Сравнительный контент-анализ мемуаров репрессированных: гендерный аспект

Одним из важнейших источников по истории репрессий в СССР являются мемуары узников ГУЛАГа. Актуальность такого рода исторических материалов обусловлена тем, что воспоминания дополняют сухие и порой неполные данные официальных источников, например, документов следствия.

Особый интерес среди прочих материалов представляют коллекции мемуаров репрессированных, крупнейшая из которых – база данных «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы» ^[15], составленная Сахаровским центром. В коллекцию мемуаров входят воспоминания таких известных людей как Варлам Шаламов, Петр Вельяминов, Георгий Жженов, Евгения Гинзбург, Нина Гаген-Торн и других. На момент написания статьи ресурс содержит 1679 текстов, при этом коллекция регулярно пополняется.

На предыдущем этапе исследования на основе кратких справок, опубликованных для каждого из авторов воспоминаний о ГУЛАГе на указанном выше ресурсе, автором была построена и наполнена биографическая база данных, на основе которой был проведен сравнительный анализ социальных характеристик репрессированных ^[18], в том числе и в гендерном аспекте. Главный вопрос, который автор ставит перед собой теперь – определить, различалось ли восприятие и трансляция на страницах воспоминаний лагерного этапа жизни мужчин- и женщин-заключенных, а если различалось, то как и почему?

Мемуары являются наиболее сложным для анализа типом источников личного происхождения за счет множества нюансов, которые исследователю приходится учитывать при работе с ними. Н.Л. Пушкарева пишет, что «явная «подозрительность» исследователей к таким источникам личного происхождения, как воспоминания, записки, мемуары выражалась в том, что правовым, нормативным, статистическим документам, созданным хронологически одновременно с описываемыми в мемуарах событиями, всегда отдавалось предпочтение как более объективным и нужным для ученого» ^{[39, с. 216]}. Тем не менее, с 1970-х гг. наблюдается рост интереса исследователей к мемуарным источникам, связанный с распространением мемуарной литературы, началом формирования комплексов мемуарных источников и развитием компьютерных методов исследования, позволяющих обрабатывать большие массивы текстов.

Одним из первых трудов по истории российской мемуаристики является монография А.Г. Тартаковского «1812 год и русская мемуаристика», изданная в 1983 году ^[43]. Автор отмечает рост актуальности изучения мемуаров «в свете возросшей в последние десятилетия роли мемуаров, равно как и других «документальных» жанров, в духовной жизни нашей эпохи» ^{[43, с. 9]}. Кроме того, он отмечает, что «представляется несомненным, что в широкой исторической перспективе освоение наследия русской мемуарной культуры прошлых эпох может дать немало полезного для научно-обоснованного понимания её современного состояния» ^{[43, с. 10]}. По мнению Тартаковского, мемуарный жанр «всегда выступает как явление не только художественной, а духовной культуры общества в целом, как результат возникающего на определенной исторической стадии способа духовного освоения человеком действительности» ^{[43, с. 15]}.

Еще более сложным представляется анализ комплексов или тематических коллекций мемуаров и стоящий перед исследователями в этой связи вопрос возможности изучения воспоминаний как массовых источников. Несмотря на то, что единое мнение о массовом характере воспоминаний среди историков отсутствует, ряд исследователей поддерживает данную точку зрения и придерживается мнения, что тематические комплексы мемуаров являются массовыми источниками. Отметим, например, работу Л.А. Колесниковой «Историко-революционная мемуаристика (1917–1935 гг.) как массовый источник по истории русских революций (методика количественного анализа)» ^[28][29], в которой изучается коллекция мемуаров по истории революционного движения в России, созданных в 20-30-х гг. XX века. Автор считает, что исследуемая коллекция текстов относится к массовым источникам и может быть проанализирована с применением количественных методов анализа.

Развитие количественных методов обработки и анализа исторических источников действительно позволяет нивелировать «подозрительность» историков к воспоминаниям и извлечь из мемуаров и мемуарных коллекций ценные объективные свидетельства об изучаемом периоде, феномене или исторической личности. Современное программное обеспечение дает новые возможности для анализа в том числе и больших коллекций мемуаров. Одним из ключевых методов работы с коллекциями мемуаров является контент-анализ, речь о котором и пойдет ниже.

Первым опытом контент-аналитических исследований мемуаров с применением количественных методов является книга М.А. Давыдова «Оппозиция его величества» ^[20] и статья «Современники глазами А.П. Ермолова» ^[21]. Изучая мировоззрение и характер Ермолова, его отношение к событиям, к себе и к современникам, автор с помощь контент-анализа систематизирует сведения, содержащиеся в источнике. Достоинством источника автор считает то, что изучаются «… комплексы писем, насчитывающие десятки корреспонденций за ряд лет» ^{[20, с. 5]}.

