано определяющее воздействие пушкинского творчества на художническое становление Б.А. Садовского. Концептуально важным в этом отношении является тезис, сформулированный С.Н. Пяткиным: «Пушкинское имя <…> является своего рода идейно-художественным центром художественного мира Б. Садовского» ^{[23, с. 62]}.

3. Судьба Пушкина в интерпретации Садовского

Пушкинский контекст произведений Садовского разнообразен: тут и прямая обращенность к стихам великого поэта, и раздумья о фактах его судьбы, и варьирование его тем и сюжетов… И, что примечательно, контекст этот проявляется даже там, где Садовской сознательно, подчеркнуто абстрагируется от Пушкина. Эта тенденция характерна для пьесы-мистерии «Лиза», в которой Садовской решился изобразить пушкинскую эпоху без Пушкина, как бы вычеркивая его из истории. Рассмотрим этот вопрос подробнее.

В пьесе «Лиза», написанной в 1921 г., отражен период междуцарствия – конец правления Александра I и начало правления Николая I. Это один из моментов той эпохи, которую мы сейчас называем пушкинской. Так до революции 1917 года воспринимал эту эпоху и Б. Садовской. Пушкин для него был эстетическим эталоном, а опора на пушкинскую традицию во многом определила его писательскую манеру. «Пушкинист», «пушкинианец» были его привычные характеристики. К слову, когда начинающий композитор М.М. Багриновский к столетию Отечественной войны 1812 года решил писать оперу на сюжет из этой эпохи, ему в качестве возможного автора либретто порекомендовали Садовского именно как «поэта-пушкинианца» ^[24]. «Его богом был Пушкин,» – писал о Садовском хорошо его знавший С.Н. Дурылин ^{[11, с. 388]}. Однако после революции позиция Садовского принципиально изменилась – изменились и оценки: Пушкин теперь в восприятии Садовского – «духовное ничтожество», его должно развенчать, предать забвению как ложного кумира либеральной интеллигенции начала ХХ века, ввергнувшей православно-державную Россию в гибельную революционную смуту. Мысль эта – отправная в ряде ключевых произведений Садовского об истоках революции 1917 года. Так, в повести «Кровавая звезда» (1919) Пушкин приветствуется главным идеологом русофобии голландским посланником (символически поименованным «черным человеком») как «Вольтер наших дней», а вскоре, в предсмертном бреду, после своего признания о покаянии, слышит от него же беспощадный приговор: «Напрасно. Сын Марии не простит “Гавриилиады”» ^{[4, с. 21]}. Николай I, идеал правителя для Садовского, без всякого колебания предает огню оставшиеся после смерти поэта рукописи. В написанном двумя годами позже «Кровавой звезды» романе «Шестой час» (произведения составляют своеобразную дилогию) выведен отрицательный персонаж – «литератор из Петербурга Осип Шоколад», который «называл себя “пушкинистом”». «Всю жизнь копался он в мелочах пушкинского текста, составлял статейки о Пушкине и этим жил»; из соображений выгоды принял православие и печатал пасквили в черносотенной газетенке. При большевиках столь же расчетливо прислуживал им. Рекомендуя себя «человеком по натуре скромным», с «обязанностью оберегать памятники родной истории от роковых и, увы, неизбежных эксцессов», Шоколад осквернил место упокоения Пушкина в Святогорском монастыре; издевательски попирая чувства настоятеля монастыря, всучил ему томик «Гавриилиады» с развязным назиданием: «Этой поэмой оригинально разрешается важнейшая религиозная проблема. Рекомендую вам, почтенный отец, прочитать ее. Вы увидите, как сразу расширится ваш духовный кругозор» ^{[7, с. 31, 32, 34]}.

