Лингвистика, закон и «понятия». О лингвистических проблемах юстиции и общества

Винников Алексей Вениаминович кандидат технических наук директор, ООО "Открытый мир" Vinnikov Aleksei Veniaminovich PhD in Technical Science director at Open World Company office@otkrmir.ru Другие публикации этого автора

Отечественная и зарубежная юридическая практика часто с удивлением обнаруживает себя в заложниках у лингвистики. Это объясняется недооценкой практической юстицией ее объективной включенности в среду мировой и локальной лингвосферы. Одно из объяснений такого явления состоит в том, что лингвистические проблемы юстиции имеют отношение к этнокриминологии и поэтому чрезвычайно латентны. В литературе есть упоминание об этнологической экспедиции 30-х годов в один из горных районов СССР, имевшей целью установить взаимосвязь языков, развития и культуры горных народов. Отчет о результатах экспедиции сразу засекретили, а об ее участниках больше ничего не было слышно.

Отождествление членов триады «действительность — мышление — язык» имеет длительную традицию (Гумбольдт, Потебня, Хайдеггер). Для человека мир его родного языка – это «дом бытия», «самое интимное лоно культуры» (Хайдеггер). Это естественная психологическая «среда обитания» человека, тот образный и мыслительный «воздух», которым дышит, в котором живет его сознание. Например, в местах заключения существует целая языковая система (своя политика), которая регулирует отношения между заключёнными ^[1]. Повседневная реальность убеждает в решающем значении языка не только для индивида, применительно к которому язык часто определяется как сама жизнь, но и для целых этно-государственных образований. Актуальный пример: при нарастающих центробежных тенденциях в Королевстве Испания к отделению от собственно Испании (Мадрида) сегодня активно и официально стремятся те провинции, в которых сильны национальные языки: Баскония, Балеарские острова, Каталония и Галисия; в Великобритании аналогичная позиция у Шотландии, в Канаде – у франкофонов Квебека, в Бельгии – у фламандцев Фландрии и т.п.

Язык – важнейший компонент лингвосферы (по Д.Долби). Она, в свою очередь, является компонентом логосферы - совокупности материальных и нематериальных плодов человеческой цивилизации (по Т. де Шардену). Описывать языковую среду современной юстиции удобно при помощи понятия лингвосферы - «коммуникационной мантии, развернутой над нашей планетой» ^[2]. Все письменные и бесписьменные языки образуют органический континуум - глобальную среду человеческих коммуникаций и обращения идей. При этом непрерывность коммуникации между контактирующими языковыми общностями всегда обеспечивалась теми, кто говорит более чем на одном языке, теми, чей мозг пытался сгладить различия между позициями и выражениями, обусловленные разноязычностью общин. Поскольку обеспечение права граждан на национальный язык судопроизводства соблюдается во всех демократических странах, упомянутый выше принцип «сглаживания» разноязычия приобретает для правосудия глобальный характер, а лингвистика и юриспруденция оказываются в органической связи, причем методологически лингвистика даже может выступить в роли инструмента криминологии.

Взаимодействие юстиции с криминальной лингвосферой происходит в плоскости полицейского и судебного перевода (на предварительном и судебном следствии в уголовном процессе) – относительно национальных языков этнических групп - и в области тайных языков преступности, изобретенных ей специально для противостояния закону. Наконец, лингвистика интересует криминологию в той особой социальной ситуации, когда тайный блатной язык становится повседневным, а общество переходит к жизни «по понятиям». Все виды лингвокриминалистического контакта причудливо переплетены, как следует из дальнейшего исследования. Их объединяет то, что они протекают в условиях острого конфликта субъектов соответствующего языка – общепринятого или тайноречия – с органами правосудия, с властью или с остальным обществом.

Методологически лингвистические проблемы юстиции можно рассматривать через призму судебного перевода и конфликтологии. Это позволяет, в частности, опровергнуть точку зрения о том, что: «Использование языков иных народов в функции "тайных языков" в том полиэтничном языковом континууме, где в функции языка межэтнического общения выступает русский язык, не наблюдается и во всяком случае не является типичной ситуацией» ^[3].

Рассмотрим, прежде всего, самые насущные организационные вопросы полицейской и судебной практики, связанные непосредственно с переводом.

У российских специалистов нет единства мнений о том, что такое полицейский и официальный перевод, как его организовывать, какие требования к нему предъявлять, кто может быть переводчиком. Подражатели Запада (в число которых попали и некоторые члены Госдумы!) требуют, с целью «защиты государственных интересов и прав человека, повышения качества перевода и экономии средств федерального бюджета», учреждения особого института присяжных переводчиков – как правило, дипломированных специалистов, – которые аттестуются и лицензируются уполномоченными государственными органами или состоят в профессиональных саморегулируемых организациях (СРО), готовить их в государственных ВУЗах и финансировать подразделения переводчиков в структуре МВД за счет федерального бюджета. Однако нам не удалось найти серьезных аргументов в подтверждение этой точки зрения.

Автором ^[4], показано следующее:

1) В зависимости от цели применения судебно-полицейский перевод разделяется на два вида:

а) перевод как средство добычи доказательств (далее также – вид А, перевод А).

б) перевод как средство обеспечения конституционного права гражданина знать, в чем его обвиняют (далее также – вид Б, перевод Б); нормы права, регламентирующие оформление письменного перевода вида Б, отсутствуют;

Разница между этими видами принципиальна, ее не учет может даже привести к неправосудным решениям судов и освобождению подсудимых.

2) письменный перевод вида Б процессуального документа, написанного на русском языке, не считается процессуальным документом, так как прямого указания закона на процессуальную форму письменного перевода Б нет;

3) письменный перевод Б процессуального документа, написанного на русском языке, не имеет юридической силы. Письменный перевод Б сам процессуальным документом не является, установленный порядок его оформления отсутствует, значит, юридической силы у рассматриваемого акта нет;

4) субъектами договоров о возмездном оказании переводческих услуг должны выступать три лица: судебно-переводческая организация, оказывающая услуги, плательщик или заказчик услуг – учреждение, управляющее правоохранительными органами, и потребитель услуг – процессуальное лицо, которое выносит постановление или определение о привлечении переводчика (следователь, судья или дознаватель);

6) целью перевода Б является только соблюдение прав человека, а предметом конкурсов и тендеров, согласно диспозиции Закона от 21 июля 2005 г. № 94-ФЗ или иных актов, регламентирующих государственную контрактацию, выступает заключение договоров для удовлетворения государственных и муниципальных нужд; поэтому производство государственных конкурсов и тендеров с целью оказания возмездных услуг по переводу Б недопустимо;

7) в уголовной практике России наиболее востребованы не иностранные, а иные языки (народов России и СНГ), переводчиков которых не готовит система образования РФ; чаще всего возникает потребность в переводчиках многочисленных дагестанских языков, цыганских диалектов, чеченского, ингушского, армянского, грузинского, таджикского, кыргызского, узбекского, персидского и молдавского языков; судьи, дознаватели и следователи не могут проверить компетенцию переводчиков, поскольку сами не владеют соответствующим языком, а переводчики не могут иметь документов об образовании, подтверждающем их квалификацию;

8) представляется целесообразным сосредоточить предоставление услуг судебного и полицейского перевода в специализированных негосударственных судебно-переводческих организациях, которые располагают необходимым персоналом, специальными знаниями и навыками, опытом и авторитетом, могут обеспечить своевременное прибытие переводчика в место проведения процессуальных действий и гарантировать соответствие квалификации переводчика установленному стандарту;

9) в подтверждение правоспособности судебно-переводческой организации, рекомендуется аккредитовать ее при соответствующем органе юстиции – потребителе услуг перевода, а в подтверждение правомочности переводчика СПО должна выдавать ему собственное удостоверение для предъявления по месту требования;

10) плательщики по договорам с судебно-переводческими организациями – государственные органы дознания и следствия – не имеют право требовать от СПО предоставления им конфиденциальной информации – персональных данных физических лиц - переводчиков, трудовых договоров с ними и т.п.

Эти рекомендации могут способствовать решению некоторых, но не всех проблем судебно-полицейского перевода. Остается еще, по меньшей мере, установить, каков же стандартный предел компетенции переводчика, как и где их следует готовить.

Совершенно необходимым является исследование зарубежного опыта и его сопоставление с российскими реалиями, которое позволит дать объективную оценку предложений и ответить на иные насущные вопросы, например, о целесообразности государственной сертификации полицейских переводчиков и о том, до какой степени зарубежный опыт может служить для нас образцом. Обращение к зарубежному опыту и теории имеет резон еще и потому, что сегодня, в эпоху глобализации, объективные условия проявления тех или иных социальных и экономических феноменов и сами их явления имеют много общего. Например, кризисные явления в Европе сближают уровень жизни европейцев и россиян. Тенденции к полному обеспечению прав человека сближают уголовно-процессуальные законы различных стран по духу и букве.

Выводы из исследования зарубежного опыта свидетельствуют о том, что не все так плохо в этом отношении в нашем богоспасаемом отечестве и что, будь реализованы упомянутый выше призывы о бездумном копировании этого опыта на территории РФ, мы бы неизбежно почувствовали удар тех же граблей, которые уже прошлись по лбам наших иностранных коллег.

Криминальная лингвосфера и переводчики

В целях моделирования лингвистической среды судебного и полицейского перевода можно использовать упомянутое выше понятие лингвосферы. В ходе исторического развития лингвосфера прошла путь от «закрытого множества» культурных общностей до современного подвижного мультикультурного «открытого множества», характеризующегося взаимным проникновением языков и культур в результате интенсивной миграции и развития глобальных средств коммуникации. В структуре лингвосферы есть «фундаментальные» и «артериальные» языки, на которых говорят соответственно больше одного миллиона и больше десяти миллионов человек, причем среди последних 14 «гео-артериальных» языков, на каждом из которых говорят более 100 млн. человек. Самые распространенные языки – китайский и английский. Вместе с тем, 90% из 7000 существующих на сегодняшний день языков ограничены малыми этносами. Языки с распространением до 500000 человек называют «первичными»

Лингвосфера крайне неоднородна в линейном измерении, то есть географически: ее структура почти гомогенна, например, на просторах Китая, и пестра на территории Африки ^[5].

Институт судебно-полицейского перевода можно считать средством искусственного выравнивания неоднородности лингвосферы с целью осуществления правосудия. Правосудие интересует криминализированная часть линговосферы, т.е. языки девиантных этнических групп. В качестве примера локальной характеристики криминальной лингвосферы можно привести данные учетов частот обращений по языкам в Бюро переводов при районном суде Южного района Нью-Йорка за период с 1 июня 2001г. по 20 апреля 2011г. Всего зарегистрировано 61566 обращений за 65 языками и диалектами. Среди них число обращений за языками: испанским – 49052; китайским – 5537; русским – 1383; арабским – 1191; корейским – 595. Языки французский, урду, пенджаби, иврит, пушту, албанский, сомалийский, бенгальский, португальский, турецкий, немецкий требовались от 450 до 100 раз. Языки итальянский, греческий, японский, вьетнамский, индонезийский, персидский, украинский, литовский, тайский и ряд других использовались от 100 до 1 раза. В среднем нью-йоркская организация оказывает услуги устного и письменного судебного перевода 470 раз в месяц на 18 языках ^[6]. В этой статистике количество наименований «первичных» языков малых народов значительно больше, чем «фундаментальных» и «артериальных» языков.

Группа канадских специалистов ^[7] отмечает, что спрос на языки полицейского перевода является волнообразным. Например, ранее пользовался большим спросом тамильский язык. Воевали между собой две большие этнические устойчивые криминальные группировки. Затем преобладал спрос на пенджабский язык и урду, а также вьетнамский и румынский. Некоторые языки почти не требуются в определенный период, а затем спрос резко возрастает. Так было в Канаде с немецким и венгерским, армянским и албанским языками. Наблюдается падение спроса на переводчиков арабского, испанского и итальянского языков. Сегодня они также нужны, но значительно меньше. Структурную неустойчивость спроса на языки перевода подтверждает опыт автора 2003-2011г.г. по обслуживанию 90% всей потребности в переводах для правоохранительных органов, в основном, Ростовской области и Северного Кавказа (Табл.1.1). Лица, ходатайствующие о предоставлении им переводчика (фигуранты по уголовным делам) - по преимуществу граждане России не титульной национальности или граждане стран СНГ и ближнего зарубежья. Структура наименований и частота применения языков судебного перевода отражает национальный состав страны и протекающие в ней миграционные процессы, а в криминологическом смысле - этническую сторону преступности, и миграционную политику государства. Сравнение мировой практики судебного перевода с эмпирическими данными о судебном переводе в России доказывают единство характерных признаков криминальной лингвосферы.

