«Порочные» или «изысканные»? О лингвосемантике диспондеической клаузулы в «Катилинариях»

Кошевская Анна Юрьевна ORCID: 0000-0002-8903-0032 преподаватель, кафедра классической филологии ИИЯ им. Мориса Тореза, Московский государственный лингвистический университет 119034, Россия, г. Москва, ул. Остоженка, 38 Koshevskaya Anna Yur'evna Lecturer, Department of Classical Philology of the Maurice Thorez Institute of Foreign Languages, Moscow State Linguistic University 119034, Russia, g. Moscow, ul. Ostozhenka, 38 castrensiana@mail.ru

I

Для ритмики древнегреческой и латинской прозы до сих пор нет единого доминирующего метода изучения. В современных работах, посвященных данной проблеме, методология восходит либо к учению Ф.Ф. Зелинского, либо к методике А.В. де Гроота, либо (для франкоязычных ученых) ко взглядам А. Борнека.

Наибольшее распространение сейчас получают идеи де Гроота и его последователя Г. Айли, который также стал основателем метода внутреннего (т. е. не выходящего за пределы конкретного текста) сопоставления^{[1, с. 32–39]}, которому следуют многие исследователи ритма прозы, напр., Ж. Данжель ^{[2, с. 45]}: метод статистического исследования клаузул оказался наиболее удобен для машинного анализа текста. С другой стороны, не теряет актуальности и другое направление исследований, родоначальниками которого можно считать Ф.Ф. Зелинского и А. Борнека, а именно изучение ритмики прозы в аспекте его внутренней (метрической либо просодической) структуры, что требует несколько иной методологии: так, основное отличие в этих двух подходах, заложенное еще в работах начала прошлого века, состоит в выделении как основной единицы либо отрезка фиксированной длины (что удобно для статистических исследований), либо особой ритмической структуры – клаузулы, обладающей специфическими признаками (длиной, метрическим составом и т. п.). На искусственности этой единицы настаивали, напр., В. Шмид ^{[3, с. 2]} и, позднее, Г. Айли ^{[1, с. 32-33]}; в настоящее время большинство исследователей, не следующих статистическому методу или методу внутреннего сопоставления, являются сторонниками колометрии (деления текста на смысловой и ритмической основе) и считают минимальной ритмической единицей колон (напр., Б. Штретергофф ^{[4, с. 6]}, Я. Пялль ^{[5, с. 37]}, С. Костер ^{[6, с. 7-12]} и др.).

Основания, на которых та или иная ритмическая структура относится или не относится к клаузулам, не являются общепринятыми и отличаются у разных исследователей. Например, особенностью франкоязычной науки о ритме античной прозы является противопоставление «метрических» и «ритмических» клаузул. Это противопоставление обусловлено тем, что французская традиция изучения прозаического ритма является прямой наследницей учения о курсусе – системы ритмизации конца фразы, пришедшей на смену клаузулам в средневековой латыни после утраты долгот гласных и опиравшейся на тоническую структуру двух последних слов фразы ^{[7, с. 163–176]}. Довольно долго древние клаузулы, характерные для текстов на классической латыни, французские ученые тоже называли курсусом; дабы отличать ритм квантитативный от ритма тонического, характерного для средневекового латинского языка, курсус назывался соответственно «метрическим» или «ритмическим» ^{[8, с. 8-9]}. Такой подход представлен, например, представлен в работах А. Борнека ^{[9, с. 2]} и Ж. Омона ^{[10, с. 164-183]}. Противопоставление этих терминов наметилось уже в Средние века, когда возникла необходимость в различении античного квантитативного стихосложения и сменившего его тонического. Для этого формируется оппозиция «metrum» и «rhythmus», в которой первый термин обозначал квантитативный метод стихосложения («nach antiker Weise gebauter Vers» ^[11]), а второй – тонический («Gedicht aus akzentuierend gebauten Versen» ^[11]). В этом отношении средневековая (а следом и французская) терминология отличается от классической – древнегреческой и латинской, ибо основное положение античных теоретиков (напр., Дионисия Галикарнасского) состоит в том, что прозаический ритм состоит из тех же метров, что и стихотворный – то есть эти термины изначально описывали явления одного и того же порядка.

Именно поэтому для абсолютного большинства работ, в которых используется понятие «клаузула», можно сформулировать такое определение: любая клаузула обязательно содержит в себе стопу – кретик (– ᴗ –), который отстоит от конца фразы не далее, чем на два слога. Другими словами, любые «стандартные» клаузулы сводимы к одному из следующих типов:

1. ... х х – ᴗ –.

