Три жизни Екатерины Шапинской (к выходу книги «Время и судьба. Истории моей жизни»)

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Сразу хочу пояснить свое отношение к автору этих историй. Екатерина Шапинская мой друг и соавтор книги «Природа любви», вышедшей в самую перестройку. Мы с женой восхищаемся Риной (так ее зовут близкие); и как не восхищаться ‒ умница, красавица, в прошлом блестящий исполнитель индийских танцев, в настоящее время известный культуролог (доктор философских наук), по сути, одна подняла и воспитала своего внука Сашу, всегда готова помочь своим друзьям. Можно сказать, мы дружим домами, тем более что живем в пределах пятнадцати минутной доступности. Но одновременно личность Рины нам c женой была не до конца понятна, хотелось расшифровать некоторые странности ее поступков. Вот и прочитав только что подаренную книгу, я опять оказался в том же положении: многое понял, но и вопросы остались.

Например, как москвичка, переводчик английского языка и активный комсомольский организатор, выросшая в СССР, смогла настолько глубоко освоить индийские танцы, что не только стала востребованным артистом во многих городах Индии, поставила в театре Тагора спектакль «Лу′на», но и была принята в члены Индийской академии музыки и танца?

Каким это образом артист, не получивший обычного академического образования (профильный университет, аспирантура, научная среда) стал прекрасным философом и ученым? Я говорю «прекрасный» не для красного словца, а поскольку читал многие статьи Рины, был оппонентом на защите ее докторской диссертации, посвященной дискурсам любви, опубликовал анализ ее книги «Лики любви в дискусах и нарративах» ^[3].

Перипетии жизни Рины напоминают детективный роман, и она объясняет это превратностями и капризами судьбы. Но, читая ее книгу, я не увидел никакой судьбы, напротив, все выглядит так, что основные (как пишут «судьбоносные») решения принимала Рина сама, вполне сознательно и осмыслено. Размышляя над судьбой своего университетского педагога, Алексея Владимировича, сыгравшего в жизни Рины важную роль (она стала его любовницей, а ее «возлюбленный» стал ее учителем и другом почти на всю жизнь), Рина пишет: «Вся его жизнь была для меня уроком – как важно не потерять себя в стремлении самоутвердиться, как важно делать правильный выбор между тем, что действительно важно и ценно и тем, что привлекает блеском успеха. В своем стремлении к самореализации я никогда не соглашалась ни на какие руководящие должности, но всегда имела постоянное место работы, и это дало мне возможность написать мои книги и сказать о том, что я считаю ценность для себя и для других» ^{[8, c. 199]}. Так вот ‒ судьба или самостоятельный выбор?

Рина, конечно, может возразить, сказав, что ее выбор был определен ее судьбой. Но я вспоминаю размышление Евы Эгерт, пережившей еще подростком фашистский лагерь смерти Аушвиц. «…читаю эти строки, в которых заключена вся суть учения Франкла: …У человека можно отнять все, кроме одного ‒ его последней свободы: выбрать свое отношение к любым данным обстоятельствам, выбрать свой путь. Каждое мгновение ‒ это выбор. Неважно, сколь разрушительным, ничтожным, несвободным, болезненным или тягостным был наш опыт, мы всегда выбираем, как к нему относиться. И я наконец начинаю понимать, что у меня тоже есть выбор. И осознание этого изменит мою жизнь». ^{[10, с. 199]}

Еще мне непонятно, как Рина понимает любовь, которая для нее является высшей ценностью («для меня, ‒ пишет она, ‒ самые большие ценности в жизни – искусство и любовь,.» ^{[8, с. 209]}). С одной стороны, для Рины любовь ‒ это горение, страсть, трагедия, но всегда идеальное, высшее состояние человека, с другой ‒ почти химия, физиология и к тому же утилитарное отношение, ну да, исполнение супружеского долга, можно и без всяких чувств. «Что я могу сказать? ‒ пишет она, рассказывая о своей самой сильной любви к М. Шарме. ‒ Любовная страсть сметает все на своем пути, не зная ни жалости, ни благородства, и эта страсть уже горела так сильно, что остановить ее было нельзя. Он пришел ко мне той же ночью, и так долго сдерживаемый чувства полились таким потоком, что мне было даже страшно. И сейчас, на склоне лет, я не могу забыть тот огонь любви, который готов был сжечь все препятствия на своем пути – но судьба помешала. Не было для нас места в этом мире и не суждено нам было разделить судьбу. Может быть, в другом месте, в другое время мы снова встретимся?» ^{[8, с. 100, 134]}