В эссе «Святая реакция», своеобразном религиозно-философском комментарии к «Шестому часу», пушкинская тема находит такое разрешение: «В “Гавриилиаде” Пушкиным осмеян Иосиф, обручник Богоматери. Поэт насмешливо просит у него “беспечности, смирения, терпения, спокойного сна, уверенности в жене, мира в семействе и любви к ближнему”. Тогда еще он не подозревал всей ценности этих скромных благ. Из них ему как есть ничего не досталось, но этого мало; жена невинна, – а он – патентованный рогоносец. Так хитрый сатана разыграл над своим поэтом тему “Гавриилиады”. <….> Почему обижался Пушкин на камер-юнкерство? Только потому, что находил это звание для себя слишком малым. А сделай государь его гофмейстером, он был бы счастлив и горд» ^{[5, с. 434–435]}.

И, наконец, в романе второй половины 1930-х гг. «Пшеница и плевелы», самом масштабном произведении Садовского, ставшем по сути его авторским завещанием, немало говорится о Пушкине, хотя главная фигура в нем – Лермонтов. Вот, к примеру, некоторые реплики участников дружеского застолья в квартире добропорядочного петербургского литератора Нестора Кукольника: «Ведь вся его поэзия от беса. В Пушкине, как в золоченом орехе, кроется ад невероятной разрушительной силы; у церковных людей этот яд называется соблазном. Только действие его не скоро скажется. Ох, не скоро!»; «…до сей поры Европа тянула Христову ноту, теперь же тон задавать стал кто-то другой, на Христа не похожий. Так вот этому новому самозванному капельмейстеру и поработил свою свободную музу наш Александр Сергеич»; «Пасквилями запрудил всю Россию, и хоть бы что. А кощунство? Да за границей его за иные стишки вверх ногами бы повесили. Государь приказал убрать из Эрмитажа статую Вольтера, а под боком у него был собственный Вольтер, да еще в камер-юнкерском мундире»; «…сочинитель-то под конец слабеть начал. Почитайте, например, “Анджело”: просто срам»; «…меня от его эпиграмм тошнит. Уж точно, сатанинская клевета: недаром слово “дьявол” по-гречески значит “клеветник”»; «Мы-то, разумеется, Пушкину не поверим, что Воронцов подлец, ну, а наши внуки?» ^{[6, с. 117]}. Данные высказывания героев напрямую выражают точку зрения самого автора. Садовской использует композиционный прием, в основе которого – монтажность, фрагментарность, прерывность. Об этом приеме Садовской так писал К.И. Чуковскому: «…теорию прерывности воплотил я в романе, состоящем из 150 лоскутков, как бы ничем не связанных» ^{[3, с. 192]}. Однако несвязанность в данном случае – чисто внешняя. Глубинно представленная выше совокупность реплик, «150 лоскутков», монтируется в общую структуру повествования обрамляющими абзацами-фразами: 1. «Происшествия в С.-Петербурге 27 января: укусы супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве; дуэль между камер-юнкером Пушкиным и поручиком Кавалергардского полка бароном Дантесом; отравление содержательницы известных женщин» и 2. «Его Величество Государь Император и Его Высочество принц Карл Прусский 27 января в Каменном театре изволили смотреть драму “Молдаванская цыганка” и “Горе от тещи”, водевиль» ^{[6, с. 116, 117]}. Они создают жизненный, повседневный фон. Так значение получает то, в какой контекстуальный ряд помещена трагедия великого поэта. В результате формируется мысль, что дуэль – не трагедия, а сущий водевиль, банальнейшее «горе от тещи».Через несколько «лоскутков» этот мотив подкрепляется новой «аргументацией». На званом обеде у В.Ф. Одоевского В.А. Жуковский произносит немыслимые в устах реального, а не мифологизированного автором поэта слова: «Пушкин виноват перед царем: дал слово не драться, а сам затеял дуэль. С какой стороны ни взглянешь, для Пушкина нет оправданий. <…> Последний повод к дуэли – неслыханно дерзкое, гнусное письмо старому барону – делает Дантеса безусловно правым. Я Пушкину друг и жалею о нем, но magis amicus veritas (истина выше дружбы (лат.). – Ю.И.)». И снова важен принцип монтажности, соположения: суждения Жуковского вызваны «вином, развязавшим языки» у участников званого обеда, на котором поглощали «восхитительный паштет из кинелей с петушьими гребешками, шампиньонами и раковыми шейками», «суфле из шампанского с ванилью», «ананасное мороженое» ^{[6, с. 122, 123]}. Так судьба поэта оказалась обесценена бытом, гастрономическими подробностями.

