Формы авторского присутствия и история ментальностей: проблемы изучения (на материале славянского исторического повествования рубежа XI-XII вв.)

Шаповалов Алексей Владимирович аспирант, кафедра истории русской литературы, филологический факультет, Московский Государственный Университет им. М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, Ленинские горы, 1 Shapovalov Alexey Vladimirovich Postgraduate student, Department of History of Russian Literature, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, Leninskie gory, 1 omeganom@yandex.ru

Под менталитетом понимают «установки сознания», «представления о человеке, его месте в природе и обществе, его понимание природы и Бога», которые «не подвергнуты логической систематизации» ^{[1, с. 159]}. В области историографии понятие «ментальность» включает в себя социально-психологические установки, особенности мировосприятия людей некоторой культурно-исторической общности ^{[2, с. 75]}. Если на начальном этапе ментальность понималась как нечто единое, присущее всему обществу, то в последующее время происходит расширение исследовательского поля, и в фокусе внимания оказывается разнообразие менталитетов (история ментальностей). Применительно к традиционным обществам исследователи обращаются к изучению ментальностей разных уровней (сознание элиты, народное сознание) ^{[3, с. 58-60]}, а также различных социальных групп (средневековых голштинцев, нищенствующих орденов, властителей-самозванцев и др.) ^{[4, с. 82-90]}. В связи с этим представляет интерес сопоставление исследовательских подходов истории ментальностей и изучения категории автора средневековых памятников разных жанров, в частности, исторического повествования. Это обусловлено возросшим в последнее время интересом к изучению форм авторского присутствия в древнерусских летописях начального периода ^[5],[6].

Настоящая статья представляет собой опыт применения методологии истории ментальностей для выявления и интерпретации авторских экспликаций в славянских памятниках исторического повествования рубежа XI-XII вв. В качестве источников выбраны тексты Повести временных лет по Ипатьевскому и Лаврентьевскому спискам (далее – ПВЛ ^[7] и ЛЛ ^[8]), а также синхронные ей по времени создания и описываемому периоду «Чешская хроника» Козьмы Пражского (далее – ЧХ ^[9], латинский текст ^[10]) и «Хроника и деяния князей или правителей Польских» Галла Анонима (далее – ХГА ^[11], латинский текст ^[12]).

Начало изучения истории ментальностей связано с именами М. Блока и Л. Февра. Интерес М. Блока к коллективному сознанию, особенностям чувств и образа мыслей был обусловлен бытованием книжной культуры в Средние века. «Эпические рассказы на народных языках» привлекают внимание М. Блока с точки зрения истории социальной структуры и коллективной памяти ^{[13, с. 97]}. Л. Февр, напротив, понимает ментальность в психологическом ключе – как восприятие, которое структурирует индивидуальный и коллективный опыт. Л. Февра интересуют случаи «регистрации оттенков чувствительности», моральные установки, определяющие повседневную практику, соотношение эмоционального и автоматического начал во взаимоотношениях членов некоторого сообщества ^{[14, с. 111-112, 121]}. Применительно к рассматриваемым источникам это проявилось в упоминании книжниками эмоций: «вътрудився … начахъ тужити … начахъ рамяно копати … объдержашет мя ужасть начахъ звати» ^{[7, стб. 201-202]}, «Я не краснею» ^{[9, с. 30]}, «о чем мы не можем даже говорить без дрожи в голосе» ^{[11, с. 50, аналогичный пример с. 92]} (латинский текст: «non … erubesco» ^{[10, с. 32]}, «quod sine voce lacrimabili dicere non valemus» ^{[12, с. 78, с. 178]}). Во всех трех текстах подобные примеры являются единичными. Таким образом, уже на начальном этапе определились два основных направления в изучении истории ментальностей – социологическое и психологическое.