И при этом Рина, правда раньше, спокойно и без всяких переживаний пошла на соблазнение своего учителя танцев (гуру-джи) с целью активизировать приостановившийся процесс образования. «Все так и произошло – няня укладывала дочку спать, его приход был совершенно нормально воспринят, поскольку он и раньше у нас бывал, а статус гуру придавал ему большое уважение. С этого времени я точно следовала предписанию индийской традиции относительно гуру, которому следовало отдать Tan, man, dhan, то есть тело, сердце и богатство. Для него эти отношения были и плотской радостью, и сознанием своего превосходства, хотя он постоянно твердил мне, что главное – слушаться и уважать доктор-сааба, то есть мужа <…> Муж тоже терпел выходки моего учителя, даже подсмеивался над ними, ему даже в голову не пришло бы, что у меня с ним были отношения, выходящие за рамки учителя-ученицы» ^{[8, с. 80, 87]}. Однако, возможно, это была не любовь, но ведь, как говорят, в народе ‒ «спать вместе придется».

Не очень мне понятно и то, каким образом Рина пришла к феминистскому и постмодернистскому мироощущению, при том что одновременно она разделяет ценности традиционного искусства и культуры. Вроде бы одно отрицает другое. В онлайн-энциклопедии «Британника» читаем: Постмодернизм ‒ это «движение конца ХХ века, характеризующееся ярко выраженным скептицизмом, субъективизмом или релятивизмом, настороженным отношением к рациональному мышлению и высокой чувствительностью к установлению и сохранению политической и экономической власти» <…> Уолтер Трут Андерсон выделяет такой столп постмодернизма: «Деконструкция искусства и культуры: упор делается на бесконечную игровую импровизацию, непостоянство сюжетов и смешение «высокой» и «низкой» культур <…> психолог Стейнар Квале «выделяет сомнение в способности какой бы то ни было человеческой истины отражать объективную реальность, фокусировку на языке и на том, каким образом используют его для создания собственных локальных реальностей, а также отрицания универсального» ^{[2, с. 33-34]}. Но Рина мыслит вполне рационально, для нее культура и искусство ‒ царство универсального, да и предлагаемая ею деконструкция скорее проясняет универсальное, чем демонтирует его.

Попробуем теперь, отталкиваясь от текста книги, обсудить не столько эти вопросы, сколько личность и жизненный путь нашей героини, что все же проливает свет и на поставленные вопросы.

Прав ли Зигмунд Фрейд, утверждая, что все самое главное закладывается в нашем детстве?

Детство Рины вроде бы подтверждает эту теорию. «Семейная жизнь, ‒ всмоминает Рина, ‒ была тяжелой – родители все время ссорились, отца я не любила и боялась, меня пугал его внушительный вид и постоянные приказы относительно распорядка дня, еды и прочих бытовых дел. Мама часто плакала, и я мечтала, что мы с ней уйдем от него…они с мамой были такие разные люди – она была воспитана в интеллигентной семье, где любили и знали литературу, музыку и театр, а он совсем мальчишкой убежал на фронт, на Финскую войну, потом прошел всю Отечественную…Праздники непременно включали выпивку, а мама спиртное не переносила» ^{[8, с. 9-10]}. Но при этом Рину очень любила бабушка, и все члены семьи, будучи педагогами, много вкладывали в ребенка. Результат ‒ основательный культурный фундамент жизненного мира Рины. «С бабушкой, ‒ пишет Рина, ‒ мы много читали – и пьес, и стихов. Ей я обязана абсолютной грамотностью и любовью к русской литературе. С каким удовольствием в каникулы, на даче я читала Островского, Гончарова, Тургенева, Лескова, Мельникова-Печерского и других писателей, многие из которых сейчас забыты…Очень многие вещи были заложены в детстве – любовь к музыке и языкам, недоверие к идеалу семейного счастья, стремление к поездкам – они сохранились со мной на всю жизнь, как и мечта о прекрасной любви, которая ничего общего не имеет с семейными обязательствами» ^{[8, с. 19]}. Рина пишет, что возможно под влиянием поразившего ее прочтения «Тристана и Изольды» ее «мечты о любви были связаны с непреодолимостью страсти и роком, который играет судьбами людей», а любовь противопоставлялась семье ^{[8, с. 13]}.