4. Пушкинские контексты в пьесе «Лиза»

В пьесе «Лиза», как мы уже указывали, изображается пушкинская эпоха, но Пушкин не упоминается едва ли не демонстративно, особенно если учесть, что Садовской всегда смотрел на русскую историю, русскую жизнь сквозь призму эстетики ^{[9, с. 183]}.

Однако пушкинское «присутствие» сказывается на самых разных уровнях произведения: сюжетно-событийном, стилевом, композиционном. Так, среди персонажей пьесы два императора – Александр I и Николай I, определившие важные перемены в судьбе поэта: по воле Александра I Пушкин отбывал ссылку в Михайловском, а новый император в свои коронационные дни даровал ему свободу, охарактеризовал «умнейшим человеком в России» ^{[25, с. 393]}, изъявил желание стать его первым читателем и личным цензором.

Центральным событием эпохи междуцарствия стало восстание декабристов. Оно стало центральным и в пьесе «Лиза». Истоки, движущие силы, исход заговора – тема напряженных раздумий и разговоров всех персонажей произведения. И прежде всего А.А. Аракчеева. Безусловно, в подтексте пьесы возникали стихи Пушкина, его дневниковые и эпистолярные записи, факты биографии, связанные с восстанием декабристов и восприятием Аракчеева. Пушкинская позиция, хорошо известная читателю, так или иначе соотносилась с тем, как воспринимали происходящее герои пьесы.

«Лиза» написана с явной ориентацией на трагедию «Борис Годунов», что проявляется на уровне поэтики и проблематики. Так, Садовской, по примеру Пушкина, сочетает прозаическую и стихотворную речь, использует цезурный пятистопный белый ямб. Связь с пушкинской трагедией прослеживается на идейно-тематическом уровне – в «Лизе» Садовской дает свое решение проблем народ и правитель, предназначенность и ответственность власти, долг и судьба отчества, сила традиции, совесть и «самостоянье человека», предопределенность социально-нравственных катаклизмов… Несомненна перекличка тех строк двух произведений, где звучит голос больной совести. У Пушкина – в монологе царя Бориса Годунова «Достиг я высшей власти…». У Садовского эта тема получает развитие в монологе Шута, обращенном к Александру I:

…Тучи

Идут на Русь. В лесах и по болотам

На ранней зорьке лебеди звенят,

А вечером над степью черный ворон

Кричит и вьется. Православный Царь, –

Грех на тебе лежит незамолимый.

Оставь венец и мир, беги и кайся,

Покуда убиенного Царя

Нетленные не просияют мощи ^{[26, с. 115–116]}.

И в монологе Аракчеева после известия о причастности к заговору его приемного сына Михаила Шумского:

Мой сын изменник. Видно, что посеешь,

То и пожнешь. Так и меня за Павла

Карает Бог. Я прав перед тобою,

Священный дух убитого Царя,

Но перед родиной я раб лукавый,

Ленивый раб. И плевелы взошли

На русской ниве. Господи, помилуй ^{[26, с. 120–121]}.

Наконец, укажем еще на один неявный факт пушкинского «присутствия» в пьесе. В финале второго действия по приказанию Аракчеева хор «песельников из первого батальона» исполняет «поселенную, с бубном»:

Рано солнышко выходит,

По дворам фельдфебель ходит.

Аракчеев-командир

Всю Россию наградил.

Барабаны загремели,

Самовары закипели.

Аракчеев-командир

Всю Россию наградил.

Я в мундире за сохой

Ровно свёкор за снохой.

Аракчеев-командир

Всю Россию наградил ^{[26, с. 118]}.