Таблица 1.1.Частотные характеристики спроса на языки судебного перевода.

Часть языковой структуры перевода для правоохранительных органов находится в динамике, отражающей изменчивость миграционных процессов и миграционной политики в Российской Федерации. Это видно на примере разнонаправленности наблюдаемого изменения во времени частотности обращений к специализированной организации за китайским и кыргызским и узбекским и таджикским переводом. Например, наблюдаемое уменьшение частот обращений за языками персидским (фарси) и дари отражает не этнокриминологическую динамику, а обусловленное внешнеполитическими обстоятельствами простое снижение количества обращений граждан Афганистана в органы Федеральной миграционной службы по вопросу предоставления им статуса беженцев вследствие ужесточения в этом отношении миграционной политики российского государства. По неизвестным причинам в последнее время уменьшилось число обращений за цыганским языком перевода ^[8].

Такая неустойчивость не позволяет прогнозировать потребность в полицейских переводчиках для их подготовки. Есть и постоянная часть российской криминальной лингвосферы. В нашем случае это языки армянский, азербайджанский, грузинский, ингушский, чеченский и некоторые дагестанские. Как нам представляется, относительное постоянство потребности в этих языках отражает тот факт, что персональный состав этнических преступников – не внешние мигранты типа «гастарбайтеров», а внутренние мигранты – российские граждане или даже коренные жители России соответствующих национальностей. При этом структура запросов на судебный перевод отражает специализацию криминально-девиантного поведения соответствующей этнической группы.

Одно из первых упоминаний о судебных переводчиках содержит Уголовно-процессуальный закон Королевства Испания 1882г.: Переводчики выбираются из учителей языка или из любых лиц, понимающих язык. Похожее положение вошло в современный УПК Испании: переводчиком может быть любое лицо, знающее язык, предварительно принявшее на себя обязательство об ответственности за заведомо неправильный перевод.

Испанский присяжный судебный переводчик Фернандо Гаскóн (псевдоним «Присяжный гасконец») отмечает, что в стране существует саморегулируемая организация «ASETRAD» – Испанская ассоциация письменных переводчиков, корректоров и устных переводчиков,- и комиссия при Министерстве иностранных дел, присваивающие желающим звание присяжных переводчиков. Однако спроса на таких переводчиков почти нет ^[9].

Ана Арривас Абеледо, исследуя судебный и полицейский перевод в Барселоне, не обнаружила среди переводчиков около 110 ежедневно проходящих с их участием судебных заседаний во Дворце Юстиции Каталонии ни одного испанца. Наибольшим спросом там пользуются языки: румынский, урду и арабский. Европейские языки требуются редко, кроме диалектов французского и английского, на которых часто говорят коренные жители бывших африканских колоний. Встречаются грузинский, русский, армянский, литовский, сербо-хорватский, боснийский и нидерландский языки, иногда - редкие и экзотические языки: волоф, мандинго, суахили, пенджаби, берберский, и т.д. Любой переводчик приносит перед началом судебного заседания присягу о верности перевода ^[10].

В США судебные переводчики официально делятся на категории:

а) сертифицированные – переводчики испанского языка, языка навахо (местных индейцев) и креольского гаитянского языков, прошедшие сертификационный экзамен в Административном офисе Федерального Суда США по утвержденным государственным программам сертификации письменного и устного перевода.

б) профессионально квалифицированные - переводчики иных языков, имеющие опыт работы на конференциях и сдавшие экзамен устного перевода или состоящие в специализированной организации переводчиков типа СРО, прошедшие 50-часовой курс юридической подготовки и представившие рекомендации трех переводчиков того же языка.

в) владеющими языком признают лиц, продемонстрировавших суду способность успешно переводить с/на иной язык.

В случае необходимости привлечения в процесс переводчика редкого языка, Руководство по судебной политике США, том 5, §420.40, разрешает судам обращаться к услугам переводческих агентств. Перед началом судебных заседаний переводчик дает обязательство под присягой о правильном переводе ^[11]. Обязательность присяги переводчика перед началом процесса лишает смысла существование так называемых «присяжных переводчиков». Предпочтение присяги подписке об ответственности за заведомо ложный перевод не выдерживает критики: присяга подразумевает религиозную и гражданскую составляющую (см., например, Леонтьева О.Г. О проблеме получения личных доказательств при разбирательстве гражданских дел в России, Англии и США. //"Законодательство", №12, 2010 год, стр. 70-72), которых могут быть лишены переводчики – «носители языка», например, не граждане РФ и вдобавок, мусульманского вероисповедания. Собственно термин «присяжный переводчик» происходит из Германии. Здесь, несмотря на богатую историю судебного перевода – свыше 60 лет - до сих пор нет единого закона о нем на федеральном уровне. Разрозненные нормативные акты существуют только в некоторых федеральных землях ФРГ. Судебные и полицейские переводчики в разных федеральных землях называются присяжными, общественными, уполномоченными и т.д.

Они принимают на себя обязательство сохранения конфиденциальности и должны соответствовать установленным квалификационным требованиям.

В Баварии принят Закон о переводчиках, предусматривающий их публичное привлечение в процесс и поголовное приведение к присяге. Переводчики для полицейских, судебных и официальных нужд сдают экзамен – государственный или приравненный к нему, - присягают и дают обязательство о неразглашении ставшей известной им конфиденциальной информации ^[12].

§ 1 (1) Саксонского закона о переводчиках от 16 июня 1994г. гласит: в земле Саксония судебные переводчики устные и письменные – приносят присягу. Предпосылки приведения к присяге – личная надежность и профессиональная пригодность, полученная в результате профессиональной подготовки и подтвержденная дипломом или государственным экзаменом. Экзамены присяжных и судебных переводчиков принимаются в девяти федеральных землях ФРГ, причем в земле Гессен – по 31 языку и по редким языкам и диалектам. В числе языков – амхарский, вьетнамский, фарси, индонезийский, турецкий, русский, монгольский, боснийский, тайский и др.

В то же время, профессия устного и письменного переводчика в ФРГ не лицензируется. Поэтому дилетанты, владеющие иностранными языками, также могут привлекаться судами и полицией к работе в качестве переводчиков ^[13].

Перевод при полицейских допросах понимается как составная часть институционализированной коммуникации. Председатель объединения присяжных переводчиков г. Лейпциг (ФРГ) Ирина Истомина печально констатирует, что еще в в 1999г. в Германии из 2.263.140 правонарушений 26,6% (601221) было совершено не-немцами. Она указывает на распространённость выбора переводчика полицией децентрализовано на местах, часто через бюро переводов. Полицейские переводчики могут оказаться не присяжными, каждый и без того дает подписку об ответственности за заведомо неправильный перевод. Рассматривая новизну положения, возникшего в результате сотрудничества процессуальных лиц с агентствами переводов, И.Истомина делает важный вывод о том, что «уже не может быть речи о «привлечении» переводчика в смысле процессуального закона, т.к. сама процессуальная задача привлечения специалиста-переводчика делегируется в область коммерческих отношений» ^[14]. Этот вывод совпадает с нашей оценкой современных взаимоотношений судебно-переводческих организаций и органов управления правоохранительной системой России ^[15].

Законодательство Французской Республики закрепляет процессуальный статус судебных переводчиков как судебных экспертов. Все они официально числятся в Национальном реестре судебных экспертов, к которому рекомендуется обращаться судам. Однако эксперты-переводчики оказываются недоступны гражданам в простых правовых ситуациях. В одном из циркуляров МВД Франции пояснено, что при задержании гражданина, ознакомить его с его правами и обязанностями можно на языке, который он понимает, не обязательно на его родном, особенно если речь идет о редком языке. Например, албанец должен понимать итальянский, а турок – немецкий языки. Отказ задержанных лиц подписать протоколы об ознакомлении с их правами юридически ничтожен, если установлено, что они понимают иной язык. Таким образом, требования уголовно-процессуального кодекса к переводу не распространяются на первичный протокол задержания. Привлеченный полицией переводчик не должен давать никаких подписок. Могут использоваться бланки протоколов, выпущенные Минюстом Франции на многих языках. Допускается пользоваться переводом в режиме видеоконференции или по телефону. Процессуальный Закон Франции не требует обязательного обращения к эксперту-переводчику из Национального реестра, допуская привлечение в качестве переводчика любого компетентного лица ^[16].

В Великобритании существуют несколько реестров добровольных объединений переводчиков. В Национальном регистре переводчиков для общественных нужд (NRPSI) свыше 2350 переводчиков 101 языка, имеющих минимальный уровень профессиональной подготовки. Членство платное: взнос вступительный безотзывный с одного лица за 1 язык £198 ( в т.ч. НДС). За каждый последующий язык £34. Большинство членов Ассоциации полицейских и судебных переводчиков одновременно состоят в NRPSI, приведены к присяге, проверены официальными инстанциями. Есть и иные публичные переводчики. Многие состоят в Институте лингвистов или Институте устных и письменных переводчиков ^[17].

Министерство юстиции Канады в 1999г. выпустило руководство по судебному переводу, содержащее юридическую, деонтологическую, методическую и лингвистическую части. В руководстве содержатся вопросы для экзамена кандидатов в судебные переводчики. С тех пор Минюст проводит экзамены переводчиков и сурово их отсеивает. В результате на Большой Торонто, где проживает 1,4 миллионов человек, которые не говорят ни по-английски, ни по-французски, имеется всего 73 аккредитованных и 112 условно аккредитованных судебных переводчиков. Из них только 2 переводчика португальского языка, один - итальянского, и один – мандаринского наречия китайского языка. Ни одного – корейского, турецкого, филиппинского, кхмерского, тамильского, пенджабского, африканских языков. В 2000 – 2001 г.г. при Минюсте работали более 200 переводчиков письменных и устных, аккредитованных и не аккредитованных (которые вполне допускаются к судебным заседаниям и предварительному следствию канадским УПК!). Служба переводчиков Минюста Канады предоставляет переводчиков более 60 языков и диалектов. Тем не менее, судьи буквально дерутся за переводчиков ^{[18, 19]}.

Студент факультета права Монреальского университета Ванг Гуоценг ^[20] с мудрой непосредственностью выразил свое удивление канадской системой судебного перевода: В Канаде и Квебеке система юстиции фактически не может проверить компетентность переводчика в процессе. Это заставляют делать судей, что невозможно по определению. О том же пишут Кристин Вьенс ^[21] и др. Они уточняют, что не судья должен убедиться в компетенции переводчика и его соответствии требованиям незаинтересованности и т.д. На самом деле это задача канадского Минюста, который поставляет переводчиков в суды. В данном случае Минюст выступает в роли того, что по нашему определению, является судебно-переводческой организацией с различием только в форме собственности. Аналогична российская проблема проверки компетентности переводчика на предварительном следствии и необходимость передать ее в компетенцию судебно-переводческой организации ^[22].

В связи с широкой практикой привлечения непрофессионалов, австралийские юристы К.Ластер и В.Тэйлор ^[23] указывают на один «подводный камень» при использовании двуязычных граждан как переводчиков: узкие этнические группировки могут уклоняться от сотрудничества с правосудием. Подобная проблема существует в России. Представители ряда малых народов (цыгане, дагестанцы и др.), с большим трудом соглашаются оказать услуги переводчиков правоохранительным органам ^[24].

Аккредитованными в Австралии считаются лица, числящиеся в реестрах следующих организаций:

1. Национальный государственный офис по аккредитации письменных и устных переводчиков. (NAATI). 2. Австралийский институт письменных и устных переводчиков (AUSIT) (национальное профессиональное объединение переводчиков) ^[25].