В последние годы появление новых компьютерных программ для проведения контент-анализа вызвало интерес к исследованиям в области контент-анализа, в том числе на основе объемных коллекций мемуаров. Например, исследование И.В. Гребенченко ^[19] имеет целью изучение взаимодействия членов «Совета главных» и их межличностных отношений на основе обширного мемуарного наследия основателей отечественной космонавтики. Результаты контент-анализа мемуаров членов «Совета главных» позволяют выявить степень их взаимодействия друг с другом, а также определить роль коммуникативного фактора в этом процессе.

Работа К.А. Зингис более близка к теме данного исследования, так как она касается нелегкой судьбы узников ГУЛАГа. В рамках своего исследования ^[24] К.А. Зингис ставит своей целью сравнение результатов контент-анализа лагерной прессы (газеты «Новые Соловки» ^[25]) и мемуаров узников Соловецкого лагеря. Большое внимание уделяется недооцененной роли мемуаров в исследовании столь непростого периода в истории нашей страны. Кроме того, отмечается и успешное применение контент-анализа с целью систематизации разнородного мемуарного материала для «комплексного изучения и выявления основополагающих факторов жизни заключенных» ^{[25, c. 131]}.

Отметим, однако, что в названных контент-аналитических исследованиях не рассматривается гендерный аспект, то есть, мемуары исследуются без учета гендерных особенностей их авторов, и, в соответствии с этим, историки не ставят перед собой задачу исследования особенностей восприятия окружающей действительности в этом аспекте.

Следует отметить, что данное направление среди исследователей приобретает популярность со второй половины 2000-х гг. Главной обобщающей работой по данному вопросу является монография Н.Л. Пушкарёвой «Гендерная теория и историческое знание» ^[38]. По мнению Н.Л. Пушкарёвой, «… гендерные исследования стали широко известным направлением развития гуманитарного знания» ^{[38, c. 5]}.

Н.Л. Пушкарёва также рассматривает теорию «гендерлектов», то есть дифференциации мужского и женского языков, а также их особенности ^[37]. Она отмечает, что «личные истории, рассказанные более логично и последовательно, чем реально прожитые жизни, в тексте автобиографий большинства женщин выглядели более эмоционально насыщенными, чем аналогичные и современные им мужские автобиографии» ^{[37, с. 32]}.

Анализируя в другой работе ^[39] особенности «женской» и «мужской» памяти, автор приходит к выводу, что «женская память оказывалась и более полной, и более точной, более насыщенной деталями» ^{[39, с. 222]}, чем мужская. В числе других важных аспектов изучения воспоминаний Н.Л. Пушкарева обращает внимание на возможность объединения отдельных мужских и женских автобиографических нарративов для изучения восприятия событий прошлого, однако отмечает, что в этом случае на первый план выйдут именно черты общей или «коллективной» памяти, «набор схожих индивидуальных эпизодов жизни» ^{[39, с. 225]}, которые «по прошествии времени прочно запечатлелись в памяти» ^{[39, с. 225]}.

Краткий обзор историографии показывает, что крупные коллекции мемуаров заключенных редко становятся полноценным источником для контент-аналитических и гендерных исследований. Ранее автором уже была исследована полнотекстовая база мемуаров женщин-заключенных ^[17], что подтверждает вывод об эффективности метода контент-анализа при работе с неоднородными массовыми источниками, к которым относятся и воспоминания. На данном этапе исследования автор расширяет источниковую базу «мужскими» текстами и ставит задачу сравнения гендерных аспектов восприятия и трансляции опыта в воспоминаниях на основании коллекции воспоминаний заключенных ГУЛАГа.

МЕТОДИКА ИССЛЕДОВАНИЯ

Вид источника, с которым мы работаем, обусловил необходимость использования широкого методического инструментария для его обработки и анализа. Именно комплекс методов позволяет провести корректный анализ текстов мемуаров, а также дать взвешенную интерпретацию результатов проведенного исследования.

В первую очередь необходимо обратить внимание на объем источников – в исследовании используется более 700 текстов мемуаров, которые в сумме составляют более 95 тыс. страниц. Конечно, традиционные методы исследования не позволяют обработать весь комплекс отобранных источников в совокупности и представляются малоэффективными в работе с обширными коллекциями мемуаров.

Решить задачу комплексного анализа коллекции мемуаров позволяют лишь количественные методы, среди которых наиболее подходящим для анализа текстов представляется именно контент-анализ. На этапе контент-анализа тексты мемуаров были загружены в программу MAXQDA – специализированное программное обеспечение немецкой компании VERBI Software GmbH, предлагающее исследователям широкие возможности анализа качественных данных с помощью количественных, качественных и смешанных методов, прежде всего, контент-анализа. Затем был составлен словарь частотной встречаемости отдельных слов, и на его основе разработана система категорий и индикаторов.

Таблица 1.