Эта «поселенная» является существенно переработанным Садовским народным вариантом песни об Аракчееве, записанной Пушкиным в Болдине. Сравним со строками из пушкинского текста:

… Разговоры говорят,

Все Ракчеева бранят:

— Ты, Ракчеев господин,

Всю Россию разорил,

Бедных людей прослезил,

Солдат гладом поморил,

Дороженьки проторил,

Он канавушки прорыл,

Берёзками усадил,

Бедных людей прослезил! ^{[27, с. 211–212]}.

В варианте Садовского дана апологетическая характеристика главного начальника Отдельного корпуса военных поселений графа А.А. Аракчеева, чего вовсе не было в народном тексте. И характеристика эта, что знаменательно, дана через образ самовара, который стал главным образом-символом пьесы «Лиза» и всего творчества Садовского. С этим образом связана идея сокровенного общения, соединства, согласия, душевного сродства, русскости^[28].

5. Образ Аракчеева в понимании Садовского

Образом-символом самовара и связанной с ним проблематикой «Лиза» перекликается с рассказом «Аракчеевская шутка» и мистификацией «Солдатская сказка», также написанными Садовским в 1920-е гг. и опубликованными в советской печати (их контрреволюционный антибольшевистский посыл не был разгадан цензорами и издателями ^[29]). В обоих произведениях значимым персонажем становится граф Аракчеев. В рассказе в центре повествования – юный корнет, «обличитель» общественных пороков. Он едет «по казенной надобности» в Нижний Новгород и на одной из почтовых станций в ожидании лошадей приглашает к чайку путника – скромного, неприметного «старичка: фуражка по уши, нос красный, глаза сонные». Тот представляется «отставным капитаном Андреевым, помещиком здешним» ^{[30, с. 58]}, скрывая, что на самом деле он граф Аракчеев. И беседа за самоварчиком становится прологом круто изменившейся дальнейшей судьбы главного героя: он выходит в отставку, переселяется на житье-бытье в деревню, преображается нравственно. Поясним, что в художественной системе Садовского Нижний Новгород и деревня, как и в целом вся российская провинция, есть истинный, заповедно-духовный мир, противопоставленный уродующим людские души столицам.

В другом произведении – «Солдатской сказке» (которая создавалась как искусно завуалированный полемический отклик на поэму А. Блока «Двенадцать») – показано, в частности, противоборство на совете у Александра I двух главных сановников – генерала Аракчея (Аракчеева) и сенатора Сперанца (Сперанского; антигероя в историософии Садовского) – по вопросу, как быть со злокозненным замыслом Наполеона заслать на Русь двенадцать его маршалов. Прав в итоге оказался Аракчеев. И маршалов, покусившихся на самое святое – русскость, сопонимание, согласие, Дом, Очаг (что соотносится с образом самовара), с позором выдворяют вон. А затем и самого Наполеона сокрушают ^{[29; 10]}.

Отталкиваясь от этой образной пары «Солдатской сказки», в качестве отправной точки наших дальнейших рассуждений приведем ставшую хрестоматийной (и, конечно же, хорошо знакомую Садовскому) дневниковую запись Пушкина после посещения им в апреле 1834 года управителя Второго отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, члена Государственного совета по департаменту законов М.М. Сперанского: «Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчеев стоите в дверях противоположных этого царствования как Гении Зла и Блага» ^{[31, т. 7, с. 325]}.

Итак, по определению Пушкина, Аракчеев и Сперанский выступают «как Гении Зла и Блага». В.А. Томсинов так прокомментировал суждение Пушкина: «Следует заметить, что словосочетание “гений Зла” – совсем не то же самое, что, скажем, “злой человек”. Это даже и не “злой гений”. Пушкин написал в своем дневнике слово “Зло” с большой буквы – следовательно, он подразумевал здесь не само по себе явление, а его символ. Представляя Аракчеева “гением Зла”, Александр Сергеевич выражал тем самым лишь мысль о том, что этот человек являлся в общественном мнении символом зла!» ^{[32, с. 5]}. В контексте вышеизложенного аналогично можно помыслить и о Сперанском – «Гении Блага».