В рамках социологического направления Ж. Ле Гофф обращает внимание на представления, которые сформировались у людей под влиянием исторической реальности, на те смыслы, которые скрывались за различными символами (словами, поговорками, одеждой, обычаями, подробнее см. ^{[15, с. 400-406]}). По мысли исследователя, к особенностям средневековой ментальности можно отнести «практику постоянного повторения», доказательства авторитетом (древностью) и чудом ^{[15, с. 396-398]}. Этим объясняется внимание средневековых историографов к описанию небесных явлений и попытки их толкования: «се же знамение не добро бысть» ^{[7, стб. 109, аналогичный пример стб. 153]}, «произошло затмение солнца, а за ним последовал мор, поразивший коров, овец и свиней» ^{[9, с. 234]} («hora diei solis eclypsis fuit, et secuta est maxima pestilentia boum ovium atque suum» ^{[10, с. 129]}). Исследователь также обращает внимание на такие особенности средневекового мышления, как свойственное воинам видение мира, противостояние добра и зла, пристрастие средневековых книжников к «сверкающим, ярким цветам» ^{[15, с. 407, 414-415]}. Подобные черты характерны для всех трех рассматриваемых источников: «звезда превелика луче имуши акы кроваве» ^{[7, стб. 153]}, «весь пылая гневом, подобно этой печи, после того как ее семь раз подряд разжигали» ^{[9, с. 197]}, «Ведь никто не считает неприличным, если в картинах к ярким краскам для разнообразия прибавляется и черный цвет» ^{[11, с. 64]} («sedit in medio super truncum fornacis, plus succensus ira quam fornax, qui sepcies succenditur flamma» ^{[10, с. 113]}, «Nec indecens in picturis aliquando iudicatur si preciosis coloribus pro varietate operis niger color inseratur» ^{[12, с. 112]}). Отметим, что наиболее сильно эти особенности выражены в ХГА, что может быть связано с жанром этого памятника (gestae как повествование о подвигах правителя).

Другой представитель социологического направления, Ж. Дюби, понимает ментальность как систему представлений, характерных для некоторых социальных групп, которая определяет социальные отношения внутри этих групп ^{[16, с. 64]}. Понятие «коллективное сознание» исследователь дополняет рассмотрением диалогических отношений индивида с социальным окружением (соединение в истории ментальностей социологического и биографического аспектов). По мысли Ж. Дюби, изучению ментальности должно предшествовать исследование языка (корпуса выражений) определенной эпохи, в котором отражены наиболее существенные особенности коллективного сознания. Подобные взаимоотношения человека и его социального окружения в ПВЛ и ЧХ проявились в высказываниях книжников, отражающих их принадлежность к определенной социальной группе – братии монастыря или клиру кафедрального собора: «намъ сущимъ по кельямъ почивающимъ … намъ же бежащимъ задомъ монастыря» ^{[7, стб. 222]}, «Козьма, что недостойно должность декана (настоятеля – А.Ш.) занимает» ^{[9, с. 99]} («Cosmas, haud dignus dici decanus» ^{[10, с. 66]}). Предложенный подход менее продуктивен в отношении ХГА, поскольку мы не располагаем точными данными о происхождении и социальном статусе автора польской хроники: «будучи у вас (поляков – А.Ш.) изгнанником и пришельцем» ^{[11, с. 106]} («nec ut patriam vel parentes meos exul apud vos et peregrinus exaltarem» ^{[12, с. 210]}).