2. ... х – ᴗ – х.

3. ... – ᴗ – х х.

С учетом всех возможных комбинаций долгих и кратких слогов, а также распущений долгих приведенные схемы действительно охватывают подавляющее большинство клаузул классической греческой и латинской прозы.

Разумеется, все существующие теории прозаического ритма невозможно свести к единому тезису; тем не менее, обязательное наличие кретика в клаузуле вне зависимости от теории и системы нотации было отмечено еще А. Борнеком ^{[12, с. 373]}; см. также его фундаментальный труд Les clausules métriques Latines ^[13].

Тем не менее, нередки и случаи, противоречащие вышеуказанному правилу и не соответствующие приведенным схемам. Это клаузулы, не содержащие кретика даже с распущениями долгих слогов; проще говоря, это те случаи, когда период оканчивается последовательностью из четырех-пяти долгих слогов. Кроме того, к «нестандартным» клаузулам нередко относят случаи с выраженным чередованием долгих и кратких [– ᴗ – ᴗ –]; помимо названных ритмических структур, не содержит кретика и так наз. «героическая клаузула» [– ᴗ ᴗ – –], которая была признана неудачной и вышла из употребления еще в античности (не позднее I в н. э.; см. Quint. inst. IX 63–64)..

Хотя клаузулы, представленные последовательностью долгих слогов, были довольно распространены в древнегреческой и латинской прозе и активно использовались авторами с V в. до н. э. – по крайней мере, уже у Фукидида они употребляются регулярно ^{[14, с. 181]}, – подобные случаи вызывают у исследователей определенные методологические затруднения; как правило, эти клаузулы оставляются без внимания, считаясь неизбежной аномалией (что характерно для англоязычной науки, напр., для работ Г. Гатчинсона ^{[15, с. 485-486]}), или же вовсе оцениваются негативно (вплоть до устранения «аномальной» клаузулы посредством конъектуры). Таких взглядов придерживался А. Борнек (1871–1935), называя такие клаузулы «порочными» (clausulae uitiosae). Его мнение не лишено оснований: действительно, в однородном потоке, для которого характерна непрерывность (continuatio), не может быть четкого ритма – об этом свидетельствует, напр., Цицерон:

Numerus autem in continuatione nullus est; distinctio et aequalium aut saepe uariorum interuallorum percussio numerum conficit, quem in cadentibus guttis, quod interuallis distinguuntur, notare possumus, in amni praecipitante non possumus. (Cic. de or. III. 186)

«В непрерывности же нет никакого ритма; ритм создается лишь четкими промежутками между ударениями, промежутками равными или даже неравными, – мы замечаем ритм в падении капель, разделенных промежутками, и не замечаем в стремительном движении потока». (пер. М.Л. Гаспарова)

Борнек утверждал, что в художественной ритмизованной прозе диспондеи (четыре долгих слога) в качестве клаузул неупотребительны, а если и встречаются в текстах, то им обязательно предшествуют трохей, кретик либо трибрахий ^{[12, с. 374]}. С другой стороны, Борнек имел свой собственный, особый взгляд на специфику употребления ритма в прозе: исследователь допускал сосуществование в корпусе одного автора как ритмизованных, так и неритмизованных, а также частично ритмизованных текстов ^{[13, 566-567]}; это положение стало основополагающим в его диссертации ^{[9, с. 2-3]}.

Ф.Ф. Зелинский (1859-1944) описывает эти явления иначе, возводя все возможные ритмические последовательности к единой модели [– ᴗ – | – ᴗ], в котором кретик [– ᴗ –] является базисом клаузулы, к которому присоединяется трохеическая каденция ^{[16, с. 12-17]}. Ввиду колоссальной сложности теории и нотации Ф.Ф. Зелинского описание ритмических структур в настоящей статье изменено в пользу наглядности и простоты понимания; все изменения, впрочем, не противоречат тезисам Зелинского по существу.