Так, да не так, читая следующие главы книги, убеждаешься, что не меньшее влияние на эволюцию личности Рины оказал Алексей Владимирович, комсомол, жизнь в Индии. Например, своеобразная двойственность ее личности ‒ больше результат институтского периода, чем детства, определенное смирение и снижение требований престижа ‒ результат осмысления судьбы ее дочери Нины. Когда, потеряв мужа, Рина была вынуждена пойти работать в ближайшую школу, преподавать английский, она получила предложение из университета разработать и читать курс социологии культуры за хорошую зарплату, позволяющую взять няню маленькому Саше. На это она ответила, что «ребенка ни на кого оставлять не собирается. Я нисколько об этом не жалею, ‒ поясняет Рина, ‒ поскольку прекрасно понимаю, на примере собственной дочери, к чему приводит перекладывание воспитания детей на других людей, даже родственников, даже самых лучших» ^{[8, с. 231]}.

Детство, конечно, многое закладывает в личность человека, но не все, и нередко не меньше на ее особенности влияют последующие обстоятельства и поступки.

Две личности Екатерины Шапинской (первая жизнь)

Училась Рина в институте иностранных языков им. Мориса Тореза и там же встретилась с Алексеем Вдадимировичем и активно вошла в комсомол. Там же она проходила свои университеты жизни, которые можно назвать приобщением к двойничеству. Пожалуй, этот способ жизни был основным для многих людей того времени. Безусловно, Алексей Владимирович любил свою красивую талантливую студентку, но не так сильно, чтобы развестись с женой и порушить карьеру. Он ей всячески помогал, даже в том, чтобы в конце учебы в институте подобрать перспективного жениха. «Как-то, уже позже, ‒ пишет Рина, ‒ я ему сказала, что, если бы он не боялся изменить свою жизнь и был со мною, все бы у него состоялось. Он печально вздохнул – прошлого не изменить, а для него развод означал бы конец карьеры в академии. Потом добавил: “А ведь я тебя любил”…» ^{[8, c. 147-148]}.

Нет сомнения, что и Рина его любила, но не меньше понимала правила социальной игры. Рина удовлетворяла свое тщеславие в том, что ее, особо не скрывая, любит такой человек. Вероятно, она рассматривала обман (например, жены Александра Владимировича) как своеобразную тактику советской жизни. Понимала свою дочь и мама Рины. «Она относилась к нему (Алексею Владимировичу. ‒ В.Р.) с пиететом, догадываясь о наших отношениях, хотя открыто это не обсуждалось. Видимо, в ней говорило тщеславие, и видеть дочь рядом с таким человеком ей льстило…. В истории с А.В. всё шло в соответствии с правилами и законами времени, поэтому не было не только трагедии, но даже какого-то неудобства» ^{[8, с. 147, 148]}.

Не меньше двойственности способствовала комсомольская жизнь. С одной стороны, Рине нравилось участвовать в организации встреч с руководителями коммунистических партий, дружественных КПСС, переводить, ездить по стране и позднее за границу; меньше писать отчеты за своих начальников. С другой ‒ пьянки, интриги, тайные любовные увлечения ‒ все это она не любила и отчасти научилась избегать. Это было время, точно выраженное четверостишьем Эриха Соловьева

А там ребята румяные и левые

Все больше Гарики, Арнольды и Глебы.

А в глазах у них ‒ Тольятти и Торрес

И здоровый сексуальный интерес

В коммунизм и другие идеальные ценности эти руководители комсомола уже давно не верили, они не верили ни во что, кроме карьеры и благ, которые нужно было заработать, часто переступая через нравственность и даже близких друзей. Пьянство в те времена было формой эскапизма (так хорошо описанное позднее Риной), в котором укрывались люди от своей двойственности. «Детские воспоминания об отце, ‒ пишет Рина, ‒ который все праздники превращал в пьянство, затем процветающее “веселие питии” в комсомольские времена, алкоголизм гуру-джи в Индии и – наконец – Борис Петрович (второй муж Рины. ‒ В.Р.), который после одной рюмки требовал еще и еще, потом напивался, читал стихи в этом состоянии, потом страдал от обострения язвы, и все это надо было сдерживать, чтобы не сорвать концерт или не дойти до больницы» ^{[8, с. 163]}.