В рамках психологического направления истории ментальностей А. Буро считает необходимым сосредоточиться на изучении того, как принятые в данном коллективе представления становятся индивидуальными. Для этого исследователь предлагает три подхода: выявить общие тенденции поведения в определенную эпоху, представить родовое как сумму частных черт, и затем противопоставить особенное и коллективное ^{[16, с. 68]}. Для понимания формирования общих и частных представлений А. Буро обращается к изучению конечной совокупности высказываний (ограниченная история ментальностей). В рамках такого подхода к особенному относится совокупность высказываний летописца, которая составляет его индивидуальный дискурс (см. автобиографические упоминания книжников и сообщения об их социальном статусе), а к коллективному – высказывания, характерные для данной эпохи. В летописях и хрониках общее (коллективное) проявилось «этикетных формулах». К ним можно отнести описания качеств человека при сообщении о его смерти («бе же Глебъ млстивъ на вбогия и страньнолюбивъ тщанье имея къ церквамъ теплъ на вероу и кротокъ взоромъ красенъ» ^{[7, стб. 190-191]}, подробнее см. ^{[17, с. 236-245]}) и обращения к церковным иерархам в предисловиях к книгам ЧХ и ХГА. Их различная частотность в восточно- и западнославянских текстах свидетельствует о разном интеллектуальном фоне книжников. Однако в рамках такого понимания ментальности представляется возможным говорить не о личности книжника, а только о «среднем индивиде».

Представитель «новой исторической науки» Р. Шартье предложил отказаться от примата социальной дифференциации при изучении человека и разграничить распространенные и уникальные явления. В рамках данного подхода представляется полезным изучение культурного контекста эпохи и обратить внимание на те смыслы, которые «конструирует» читатель (чтение как «культурная практика» ^{[18, с. 276]}). В древнерусских и западнославянских текстах подобные различия присутствуют не только на структурном уровне (наличие предисловий и посвящений, предшествующих книгам ЧХ и ХГА), но и в основном содержании исторического повествования. Наглядно это различие можно показать на примере обращения книжников к читателям. В ПВЛ такие обращения сочетаются с просьбой о молитвенной помощи: «иже чтеть книгы сия, то буди ми въ молитвахъ» ^{[8, с. 188]}. Напротив, в ЧХ и ХГА обращения к читателю соседствуют с самоуничижительными или экспрессивными высказываниями: «Понравятся ли вам, при чтении наедине, эти стариковские пустяки» ^{[9, с. 27]}, «Прослезись, читатель добрый, это прочитав скорбя» ^{[11, с. 48]} («Sive enim vobis soli hee seniles nugae placeant sive displiceant» ^{[10, с. 31]}, «Et tu lector bone mentis, hec quicumque legeris» ^{[12, с. 72]}). Отметим, что оба хрониста отсылают своих читателей к другим текстам, что нехарактерно для ПВЛ: «обо всем этом можно прочесть и трудах, написанных другими» ^{[9, с. 58]}, «Подробнее об этом можно прочитать в книге о страданиях святого мученика» ^{[11, с. 33]} («quia iam ab aliis scripta legimus» ^{[10, с. 45]}, «sicut in libro de passione martiris potest propensius inveniri» ^{[12, с. 34]}). Это свидетельствует о различном бытовании письменных памятников в древних славянских государствах и о их разном восприятии читателями.

В конце ХХ века история ментальностей постепенно уступает место исторической антропологии, которая в своем развитии прошла два этапа ^{[19, с. 180 – 182]}. Первый этап связан со вниманием исследователей к коллективному сознанию и его устойчивым структурам в конкретный исторический период. В памятниках XI-XII вв. это проявилось в различном употреблении книжниками топосов как проявлений констант сознания. Так после пространного отступления от основного хода исторического повествования киевские летописцы употребляли устойчивую формулу «мы на предлежащее възъвратимся» ^{[7, стб. 13, стб. 159]} (ее варианты: «на преднее» ^{[7, стб. 67]}, «на прежереченое» ^{[7, стб. 226]}, «на свое» ^{[8, с. 175]}). Авторы рассматриваемых хроник в аналогичных случаях заменяли топосы более пространными выражениями, которые реже имели устойчивую структуру: «вернемся к тому, от чего мы немного отдалились» ^{[9, с. 47]}, «мы, потеряв дорогу, далеко отошли от начатого дела» ^{[9, с. 136]}, «я вернусь теперь к своей хронике, от которой несколько отошел» ^{[9, с. 200]} («redeamus unde paulo deviavimus» ^{[10, с. 39]}, «longe digressi sumus ab incepto opere viarum per dispendia» ^{[10, с. 84]}, «redeamus unde paulô digressi sumus, ad chronicam» ^{[10, с. 114]}). Сходная ситуация имеет место и в польской хронике ^{[11, с. 28, 71, 79],[12, с. 14, 130, 148]}. Приведенные примеры подтверждают типичный характер высказываний книжников при отступлении от основного хода исторического повествования и вместе с тем указывают на их различия, которые могли быть обусловлены предшествующим развитием письменной формы языка, более длительным для средневековой латыни.