При отсутствии аккредитованных переводчиков, Инструкция Федерального Магистратного суда Австралии по политике в области судебного перевода допускает привлечение в уголовный процесс по контракту не аккредитованных переводчиков. Суд заказывает переводчика из любого источника, который целесообразен по затратам и по времени переводчика в пути. Предварительно сотрудники суда должны убедиться, что переводчик правильно понимает свою роль, что нет конфликта интересов, и что он будет сохранять тайну. Не допускается отказывать гражданам в переводчике по причине отсутствия финансирования ^[26].

В Австрии судебные переводчики являются членами Австрийского объединения присяжных и сертифицированных судебных переводчиков (Österreichischer Verband der allgemein beeideten und gerichtlich zertifizierten Dolmetscher). Для внесения в профессиональный реестр, переводчику необходимо доказать: профессиональные знания, полную дееспособность, честность, знание правил поведения в суде; опыт работы. Размер взноса за сдачу сертификационного экзамена 345,92 €, если членов комиссии более трех, за каждого последующего 86,48 €. Аттестация в первый раз дается на 5 лет, затем – на 10 лет. Вместе с тем, в австрийский уголовный процесс могут привлекаться нештатные специалисты и переводчики ^[27], что является не исключением, а правилом. Национальный процессуальный закон не прописывает подробно роль переводчика и не отграничивает его права, а действующий в Австрии закон об экспертах и переводчиках не определяет разрешительного принципа их деятельности; прописана только присяга переводчика и порядок его привлечения.

Всего в Австрии насчитывается более 1400 присяжных и судебных сертифицированных переводчиков по 49 языкам. Однако по некоторым языкам аккредитованных судебных переводчиков не хватает или вовсе нет. Например, есть только один официальный переводчик грузинского языка на всю Австрию. Нет многих африканских и азиатских языков. Нет переводчиков в системе исполнения наказаний, т.к. на это не предусмотрено бюджетного финансирования ^[28].

Во всех обследованных странах существует институт присяжных, судебных, сертифицированных, аккредитованных и т.п. переводчиков. Но многообразие и неустойчивость номенклатуры потребных языков перевода в национальной уголовной практике обусловливает невозможность обращения системы полицейских властей только к ним. Уголовно-процессуальные законы всех стран допускают привлечение в уголовный процесс в качестве переводчиков любых лиц, владеющих одновременно иным языком, которым владеет и подозреваемый (обвиняемый или подсудимый), и национальным языком судопроизводства соответствующего государства, что находит применение на практике.

Практические трудности юстиции при ее соприкосновении с национальными языками не ограничивается организационными вопросами.

Основной процессуальной проблемой участия переводчика является достоверность перевода и полученных с помощью переводчика доказательств по делу (при устном переводе в процессе). Важность этого вопроса всячески подчеркивается сторонниками тезиса о выделении судебных переводчиков в привилегированную касту «присяжных». Между тем, если довести до абсурда любимый ими тезис о том, что не существует двух языков настолько тождественных, чтобы их можно было считать выразителями одной и той же социальной действительности, придется признать, что невозможно никакое единое нормотворчество для разных этнических групп, что не соответствует действительности.

Процесс правосудия с одной стороны стандартизирован процессуальными нормами, а с другой стороны отличается высокой степенью неопределенности, т.к. в качестве участников имеет людей со всеми признаками свободы воли. В частности, относительно переводчиков исследователи отмечают их неожиданные «странности». Профессор судебного перевода Х. М. Ортега Эрраес замечает, что судебные переводчики на деле играют намного более важную роль, чем им отводят. Они принимают вполне осознанные решения, которые не вписываются в стандарт «легального эквивалента» - калькирования оригинала. По его данным, 76,6% переводчиков опускают части оригинальных высказываний, которые должны переводить, или сами дополняют их, о чем судья и иные участники процесса, как правило, остаются в неведении ^[29]. Есть свидетельства того, как в судах Барселоны переводчики подменяли судей, фактически самостоятельно допрашивая подсудимых и объясняя это тем, что они не хуже судей знают процесс ^[30]. Аналогичные случаи бывают и в отечественной практике. Этому содействует несовершенство российского законодательства, не предусматривающего даже контроля дееспособности переводчиков. Известен случай в Ростове-на-Дону, когда свободно практикующий переводчик языка одной из стран СНГ, потерявший дееспособность в результате инсульта головного мозга (со всеми очевидными признаками этого), допускался, как прежде, к участию в уголовных процессах. Указанная опасность со стороны участия переводчика в процессе может быть нейтрализована путем контроля состояния их психического здоровья и строгого следования ими предлагаемому этическому кодексу:

1. Конфиденциальность. Переводчик хранит в тайне и не разглашает ставшую ему известной из уголовного процесса информацию.

2. Нейтралитет. Переводчик заботится только о качестве перевода, не обращая внимания на позиции сторон.

3. Точность и полнота перевода. Переводчик старается перевести высказывания точно и полно, а по возможности также передать эмоции и культурные отношения. Переводчик не искажает и не дает личных оценок переводимым высказываниям.

4. Профессионализм. Переводчик обязан знать границы своей роли и не преступать их, информировать о них остальных участников процесса, не вмешиваться в беседу и не принимать на себя чужие роли: допрашивающего, секретаря и т.п.).

5. Тактичность. Переводчик ведет себя тактично по отношению к прочим участникам процесса для поддержания уважительной обстановки.

6.Требование к состоянию здоровья переводчика: полная дееспособность и вменяемость.

Другой фактор неопределенности состоит в том, что вся судебная аргументация, вне зависимости от желания участников процесса, построена на софизмах - нереальных силлогистических фигурах. (Пример софизма из Аристотеля: Это пес твой? Да! Но у него есть потомство, значит он – отец? Да! Следовательно, этот пес – твой отец!) Знание в судопроизводстве не научное, а риторическое, причем данное утверждение не содержит никакой негативной или критической окраски. Риторическое знание не существует вне логосферы, вне языка и неоднозначно, как и сам обыденный язык. Например, нет ценностей там, где нет языка; их нет на планетах, лишенных жизни. Ценности – продукт сознания, насыщенного языком. Методы формальной логики мало что дают правосудию. В этой связи основной смысл правосудия усматривается в его политической независимости. Участие переводчика и добавление еще одного языка теоретически должно действовать как некий множитель собственной неопределенности процесса.

Несмотря на такую повышенную смысловую энтропию двуязычного процесса, на практике никаких дополнительных проблем правосудия касательно достоверности судебного перевода не наблюдается. Объяснить данное явление можно несколькими способами:

- эмпирически определить гибридное билингвальное сознание переводчика как такое, которое обрабатывает два смысловых контекста – родной и иноязычный - и объединяет две языковые картины мира очень эффективным способом, компенсирующим социолингвистические расхождения обслуживаемой переводчиком пары языков;

- признать, что дополнительная смысловая неопределенность дискурса, вносимая переводом, настолько меньше той, которая обусловливается другими факторами влияния – например, элементарными процессуальными нарушениями, - что ей можно пренебречь;

- учесть то компенсационное обстоятельство, что судебный дискурс достаточно жестко процессуально упорядочен и его участники, в том числе переводчик, мобилизуют в ходе дискурса все имеющиеся у них «фоновые знания», т.е. все знания, которыми они располагают на данный момент, а судья немедленно исключает из числа доказательств любые недостоверные пассажи, что не характерно для разговорной речи.

В этой связи, если переводчик ведет себя добросовестно и является дееспособным, сильно снижается вероятность и значимость ошибок переводчика, а вопрос лингвистической достоверности судебного перевода теряет актуальность.

Педагогическая наука различает компетентность и компетенцию специалиста. Первая определяется как интенция и готовность к реализации своего потенциала (знаний, умений, опыта, личностных качеств и др.) для успешной деятельности в профессиональной сфере. Вторая является узким производным понятием от компетентности и обозначает сферу приложения профессиональных знаний, умений и навыков. Применительно к задачам полицейского перевода, наибольший интерес представляют так называемые простые (базовые) компетенции, легко фиксируемые, проявляющиеся в определенных видах деятельности. Наконец, исходя из прагматико-целевой теории перевода, истинный процесс перевода направлен на учет временных, пространственных, лингвистических, культурных и прочих факторов влияния. Поэтому переводчик всегда ориентируется по конкретной цели и обстановке. В случае специализации переводчика на типовых документах полицейской практики (постановлений о привлечении в качестве обвиняемого, обвинительных актов и заключений, протоколов и т.п.), или устного перевода при стандартных следственных действиях реальная потребная компетенция переводчика сводится именно к этим типовым операциям и является весьма ограниченной. Это положение важно для дальнейшего анализа вопроса рационального уровня квалификации полицейского судебного переводчика.

Государственные расходы на оплату услуг полицейских переводчиков в угоду перфекционистским требованиям их «высочайшей компетенции» достигают гигантских размеров.

Большинство переводчиков США, работающих на правоохранительную систему, работают по индивидуальным контрактам. При большой загрузке суды создают при себе штатные единицы переводчиков – почти всегда только испанского языка. Зарплаты штатных переводчиков $30,000 - $80,000 в год. Устные и письменные судебные переводчики могут получить более $100000 в год. Административный офис Федеральных судов (аналог российского Управления судебного департамента) определяет порядок использования переводчиков, их квалификацию, тарифы и т.д., поддерживает Национальную базу данных судебных переводчиков - National Court Interpreter Database (NCID).

Гонорары контрактных сертифицированных и профессионально квалифицированных/ не сертифицированных судебных переводчиков США в 2010г. были следующими: за полный день работы $388/$187, за первые полдня $210/$103, за вторые полдня $176/$103; сверхурочные (сверх 8 часов в один день) - $55/ $32 за полный или неполный час сверхурочных ^[31].

Служба письменного и устного судебного перевода Департамента юстиции штата Коннектикут выплачивает штатным устным переводчикам сдельно от $15.93/час, минимум за 4 часа, повременно - на основании коллективного договора, от $22.29/час, плюс социальный пакет для несертифицированных переводчиков; от $24.57/час – для сертифицированных ^[32].

Оплата труда переводчиков в США считается высокой на зависть их коллегам из Канады. Тем не менее, только в 2000 – 2001 г.г. затраты государства на гонорары, командировочные расходы и пр. более двухсот переводчиков письменных и устных более 60 языков и диалектов, аккредитованных и неаккредитованных, работавших в этот период при Минюсте Канады, составили почти 1 млн. долларов. Более всего работы для них было в Монреале. Переводчики в провинции Онтарио получают $25 /час, причем минимум за 3 часа ^[33].

Британская пограничная служба также не обижает своих переводчиков. За устный перевод в период с понедельника по пятницу применяются тарифные ставки оплаты труда: в 1-й час £48, затем: с 8.00 до 18.00 - £16 / час; с 18.00 до 08.00 - £20/час. В субботу: в 1-й час £72, затем: £26 /час. В воскресенья и праздники: в 1-й час £72, затем: £32 /час. Минимальный период оплаты – за 3 часа (например, с понедельника по пятницу 08.00 – 18.00 £48 + (2 x £16).

Оплата проезда переводчика на легковом автомобиле, если путь более 50 миль в одну сторону – £23,8 за каждую милю сверх 50 миль. Оплата стоянки автомобиля – до £13 на краткосрочной стоянке. Полная компенсация проезда в общественном транспорте по предъявленным билетам. Возможна оплата такси. Оплата питания: суточные - £26. Время в пути: первые 3 часа (при поездке в каждом направлении) не оплачиваются. Любые последующие часы оплачиваются по соответствующей тарифной ставке перевода .

Австралийские власти платят за устную работу в судах профессиональным и полупрофессиональным переводчикам: за полдня (10-13 час.) $135 /$90-$125; за полный день (10 – 16 час.) $178 /$150-$165; за письменный перевод юридических текстов: $36,3 за первые 100 слов и $22,8 за последующие блоки по 100 слов. В некоторых штатах Австралии есть государственные службы судебных переводчиков. Проблемы государственных переводчиков - низкий социальный статус, недостаточная оплата труда и отсутствие карьерного роста ^[34].