Позднее в трудный период вхождения в индийскую культуру и жизнь Рина вспоминает: «Внешние обстоятельства – усиливающаяся неприязнь соперницы, визиты гуру-джи и его пьянство, разговоры товарищей мужа о политических событиях и их роли в очередном массовом мероприятии, рутина работы в школе, которая была тогда моим единственным реальным заработком – только усиливали желание погрузиться в волшебные миры древней мифологии и отвечать каждой клеточкой своего существа на ритм танца и поэтические строки. (Видимо, тогда у меня появились эскапистские наклонности, которые сопутствуют мне до сих пор и во многом помогают)». ^{[8, с. 81]}

Наконец, не могу не вспомнить Александра Зиновьева, который писал: «…русское пьянство – это не медицинское явление, а своего рода религия. Пьянство давало общение. Легче было, когда выпьешь, переносить бытовые трудности, жизнь виделась в другом свете, казалась не такой серой. Но пьянство не мешало» ^{[1, с. 289]}.

Возникает вопрос, а разве нельзя жить, не имея, как говорил мой учитель, Георгий Петрович Щедровицкий, «идеального содержания», которое, по его мнению, закладывалось именно в детстве (для Щедровицкого идеальное содержание задавала его семья, где существовали твердые культурные традиции, а также чтение в подростковом возрасте исторических и философских книг ^[9])? Думаю, можно, но эта жизнь очень трудная и зыбкая. Двойственность советской эпохи 70-80-х годов не способствовала не только формированию идеального содержания, но и вообще какой-либо твердой социальной реальности. Не случайно, что в среде интеллигенции в это время завоевывают идеи постмодернизма, в рамках которого объективная реальность успешно деконструировалась.

Жизнь без идеального содержания и социальной реальности, возможно, влечет за собой и некоторые национальные черты характера. Не к этой ли действительности относится фраза, которую не раз произносил Алексей Владимирович: «Если доверяешь русским, будь готова, что тебя предадут в любой момент. Если дружишь с евреем, можешь на него положиться» ^{[8, c.145]}.

Хочу, чтобы меня правильно поняли: двойственность ‒ не отклонение, а норма социальной жизни. На мой взгляд, большинство людей в той или иной мере двойственны. И у меня был период, не меньше десяти лет, когда я тоже был серьезно раздвоен: жил с первой женой, но любил другую женщину. Я понимал, что нехорошо обманывать свою жену, но ничего с собой поделать не мог, и не то, чтобы оправдывал свое поведение, а закрывал на него глаза, одновременно это понимая. Был подобный период и в жизни Рины, когда она второй раз по-настоящему полюбила. «В этот раз меня, ‒ вспоминает Рина, ‒ встретили в доме доктора Шармы как родную, мне выделили комнату на втором этаже, мы радостно поздоровались, я почувствовала себя совершенно как дома в этой милой семье, в которой главными ценностями была музыка, образование и доброе отношение друг к другу. Сейчас я думаю, как же было возможно предать эту доброту, эту милую и скромную женщину, жену моего любимого, тех, кто с такой любовью впустил меня в свою семью?» ^{[8, с. 99-100]}.

Индийская культура сквозь призму танцевального искусства (вторая жизнь)

Рина решила выйти замуж за руководителя одной из коммунистических партий Индии (всего их было, кажется, четыре) вполне сознательно и с холодной головой. Ей нужно было после окончания института определять свою судьбу и главное выбраться из капкана советского комсомола, фальшь и пустоту функционирования которого она уже осознавала. В поисках занятий, которые бы ее удовлетворяли и давали заработок, Рина обратилась в Индии к искусству, а именно к традиционному танцу, который она упорным трудом и довольно быстро освоила. Здесь сказалась как культура, заложенная в семье и развитая затем в институте, так и яркий талант Рины. Но вот вопрос: вошла ли Рина полноценно в индийскую культуру, стала ли, так сказать, настоящим представителем Индии? На первый взгляд, да, иначе как объяснить ее успехи, причем не только в традиционном танце, но и в погружении в индусский фольклор, языки и другие индийские нарративы.

Тем не менее, я бы усомнился, и вот почему. Общалась Рина все же в среде образованных индусов, многие из которых получили европейское образование. Но главное, на мой взгляд, в другом. Рина входила в культуру Индии через искусство, а последнее предполагает, как пишет Михаил Бахтин, позицию «вненаходимости». В этой позиции, предполагающей отстранение, культура, с одной стороны, по Бахтину, завершается как целое, с другой ‒ берется в значительной степени как объект воображения. Косвенно об этом свидетельствует сама Рина, рассказывая следующее.