Зелинский тоже делит клаузулы на «хорошие» и «плохие» (точнее – на «истинные» (класс V, uerae), «допустимые» (класс L, licitae), «плохие» (класс M, malae), «наихудшие» (класс P, pessimae) и «изысканные» (класс S, selectae) ^{[16, с. 15-17]}), однако использует совершенно иные критерии и иначе оценивает те или иные случаи. Так, к «плохим» клаузулам он относит ритмы, содержащие длинные цепочки кратких (класс M, malae) либо дактилический элемент (класс P, pessimae), что полностью соответствует положениям Цицерона, Дионисия Галикарнасского, Квинтилиана и других античных теоретиков красноречия. В свою очередь, те клаузулы, которые Борнек считает «порочными», Зелинский относит в зависимости от структуры к «допустимым» (класс L, licitae, ритм [– ᴗ – ᴗ –] воспринимается им как каденция (составная часть) клаузулы) либо к «изысканным» (класс S, selectae), которые, согласно Зелинскому, должны содержать в себе холозу (от греч. χωλός «хромой»), т. е. молосс вместо последнего кретика клаузулы ^{[16, с. 16-17]}.

Зелинский определяет и процентное соотношение каждого типа клаузул в тексте, выведя так наз. «цицероновскую формулу»:

V: 60,3 – L: 26,5 – M: 6,1 – S: 5,2 – P: 1,4 ^{[16, с. 247]}

Хотя система, предложенная Зелинским, далека от совершенства, а в его расчетах нередки ошибки, нельзя не признать, что его работа во многом опередила свое время и стала хорошей базой для других концепций; немаловажно и то, что при всех недостатках своей теории Зелинский сумел вывести справедливые и соответствующие фактическому материалу законы функционирования клаузул, а также получить вполне достоверные статистические данные.

II

В своем комментарии к «Катилинариям» Цицерона ^[17] Борнек отмечает шесть «порочных» клаузул (хотя фактически таких клаузул довольно много – согласно подсчетам автора настоящей статьи, всего в корпусе «Катилинарий» насчитывается 45 клаузул (с учетом подвергнутой конъектуре factūr(um) essĕ (Cic. Catil. III. 10)), завершающихся четырьмя долгими, что составляет приблизительно 6,5% от общего числа клаузул в речах «Против Катилины» (ср. с данными «цицероновской формулы» Зелинского для класса S (selectae), приведенными выше)), к одной из которых дает конъектуру:

dētrīmentī căpĕret (Cic. Catil. I. 4) [– – – – // ᴗ ᴗ –] (NB! Приведенная клаузула является частью устойчивой юридической формулы (Senatus consultum ultimum), процитированной Цицероном);

praetōrem uēnistī (Cic. Catil. I. 19) [– – – // – – –];

factūr(um) essĕ (Cic. Catil. III. 10) [– – // – ᴗ] >>> esse facturum [– ᴗ // – – –] (NB! Такое чтение в рукописях не засвидетельствовано (конъектура «ego»));

iustĭōres numquam (Cic. Catil. III. 23) [– ᴗ – – // – –];

ălĭtŭr ōtĭō (Cic. Catil. IV. 17) [ᴗ ᴗ ᴗ // – ᴗ –];

grātŭlātĭōnem dēcrēuistis (Cic. Catil. IV. 20) [– ᴗ – ᴗ – – // – – – –].

Из перечисленных клаузул выделяется только ălĭtŭr ōtĭō [ᴗ ᴗ ᴗ // – ᴗ –], которую Борнек, очевидно, причислил к «порочным» из-за обилия кратких.

С другой стороны, не вполне ясно, почему Борнек оставил без комментария остальные 39 клаузул, завершающиеся на четыре и более долгих слога; непонятно также, почему им была предложена конъектура только для factūr(um) essĕ (Cic. Catil. III. 10) [– – // – ᴗ], но оставлены «порочными» клаузулы iustĭōres numquam (Cic. Catil. III. 23) [– ᴗ – – // – –] (варианты, предлагаемые исключительно с целью мысленного эксперимента: *numquam iustĭōres [– – // – ᴗ – –], дитрохей, одна из наиболее частых клаузул в цицероновской прозе – эта и дальнейшие гипотетические (*) конъектуры – ego (А.К.)), ălĭtŭr ōtĭō (Cic. Catil. IV. 17) [ᴗ ᴗ ᴗ // – ᴗ –] (*ōtĭō ălĭtŭr [– ᴗ – // ᴗ ᴗ х], довольно распространенная клаузула, весьма характерная, напр., для Плиния Младшего ^{[16, с. 223-224]}) и grātŭlātĭōnem dēcrēuistis (Cic. Catil. IV. 20)[– ᴗ – ᴗ – – // – – – –] (*dēcrēuistis grātŭlātĭōnem [– – – – // – ᴗ – ᴗ – –], дитрохей).