Система категорий и индикаторов

Как видно из приведенной таблицы, индикаторы для большинства категорий являлись не целыми словами, а корнями или частями слов, что характерно для лексического поиска и отмечено в таблице символами «*». Условие поиска только целых слов было задано только для категорий «семья» и «любовь» в связи с тем, что, если такое условие не задавать, в лексическом поиске оказывается большое количество слов, которые не относятся к данной категории.

Все тексты воспоминаний были проиндексированы на основе этой системы категорий и индикаторов в программе MAXQDA, в результате чего было размечено 808582 фрагмента (в нашем случае, предложения) текста. Общий объем полнотекстовой базы данных составил 1,32 ГБ.

Ввиду значительного объема исследуемых материалов было решено провести контент-анализ не всей источниковой базы одномоментно, а разделив её на достаточно крупные смысловые группы. К тому же такой подход расширяет исследовательские возможности, так как в исследование добавляется элемент сравнения: появляется возможность проследить сходства и различия между этими группами, а также проанализировать вероятные причины этих различий.

Тексты были разделены на «женские» и «мужские», то есть, относящиеся к авторам-женщинам и к авторам-мужчинам. Также текстам воспоминаний заключенных в программе MAXQDA с помощью редактора переменных были присвоены некоторые характеристики (атрибуты): род занятий заключенных, их возраст на момент ареста, а также срок, который они отбывали в заключении. Внутри данных крупных смысловых групп были выделены более мелкие подгруппы. Например, в группе «Род занятий» выделяются подгруппы «Точные науки», «Медицина», «Преподавание», «Искусство», и другие. Всего в группу «Род занятий» было объединено 378 документов из 758, что составляет 49% всех документов. Авторы остальных документов или не указывали род своей деятельности, или их профессии и занятия не укладывались в выбранную классификацию (например, «монахиня», «княгиня», «печник»).

В группе «Возраст на момент ареста» было выделено 9 подгрупп: 15-19 лет, 20-24 года, 25-29 лет, 30-34 года, 35-39 лет, 40-44 года, 45-49 лет, 50-54 года, 55-59 лет. Они включили 97% всех документов, то есть, 737 мемуаров. Информация о дате рождения или дате ареста авторов оставшихся 3% документов неизвестна, поэтому они оказываются вне этой группы.

Последняя группа – «Приговор» – позволила выделить следующие подгруппы: 10 лет ИТЛ, 5 лет ИТЛ, 8 лет ИТЛ, 3 года ИТЛ, 25 лет ИТЛ, 7 лет ИТЛ, 6 лет ИТЛ, 15 лет ИТЛ. Всего в группу попало 61% документов.

Разделение документов на подгруппы необходимо по нескольким причинам. Во-первых, значительный объем текстов мемуаров делает работу в программе MAXQDA практически невозможной - она не предназначена для таких объемов текста, и каждый запрос на построение частот совместной встречаемости категорий при анализе базы целиком занимает от 5 до 24 часов. При разделении на подгруппы данная проблема стоит не так остро - на построение таблиц встречаемости программе требуется от 5 до 45 минут в зависимости от объема подгруппы и количества документов, в нее включенных.

Во-вторых, разделение на подгруппы в ряде случаев позволяет выделить особенности восприятия лагерного этапа жизни заключенных в зависимости от их персональных характеристик, а также сравнить полученные результаты по подгруппам в гендерном аспекте.

В-третьих, проведение контент-анализа в подгруппах позволяет проверить гипотезу о том, как именно количество входящих в группу документов, количество размеченных фрагментов в группе, а также объем текста влияют на результаты контент-анализа. Основная гипотеза заключается в том, что чем меньше группа, тем ярче в ней по результатам контент-анализа проявляются индивидуальные черты восприятия и трансляции опыта лагерной жизни, то есть, тем ярче видно уникальное восприятие авторов на фоне общих массовых черт.

Исследуемая коллекция источников и метод контент-анализа позволяет выявить общие черты восприятия лагерей представителями единой общности людей, или так называемую «общую, «реколлективированную» память (сходные эпизоды биографий представителей/-ниц одного и того же социального слоя, поколения и проч.)» ^{[39, с. 225]}.

РЕЗУЛЬТАТЫ ИССЛЕДОВАНИЯ

Одним из главных вопросов, стоящих перед нами в данном исследовании, является вопрос – отличается ли восприятие лагерного этапа жизни мужчинами и женщинами? А если отличается, то чем именно и по какой причине?

Задача сравнения результатов контент-анализа мемуаров мужчин- и женщин-заключенных может быть проведена корректно по ряду причин. Во-первых, источники, которые были использованы при проведении контент-анализа, являются однородными – и документы женщин, и документы мужчин были представлены исключительно текстами воспоминаний, а иные документальные источники личного происхождения лагерного периода (например, дневники или интервью) на этом этапе исследования не использовались. Конечно, воспоминания представляют собой неструктурированную форму фиксации мыслей, однако методика контент-анализа позволяет формализовать изучение неструктурированных текстов и перевести их в количественную плоскость, а значит, обеспечить возможность корректного сравнения.