Значительность издержек на судебных и полицейских переводчиков вынуждает власти зарубежных стран искать пути экономии. В этой связи австралийская исследовательница Ш.Роджерс видит в спорах о том, какая модель судебно-переводческих организаций лучше – государственная или частная – не более чем слабо скрытое стремление к экономии бюджетных средств. По ее мнению, на экономию способна только частная форма собственности судебно-переводческих организаций^[35]. Этот вывод полностью совпадает с мнением автора. Любые государственные и негосударственные «разрешительные» инстанции быстро оказываются в России центрами коррупции.

Особенно часто соображениями экономии средств руководствуется полиция. В Баварии (ФРГ) каждый полицай-президиум ведет свой список переводчиков. В нем главный критерий - не квалификация, а цена услуг переводчика. В полицай-президиуме Мюнхена ставка оплаты одного часа работы переводчика в среднем €20 – €25. Тем, кто претендует на меньшее, полицейские дают нагрузку больше. Это неквалифицированные дилетанты - студенты или домохозяйки, нуждающиеся в карманных деньгах. Им возмещаются затраты за 1 час времени проезда к месту работы. В полицай-президиуме Верхней Баварии переводчик в среднем получает гонорар €25 / час и никакой компенсации проезда. Если всего поездка переводчика займет 2 часа, а работа 1 час, то часовая оплата переводчика составит €8,33. У этого полицейского учреждения большие трудности с привлечением хоть каких-то переводчиков. Для сравнения: по закону о возмещении издержек юстиции ФРГ, судебным переводчикам положено платить €55 / час; то же за все время проезда^[36]. В РФ ставка оплаты труда устного переводчика в судебно-переводческой организации обычно 200 – 300 р/час.

«Полиция неразборчива», - говорит председатель Австрийского союза судебных переводчиков Кристина Шпрингер. Полиция и юстиция часто пользуются услугами неквалифицированных переводчиков. Это не всегда гарантирует соблюдения прав граждан. Максимум в каждом 4-м случае полиция привлекает официально зарегистрированных переводчиков. Часто переводчиками при допросах служат друзья и родственники подозреваемых. Знакомить осужденных с приговорами приходится сокамерникам или охранникам. Они же переводят по иным вопросам для содержащихся в тюрьмах Австрии иностранцев, численность которых доходит до 44% всех заключенных ^{[37, 38]}.

Прокуратура Франции обратила внимание на сигналы о том, что, в результате чрезмерного усердия полиции относительно экономии оплаты труда переводчиков, здесь далеко не все в порядке. Это может привести к отказу переводчиков от сотрудничества с юстицией ^[39]. Очевидцы свидетельствуют о том, что французская полиция называет «переводчиками» тех, над которыми она имеет власть: студентов, у которых кончается учебная виза, лиц, имеющих разрешение на временное проживание на 1 год, бедных беженцев. Такие «переводчики» переводят все в три слова. Один из них говорит: «моя задача понять смысл речи и воспроизвести ее без перевода»(!). В г.Булонь-сюр-Мер совсем нет переводчиков, приписанных к судам. А те, которые работают постоянно с полицией, не беспристрастны ^[40].

Правительства Испании и Великобритании приняли радикальное решение: заключить договоры с крупнейшими национальными коммерческими переводческими агентствами для обслуживания учреждений юстиции. Цена вопроса оказалась весьма значительной. В Великобритании контракт фирмы “Applied Language Solutions”(APL) с Минюстом заключен в 2011г. на 5 лет и предусматривает экономию £18 млн. в год из годового бюджета £60 млн.

Целью контракта было высвобождение собственных административных ресурсов полиции и судов, обеспечение наличия переводчиков, экономия бюджетных средств при контроле качества перевода. Сотрудничество с агентствами переводов (аутсорсинг) систематически сокращает сферу деятельности независимых полицейских и судебных переводчиков в Великобритании. В Южном Уэльсе полиция ранее применяла 61% переводчиков с официальной квалификацией. По контрактам аутсорсинга с агентством переводов «Cintra» полиция получила 51-71% незарегистрированных переводчиков. Там, где контракты заключены с другими агентствами, удельный вес зарегистрированных переводчиков для полиции оказывается в пределах 12-49%. Это обстоятельство не в последнюю очередь работает в пользу снижения государственных издержек на судебный перевод.

По свидетельству корреспондентов газеты «Гардиан» ^{[41, 42]}, большой контракт с APL вызвал гигантскую волну саботажа со стороны «присяжных», «аккредитованных» и прочих обремененных регалиями и привыкших к большим заработкам независимых судебных переводчиков Великобритании. Более 1000 переводчиков решили бойкотировать компанию APL. Прежде всего, их неудовольствие вызывает падение тарифных ставок: устные переводчики раньше зарабатывали £30/час при минимальной длительности заказа 3 часа. Теперь им предлагают £16-£22/час. Провокационный бойкот переводчиками агентства APL привел к тому, что оно лишилось возможности полноценно обслуживать полицию и суды. Прессу заполнили «ужастики» о сорванных судебных заседаниях, том, как APL, в нарушение прав человека, организовала по конференц-связи перевод одному подозреваемому-поляку, который был под стражей, другим подозреваемым поляком из другой тюрьмы, появились призывы к прокуратуре возбудить в отношении APL уголовное дело по статье о неуважении к суду.… Многие судебные заседаний и в самом деле были отложены в связи с внезапным отказом от работы переводчиков некоторых редких языков, т.е. совсем не по вине контрактного агентства переводов.

В результате некоторой корректировки коммерческой политики и смены владельцев, APL поправила положение, но размер достигнутой в первый год действия контракта экономии снизился до £15 млн ^[43]. £3 млн – такова плата за саботаж «особенных» переводчиков.

Полицейские власти отвечают на нападки однозначно: уголовно-процессуальный закон страны не требует привлечения каких-то особых переводчиков. Борьба интересов частников и государства продолжается….

Три крупных испанских агентства переводов связаны контрактами с правоохранительной системой страны. Наиболее известным из них является фирма – поставщик общественных услуг “SEPROTEC MULTILIBGUAL SOLUTIONS SL.” Это крупное предприятие, имеющее 145 штатных и 1200 нештатных сотрудников. В штате фирмы нет специальных переводчиков для полиции. Всем переводчикам читают краткий юридический курс и предоставляют материалы для самоподготовки. Любой из них может командироваться в распоряжение органов внутренних дел. По контракту, который заключается на два года, SEPROTEC обслуживает, в частности, Департамент юстиции и МВД Каталонии. От содержания собственного штата переводчиков эти структуры отказались. Фирма SEPROTEC оказывает также услуги муниципалитету Мадрида. Он устал от сотрудничества с фрилансерами, огромные счета которых многие месяцы не оплачивались, и предпочел респектабельную фирму, которая будет держать своих сотрудников в узде ^[44].

Точно так же, как в Великобритании, профсоюзы, организации переводчиков и независимые переводчики-кустари Испании немедленно двинулись в поход на защиту «прав подсудимых и задержанных, за высокое качество юридических переводов», а в сущности – за сохранение своих сверхдоходов и давно устаревшей полузаконной монополии на профессию. А терять им есть что. Общественная организация ASETRAD – Испанская ассоциация письменных переводчиков, корректоров и устных переводчиков – сетует на «недостаточную для гарантии качества перевода» оплату труда судебных переводчиков: в случае платы им как частным лицам, тариф Минюста Испании составлял €60 / час без НДС, оплата времени ожидания – 50% базового тарифа; тариф муниципалитета Мадрида для местных отделений центральных органов управления для тех же услуг – €28 / час без НДС, возмещение времени ожидания – через 90 минут43. Работа через фирму SEPROTEC значительно снижает оплату труда исполнителей. Первоклассный аттестованный переводчик Хорхе Касальдуэро жалуется: «мой опыт переводчика в суде: час езды туда и час обратно, 20 минут работы. Всего €16 на руки плюс €5,4 за время в дороге вне Мадрида. Часовой тариф получился €7,1 - почти половина заработка официанта на летней веранде. В суде у меня никогда не спрашивали подтверждения моей квалификации» ^[44].

Уже известный нам (см. часть 1) испанский «Присяжный гасконец» ^[45] возмущен «экстернализацией» услуг и исчезновением независимых судебных переводчиков как профессии. «В последние годы, - пишет он - руководство юстиции склонно поручать коммерческим предприятиям переводческое обслуживание судов. Мы стали получать €10 – 15 / час без учета времени ожидания или в пути. Многие профессионалы бросают эту работу, т.к. ее оплата стала недостойной».

«Присяжный гасконец» считает, что использование непрофессиональных переводчиков – просто досадный пробел в законодательстве, (Этот «случайный» пробел почему-то обнаруживается в законодательстве всех исследуемых нами стран. А.В.), которым пользуются жулики-посредники; они-де обкрадывают профессионалов, преграждая им путь к заказчику, ухудшают качество обслуживания. Наконец, «Присяжный гасконец» проявляет настоящую манию величия: «Заказчики напрасно удивляются, когда слышат, что независимый переводчик в суде может получать от €90 / час. Пример: гражданское дело о спорной сумме в €50000. Если переводчик назначил цену €120 / час на плановую длительность процесса, за 2 часа он получит €240. В то же время, прокурор получил бы около €11500 без НДС с каждой из процессуальных сторон в первой и второй инстанции. Гонорар переводчика по сравнению с прокурорским гонораром ничтожно мал!» ^[45].

Сайт профсоюза предприятия SEPROTEC бьет тревогу, выдавая «секрет», что инициатор снижения доходов переводчиков – не фирма, а государство-заказчик, вынужденное экономить на своих расходах: «Произошло резкое снижение тарифов государством: с €27 до €13,33 падает часовая тарифная ставка для работника» ^[46].

Зарубежные общественные и профессиональные организации переводчиков, назначение которых часто не совсем понятно не могут скрыть зависти к агентствам переводов, которые не нуждаются в их опеке. Общественный деятель из Лейпцига И. Истомина в статье «Когда дилетанты переводят» ^[47] обрушивается на агентства переводов: они-мол, как правило, не имеют штатного персонала, набирают по дешевке переводчиков из числа домохозяек, поздних переселенцев, иностранных студентов, беженцев и т.п. по ничтожной цене. К присяжным переводчикам просто не обращаются из-за их дороговизны. Агентства сбивают цены. Суды подают в полицию списки присяжных переводчиков, составленные саморегулируемыми организациями судебных переводчиков, но из них полиция может использовать едва ли одну треть по следующим причинам: а) переводчики имеют постоянное место работы, не могут явиться в рабочее время, а вечером работать не хотят; б) переводчики на основном месте работы не всегда свободны, ездят в командировки; в) возможно наличие у переводчиц маленьких детей или их отпуск по беременности и родам; г) плохая мотивация работы переводчиков с полицией: недостаточная оплата, сверхурочная работа и т.п. д) выбытие переводчиков в связи с переездом на другое место жительства.

Для разрешения вопроса, Истомина цинично предлагает полиции и судам вместо услуг коммерческих конкурентов услуги собственного объединения: дескать, обращайтесь к нам непосредственно, мы снимем с ваших плеч несвойственные вам функции проверки и подбора переводчиков, обеспечим их наличие в нужное время, высокую квалификацию и готовность к работе ^[47].

Удивительно, что социально безответственные «борцы за права трудящихся и права человека» не понимают, что именно правительство, как инициатор реализации мер по экономии общественного богатства, ответственно за неблагоприятные для них изменения в сфере полицейского перевода. Вполне в духе патернализма, они призывают власти выполнить ряд мероприятий, фактически, по их «крышеванию». Например, в пресс-коммюнике Испанской ассоциации ASETRAD от 18/02/2010 они формулируются следующим образом:

А) обязать компетентные органы нанимать только присяжных и сертифицированных переводчиков – профессионалов;

Б) организовать базовое обучение переводчиков редких языков, по которым нет присяжных переводчиков;

В) поддерживать постоянный контакт с профессиональными объединениями и консультироваться с ними по текущим вопросам, в т.ч. по оплате и заключению контрактов;

Г) учредить строгий административный контроль за отношением зарплаты исполнителей к цене услуги предприятия – юридического лица, а также правовой контроль трудовых договоров между нанимателями и исполнителями заказов;

Д) производить анализ и прогнозирование потребности в редких языках49.