Между тем, если анализировать текст «Катилинарий» по методологии Зелинского, окажется, что почти все клаузулы, указанные Борнеком как «порочные», принадлежат к классу «изысканных» (исключениями являются только клаузулыdētrīmentī căpĕret (Cic. Catil. I. 4) [– – – – // ᴗ ᴗ –], которая попадает в класс «допустимых», и ălĭtŭr ōtĭō (Cic. Catil. IV. 17) [ᴗ ᴗ ᴗ // – ᴗ –], которая попадает в класс «плохих»). Примечательно, что ни для одной из отмеченных Борнеком клаузул нет разночтений в рукописях – т. е. эти клаузулы вполне достоверны.

Другими словами, очевидно, что Цицерон вполне сознательно перемежал «нормальные» клаузулы с диспондеями. Но зачем?

Кажется необходимым рассмотреть клаузулы несколько иначе. Для этого автором статьи была разработана новая методология, которая опирается на взгляды Квинтилиана, согласно которому клаузула состоит из двух метрических стоп (Quint. inst. IX. 94-95), а также Дионисия Галикарнасского, описавшего лингвосемантику каждой стопы (D. H. comp. 17). На основании характера стоп, входящих в состав клаузул, новая методология различает первичные клаузулы (с явным чередованием долгих и кратких, составленных на основе трохея и/или кретика, напр. arbĭtrāris (Cic. Catil. I. 1) [– ᴗ – –]), тяжелые (оканчивающиеся на четыре и более долгих, напр. nōs ēlūdet (Cic. Catil. I. 1) [– – – –]) и производные (регулярно воспроизводимые ритмические структуры, образованные от одной из первичных клаузул, как правило, посредством распущения, напр. essĕ uĭdĕātur (Cic. Catil. I. 14) [– ᴗ ᴗ ᴗ – –] = [– ᴗ – – –]) ^{[18, с. 146-151]}.

Согласно нашим предположениям, «тяжелые» ритмы имели яркую коннотацию с развитием, продолжением мысли, а не с ее завершением. Так, из 45 «тяжелых» клаузул, выделенных нами в корпусе «Катилинарий», в конце абзаца (перикопы) употреблена только одна (уже упомянутая grātŭlātĭōnem dēcrēuistis (Cic. Catil. IV. 20)); в позиции «предпоследней» клаузулы абзаца находим всего два случая. В то же время «тяжелые» клаузулы 12 раз завершают первый период нового абзаца (а это больше четверти всех случаев!). Обычной же для клаузул такого типа является позиция середины абзаца (30 случаев или 67%) – т. е. нейтральная, наименее маркированная часть сверхфразового единства. Это указывает на то, что клаузулы играли также метатекстовую роль, помогая логически членить текст: там, где было необходимо завершить период из соображений грамматики или артикуляции (ведь период должен быть произнесен на одном дыхании), но мысль при этом оставалась незавершенной, диспондеическая клаузула позволяла оратору замедлиться. Возможно, что такие клаузулы играли в ораторской прозе роль современных перечислительных интонаций.

Кроме того, коль скоро ритм из последовательности долгих соотносится не с завершением мысли, а с ее серединой, важно отметить, что спондеи и молоссы (да и вообще последовательности долгих слогов) являются частыми предвозвестниками для «стандартных» клаузул: согласно нашим подсчетам, всего по корпусу «Катилинарий» в роли третьей стопы от конца спондей или молосс встречаются в 203 случаях из 707 (29%); для сравнения, кретик в той же позиции встречается только в 107 случаях(15%), трохей – в 71 (10%).

Следует отметить также, что внутри этой группы клаузул необходимо выделять отдельные подтипы ^[18]: так, в «Катилинариях» наиболее часто встречаются диспондеи [– – – х] (22 случая или 3%) и сочетания кретика и молосса [– ᴗ – – – х ] (14 случаев или 2%); реже – последовательности из пяти долгих [– – – – х] (9 случаев или чуть более 1%).

Подводя итог сказанному, можно сказать, что эмпирический материал свидетельствует скорее о правоте Ф.Ф. Зелинского, нежели А. Борнека: диспондей, а также более длинные последовательности долгих слогов, несомненно, являются для латинской ритмизованной прозы специфическими вариантами нормы, а не подлежащими корректировке аномалиями. На это указывают и статистика употребления таких клаузул (в корпусе «Катилинарий» доля таких клаузул составляет 6,5%: для сравнения, Борнек допускает долю диспондеев в тексте не более чем в 2,1% ^{[12, с. 374]}, а приведенная выше «цицероновская формула» Зелинского – 5,2%), и довольно выраженная ограниченность их употребления, несомненно связанная с логическим членением текста.