Мост над пропастью: к вопросу о судьбе духовного наследия русской эмиграции в современной России

Скороходова Светлана Игоревна доктор философских наук профессор, доцент, Московский педагогический государственный университет 119571, Россия, г. Москва, проспект Вернадского, 88, ауд. 818 Skorokhodova Svetlana Igorevna Doctor of Philosophy Professor, Department of Philosophy, Moscow State Pedagogical University 119571, Russia, Moscow region, Moscow, Prospekt Vernadskogo str., 88, room 818 moscow.belgrad@mail.ru Другие публикации этого автора

В книге «Голос из прошлого» Н.Ф. Челищев, правнук славянофила А.С. Хомякова, писал, что ушедшее поколение его отца — тонкий мостик через исторический разлом, отделяющий нас от дореволюционной России. Николай Фёдорович считал, что память об отце не дала ему переступить нравственные барьеры, которые иногда были почти невидимы. Однако, по его мнению, такие необыкновенные люди, какими были его родители, ушли навсегда, не оставив следа. И ни распад Советского Союза, ни массовое обращение к дореволюционной культуре и заимствование царской символики не способны восстановить связь времён (см. ^[1]).

Можно ли говорить о прерванной духовной традиции? Действительно, революция 1917 года сожгла дотла дореволюционный жизненный уклад, растоптала культурные и нравственные ценности Серебряного века, бесцеремонно разорвала связь поколений. На отказе от прошлого, на «безродном сиротстве» строился новый мир.

Однако можно согласиться с философом И.А. Ильиным, который предлагал рассматривать жизнь как религиозный опыт, в котором «каждое из данных обстоятельств событий таит в себе внутренний смысл, своё бремя, свою духовную проблематику, своё задание, а может быть, свою боль, свой зов, своё умудрение и приближение к Богу» ^[2]. Нет на земле «пустых и мёртвых обстоятельств» или ничтожных мгновений, и следовательно, всё имеет свой смысл. И духовно, и телесно жизнь стремится распространиться, «оставляя во времени пребывающий образ свой, — как бы огненный след, тянущийся за падающей звездой»^{[3, с. 197]}. Творчество жизни, как считал П.А. Флоренский, есть «неукротимое искание вечной памяти» ^{[3, с. 197]}.

Полагаем, что живыми нитями и объективными маркёрами, связывающими нас с прошлым, являются люди. И если мы говорим о дореволюционной России, то это представители внутренней и внешней эмиграции, которые ещё помнят своих предков. К таким носителям традиции мы, в частности, отнесли бы самого Николая Фёдоровича Челищева.

История нашего Отечества овеяна трагизмом. Ещё в 1854 году И.В. Киреевский писал о своём ощущении конца истории: «Видно, времена начинаются труднее, чем мы предполагали. […] В самом деле похоже что-то на последние времена, как они показаны в Апокалипсисе» ^{[4, с. 166]}. Эти настроения не чужды и многим жителям современной России. Однако, вглядываясь в историю своей страны, мы находим примеры удивительной жизнестойкости, которая возможна только при глубокой сопричастности духовной основе русского мира.

Прошлое соприсутствует с настоящим не только через призрачные лики старинных усадеб, но гораздо глубже. Не является ли сегодняшняя ситуация в мире отголоском послереволюционного лихолетья? В соответствии с концепцией Хэлфорда Маккиндера, выдающегося английского географа и геополитика ХХ в., Россия — «географическая ось истории», так как именно вокруг неё вращается вся цивилизация (см. ^[5]). Маккиндер, связав географию и историю, назвал центральную часть Евразии Хартлендом, «сердцем земли». Думаю, что «бездна неисчислимых, неведомых страданий всякого рода» ^{[6, с. 215]}, расколовшая русский мир на части, — один из важных истоков той ситуации, в которой оказался мир в 20-е годы XX века. Де-факто сложились разные позиции: одни полагают, что возможно контролировать глобальные процессы, которые стремительно меняют мир, другие — что нечто безличное, помимо воль и стремлений, диктует свои законы. Как же найти выход из самообмана и иррационального тупика?