«Я поняла, что, если хочу сделать этот мир своим, у меня не должно быть другого своего мира – они слишком разные, чтобы жить в них одновременно. Нужно было забыть музыку Чайковского и пьесы Островского, их просто не было на свете, а было роскошное южное небо, ритмические звуки ударных инструментов и Кришна, танцующий где-то свой дивный танец с возлюбленной… Я поняла, что, если хочу сделать этот мир своим, у меня не должно быть другого своего мира – они слишком разные, чтобы жить в них одновременно… <...> Я была до такой степени одержима образом Кришны, что иногда, смотря на звездное южное небо, видела там танцующего Кришну. Я уже не старалась правильно изобразить покрывало или кувшин с водой на голове Радхи ‒ я была ею, я танцевала с прекрасным возлюбленным на берегах реки Ямуны. Чем больше я читала индийскую поэзию, слушала записи выдающихся музыкантов, которые часто передавали по радио, тем больше ощущала себя частичкой этого безбрежного и прекрасного мира <...> древний храмовый танец уходит к мифологическим истокам танца бога Шивы, Шивы-Натараджа, который своим ритмическим танцем творит Вселенную. Ни в одной культуре не придается такого сакрального значения музыке и танцу, как в Индии, и ни один танец не сохранил такой тесной связи с древней традицией как бхарат натьям» ^{[8, с. 76, 81, 105]}.

Я бы сказал, что Рина стала настоящим «посредником», «коммуникатором» двух культур ‒ европейской (русской) и индийской, а посредник-коммуникатор в определенном смысле не входит ни в одну из них, принадлежа одновременно каждой. Конечно, это противоречие, но содержательное. Как посредник-коммуникатор Рина смогла позднее, вернувшись в Россию, даже представить нашей публике в 1998 году «легендарный южноиндийский танцевальный театр Калакшетра, основанный еще в 30-е годы прошлого века танцовщицей Рукмини Деви, которая посвятила свою жизнь возрождению классического индийского танца… Эти гастроли, ‒ пишет Рина, ‒ для меня стали не только интересной поездкой, но настояшей школой. Мы проехали от Ленинграда и Минска через Новосибирск в Алма-Ату и Фрунзе (нынешний Бишкек), и везде принимали на высоком уровне Госконцерта, что означало лучшие гостиницы и сцены. Я познакомилась с руководителями труппы и попросила рассказать о программе и присутствовать на репетиции. В программу входили несколько номеров, основанных на индийской мифологии и эпических поэмах «Махабхарата» и «Рамаяна», исполнялись они не только в стиле бхарат натьям, но и содержали элементы танца катхакали, который принадлежит самому южному штату Индии Керале. Моей задачей было сделать вступление к номерам, кратко рассказав их сюжеты, совершенно незнакомые советскому зрителю <...>

В концертах Калакшетры меня восхищал танцор, исполнявший роль Кришны, что было вполне понятно, учитывая мою давнюю зачарованность этим персонажем. Ему, в свою очередь, нравилось, как я вела концерты, и у нас возникла взаимная симпатия. Я ему рассказала о танце моей мечты, который бы содержал элементы бхарат натьяма, был бы мне по силам и, к тому же, понятен окружающим. И такой танец был поставлен, в нем рассказывается о девушке, которая утром выходит в сад, видит красоту распускающихся цветов, слышит пение птиц и мечтает о возлюбленном. Это все выражалось языком жестов, «мудра», которые в бхарат натьяме очень выразительны и могут «рассказывать» целые истории. Позже я нашла подходящую инструментальную музыку, и у меня появился как раз такой, номер, которого не хватало в моей программе» ^{[8, с. 176, 177, 178]}.

«Афродита вульгарная» и «Афродита небесная»

Это различение принадлежит Платону. В «Пире» он противопоставляет две формы любви: обычную чувственную любовь и одухотворенную возвышенную рассудочную любовь, характерную для становящейся античной личности, которая сама выбирает возлюбленного (возлюбленную) ^[4]. Время переместила акценты: в культуре нового времени возвышенная любовь стала пониматься не только как духовная, но и сопровождаемая страстью, а вульгарная обосновалась в семье как вполне спокойное занятие. Рина пишет, что для нее любовь чуть ли не главная жизненная ценность. Но спрашивается, о какой любви здесь идет речь: о престижной и достаточно искренней любви к Алексею Владимировичу, о возвышенной любви-страсти к М. Шарме, о любви-уважении к первому мужу, или любви-терпению ко второму, Борису, или спокойной хорошей любви к Виктору, третьему мужу, или может быть, но вряд ли, об имитации любви к гуру-джи?