Во-вторых, и женщины, и мужчины, преимущественно писали о двенадцати крупных темах – быт, работа, власть, война, дружба, семья, дети, любовь, религия, искусство, смерть, тюрьма. На основании этих тем была сформирована система категорий и индикаторов, которая применялась как при контент-анализе мемуаров мужчин-заключенных, так и при контент-анализе мемуаров женщин-заключенных. Это обеспечивает единство методики работы с источниками, что, в свою очередь, позволяет провести корректную интерпретацию сходств и различий результатов анализа частот встречаемости семантических категорий в мужских и женских подгруппах.

В-третьих, разделение документов на одинаковые подгруппы как среди женщин, так и среди мужчин, позволяет произвести более тонкое сравнение в группах меньшего объема, когда общие черты не перекрывают индивидуальные черты восприятия лагерей представителями тех или иных профессий, возрастных групп или групп узников, приговоренных к одинаковым срокам отбывания наказания.

В-четвертых, один из этапов данного исследования, результаты которого приведены в статье ^[18], а именно, создание базы данных и описание социального портрета заключенных, позволяет говорить о сходстве индивидуальных черт авторов, мемуары которых стали источником данной работы. Значительная часть из них, конечно, были грамотными, и даже больше – образованными, поэтому в воспоминаниях выражали точку зрения единой социальной группы. Их тексты полны эмоций, личного восприятия лагерного существования и лишений, которые встречались им на этом нелегком пути, но взгляд на многие вещи и явления лагерной жизни у этих людей был схож.

В-пятых, предыдущий пункт обуславливает еще одно важное сходство мужчин- и женщин-заключенных – цель написания воспоминаний. Прежде всего бывшие узники ГУЛАГа стремились детально зафиксировать лишения, которые с ними происходили, для того чтобы будущие поколения не допустили подобной трагедии – эта мысль красной нитью проходит как сквозь «мужские», так и сквозь «женские» тексты. Так, Н.И. Гаген-Торн пишет: «Прошу верить: я веду записи как исторический документ для будущих поколений, в них нет ни прикрас, ни искажений. Это не агитка, не беллетристика, это запись о пережитом, это попытка наблюдателя точно фиксировать виденное. Так, как привыкли мы, этнографы, во время полевых работ» ^[16]. В свою очередь, А. Жигулин отмечает, что он – «последний поэт сталинской Колымы»: «Если я не расскажу – никто уже не расскажет. Если я не напишу – никто уже не напишет» ^[23].

Сравнение частот встречаемости категорий в текстах мужчин и женщин позволяет выделить ряд общих тенденций, а также различий в восприятии и трансляции лагерного этапа жизни.

Рис. 1. Частоты встречаемости категорий в текстах женщин-заключенных

Рис. 2. Частоты встречаемости категорий в текстах мужчин-заключенных

В первую очередь можно отметить, что наиболее часто в текстах и мужчин, и женщин встречаются категории «быт», «работа» и «власть». Это, конечно, обусловлено тем, что вопросы ежедневного выживания в лагерях были для авторов наиболее важными и поэтому ярко отразились на страницах воспоминаний. К примеру, М. Максимович, рассказывая о разнообразии лагерных работ, пишет: «Какие же каторжные работы существовали в мое время? Что и как делали мы, великие "политические преступники", брошенные ни за что, ни про что в эту адскую мясорубку?» ^[32]. К тому же, рассказывая об условиях труда в лагерях, автор отмечает, что отказ от работы приведет к «истощению и верной смерти, это понимали все, даже новички. Да на это ведь и рассчитаны советские каторжные работы...» ^[32]. «Барак, нары... Работа - уже только за зоной, но и, в общем, все дни одинаковы - работа, кормежка, проверка, сон и ожидание, ожидание... Работы были, конечно, очень тяжелые, а сил было еще меньше. Но норму надо выполнять» ^[13] - пишет о труде в лагере Нина Вайшвиллене.

Однако рассмотрение этих категорий позволяет увидеть и некоторые различия в воспоминаниях. Если в мужских текстах указанные категории встречаются примерно в равных долях, то абсолютным лидером по встречаемости в женских текстах является именно категория «быт». Женщин, по натуре более привыкших к комфорту и уюту, поражали в первую очередь условия, в которых им было суждено провести значительную часть жизни. Постоянный холод, необходимость ютиться в одном бараке со множеством других узниц, отсутствие возможности соблюдать элементарные правила гигиены, голод и болезни – всё это нашло наиболее яркое отражение в женских текстах.

Ужасающие условия жизни в лагере оставили неизгладимое впечатление в душах женщин-заключенных и принесли множество страданий, воспоминания о которых попали на страницы мемуаров. По словам В.М. Мухиной-Петринской, заключенные «очень страдали от скудного тюремного пайка» ^[35], а Г.И. Серебрякова отмечала, что «склизкий, пахнущий плесенью и аммиаком холодный черный коридор острога, построенного в екатерининское время, был еще одним страданием для зрения, обоняния и унижал человеческое достоинство» ^[41].