Императивный тон перечисленных призывов, обращенных к государству, звучит комично. Пункт (Г), несомненно, нарушает сразу несколько статей ГК и КоАП любой страны. Выполнение пунктов (Б) и (Д) невозможно по причине непредсказуемости потребности в редких языках. Пункты (А) и (В) не находятся в компетенции общественных организаций. Миф о судебном переводе гласит, что это некая особая профессия, требующая наличия экстраординарных знаний и практических навыков; профессионалы судебного перевода должны быть аттестованы непременно государственной компетентной комиссией и соответствовать некоему высокому стандарту требований.

На самом деле переводчик – массовая и универсальная профессия. В отношении судебного перевода, как и любого иного, речь не должна идти о достижении идеала. Необходимо знание переводчиком двух языков и предмета перевода, причем не обязательно на уровне специалиста в юриспруденции. Переводчик – не юрист; а процессуальный дискурс не монолог, а скорее конференция с участием многих лиц, вооруженных, помимо языковой коммуникации, невербальными средствами общения, которые также руководствуются логикой, интуицией, здравым смыслом и фоновыми знаниями. Это позволяет нейтрализовать возможные, и даже неизбежные, ошибки переводчика. Вспомним Сервантеса: «Перевод – это ковер, вывернутый наизнанку»…

В практике автора был случай, когда перевод постановления о привлечении в качестве обвиняемого лица даргинской национальности (имеющего только среднее образование) был поручен носителю даргинского языка с таким же образованием, а обвинительное заключение по тому же уголовному делу с русского на даргинский язык перевел профессор филологии даргинского языка. Как ни парадоксально, обвиняемый счел его перевод неправильным и невразумительным, в отличие от понятного ему даргинского перевода, выполненного «неквалифицированным» переводчиком. Таким образом, несоблюдение правила разумной достаточности квалификации переводчика могло привести к нарушению прав обвиняемого.

Даже в странах, где приоритет и необходимость «присяжных» переводчиков официально не подвергается сомнению, их аттестация низведена до уровня формального ритуала. Исследователь судебного перевода в США д-р философии Богумила Михалевич ^[48] отмечает, что обязательный там квалификационный экзамен для переводчиков языков испанского, креольско-гаитянского и навахо сдают только 8 – 24% претендентов. Никакого специального образования от них не требуется. Сдавать можно сколько угодно раз. Некоторые сдают экзамен на восьмой - девятый раз просто потому, что они надоедают экзаменационной комиссии. Одновременно, на коммерческом рынке США появилось большое количество несерьезных «сертификаций» переводчиков. (Очевидно, что таким образом мошенники зарабатывают на стереотипах массового сознания. А.В.) Б. Михалевич негодует: переводчиков надо сертифицировать, ведь неверный перевод в суде может привести к принятию неправосудных решений, как неверный медицинский перевод – к смерти больного! ^[48]. Очень жаль, что она не уточняет, в какой области медицины нужно сертифицировать медицинских переводчиков: в гинекологии, общей хирургии или, скажем, в стоматологии? Ведь лексика в этих областях совсем не одинакова и даже сами врачи в смежных специальностях не разбираются…

Восстание независимых переводчиков против коммерческих судебно-переводческих организаций и, в конечном счете, против общественных интересов, напоминает движение английских луддитов времен технической революции под лозунгом вывода из строя станков. А по амбициозности и бессмысленности – давно известную борьбу с ветряными мельницами.

Рядовые переводчики по-прежнему работают. Вот некоторые посты с интернет-форума полицейских переводчиков Испании:

- я переводчик английского и французского языков, работаю для правоохранительных органов через две организации, заключившие договор подряда с государством. Если полицейский комиссариат нуждается в переводчике, оттуда звонит сотрудник на фирму и спрашивает, есть ли соответствующий язык. Фирма смотрит базу данных переводчиков и ищет свободного. Его отправляет немедленно в комиссариат. На месте мы переводим все для всех участников процесса. Мы приносим присягу, что будем переводить правильно и добросовестно. Никаких особых условий нет, чтобы стать судебным переводчиком. Достаточно послать на фирму резюме. Зарабатываем неплохо (зависит, конечно, от фирмы). Платит нам государство через фирму, фирма удерживает, конечно, свою долю. Платят с задержками. Но государство, хоть поздно, но платит.

- не нужно доказывать свою квалификацию, если фирма работает по контракту с государством. В Валенсии полиция работает только с одной фирмой, не знаю, является ли это контрактом на национальном уровне. Те переводчики, которые ладят с полицией, имеют работу в любом случае, даже если фирма меняется. А другие ждут работы до второго пришествия.

Аналогично, продолжают деятельность и иностранные судебно-переводческие организации. По принципу, «собака лает, а караван идет», они просто вменяют в обязанность своим операторам баз данных объяснять переводчикам, что тарифы для них, в конечном счете, устанавливает Министерство юстиции. Добросовестным исполнителям рекомендуется предлагать больше работ, а ленивых и жадных – удалять из базы данных ^[49].

Следователи, судьи и нотариусы должны проверять квалификацию (компетенцию) переводчика, который принимает участие в нотариальном или уголовном производстве, но фактически лишены этой возможности.

Педагогика различает компетентность и компетенцию специалиста. Компетенция является узким производным понятием от компетентности и обозначает сферу приложения профессиональных знаний, умений и навыков ^[50]. Применительно к задачам судебного перевода, наибольший интерес представляют так называемые простые (базовые) компетенции, легко фиксируемые, проявляющиеся в определенных видах деятельности ^[51]. Наконец, исходя из прагматико-целевой теории перевода Вермеера, истинный процесс перевода направлен на учет временных, пространственных, лингвистических, культурных и прочих факторов влияния. Поэтому переводчик всегда ориентируется по конкретной цели и обстановке ^[52]. Правильность перевода подлежит оценке только во взаимосвязи с оказывающими на него воздействие временными, пространственными, речевыми, культурными и другими факторами. Так, в случае постоянного изготовления переводчиком массовых типовых документов, чаще всего требующих нотариального заверения подписи переводчика, или устного перевода на иностранный язык при стандартных нотариальных действиях в случае участия в них иностранца, потребная компетенция переводчика сводится именно к этим типовым операциям и является весьма ограниченной. Это положение важно для дальнейшего анализа вопроса рационального уровня квалификации судебного переводчика, обслуживающего и органы внутренних дел. В этом случае правильность перевода оценивается только одним критерием, заключающимся в возможности подозреваемого, обвиняемого, подсудимого, осуждённого знать, в чем его (их) обвиняют. Нетрудно заметить, что и в этом случае широкая компетенция переводчика не требуется.

Рассматривая более подробно вышеупомянутый так называемый «нотариальный перевод» документов, чтобы установить необходимые уровни компетенции переводчиков, проведем типизацию таких документов:

Тип A, простые документы: свидетельства о рождении, крещении, браке, смерти, справки о семейном положении, справки о несудимости, сертификаты, водительские удостоверения, паспорта, медицинские справки без специальной терминологии, виды на жительство, повестки, апостили (при их отдельном переводе), таможенные декларации, коносаменты, личные документы – частные письма, школьные документы (аттестаты, табели успеваемости, свидетельства об окончании и т.п.), документы о высшем образовании (дипломы об образовании, о присвоении ученых степеней), академические справки, рекомендательные письма, почетные грамоты, биографии, прочие официальные документы.

Внутри этого типа можно выделить совсем простые краткие документы на 1-2 стр. (паспорта, свидетельства и т.п.).

Тип Б, специальные документы: медицинские эпикризы, медицинские справки, содержащие специальную терминологию, решения судов, доверенности, судебные протоколы, прочие процессуальные документы, уставы предприятий, документы, содержащие научно-техническую терминологию, завещания, речи, материалы конференций и т.п.

Наш 10 – летний опыт работы по выполнению письменных переводов с последующим нотариальным свидетельствованием подписи переводчика указывает на то, что до 90% оборота составляют краткие документы типа А. Такая работа сравнительно проста и, с учетом того обстоятельства, что формы документов являются типовыми, доступна даже не профессиональному переводчику, а носителю иностранного языка со средним или высшим национальным образованием с владением русским языком на уровне чуть выше среднего. Подобные лица могут быстро овладеть нужными навыками и выпускать переводы документов высокого качества после небольшой стажировки в судебно-переводческой организации. Перевод документов типа А могут также легко освоить профессиональные переводчики иных языков, овладев весьма ограниченным набором потребных для этого лексических единиц. Такой уровень квалификации переводчиков для нотариальных целей в случае документов типа А удовлетворяет требованию разумной достаточности и устраняет потребность в дорогостоящих масштабных мероприятиях по изменению российского отраслевого законодательства и учреждению института присяжных переводчиков.

Еще одно решение предложено в письме Президента Союза переводчиков России Л.О.Гуревича в Минюст РФ от 20 декабря 2011 г. Его смысл в том, чтобы отечественная юстиция и, в частности, нотариат, наконец, перестали игнорировать коммерческие организации переводчиков. Аутентичность перевода документа, выполненного переводчиком в порядке служебного задания, по Л.Гуревичу, может считаться подтвержденной фактом наличия трудовых отношений переводчика и бюро или агентства переводов, (если последние пользуются доверием нотариуса. А.В.) В этом случае нотариусу перед совершением соответствующей надписи достаточно проверить документы, удостоверяющие личность переводчика, выданные ему этим работодателем.

В роли работодателей лиц, выполняющих письменный перевод документов граждан, могут выступить те же судебно-переводческие организации.

Изложенное показывает, что рудиментарные (к счастью, не существующие в России) зарубежные институты сертифицированных, присяжных, аккредитованных и т.п. переводчиков, их организации и профессиональные объединения, в борьбе за собственные корыстные интересы, под надуманными предлогами открыто тормозят прогресс в сфере полицейского перевода, и прежде всего, препятствуют экономии бюджетных средств. В Российской Федерации взят вполне оправданный курс на отмену бессмысленного лицензирования и сертификации. Тем более не следует, выпускать джинна из бутылки и учреждать какой-либо разрешительный порядок деятельности физических лиц в качестве судебных переводчиков, искусственно придающий ей черты эксклюзивности.

С задачами, стоящими перед институтом полицейских переводчиков, вполне могут эффективно справиться в рамках действующего российского законодательства коммерческие судебно-переводческие организации во взаимодействии с государственными потребителями их услуг.

Язык как средство общения является понятием универсальным. Национальным языкам присуще ограничение понимаемости относительно лиц иной национальности. Кроме того, использующие язык люди могут придать ему особые свойства, придающие ему качества шифра. Непонятны дилетантам профессиональные языки – медицинский, технический, юридический и т.п., а жаргоны и особые тюремные и подобные языки маргинальных и криминальных социальных групп – большинству остального населения. Такие языки называют особыми или тайными.

Нас интересует случай применения национальных языков представителями криминализированной этнической миграции или этнических меньшинств. Здесь национальные языки могут превращаться в тайные, в основном, относительно органов правосудия. Наблюдается также обратный процесс, когда тайные языки и блатной жаргон криминала постепенно переходит в национальный обыденный и даже литературный язык масс населения.

Этничность - важный видовой признак субъекта. Ничто не мешает этому признаку стать системообразующим фактором некоторой общности. Если под этнической преступностью понимать совокупность преступлений, совершённых членами одного этноса (организованными в группы или одиночными), то к этому системообразующему фактору добавляется еще один – делинквентность членов общности. А если добавить фактор проживания членов криминальной группировки, объединенной по национальному признаку, вне исторических границ соответствующего государства или мест компактного проживания соотечественников, то получим явление диаспоральной этнической преступности ^[53].Этническая преступность малых народов на территории их оседлого проживания может быть отнесена к автохтонной. Нельзя забывать при этом, что этничность – это отнюдь не только и не столько национальная принадлежность индивида, как его национально- и социально-культурная или лингвистическая принадлежность.