Сразу хотел бы развести возвышенную любовь-страсть, с которой нередко начинается романтическая любовь, и спокойную родственную любовь в семье. Первая совершенно особое состояние человека, когда он встречает кого-то, кто идеально вписывается в его ожидание любви, если есть ответный отклик на это ожидание, вспыхивает чувство, происходит реализация давно ожидающих этого часа желаний и мотивов, преображается вся телесность и прочее. То есть состояние необычное, пограничное, близкое к психическому заболеванию, но которое при этом осознается и переживается как высшее, как любовь. Но когда любовь-страсть проходит, нередко от независимых от влюбленных обстоятельств (как это было с Риной), возникает ощущение, напоминающее выздоровление после тяжелой болезни. «Боль разлуки, – вспоминает Рина, – уже притупилась, я излечилась от любви как страшного наваждения, которое меня чуть не погубило, на ее место пришло желание самой управлять своей жизнью, а к мужчинам относиться только с точки зрения их пользы для моих достижений и успехов» ^{[8, c. 125]}.

Любовь в семье, часто сменяющая страсть, не предполагает горение и парение в высших сферах, зато от нее много чего требуется: родственные чувства и забота, удовлетворяющие обоих интимные отношения, умение помогать друг другу, вести совместное хозяйство, воспитывать детей, разрешать споры и конфликты и многое другое ^[5]. Мне кажется, что любовь Рины к М.Шарме относилась к первому типу, а к Алексею Владимировичу и частично к первому мужу – ко второму.

Указанная оппозиция любви-страсти и семейной любви, несмотря на прошедшие с античности века, оказалась очень устойчивой. Например, полюбившийся нам с Наташей известный израильский писатель Меир Шалев выводит в романе «Фонтанелла» именно такую любовь. Его герой Михаэль всю жизнь любит Аню, которая, будучи молодой женщиной, спасает его, еще пятилетнего ребенка от пожара, и эта любовь ближе всего к любви-страсти. Но живет он со своей женой Алоной и любит ее очень спокойно. Вот два коротких фрагмента из «Фонтанеллы».

«Многие годы прошли с тех пор. Время вложило в меня немного опыта, чуток понимания, несколько тонких слоев знания. И эта троица, с насмешливостью трех старых психологов, допытывается сейчас у меня:

— Михаэль, сколько же лет тебе было тогда? Пять? Шесть? Что ты знал тогда о любви?

А что я знаю о ней сейчас? А что знаете вы, высокоуважаемые специалисты по человеческой душе, ‒ Знание, Опыт и Понимание? Ничего вы не знаете, кроме фактов: что я обложил осадой ее дом; что я измерял шагами его периметр; что я прижимал уши к его стенам, лежа под ними; что я сверлил их взглядами, пока они не растворились, и дверь стала прозрачной. И всё это, господа почтенные, я проделал, совершенно-ничего-не-зная-о-любви» <…>

Согласен ‒ мне было тогда каких-нибудь пять с чем-то лет, но скажите вы сами, вы, которые умнее меня, вы, достопочтенные и законнопослушные люди, вы, взрослые, которым суждено дожить до старости и благородных седин, ‒ если это не было любовью, то чем же это было? Скажи мне ты, дочь моя, с пояса которой свисают скальпы “кавалеров”. Скажи мне ты, сын мой, единственный человек, который может проникнуть в мои секреты в мое отсутствие. Скажи мне ты, жена моя, специалистка по вопросам любви, ‒ если это не было любовью, то чем же это тогда было?» ^{[7, с. 34, 38]}

«Тридцать лет мы женаты, и тридцать из этих лет ‒ хотя она и не верит ‒ я не спал ни с одной другой женщиной. Тридцать лет, а мое удивленное тело все еще, как прежде, пробуждается ей навстречу, ‒ но как автомат. Как чиханье аллергика на восходе солнца, как волосы, встающие дыбом от угрозы…

– Успокойся, Михаэль, ‒ говорю я себе, опасаясь того, что сейчас произойдет, ‒ другие мужчины страшатся, что их не поддержит их тело, а я вот здесь, стоя по стойке “смирно”, напрягшийся и готовый к бою, с тревогой жду, присоединится ли ко мне мое сердце? Выпорхнет ли и моя душа и пойдет ли передо мной, как оруженосец перед Голиафом, или мне снова придется выйти в бой одному?» ^{[7, с. 29]}.