Женщины вне зависимости от возраста испытывали унижение и страдали от лагерного быта. К примеру, Е.Н. Таратута рассказывает о гнетущем чувстве одиночества в лагере: «Нередко, страдая от одиночества, она стояла где-нибудь между бараками (хождения из барака в барак не поощрялись) или шла туда, где можно было общаться - в индивидуальную кухню, где разрешалось вскипятить присланный из дому чай, в библиотеку - чтобы с кем-нибудь поговорить» ^{[42, с. 79]}.

В свою очередь, мужчин, по-видимому, значительно больше беспокоили условия труда. Именно мужчин чаще всего отправляли на невыносимые, каторжные общие работы, именно с них требовали выработку и именно они подвергались постоянному принуждению к труду, а также наиболее страшным штрафным санкциям за неэффективную работу.

Наиболее тяжелой работой по мнению многих мужчин-заключенных являлась именно работа на лесозаготовках: «Такая работа на лесозаготовке одна из старых и тяжелых в лагерной жизни Колымы. Работали в любую погоду, по 12-14 часов в сутки, нормы высокие: несколько кубометров на зэка. Обрубить, распилить лес, выбрать по размеру и соштабелить, а далее вынести на собственных плечах 3-4 км. Мало кто долго выдерживал этот адский труд» ^[6]. Размышляя об условиях труда, авторы отмечают, что во многих лагерях начальники не заботились об эффективности труда: «На выемках, карьерах для отсыпки земляного полотна работы велись самыми дедовскими методами, тачки катали по шестьдесят метров по узкой дощатой дорожке, трапам. Чтобы получить дневную норму пищи, надо разработать, погрузить, отвезти на земполотно, разровнять не менее восьми кубометров земли. Вечерами, если хватало сил, вспоминали «Железную дорогу» Некрасова...» ^[1].

Другой общей тенденцией можно считать среднюю встречаемость категории «смерть». И мужчины, и женщины с одинаковой относительной частотой упоминают смерть – в ранжированном по количеству упоминаний списке категорий «смерть» находится на 7 месте, и составляет 5-6% от всех размеченных элементов текстов, авторами которых являются как мужчины, так и женщины. Смерть являлась неотъемлемой спутницей лагерей – то и дело приходили вести о расстрелах, смерти от голода и болезней, гибели на каторжных работах. Авторы обращают внимание читателей на то, что советская власть фактически обладала правом распоряжаться жизнью (и, главное, смертью) людей – «в самой свободной в мире стране, где миллионы ни в чем не повинных граждан гноили в тюрьмах, на каторге, где ежегодно убивали сотни тысяч, никто не смел сам, по собственной воле уйти из жизни. Убийство стало монополией государства, подобно монополии на водку, на табак и хлеб...» ^[4]. И заключенные научились воспринимать смерть как данность, ординарное событие, что нашло отражение в воспоминаниях.

С другой стороны, многие узники ГУЛАГа связывали господствующую репрессивную политику с личностью Сталина и видели в смерти руководителя СССР избавление от гнета репрессий и ужасов исправительно-трудовых лагерей и ссылок. Литераторы, как одни из наиболее творческих людей, оказавшихся в заключении, сочиняли острые поэмы, обличающие Сталина:

СССР – страна чудес.

В церквах поют: "Христос воскрес!"

По радио поют: "Свобода!"

А в лагерях "враги народа"

Поют "Интернационал",

Они поют – не лицемерят,

Они еще во что-то верят...

О, я увидел, я познал,

СССР, твою стихию –

Смерть Сталина спасет Россию! ^[2]

И в текстах мужчин, и в текстах женщин прослеживаются низкие частоты встречаемости категории «религия» – около 3,7–3,8% от числа всех размеченных фрагментов. В своей массе авторы мемуаров были нерелигиозными, что являлось результатом широкой антирелигиозной пропаганды, развернувшейся в СССР с самого начала его существования. Исключения встречаются только при рассмотрении более возрастных подгрупп среди мужчин и женщин (старше 55 лет), а также при рассмотрении подгруппы «Религия» по роду занятий – люди, связанные с религией профессионально, конечно, размышляют о религии больше остальных. Так, сквозь аллегории и другие художественные средства текста З.А. Крахмальниковой, диссидентки, обратившейся в православие, просматривается отношение к советской антирелигиозной пропаганде: «Человек ненавидит Бога. Он хочет Его убить. Сначала он убивает Бога в себе, потом он хочет убить Его во мне, и, если я не даю убить своего Бога, он сажает меня в тюрьму, в лагерь или ссылает в пустыню» ^[30]. В свою очередь, Архимандрит Феодосий рассказывает о широкой антирелигиозной пропаганде, развернувшейся по всему СССР. Говоря о церкви при советской власти, он отмечает, что «власть вообще не желала иметь никакой Церкви и смотрела на ее служителей как на «пережиток прошлого», который в скором времени должен был кануть в небытие» ^[44].