Лингвистический признак этнической преступности, как правило, остается за рамками специальных исследований. Между тем, выбор лингвистического компонента как ведущего в данном случае этнокриминологического звена методически оправдано. Наука принимает на вооружение лингвистическую методологию исследований. Всеми современными учеными высказывается мысль об антропоцентрическом устройстве языка, о его «субъективности», о том, что «язык создан по мерке человека», который есть «главное действующее лицо в языке» и в соответствии с человеческим фактором и должен изучаться. Кроме того, в последние десятилетия отмечается тенденция к усилению связи лингвистики с другими науками - «экспансионизму» современной лингвистики. Системные выходы на «чужую территорию» отличают развитие лингвистики на рубеже веков ^[54]. Попробуем и мы оперировать лингвистическим методом в нетрадиционной для лингвистики области социальной криминологии.

Тайные языки с позиций конфликтологии

Наиболее известен в России общеуголовный язык тайного общения - блатной жаргон «феня» или, по выражению В.Даля¸ «блатная музыка». Это один из самых старых и структурно богатых тайных языков.

В интервью «Московской правде» от 23 октября 2012г. некий авторитетный представитель криминалитета назвал основным лексическим источником фени еврейские языки идиш и иврит. Этот автор, несомненно, обладает весьма ценной оригинальной информацией, является первоисточником. Он считает блатную феню – первоначально язык бродячих торговцев – плодом конфликта общества и людей, которых угнетали по национальному признаку, языком национальной несправедливости. Долгую жизнь блатной фени можно объяснить тем, что она поддерживает мировоззрение жизни «по понятиям», которое получает все большее распространение, в противоположность жизни по официальному закону. Пояснения интервьюируемого относительно происхождения лексики общеуголовного языка сгруппированы нами в приведенной ниже таблице I.1.

Таблица 4.1. Этимология языка феня

Помимо фени, в России существует еще несколько специальных тайных языков преступных сообществ социального дна: проституток, нищих, наркоманов. У этих языков сильна функция защиты от посторонних и очень ограниченный лексикон.

Создание членами маргинальных групп общества как конфликтным «антисоциумом», собственных «антиязыков», противопоставленных литературному стандарту, характерно для всего мира. Хорошо известны французский арго, американский сленг, немецкий ротвелш и т.п. языки, отвечающие определению Талейрана: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли». Такие языки существуют в рамках национальных языков. Особняком от них стоят национальные языки девиантных этнических групп, например, цыган и щвейцарско-австрийских енишей, которые совмещают тайную и обще коммуникационную функции.

Самими цыганами, особенно криминализированными, цыганский язык часто рассматривается в качестве естественного шифра, средства защиты от не-цыган – «гаджё» и в особенности, от правоохранительных органов – своеобразной национальной фени.

Важно отметить, что для цыган во многом характерна жизнь «по понятиям». Одним из признаков этого является категорическое нежелание помогать властям в какой бы то ни было форме – даже если речь идет о судебном переводе с целью обеспечения гражданских прав подсудимого – своего соотечественника. В беседе с автором один из цыган (с семью судимостями за плечами) сказал: «Я никому на зоне не смогу объяснить, что перевод делался на благо подсудимого». Еще более выражено речевое противостояние власти у ассирийцев, среди которых встречаются «законники».

Цыганский язык явился одним из основных лексических доноров значительно менее развитого этнического криминального жаргона енишей. Эту социально-криминальную группу называют еще «белыми цыганами», хотя этнически к цыганам она в действительности отношения не имеет. Ениши представляют собой бродячую социально-криминальную группу населения Швабии (Германия), Швейцарии, Нижней Австрии и Франции. Их характерные занятия – мелкая торговля, ремесленничество, мошенничество, воровство и т.п.

Ениши – традиционный объект ненависти властей. Еще с 1857г. известно решение местной администрации округа Мелк (Австрия) о выселении из деревни Луздорф всех енишей – «орды бродяг, мешающей трудящимся крестьянам» ^[55]. Наряду с цыганами и евреями, ениши были объектом преследования немецкими фашистами.

Этимология енишского языка восходит, помимо цыганского, к южно-немецкому швабско-баденскому криминальному жаргону, немецкому тайному языку ротвелш, а также к еврейским языкам. Заимствования енишского жаргона из этих языков довольно велики, в то время как никакого обратного влияния на них енишского языка не наблюдается. Более того, большая часть слов еврейского происхождения пришла к енишам через немецкий жаргон ротвелш. К таким словам относятся, например, существительные Bazem - яйцо (или Betzam – мужской половой член), Beiz – постоялый двор (производное Beizer – хозяин постоялого двора и т.д.), Boschert – медные деньги, пфениг, Bossert - мясо, Dofes - тюрьма, Gallach - священник, G'far - деревня, Jahre - лес, Kaff er -крестьянин, мужик, Кaim - еврей, Keif - займ, долг.

Влияние цыганского языка на енишский язык значительно превосходит влияние всех прочих языков и жаргонов. Достаточно сказать, что не-енишей называют «гаджё» - так же, как не-цыган по-цыгански! Для всех криминальных блатных жаргонов характерна дихотомия «люди» (члены группы) – «не-люди» (все остальные). Енишский язык используется этнической группой енишей численностью несколько сот тысяч человек.

В отличие от него, немецкий ротвелш этнической окраски не имеет и в этом сходен с феней и арго. Этот уходящий корнями в средневековье тайный язык идентифицировал маргинальную социальную группу бездомных, попрошаек, проституток, бездельников, бродяг, мошенников, воров и грабителей в Германии. К этой группе, естественно, принадлежали цыгане и евреи. Цыгане были еще менее социально ответственны, чем изначальные изобретатели ротвелша. Поэтому из пяти выражений ротвелша четыре носят цыганский след. Важным этимологическим источником ротвелша являются идиш и иврит. Из них заимствовано 56% лексем ротвелша, хотя их значение часто изменено, особенно в современном варианте жаргона.

Условием формирования криминального жаргона является общее жизненное пространство, причем к его историческим функциям относились возможность опознания своих, защита от посторонних и их обман. Такой жаргон (или язык) обострял чувство общности владеющих им людей, создавал их социальную близость и выражал принадлежность к ней.

4.2. Эскапистская функция национальных языков

Традиционные тайные языки сегодня включены в более широкую группу особых языков. Особый язык есть эффективнейшее средство внутреннего сплочения и внешнего профилирования групп, причем системообразующая роль принадлежит его изолятивной функции. Особый язык присущ группам, стоящим в оппозиции к другим группам или ко всему обществу. Они характеризуются особым выбором, частотностью и способом применения речевых средств. Особые языки чаще употребляются устно, чем письменно; им свойственна территориальная экспансия и движение вместе с их группой. Причина возникновения особого языка заключается в острой потребности сокрытия смысла высказываний, что важнее возможности исключения третьего лица из разговора. Так обстоит дело с жаргоном ротвелш, который вызван к жизни потребностью в выживании (защите, получении преимуществ) и особенностями существования и деятельности соответствующих резко маргинальных социальных групп. Особый язык сплачивает группы изнутри и снаружи: благодаря ему сообщество остается закрытым и тогда, когда ему извне ничто не угрожает. Иногда тайными временно становятся профессиональные языки, например, медицинский язык в присутствии пациента, если последний может, по причине дилетантизма, нарушить планы врачей относительно лечения.

Обобщая сказанное, можно сделать вывод об активной эскапистской функции особого или тайного языка, который защищает говорящих на нем людей от враждебной действительности (окружения) и дает им преимущества перед непосвящёнными. Такие свойства приобретают и обычные национальные языки этнических групп, если последние окажутся в способствующем этому положении, а именно, в положении миграции. Добровольные и вынужденные мигранты оказываются в отношениях естественного конфликта с окружающей их новой средой. Вместе с тем, они владеют непонятным для основного населения страны или данной местности языком. Поэтому национальный язык мигрантов иногда становится тайным.

В России наблюдается уникальное явление: национальный блатной жаргон все более теряет тайные свойства и активно переходит в повседневный язык российского общества – как обычных граждан, так и элит, и даже на официальном и государственном уровне («в сортире замочим»). Это явление можно отнести к снижению законопослушности всего российского социума и его стремлению к жизни «по понятиям». Упомянутый нами в главе 2 настоящей статьи «авторитетный» первоисточник сведений о русской криминальной фене описывает свою встречу с успешным бизнесменом – бывшим советским партработником, который так усердствовал перед собеседниками в блатных выражениях, что выглядел «неравным самому себе». Власть не в силах отбросить видимость соблюдения приличий и находится в оппозиции к принимаемым ей же самой нормам потому, что в них, по необходимости, содержится изрядная доля популизма. Такая констатация не имеет негативной окраски, т.к. явление находится в рамках обычной исторической борьбы общества с нормой, ее имманентной косностью и излишней общностью. Более гибкие «понятия» - уже не воровские, как в исходной «фене», но более соответствующие реальности, выполняют компенсаторную функцию при обеспечении относительной социальной стабильности.

Конфликтология миграции

Доктрина мультикультурализма, и др. современные способы, призванные обеспечить интеграцию в общество многочисленных мигрантов, терпят поражение. Развитые страны тратят колоссальные средства на процесс адаптации или интеграции мигрантов, однако именно они вносят крупный вклад в рост национальной преступности стран пребывания. Проблема стала глобальной и не прошла мимо России. Условия существования мигрантов в нашей стране не столь привлекательны, как в западных странах. В этом, как ни парадоксально, состоит наше преимущество.

За рубежом нарастает недовольство расточительностью государственной политики мультикультурализма и «неблагодарностью» мигрантов, которых пытаются втиснуть в рамки чуждой им культуры.

По положению на 2011г., Германия в год тратит около 34 миллиардов Евро на интеграцию мигрантов (в основном, мусульманского вероисповедания). Социализация чужих культур в современные культуры предполагает значительные затраты на социальную помощь, обучение языку, содержание армии переводчиков и педагогов.

Мигранты требуют оборудования молитвенных комнат в школах, всячески культурно изолируют себя, вступают в браки только с соотечественниками, составляют 80-90% (Берлин) численности контингента немецких тюрем.

Всего лишь за 2 года до кровавой бойни Брейвика норвежский журналист Фьордман писал о том, что большинство мусульманских мигрантов добровольно ограничивает свою жизнь параллельным миром, где они говорят на своем языке, смотрят свое телевидение, заключают браки только со своими, презирают приютившее их общество и контактируют с ним только посредством получаемой ими социальной помощи. Рассказ одного из мигрантов: «Я работал в лавке одного пакистанца, там все было «неофициально». Ни шеф, ни я не платили налогов норвежским властям. Вдобавок я получал 100% пенсии по инвалидности и социальную помощь. Надо урвать как можно больше денег, ведь только из-за них я живу в Норвегии…».

Размер такой помощи мигрантам на примере Осло превышает 50% всего ее годового бюджета для города.

По оценкам шведских специалистов, иммиграция обходится стране в сумму не менее 4,3 - 5,3 миллиардов Евро в год, а может быть и гораздо больше, и это угрожает банкротством первой в мире знаменитой шведской модели социализма. В 2004г. оценка расходов на обслуживание иммиграции в Швецию равна 24 млрд. Евро или 17,5% всех налоговых поступлений Швеции.

4% датских иммигрантов, в основном, из Турции, Сомали, Пакистана, Ливана и Ирака, потребляют более 40% социальной помощи страны. При этом они интегрируются не в общество, а напрямую в датскую социальную систему. Государственные расходы на них составляют около 6,7 млрд. Евро. В то же время, по уплате налогов и производству валового продукта на дущу населения, мигранты на 41% отстают от датчан. Отмечен массовый обман мигрантами налоговых органов. Например, в г. Одензее 80% бизнеса мигрантов находится в тени.

80% выплат социальной помощи в Швейцарии приходится на долю иностранцев, соискателей убежища и новых граждан из числа иммигрантов.

В 1990г. доля трудоспособных мигрантов в Швейцарию составляла 53,4% от их общего количества, а 17 лет спустя (в 2007г.) – уже 30,2%. Значит, 70% иммигрантов и не помышляют о труде, а сразу идут за социальной помощью! В результате оказывается, что системы социального обеспечения созданы для швейцарцев, но используются иностранцами.