Пережив любовь-страсть, Рина, судя по ее высказываниям, пересмотрела свое отношение к любви и счастью вообще, ограничив их дружбой и творчеством. «После этого, – пишет она, – у меня полностью исчез интерес к романтическим приключениям, и в моих отношениях с мужчинами не было нисколько сентиментальности – были романы, была дружба, была конкуренция, но ничего такого, чтобы сделало мне больно <…> Вот и ответ на вопрос – возможно ли счастье без любви? Да, возможно, и счастье достижения и успеха ничем не меньше, чем счастье любовного союза, во всяком случае, для меня это стало так на долгие годы» ^{[8, c. 128, 130]}.

Победа разума и долга над страстью, тщеславием, желанием успеха (третья жизнь)

Кант определяет личность двояко: с одной стороны, это свобода над природной необходимостью, с другой – добровольное ограничение себя моралью и долгом. По Канту, человек обречен на бескомпромиссную борьбу его рациональных принципов с бушующими в нем чувствами и желаниями. Уже в Индии Рина оказалась в огне такой борьбы, она вынуждена была расстаться с любимым человеком, понимая возможные последствия этой любви для мужа и самого М. Шармы. Когда муж Рины узнал об измене, «он сказал, что утром мы все встретимся в “Банкуре”, ресторане в центре Дели (в том самом, который я так любила) и все решим. Не знаю, как я дожила до утра, муж успел переговорить с моим любимым, мы встретились и направились как бы на утренний кофе. Я успела перемолвиться с ним только парой фраз. «А что тебе сказала жена?» – “Если не вернешься, я выпью яд”… мы были в Индии, и, как и история Лу′ны, наша любовь не закончилась трагически, во всяком, случае, все остались живы. Сколько лет прошло с тех пор, сколько всего случилось в моей жизни – и радостного, и печального – но я никогда не забуду разрывающего сердца прощания, которое выглядело как встреча знакомых, хорошо одетых, мило общающихся, за утренним кофе» ^{[8, c. 120]}.

Однако в Индии это был всего лишь один эпизод. Вернувшись в Россию, Рина попала в водоворот событий, потребовавших от нее вполне определенного выбора и предпочтения. Сначала приходилось поддерживать на плаву свого второго мужа, Бориса, слабого, пьющего человека, позднее воспитывать Сашу, у которого была серьезная болезнь сердца, и помогать изо всех сил Виктору, третьему мужу (он слепнул). Приходилось кардинально перестраиваться, чтобы овладеть новой профессией и войти в среду философов и гуманитариев. Вот всего один эпизод из третьей жизни.

«Опять судьба меня скинула с достигнутых с таким трудом позиций в совершенно другую реальность, но я была рада, что имею заработок и поддерживаю своих близких. Гораздо более болезненно было то, как меня встречали дома – дочка заглядывала в сумку, нет ли там какого дефицита, а Борис кричал, что такие как я позорят высокое искусство, что из-за таких вот никому не нужны стихи и поэты и так далее. Я старалась не обращать внимания, поскольку очень уставала, и мне было не до выяснения отношений. Уроки были другим источником дохода, за урок я брала 10 рублей. (Для сравнения – импортная курица в магазине стоила 3 рубля). Обычно много уроков было по субботам и воскресеньям, девочки складывали эти десятки на тумбочку. После нескольких уроков я страшно уставала, ведь я сама показывала все элементы, только потом проигрывала на табле или ставила запись. Иногда уроки шли с утра до вечера, ноги у меня были стерты в кровь, я могла только свалиться на диван и просить потереть мне ноги. А потом недосчитывалась десятки – Борис с Ниной их тихонечко у меня “уводили”, думая, что мамаша не заметит. Мне уже потом дочь рассказывала, какие они устраивали пиры, они шли в кино, набирали с собой всяких вкусных вещей, какие могли достать, устраивали там пир, а потом возвращались в вполне благодушном настроении. У меня не было сил с этим разбираться, и они привыкли к такой сладкой жизни» ^{[8, c. 181]}.