Не менее важными представляются и различия в частотах встречаемости категорий, отражающие особое восприятие лагерных событий мужчинами и женщинами. Так, эмоциональные категории, такие как «семья», «дети», «любовь», практически не встречаются в текстах мужчин-заключенных и находятся в самом конце ранжированного списка категорий – размышления о близких занимают чрезвычайно мало строк в воспоминаниях. М. Бегин объясняет это тем, что мысли о прошлой жизни в лагере – «это минуты слабости: человек, сдающий самый трудный из всех экзаменов – испытание страданием за веру и стремления, – не вправе задаваться вопросом, вернется ли прошлое. Он обязан помнить, что любящая мать не утешит его своим прикосновением и счастье юношеских лет больше не вернется. Реальность – это жестокое пробуждение от грез: нет дома, нет матери, нет сестры, нет друга; есть НКВД, есть следователь, требующий "правды"...» ^[8].

В то же время в текстах женщин-заключенных эти категории, пусть и не находятся среди главных тем, но занимают промежуточное место между главными и второстепенными темами. Женщины-литераторы, например, много думают и пишут о своих детях и семье: «Потом мы попрощались, сын вышел за мной следом во двор, и когда машина (легковая, не Черный ворон) тронулась, пробежал за ней немного. Ему было тогда семнадцать с половиной лет. Когда я увидела его, бегущего вслед за машиной, то почувствовала как будто удар в сердце и подумала: как же я могла его оставить?» ^[9]. Отметим, что молодые девушки пишут о своих семьях и об эмоциях, которые с ними связаны, гораздо более охотно, чем представители иных возрастных подгрупп. С особой нежностью они пишут не только о родителях и братьях или сестрах, но даже о бабушках: «Увидев бабушку, я ее сразу полюбила. У бабушки были васильковые глаза, добрые и мудрые. И вот в приступе я зову бабушку, как свое спасение: «Бабушка, иди ко мне!» И теряю сознание» ^{[27, с. 12]} – членов семей некоторые женщины воспринимали «как свое спасение» ^{[27, с. 12]}.

Размышляя о причинах различий в восприятии жизненных событий мужчинами и женщинами, Н.Л. Пушкарева отмечает, что «общим в оценках психологов… является убежденность в том, что более тесную коммуникативную связанность, большую эмпатию проявляют матери в отношениях с дочерьми» ^{[37, с. 223]} – и это может служить объяснением более высокой частотности категорий «дети» и «семья». По мнению А. Леманна, рассказы о семейной жизни в воспоминаниях мужчин являются «черной дырой в мужских автобиографиях» [цит. по 37, с. 223].

Кроме того, Н.Л. Пушкарева, анализируя гендерные особенности, отмечает, что «женщины вообще чаще говорят (и пишут) об эмоциональной жизни, чем мужчины» ^{[37, с. 223]} – «женщины ожидают от себя большей влюбчивости (а от мужчин – меньшей)» ^{[36, с. 286]}. Это объясняет различия в трансляции в текстах категории «любовь». Женщины-заключенные ярко пишут о чувствах, которые пронесли сквозь всю свою жизнь: «Эта любовь и обожание, всепрощающая страсть сохранились во мне и в минуты тяжелых испытаний и никогда не ослабевали» ^[7]. В то же время размышления мужчин-заключенных о любви и семье редко связаны с надеждами на будущее – бывшие заключенные пишут о тех страданиях, которые предстояло пережить их семьям: «Убьют – несомненно, как убили всех моих друзей. Погибнут жена и сын, потому что у них конфискуют все, а жену сошлют» ^[45]. И действительно – нельзя назвать редким эпизод, когда членов семей заключенных, в том числе, детей и жен, подвергали той же участи, что и «провинившихся перед советской властью» ^[31] мужчин: «Его посадили, жену отправили в ссылку, а два года назад посадили и сына студента» ^[26]. «Не раз в те годы на моих глазах отец, плача, обнимал сына, и брат брата, расходясь под конвоем в разные стороны» ^[33] – пишет Ю. Марголин, подтверждая, что репрессии нередко были направлены на целые семьи.

Другим важным отличием в отображении лагерной жизни мужчинами и женщинами является частота встречаемости категорий «дружба» и «тюрьма». В текстах женщин эти темы практически не поднимаются и находятся в конце ранжированного списка, в то время как в мужских текстах данные категории представляются весьма значимыми.