Каждый не западный иммигрант в Италию стоит ее налогоплательщикам 45000 Евро в год. В стране особенно сильна нелегальная иммиграция. Поэтому о числе мигрантов можно судить лишь косвенно. По официальным данным, в 2007г. 10% новорожденных в Италии были не-итальянцами, причем рождаемость у мигрантов намного выше, чем у итальянцев. Большинство новорожденных мальчиков в Милане уже сегодня зовут Мухаммад; на втором месте имя Омар. Национальный состав иммигрантов четко смещается в сторону Африки, Магриба, Индии и Шри Ланки.

Изложенная выше статистика и оценки не могут не вызывать раздражение у коренного населения европейских стран. Возникает глухой антагонизм между ним и мигрантами, который время от времени выливается в кровавые бунты и эксцессы.

С другой стороны, мигранты, как и упомянутые нами выше криминализированные пользователи тайных языков, также в определенном смысле обитают на социальном дне. Социальная психология мигранта, в т.ч. в статусе маргинальной личности как «феномена окраины жизни» характеризуется сомнениями в своей личной ценности, неопределенностью связей с новым окружением, постоянным страхом быть отвергнутым, как следствие, – болезненной застенчивостью, неуверенностью в себе. Языку общества как таковому присуща репрессивная функция в отношении иноязычных меньшинств. Мигранты неизбежно испытывают «языковое давление» доминирующей нации как проявление противоречий различных культур.

Очевидно, что как общество, так и иммигранты в него испытывают друг от друга дискомфорт, находятся в постоянном вялотекущем или интенсивном конфликте.

Россия берет на вооружение концепцию не мультикультурализма, а поликультурности» - поддержания «плавучести» иных культурных ценностей при однозначном доминировании принятых в качестве определяющих ценностей иной (базовой) культуры. Способность удержать высокую планку, задаваемую подобными требованиями, вряд ли может иметь массовый характер. А наша модель «социального государства» лишь весьма отдаленно напоминает западную. Поэтому проблемы, связанные с миграцией, здесь имеют не столько экономическую, сколько выраженно криминологическую окраску.

В 2007г. по данным Федеральной миграционной службы Россия вышла на первое место в Европе по числу трудовых мигрантов и занимает второе место после США в мире. По оценкам МВД России и Федеральной миграционной службы (далее - ФМС России), к концу 2008г. на территории страны находилось от 5 до 15 миллионов незаконных мигрантов (около 10% от населения страны). При этом криминальная активность мигрантов все более выделяется в общем массиве преступности не только по количественным, но и по качественных характеристикам.

Согласно данным МВД России, в 2008 году иностранными гражданами на территории России совершено 53 876 преступлений, что составляет 1,8% от общего количества преступлений, зарегистрированных на территории Российской Федерации. За 2008 год число преступлений, совершенных иностранцами, возросло почти на восемь процентов (+7,6%). Гражданами государств - участников СНГ совершено 48 801 преступлений (1,7% от общего количества зарегистрированных преступлений). Более 90% таких правонарушений совершаются гражданами государств-участников СНГ.

Сравнительно высока преступность также среди внутренних мигрантов, особенно с северного Кавказа. Фундаментальные различия в культурах также способствуют частым трениям и крупным конфликтам между русским населением и выходцами с Кавказа. Не составляют исключения и другие внутренние мигранты. Анализ национального состава преступности сквозь призму судебного перевода сделан ниже в части II.1настоящей статьи. Еще в 2004г. важные обобщения по поводу интеграции мигрантов в южно-российском регионе были сделаны в ходе Северо-Кавказского Форума по миграции «Механизмы эффективного сотрудничества общественных организаций, государственных структур и СМИ в решении проблем миграции Южного федерального округа». Среди основных проблем было отмечено отсутствие в федеральном и региональном законодательстве идеологии интеграции мигрантов и отсутствие в современной России политической воли к решению проблемы интеграции и законодательной базы ее решения ^[56].С тех пор прошли годы, но обстановка нисколько не изменилась.

Защитная функция национальных языков мигрантов и этнической преступности

Классическим способом использования национального языка миграции и этнической преступности как особого с целью получения преимуществ и защиты от властей является злоупотребление правом граждан на национальный язык судопроизводства.

Гарантируя каждому гражданину предоставление переводчика в том случае, если он недостаточно владеет русским языком, УПК РФ устанавливает разумный срок уголовного судопроизводства (Статья 6.1). Уголовное судопроизводство осуществляется в разумный срок. При определении разумного срока уголовного судопроизводства, который включает в себя период с момента начала осуществления уголовного преследования до момента прекращения уголовного преследования или вынесения обвинительного приговора, учитываются такие обстоятельства, как правовая и фактическая сложность уголовного дела, поведение участников уголовного судопроизводства, достаточность и эффективность действий суда, прокурора, производимых в целях своевременного осуществления уголовного преследования или рассмотрения уголовного дела, и общая продолжительность уголовного судопроизводства.

Из нашей практики видно, что основные негативные последствия обеспечения мигрантам национального языка уголовного судопроизводства связаны именно с нарушением требований Статьи 6.1 УПК РФ. Затягивание сроков рассмотрения уголовных дел часто обусловлено попытками подсудимых неосновательно оспорить компетентность переводчика, т.е. злоупотребить свои правом, либо удалить переводчика из процесса путем угроз или давления со стороны третьих лиц и т.п.

Очевидно, что так проявляется особенный случай эскапизма в национальный язык. Черты тайного язык приобретает в том смысле, что субъекты, владеющие языком и находящиеся в крайней степени противостояния с обществом (под следствием или судом) притворно отрицают возможность общения на этом языке с третьими лицами, надеясь на вынужденное смягчение меры наказания или освобождение. Описанное явление «притворной некомпетенции» переводчика по отношению к обвиняемым и подсудимым наблюдается, по нашей оценке, в 60-70% случаев предоставления гражданам переводчика в порядке ст.18 и 169 УПК РФ. Оно отражает новую грань хорошо известной социолингвистике проблемы «тайных языков» криминалитета. Преступник из числа мигрантов или российских этнических меньшинств пользуется национальным языком таким же (или даже более выраженным) образом, как, например, русский преступник блатным жаргоном или «феней», французский – языком арго и т.п. Помимо изоляционистской социально-культурной функции, национальные языки этнической преступности, рассматриваемые в этом свете, призваны служить оружием «против ментов». Ведь воровские «понятия» осуждают деятельность судебного переводчика как форму помощи властям.

Обращаясь в этой связи к судебной практике, следует упомянуть результат рассмотрения Конституционным судом РФ в 2006 году жалобы гражданина М.В. Череповского на нарушение его конституционных прав ч. 2 ст. 18 УПК РФ (отказ в удовлетворении ходатайства о предоставлении переводчика). Конституционный Суд Российской Федерации (далее КС РФ), изучив представленные М.В. Череповским материалы, не нашел оснований для принятия его жалобы к рассмотрению. Одновременно своим определением от 20 июня 2006 г. N 243-О КС РФ установил, что необходимость обеспечения обвиняемому права на пользование родным языком в условиях ведения уголовного судопроизводства на русском языке не исключает того, что законодатель вправе установить с учетом положений ст. 17 ч. 3 Конституции Российской Федерации, согласно которой осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц, такие условия и порядок реализации данного права, чтобы они не препятствовали разбирательству дела и решению задач правосудия в разумные сроки, а также защите прав и свобод других участников уголовного судопроизводства. В свою очередь, органы предварительного расследования, прокурор и суд своими мотивированными решениями вправе отклонить ходатайство об обеспечении тому или иному участнику судопроизводства помощи переводчика, если материалами дела будет подтверждаться, что такое ходатайство явилось результатом злоупотребления правом.

Примерами подобного злоупотребления, встречавшимися в практике автора, были утверждения: о существовании непрозрачных друг для друга наречий армяно- и грузино-езидского языка (курманджи); о не тождественности молдавского и румынского языков; о существовании кара-махинского диалекта даргинского языка (по названию селения Кара-Махи в Дагестане), о наличии диалектических различий «горно»- и «равнинно»-чеченского языков и т.п. В этих и иных подобных случаях судебно-переводческая организация была вынуждена истребовать и предъявить заказчику официальные заключения специалистов в данном направлении лингвистической науки.

Анекдотическим примером виртуозного использования «тайного» национального языка лицами, ходатайствующих о предоставлении им переводчика в уголовном процессе, и беспомощности перед ними органов юстиции можно считать дело 1998-2000 годов полуграмотной цыганки Сары Оглы. Более двух лет суды Мордовии не могли вынести ей приговор, т.к. не находили переводчика с крымско-цыганского языка. Дело осложнилось сомнительным заключением Института языка, литературы, истории и экономики при правительстве Мордовии, которое гласило, что обвинительное заключение цыганке невозможно написать на цыганском языке, поскольку письменности у кочевого народа нет, а передать юридические термины средствами кириллицы невозможно. В результате следствие переквалифицировало статью «Сбыт поддельных билетов в крупных размерах» на просто «Сбыт». Тут же обвиняемая начала понимать русский язык, заявив, что «ей все ясно без переводчика», она получила

условный срок и была освобождена по амнистии.

Цыгане относятся к числу старейших мировых этнических групп, находящихся в состоянии постоянной миграции и постоянном конфликте с властями и многими общественными институтами мест их более или менее компактного проживания. Цыганские диалекты многочисленны. Известны язык европейских цыган синти, языки украинских и российских цыган руска рома, влашский, крымский, кэлдерарский и другие. Несмотря на это, а также на отсутствие общей литературной нормы, цыганский язык можно считать единым, а его диалекты – взаимопонимаемыми.

Следствие иногда даже вынуждено идти на сделку с подозреваемыми и обвиняемыми, переквалифицируя деяния цыган в обмен на их отказ от требования о предоставлении им переводчика. Такой случай (с цыганами – крымами) также имел место в Ростовской области.

В 2012г. в одном из районных центров Удмуртии был задержан гражданин цыганской национальности по подозрению в совершении кражи. Местные сотрудники МВД России были вынуждены выпустить его на свободу, т.к. подозреваемый оказывался понимать предоставляемых ему переводчиков цыганского языка, ссылаясь на то, что у него «не тот диалект». Вновь задержать указанное лицо полицейским удалось только через полгода. На этот раз следствие провели с привлечением опытного переводчика цыганского языка из удаленной экспертно-переводческой организации. Затем переводчик был отведен руководителем следственной структуры, поскольку неоднократно ранее судимый обвиняемый в прошлом ни разу не заявлял о своем недостаточном владении русским языком. Отвод нашел поддержку в суде.

Обвиняемые - группа лиц чеченской национальности по резонансному «Кондапожскому» делу, слушавшемуся Верховным судом Карелии в 2007г., - давали отвод многим переводчикам, «не понимая» их. А еще большее количество переводчиков самоустранились от участия в деле, ознакомившись с ним. Чеченцы, обвиняемые в убийстве, едва не оказались на свободе по причине отсутствия переводчика.

В 2010 году в одной из сибирских областей расследовалось уголовное дело по обвинению лица ингушской национальности по ст. 228 УК РФ. Семнадцать потенциальных переводчиков исчезли из поля зрения после первой встречи с обвиняемым. Оказывается, обвиняемый опознавал переводчиков и просил их старших родственников убрать их из процесса с целью его затягивания, что родственники переводчика исполняли.

При рассмотрении в Темрюкском районном суде Краснодарского края уголовного дела в отношении Алимурадова Р., судебно-переводческой организацией для участия в процессе был направлен переводчик даргинского языка – этнический даргинец. Этого переводчика сразу опознал подсудимый Алимурадов и его родственники оказали на него моральное давление. В результате после первого же перерыва судебного заседания переводчик просто не вернулся в зал. После оперативной замены переводчика, защитники подсудимого принялись оказывать моральное давление на другого переводчика и необоснованно обвинять его в некомпетентности. По указанным причинам суду приходилось откладывать рассмотрение уголовного дела на более поздние сроки и тратить время на опровержение инсинуаций защиты, что негативно сказалось, в свою очередь, на сроках рассмотрения дела и влекло за собой нарушение прав участников уголовного судопроизводства на разумные сроки рассмотрения уголовного дела, предусмотренные ст. 6.1 УПК РФ.