Второй этап развития исторической антропологии связан с изучением индивидуальных черт человека. Как отмечал Р. Ван Дюльмен, «антропологическая историография ставит в центр своего исследования конкретного исторического человека с его опытом и образом поведения» ^{[20, с. 223]}. В таком микроисторическом масштабе особое значение приобретают единичные (побочные) явления, такие как автобиографические и субъективно-эмоциональные высказывания книжников, которые не мотивированы основным содержанием исторического повествования. К ним относятся автобиографические упоминания книжников о своем возрасте: «летъ ми сущю 17 от рожения моего» ^{[7, стб. 149]}, «О, если бы бог вернул мне, 80-летнему, прошедшие годы» ^{[9, с. 238]} («O si mihi iam octogenario praeteritos Deus referat annos» ^{[10, с. 130]}) или о своем участии в мероприятиях (об участии киевского летописца в перенесении мощей Феодосия Печерского см. ^{[7, стб. 201-222]}, об участии Козьмы Пражского в посольстве к князю Оттону – ^{[9, с. 210-211]}). Отметим, что количество субъективно-эмоциональных высказываний коррелирует с использованием погодной сетки как основного приема, организующего историческое повествование. В этом отношении показателен текст ХГА: в нем полностью отсутствуют даты, и поэтому Галл вынужден связывать повествовательные фрагменты высказываниями от первого лица, которые часто экспрессивны и субъективны: «Но кончим говорить о скорби по умершему Мешко и перейдем к радостным событиям» ^{[11, с. 60]} («Sed de mestitia pueri sepulti sileamus et ad letitiam regnaturi pueri veniamus» ^{[12, с. 104]}). Отметим, что в ЧХ и ПВЛ, в которых используется погодная сетка, подобных высказываний существенно меньше.

Подводя итог, следует отметить привлекательность истории ментальностей, которая позволяет найти объяснения ментальным явлениям в рамках самой эпохи, ее культурных и языковых средств. Наиболее продуктивным подходом для изучения ПВЛ и ЧХ представляется социологическое направление истории ментальностей, которое позволяет определить социальное положение книжника и характерные черты его сознания, определяющие способ изображения и толкования описываемых событий, а также другие особенности повествовательной манеры. В тех случаях, когда сохранившиеся тексты памятников не содержат упоминаний книжников о себе или о событиях своей жизни, применимость этого подхода существенно ограничивается (что справедливо в отношении ХГА). Однако отсутствие подобных упоминаний показательно для понимания своеобразия социального положения книжника, а также задач и особенностей создаваемого им текста.

Вместе с тем рассмотренные направления истории ментальностей не только способствуют пониманию самопрезентации средневекового книжника, но и ставят новые вопросы. К нерешенным проблемам психологического направления истории ментальностей следует отнести соотношение индивидуального человека и «среднего индивида» своего времени. В рамках исторической антропологии благодаря микроисторическому масштабу исследований произошло некоторое уточнение проблематики: внимание исследователей привлекли единичные явления, не человек «вообще», а «конкретные люди в микросообществах» ^{[19, с. 182]}. Подобный подход к изучению авторских экспликаций в ПВЛ и ЧХ представляется перспективным, однако в отношении многих памятников XI-XII вв. часто оказывается затруднительным в связи с недостаточностью источниковой базы. По этой причине при анализе единичных высказываний особое значение приобретают компаративные исследования, способствующие более корректной интерпретации форм авторского присутствия в рассматриваемых текстах.