Как известно, Пушкин уже в свои молодые годы активно способствовал утверждению репутации Аракчеева как воплощения зла. Во множестве списков расходилась его эпиграмма на всесильного временщика, ставшая одним из важнейших документов так называемой «русской потаенной литературы»:

Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он — друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он? Преданный без лести

Б... грошевой солдат ^{[31, т. 1, с. 162]}.

Повзрослев, по-настоящему узнав жизнь, Пушкин переосмыслил свое отношение к Аракчееву, о чем написал жене, душу которой особенно ценил и любил: «Аракчеев умер. Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться» ^{[32, т. 10, с. 173]}. Этой оценки Пушкина общественность не узнала или не заметила, даже когда письма были опубликованы, – сказался идеологический фактор времени. В результате тема «Пушкин и Аракчеев» раскрывается однозначно, в духе процитированной эпиграммы. По это причине представляются неудовлетворительными комментарии к ней в новейшем академическом издании его сочинений, подготовленном ИРЛИ РАН. В них приведены только негативные оценки Аракчеева, а комментатор категорично утверждает: «Современники единодушны в своих [отрицательных] показаниях относительно фигуры Аракчеева…» ^{[33, с. 634]}, не упоминая об эволюции Пушкина во взглядах на Аракчеева, проигнорировав строки из письма к жене. Единодушия в оценке личности Аракчеева все-таки не было – исторические документы сохранили и иные «показания»; другое дело, что они оказались заслоненными негативной исторической и мемуарной литературой о временщике. Аналогично комментируется эпиграмма на Аракчеева и в другом масштабном издании ИРЛИ РАН – «Пушкинской энциклопедии», где к тому же допущена фактическая ошибка. Так, утверждается: «Пушкин применяет девиз “Без лести предан”, выбранный самим Аракчеевым для своего графского герба…» ^{[34, с. 331]}. Однако известно, что этот девиз был выбран для герба Аракчеева императором Александром I.

Итак, по определению Пушкина, Аракчеев и Сперанский – Гении Зла и Блага. У Садовского эта формула обретает обратный смысл: Аракчеев и Сперанский – Гении Блага и Зла.

В дневниковых «Заметках» Садовской записал: «Пушкина необходимо преодолеть. Теперь это легко» ^{[3, с. 178]}. Пьеса-мистерия «Лиза» и представляет собой попытку «преодоления» Пушкина, однако изобразить пушкинскую эпоху без Пушкина по большому счету не удалось, так как, даже не появившись в пьесе как персонаж, Пушкин постоянно проступал через явные и скрытые отсылки к его творчеству.

4. Заключение

В статье прослежена эволюция восприятия Садовским личности и творчества Пушкина. Показано, что если в дореволюционный период Пушкин для него являлся бесспорным авторитетом, а его творчество – эстетическим эталоном, то после революции произошла кардинальная смена оценок. Характер диалога Садовского с Пушкиным в послереволюционный период ярко иллюстрирует пьеса «Лиза». Вопреки изначальному авторскому стремлению в изображении событий и людей пушкинской эпохи принципиально абстрагироваться от Пушкина, пушкинский фактор постоянно ощущается. Образы императоров Александра I и Николая I, декабристов, Аракчеева читатель невольно встраивает в систему пушкинского восприятия и оценок. Более того, пьеса написана с явной ориентацией на трагедию «Борис Годунов». Отметим также и такой важный аспект: для характеристики своего идеального героя – графа Аракчеева – Садовской использует записанный Пушкиным в Болдине народный вариант песни об Аракчееве, идеологически перерабатывая его в своих художественных целях.

В статье рассматриваются также рассказ «Аракчеевская шутка» и «блоковская» прозаическая мистификация «Солдатская сказка», которые отражают понимание Садовским личности Аракчеева. Обращение к дневниковым записям писателя позволяет сделать вывод о том, что на ее формирование повлияли суждения Пушкина об Аракчееве, высказанные на страницах «Дневника 1833–1835 гг.» и в письме к жене (20 – 22 апреля 1834 г.).