Заключенные заводили в лагерях настоящих друзей не только для того, чтобы удовлетворить свою потребность в общении. Дружба в столь тяжелых условиях была своеобразной гарантией того, что узник ГУЛАГа сможет выжить и даже пережить лагеря. Б. Веселовский, рассказывая о лагерных друзьях, говорит, что они «остались в памяти навсегда, их трудовая рабочая выручка и поддержка помогли в моем послелагерном становлении» ^[14]. Товарищи помогали друг другу переживать болезни («мои друзья-врачи снова пытались помочь мне, положить в больницу»^[12]), бесчинства лагерного начальства («с работы меня опять ведут под руки друзья заключенные, а сзади конвоиры подталкивают ружьями и собаки овчарки рычат. Отстанешь, упадешь – разорвут» ^[22]) и иные лишения лагерной жизни.

Интересно, что в некоторых случаях заключенные находили товарищей не среди «братьев по несчастью», а в рядах конвоиров и надзирателей. А. Борин рассказывает историю офицера конвойных войск и следователя НКВД, который сам «просидел в заключении более 2-х лет по какому-то нелепому обвинению» ^[11], а затем был восстановлен в лагере в качестве надзирателя, из-за чего его отношение к «политическим», невинно отбывающим наказание в ужасающих условиях, было по крайней мере солидарным: «у заключенных не было лучшего друга, чем он, особенно у людей образованных, которым он горячо сочувствовал» ^[11].

Высокие частоты категории «тюрьма» в мужских текстах могут быть объяснены тем, что большинство «перегибов» и издевательств со стороны надзирателей заключенные ощущали именно на общих работах. В свою очередь, женщин на общие работы отправляли с меньшей регулярностью (хотя, конечно, такие эпизоды не редки), а надзиратели иногда испытывали к ним сострадание: «Один из надзирателей, уже пожилой, лет 55, высокий с бледным лицом и добрыми глазами, очень чутко и мягко относился к заключенным. Он никогда не сквернословил и, бывало, если очень рассердится, говорил: «Шлеп-мороз, что это вы делаете»» ^[5]. Женщины-заключенные нередко с похожей лояльностью и сами относились к надзирателям: «Олечку пустили ко мне, и мы всю ночь красили и сушили этот гроб, который к утру должен был быть готов. Нам так жалко было эту девочку и надзирателя, который плакал, что хотелось что-то еще придумать для погибшей девочки и для этого человека. И мы сделали очень красивую металлическую розу из каких-то обрезков металла. Надзиратель был нам очень благодарен» ^[3].

Судя по всему, высокие частоты встречаемости категории «дружба» в мужских текстах могут быть обусловлены ориентацией мужчин в текстах на «так называемый скрытый социальный престиж» ^{[37, с. 32]} – дружеские отношения в лагерях.

Таким образом, именно психологические различия мужчин и женщин объясняют ряд особенностей текстов: «мужчины – менее, а женщины – более обнаруживают тенденцию в личностной вовлеченности, стремление повествовать не о том, как их рассказ соотносится со «временем жизни» всей страны, а о том, что им психологически ближе. Мужчины более чувствуют свою социальную роль или даже миссию при написании автобиографий, воспоминаний и т.д., а потому стараются оценить себя в связи с ценностями общества и произошедшими событиями, понять свою роль в социуме» ^{[37, с. 294]}.

Однако даже такие особенности, столь влияющие на восприятие и трансляцию воспоминаний, как гендерные различия памяти, языка и мышления мужчин и женщин, не позволяют «индивидуальному» восприятию событий перекрыть собой «коллективное» восприятие, что иллюстрируется общими высокими частотами встречаемости категорий «быт», «работа», «власть» как в текстах женщин, так и в текстах мужчин.

Подтвердить этот тезис постараемся, рассмотрев частоты совместной встречаемости категорий. К сожалению, построение таблиц общих частот совместной встречаемости всех документов, относящихся к женщинам, и всех документов, относящихся к мужчинам, не представляется возможным – для одновременной обработки частот совместной встречаемости для нескольких сотен текстов программе MAXQDA не хватает ресурсов, так как она не предназначена для анализа такого объема информации. В связи с этим проведем сопоставление частот совместной встречаемости по группам документов, которые включают 100% текстов мужчин-заключенных и 90% текстов женщин-заключенных – возраст на момент ареста.

Таблица 2.

Частоты совместной встречаемости категорий группы

«Возраст на момент ареста» (мужчины)

Таблица 3.

Частоты совместной встречаемости категорий группы

«Возраст на момент ареста» (женщины)

Важной общей чертой восприятия лагерного этапа является то, что воспоминания о нем прежде всего включали эпизоды о работе и быте. По-видимому, эти категории были неразрывно связаны в памяти мужчин и женщин, и поэтому отразились в воспоминаниях в крепкой устойчивой связи. Категории, связанные со страданиями в лагере, с ежедневным существованием и борьбой за это существование, упоминаются значительно чаще как порознь, так и в разных комбинациях.