И это все при том, что Рина была честолюбива, ориентирована на успех, привыкла к успеху в Индии. Нужно отдать должное нашей героине: она смогла подчинить свою жизнь и свободу социальной необходимости, временно (а казалось, навсегда) отказалась от преподавания в университете, скрутила в бараний рог свое честолюбие, настроилась на долгую черную работу в средней школе. Далось ей это очень нелегко. «Так, – вспоминает Рина, – я на несколько лет стала “училкой”, что было для меня очень тяжело морально. В это время я уже была не только доктором, но и получила звание профессора, меня приглашали на престижные конференции, я печаталась в хороших журналах…Я это преподавание ненавидела всем сердцем, чувствовала себя униженной и беспредельно несчастной…Особенно плохо было, когда я приходила домой, накормив и уложив ребенка, оставалась одна в полном бесчувствии, я просто лежала, ничего не ощущая, кроме какого-то обволакивающего мрака и безысходности» ^{[8, с. 222-223]}

Интересно, что справиться с этими переживаниями Рине помогло православие, к которому ее приобщили друзья. «Мы находили в религии утешение и ощущения существования высших сил, которым понятны те повороты судьбы, которые кажутся нам несправедливыми. В то время церковь дала нам силы принять положение вещей, и наша жизнь продолжалась…к тому же, обращение к религии и беседы с отцом Стефаном изменили отношение к этой работе, я перестала воспринимать ее как унижение, а относилась как к испытанию, которое надо пережить» ^{[8, с. 214, 225]}.

Можно ли этот сложный процесс перестройки личности назвать тихим «духовным переворотом»? Не знаю, но очень похоже.

Танцы, культура, постмодернизм – три непосредственных реальности личности нашей героини

На этих трех китах основывается сознание Рины. Здесь, действительно, вполне можно говорить об основаниях эволюции ее личности. Одно из важных направлений эволюции личности в общем виде охарактеризовал Карл Юнг. «Тогда же, между 1918 и 1920 годами, – пишет он – я начал понимать, что цель психического развития – самодостаточность. Не существует линейной эволюции, есть некая замкнутая самость. Однозначное развитие возможно лишь вначале, затем со всей очевидностью проступает центр»^{[11, с. 200]}. Танцы, культура, постмодернизм и составляют для Рины подобные центры самодостаточности.

В Индии она нашла себя как достаточно культурный, образованный и очень талантливый человек, овладев индийским танцем. Оказалось, что этот вид древнего искусства стал для Рины «непосредственной реальностью», хотя к ней пришлось идти через огромный труд, учебу, погружение в индийскую культуру (Непосредственной реальностью я называю такую, на которой основываются все остальные реальности человека, и которая воспринимается как то, что есть, безусловно существует, например, Бог для верующих или природа для ученого ^{[6, с. 350-397]})

Как посредник-коммуникатор Рина стала ощущать и понимать, что именно культура лежит в основании истории, искусства, науки, взаимоотношении народов, даже жизни отдельного человека. Это совпало и с формированием знаний о культуре: третий этап ее жизни после возвращения в Россию – время становления культурологии. Именно в это время Евгений Яковлевич Басин, известный эстетик, порекомендовал Рину «зав. кафедрой культурологии педагогического университета Татьяне Федоровне Кузнецовой. Так я, – пишет Рина, – стала преподавать курсы по художественной культуре, по истории культуры в этом университете, о котором я храню самые лучшие воспоминания… Я наконец нашла место применения своих знаний по музыке, литературе, могла поделиться своим опытом освоения совершенно иной культуры» ^{[8, с. 208]}.

Но почему постмодернизм, с которым связаны деконструкция, непризнание метанарративов, дискурсы и языковые игры, плюрализм и относительность всего? Но вспомним двойственность Рины, погружение в индийскую культуру посредством искусства, культурное посредничество, призрачность российской идеальной реальности, трагическое восприятие любви («вне зависимости от времени и пространства, – замечает Рина, – любовь трагична по своей сути, поскольку стремится преодолеть то, что разъединено самой природой, и познать вечность, в которой смертным отказано» ^{[8, с.210]}), многочисленные, почти фантастические перипетии ее жизни.

Кажется, при такой пестроте и разнородности жизни, что можно сделать и успеть? А Рина сделала очень много и для своих мужчин, и для родных и для культуры. Для меня прочитанная книга «Время и судьба. Истории моей жизни» интересна еще и тем, что в ней представлена другая модель жизни, очень отличающаяся от привычной для нас модели, где личность однозначно определяет свою жизнь, ясно ощущает социальную реальность, понимает, что надо делать. Таков был мой учитель Георгий Щедровицкий. Но я не знаю, чья жизнь мне больше нравится, Щедровицкого или Рины.