В Ростове-на-Дону один переводчик табасаранского языка исчез после первой же встречи с подозреваемым, поддавшись его просьбам об этом и с целью затянуть процесс.

Подсудимый араб в Таганрогском городском суде заявил об отсутствии взаимопонимаемости между суданским и ливанским диалектами арабского языка. Как только переводчик - этнический ливанец - признал, что диалекты арабского языка существуют в принципе, он тут же был отведен защитой подсудимого, хотя на самом деле различия в арабских диалектах несущественны.

На территории Таджикистана, большое число граждан которого в качестве мигрантов проживает в России, существует обособленная горная местность со столицей в городе Хорог, население которой говорит не на таджикском, а на шугнанском языке из группы памирских языков. Найти переводчика – носителя этого языка – для участия в уголовном процессе очень трудно из-за относительной малочисленности и тесных родственных связей почти всех памирцев. Если подсудимый или обвиняемый – таджикский памирец – ходатайствует о предоставлении ему переводчика с шугнанского языка, не остается иного выхода, как доказать его знание таджикского языка (учеба в школе, где преподавание ведется только на таджикском языке, и т.п.) и ограничиться предоставлением таджикского переводчика. Такой подход можно применять и в иных аналогичных случаях.

Цыганский криминалитет постоянно усиливает тайные свойства своего языка, чтобы затруднить задачи правоохранительных органов. Поэтому перевод с диалектов цыганского языка «романы чиб» требует от переводчика контекстуальной интуиции в понимании того, о чем идет речь.

Например, цыгане часто используют лексему «кова» («любая вещь») для обозначения чего-либо. Здесь задача переводчика заключается в выяснении по контексту того, что же имеется в виду. Данным словом можно обозначить как дверь, Цыганское слово «драб», имеет двойное значение – это либо лекарственное средство, либо психотропное или наркотическое вещество. Передача смысла на русском языке тоже зависит от контекста. Естественно, если речь идет о болезни, это лекарственное средство. Например: «драба накхэстыр» («лекарство, капли от носа»), но когда мы сталкиваемся с таким словосочетанием, как «парно драб» - здесь уже все ясно и говорится о «белом», т.е. героине. Нельзя ограничиваться лишь словом «драб» для обозначения психотропного или наркотического вещества. В разных диалектах это может быть и «хинди», «диляримо», «коворо». Часто цыгане шифруют понятия и вместо прямого определения наркотиков употребляют, например, слово «хабэ» («еда»). Аналогично, «халаты, одежда». И здесь необходимо обратить особое внимание на контекст. Опыт показывает, что самые квалифицированные переводчики цыганского языка – это билингвы, которые выросли в культуре цыганских традиций и обычаев, для которых цыганский язык является родным, т.е. этнические цыгане – ромы ^[57].

Эскапистский переход национальных языков в тайные в уголовном процессе теоретически до сих пор нигде не зафиксирован и не изучен, хотя имеет довольно значительное распространение на практике. Можно отметить. что этнический признак в данном случае даже превалирует над криминально солидарным. Так, в недавнем прошлом ученый-филолог переводчик одного из дагестанских языков, постоянно живущий в России, отказался переводить процессуальный документ по уголовному делу по обвинению одного из своих соотечественников (незнакомого ему) только потому, что был не согласен с обвинением…

Современные исследования демонстрируют, что элементы общеуголовного жаргона ротвелш присутствуют в повседневном и разговорном немецком языке, хотя и в убывающей степени. Тем не менее, ротвелш наших дней более не является языком криминалитета и маргинальных групп Германии.

В противоположность Германии, в России блатной жаргон (или уголовная феня) все более активно переходит в повседневный язык российского общества, т.е. наблюдается поступательное развитие тайного языка. Значит ли это, что он механически мигрирует в общество вместе со своей социальной группой – маргиналами и сидельцами тюрем? Таково мнение тех, кто указывает на тридцатые - пятидесятые годы 20-го века как на период расцвета фени, совпавший с массовыми посадками амнистиями обитателей сталинского Гулага. Однако это время далеко позади, интенсивного притока амнистированных в общество нет, а блатной жаргон берет все новые высоты.

С момента первого путинского «в сортире замочим» утекло не так много времени, а уже любой чиновник норовит вкрапить сильное воровское словцо в свою устную речь. Сегодня политические элиты, да и сам народ, признает использование высокопоставленными чиновниками в русском языке жаргонных слов, причем многими это воспринимается как непосредственная близость к народным массам, реальное выражение их интересов. Так «криминальные авторитеты», «разборки» и «откаты» стали вполне обыденными словами на заседаниях правительственных структур. Складывается впечатление, что «невидимый враг» уже захватил власть и притворно борется сам с собой (в частности, с коррупцией) на своем собственном языке. В такой ситуации россияне уже на подсознательном уровне воспринимают проникновение фени в русский язык как нечто совершенно естественное. Русский блатной жаргон окончательно теряет функцию секретности, но включается в жизнь гражданского общества и в общественное обыденное сознание в форме заимствованного языка и бихевиористского метаязыка преступного мира.

Если язык идентифицирует национальную социально-культурную общность (или этническую преступную группировку) по множеству весьма существенных параметров, то справедливо ли это утверждение для искусственных тайных языков преступности? Живут ли «по понятиям» те, кто сегодня «ботает по фене», но формально является «фраером», т.е. к преступникам или деклассированным элементам не относится?

На наш взгляд, правильно говорить о том, что большая часть общества (но уже не маргинально-криминализированные группы, а даже элиты) находясь в состоянии конфликта с идеологией, формальной законностью и правоприменением, выраженными официальным или литературным национальным языком, прибегает к тайному блатному языку как к средству ухода от ханжеских и популистских норм жизни «по закону» в иную реальность - жизнь «по понятиям». Нельзя отождествлять «понятия» некриминальных социальных групп с воровскими «понятиями», несмотря на общность их арготичного жаргона. Это поясняет российский социолог А.Н.Олейник ^[58]. «Понятия» групп различны, в общем, отражают их видовые признаки и порождены отсутствием единства, «лоскутностью» социума. Однако у нас чиновники, предприниматели, клерки и ремесленники объединены феней и стремлением жить, руководствуясь иными нормами. Каков же вектор динамики этого разношерстного сообщества? А.Н.Олейник усматривает в нем прямую аналогию с сицилийской мафией, в которой следует видеть не столько формальную организацию, сколько образ жизни, совокупность ценностей и норм поведения. Мафиози вполне может быть человек, формально не состоящий в какой-либо преступной группе, хотя четко прослеживается связь мафии с тюремным миром. Очевидно, мафия и есть единый блатной социальный идеал, к которому конвергируют власть и подчиненные…

Средства массовой информации используют язык как проводник нравственных, правовых, политических идей при помощи языковых стереотипов, часто заимствованных из блатного жаргона. Это приводит не только к обеднению языка, но и к подавленности языкового сознания, поскольку язык начинает исполнять роль «социального фильтра», тормозящего осознание множества размышлений и переживаний, выходящих за рамки общепризнанного. Уместно вспомнить здесь «1984» Джорджа Оруэлла и его «новояз». Каждое общество, диктатор, время, пытается властвовать над человеком с помощь своего языка с целью навязывания ему желаемого образа жизни.

Крайне важно отметить новую особенность социальной ситуации в России, когда блатной жаргон с редким единодушием осваивается одновременно властью и подчиненными, стремящимися, по-видимому, к единому блатному социальному идеалу...

Властвующие группировки стали формировать систему отношений совместно с высшими слоями преступного сообщества, заставляя основную часть населения следовать в фарватере этих отношений и ориентироваться на них как на образец, поскольку только такая ориентация позволяет определенным индивидам рассчитывать на успех в новой социальной реальности или же удачно приспособиться к ней. Реально проследить влияние криминальной субкультуры можно через проникновение терминов блатного языка в повседневную речь. По мере того, как блатной жаргон все больше и больше используется в повседневной речи, коррумпированная власть все более противостоит закону и официальной морали и замыкается в группу криминализированной элиты.

Упомянутый нами в главе 2 настоящей статьи «авторитетный» первоисточник сведений о русской криминальной фене описывает свою встречу с успешным бизнесменом – бывшим советским партработником, который так усердствовал перед собеседниками в блатных выражениях, что выглядел «неравным самому себе». Власть не в силах отбросить видимость соблюдения приличий и находится в оппозиции к принимаемым ей же самой нормам потому, что в них, по необходимости, содержится изрядная доля популизма.

Подчиненные слои общества состоят в конфликте с верхами уже по определению в рамках дихотомии власть-подчиненные, а также имеют достаточно иных причин для недовольства. В условиях нестабильности и пробельности правового регулирования при бессистемных и рассогласованных изменениях законодательства, отсутствии принятой обществом государственной идеологии, безудержной коррупции чиновничества и т.п. в нашей стране развивается тенденция к пренебрежению официальными законами и стремлению к жизни «по понятиям». Это необходимый в данном случае компенсационный механизм общества. Отрицательная социальная оценка навязываемых сверху неадекватных правовых и моральных норм (или их отсутствия) склоняет общественное сознание к криминальной идеологии по принципу выбора наименьшего из зол. А во многих случаях «неформальное» решение проблем выступает и в качестве единственного. Ведь если существует общественная потребность, но не существует или не работает закон, жизнь не останавливается! Поэтому, как ни парадоксально, указанному феномену нельзя дать однозначно негативную этическую оценку. Трудно, например, согласиться с официальным мифом о существовании в России бесплатной общедоступной страховой медицины, достаточного социального обеспечения и т.п. Признание же обратного при мирном сосуществовании с соответствующими имитационными институтами означает фактический уход в жизнь «по понятиям».

Фактическое неприятие официоза и бегство в «жизнь по понятиям» происходит в рамках нормальной борьбы социума с присущими любой норме абстрактности и косности. Наконец, норма имманентно несправедлива и тем, что представляет собой закрепление в праве существующей иерархии легитимированное выражение воли господствующих групп, элит.

Разрешение социального конфликта, обнаруженного в данном случае лингвистическим методом исследования, выражается в резких преобразованиях общества. Тут же приходит на ум выражение бывшего классика «верхи не могут, а низы не хотят»…

В завершение этого краткого лингво-социологического исследования, которое привело нас к довольно неожиданным результатам, и на основании печального исторического опыта можно отметить, что после таких социальных конфликтов в России устанавливается господство революционного новояза и новый расцвет блатной фени. Поистине, движение не по кругу, а по спирали!

- Взаимодействие лингвосферы с юстицией происходит в направлениях судебно-полицейского перевода, борьбы со злоупотреблением правом при обращении национальных языков в тайные и тенденцией к девиантному поведению слоев общества, перенимающих блатной жаргон и стремящихся к жизни «по понятиям»;

- Правоприменение при реализации принципа национального языка судопроизводства встречается со значительными организационными и процессуальными трудностями, единственным реальным способом преодолеть которые является обращение к компетентным судебно-переводческим организациям;

- Зарубежный опыт и отечественная практика показывают, что с задачами судебно-полицейских переводчиков успешно справляются билингвы – носители востребованных в уголовном процессе языков;

- Существующие в зарубежных странах институты присяжных и иных особых переводчиков для полицейской и судебной практики превратились в тормоз развития правоохранительной системы; введение таких институтов в России крайне нежелательно;

- Причиной возникновения и развития тайных языков является конфликт между их носителями – криминальными социальными группами – и обществом, прежде всего с властными структурами.

- Национальные языки миграции могут превращаться в тайные как выражение конфликта (чаще всего в области права) мигрантов и властей страны их пребывания.

- В явном виде национальные языки используются для борьбы с властью в уголовном или в миграционном процессе в форме притворного непонимания переводчика и затягивания процесса.

- В России наблюдается парадоксальное явление, когда жаргон – блатной тайный язык – входит в повседневное обращение как СМИ, обывателей, так и элит, что отражает их обоюдное стремление к отрицанию закона и жизни «по понятиям».