Что касается категории «власть», то отмечается яркая тенденция повышенных частот совместной встречаемости данной категории с другими категориями (например, «война» и «работа») в текстах мужчин, в отличие от текстов женщин. Это также может быть объяснено гендерными различиями в восприятии власти. Так, Е.В. Музыка пишет, что женщины «проявляют большую лояльность к существующей власти и государству» ^[34], в то время как мужчины «больше, чем женщины, готовы к протестным и гражданским акциям» ^[34]. Традиционный анализ текстов мемуаров, как и количественный, подтверждает этот тезис – в текстах мужчин значительно чаще встречаются эпизоды обсуждения власти, а также ее критики: «Вообще невинно репрессированные делись на две принципиально разные, совершенно не совместимые категории: репрессированные в сталинские времена (подавляющее большинство) и послесталинские. Первые (обыватели, особенно бывшие партийные деятели) считали, что это Сталин свернул с правильного ленинского пути; вторые (правозащитники, диссиденты) понимали (во всяком случае, многие из них), что коммунистический режим иным быть не может» ^[10].

И в случае с частотами совместной встречаемости прослеживается уже упомянутая тенденция к тому, что категории («семья», «любовь», «дети»), приносящие, по-видимому, большинство страданий, часто опускаются в повествовании, особенно мужчинами. Заключенные касаются этих тем редко, поэтому как в мемуарах женщин-заключенных, так и в мемуарах мужчин-заключенных, частоты встречаемости категорий низки.

***

Сравнение результатов контент-анализа, проводимого в отдельных подгруппах по возрасту на момент ареста, роду занятий или приговору, показывает следующие результаты.

Отмечается тенденция к восприятию лагерного этапа жизни в схожих тонах всеми мужчинами вне зависимости от подгруппы, в то время как в подгруппах женщин-заключенных отчетливо видны некоторые особенные, отличительные черты. Подгруппы мужских текстов, в подавляющем большинстве случаев, практически ничем не отличаются друг от друга – в них прослеживаются лишь генеральные черты восприятия, присущие всем мужчинам.

Причины этого могут быть разнообразны. С одной стороны, как утверждает Н.Л. Пушкарева, женщины значительно точнее и скрупулёзнее описывают происходившие с ними события, например, могут «с точностью до минуты вспомнить иной раз какое-то отдельное событие» ^{[38, с. 294]}. Другая исследовательница, И.С. Руднева, отмечает, что «детализированность – это одна из ведущих черт женского стиля» ^{[40, c. 85]}. Так, вероятно, в анализируемых нами текстах прослеживается именно эта черта – чем более тщательно, детально документируются в мемуарах события жизни, тем более яркими и нестандартными будут результаты контент-анализа.

С другой стороны, существует гипотеза, согласно которой индивидуальные отличия от общих тенденций восприятия нивелируются в тех подгруппах, где больше размеченных элементов. То есть, чем больше текстов попало в группу, тем сильнее черты общего восприятия («коллективной памяти») заслоняют частные особенности, проявляющиеся в подгруппах. Это подтверждается, во-первых, тем, что в «мужские» подгруппы действительно попало значительно больше текстов (так как изначально текстов мужчин в базе больше), и в подгруппах мужчин, в которых больше 20 документов, преимущественно не видны яркие особенности; во-вторых, небольшие по количеству документов и размеченных фрагментов подгруппы (например, род занятий «Религия» или «Военное дело») текстов мужчин-заключенных все же позволяют выявить особые, нетипичные черты восприятия.

В данном исследовании была проанализирована значительная по объему коллекция воспоминаний, оставленных узниками ГУЛАГа разных профессий, разного возраста, осужденных на разные сроки и по разным статьям. Воспоминания, входящие в коллекцию, отражают яркий феномен советской эпохи – массовые репрессии. Многочисленность отдельных мемуаров о лагерях, по-своему индивидуальных, но имеющих общие смысловые оттенки в коллекции воспоминаний, на наш взгляд, ослабляет влияние субъективного фактора и позволяет рассматривать комплекс мемуаров как массовый источник. Благодаря такому подходу удается получить как общие выводы, распространяемые на совокупность восприятия лагерного этапа жизни авторами мемуаров, так и выявить особенности текстов отдельных групп авторов.

Таким образом, в принципиальных моментах восприятия лагерей мужчины и женщины сходятся – видимо, вне зависимости от пола, лагерный этап жизни стал наиболее травмирующим и вспоминался бывшими заключенными в схожих тонах. При этом глобально на эти общие тенденции восприятия не влияет ни пол авторов мемуаров, ни профессия, ни возраст на момент ареста, ни количество лет, которые заключенные были вынуждены провести в лагерях. Нельзя отрицать, что имеются частные, присущие отдельным подгруппам, как среди женщин, так и среди мужчин черты восприятия лагерей, но в общем восприятие едино, и на первый план выводятся именно общие черты восприятия лагерной жизни, затмевая частные элементы. Это может служить подтверждением нашего тезиса о том, что коллекция мемуаров, собранная и изучаемая в рамках данного исследования, представляет собой массовый источник - она безусловно отражает массовое явление.