Думаем, необходимо обратиться к живым носителям бесценного духовного наследия прошлого — потомкам русских эмигрантов. Но, как мы поняли, на научные конференции их приглашают в основном в качестве слушателей. Зато Институт Гувера Стэнфордского университета (Калифорния, США) много десятилетий собирает материалы по русской истории ХХ века, особенно по истории репатриации. Он с большим удовольствием принимает документы (переписку, фотографии и прочие материалы), выплачивая за них небольшую сумму: один американский доллар за письмо (до 400 долларов за коллекцию). Недорого за чужое наследие, которое должно для нас являться кладезем жизненного опыта, источником национального самопознания. Но, может быть, лучше, чтобы личные архивы бывших репатриантов где-то хранились, чем пропали вообще?

Это не значит, что, обращаясь к воспоминаниям о прошлом, к личному опыту потомков русских эмигрантов, мы должны нарядить XXI век «в бороду» ^{[7, с.148]} XIX или XX веков, возрождая их стиль жизни. Но через изучение истории поколения, связанного с изгнанными, отвергнутыми или вычеркнутыми из русской истории людьми, глубоко любившими своё Отечество, но не деформированными новой инкубаторной идеологией, мы свяжем оборванные нити, залатаем пропасть, в какой-то степени искупив вину перед ним.

Стёртая память даёт возможность переформатировать сознание, но обнажает зияние пустоты, смерти. В частности, мои поиски могилы Ю.Ф. Самарина на кладбище Свято-Данилова монастыря завершились горьким признанием того, что она была уничтожена в 1931 году по приказу большевиков. На беспамятстве творился «новый человек» — советский. Но этот опыт только подтвердил пословицу: «Всё новое — хорошо забытое старое». После революции былое слишком хорошо старались забыть, отказываясь признавать преемственность. Однако, просматривая старые фотографии, мы с удивлением обнаруживаем, что форма гимназисток с фартучками очень напоминает школьную форму советского времени. В Харбине дочери эмигрантов тоже носили такие формы.

Как такое возможно? Есть духовный код нации, который пытались выявить славянофилы. Он устойчив, он проявляется и перерабатывает существующие исторические формы и события в соответствии со своим содержанием. Это касается, конечно, не только одежды. В частности, когда англо-саксонская цивилизация раздала награды участникам за развал Советского Союза, выяснилось, что победили ее самонадеянные представители сами себя, ликвидировав собственноручно космополитическую надстройку, а Россия осталась жива, цела и невредима. Остались и те, кто является ориентирами в наше неспокойное время, живыми носителями исторической памяти, мостиками в наш духовный андерграунд. Их опыт «не должен растворяться во времени, так же как и их духовный опыт борьбы за существование и сохранение своих национальных интересов» ^{[8, с. 44]}.

По словам потомка Хомякова, после отца сохранились только две тетради стихов, которые бережно хранились. Интересно, что наследникам харбинской эмиграции удалось сохранить значительно больше.

Мне удалось побывать в гостях у Маргариты Павловны Таут, женщины с удивительной судьбой, родившейся в Харбине 24 мая (в день Кирилла и Мефодия) 1936 года и приехавшей на историческую родину в 1960 году. За чашкой чая и пирогом с фунчозой, который она испекла по харбинскому рецепту^[1], мы вели неторопливый разговор о самом важном — о сохранении эмигрантами первой волны национальной идентичности и исторической памяти; о том, что их дети с раннего возраста гордились тем, что они русские и православные. Речь репатриантов не спутать ни с какой другой. Неслучайно они узнают друг друга по манере общения без лишних объяснений.

Её прадед по линии мамы был царским генералом, умершим в 1918 году до начала Гражданской войны. Дедушка, Константин Александрович Попов (1880–1974), — подполковник русской императорской армии, полковник Белой армии (эмигрант с 1920 года). Маргарита Павловна представила его как офицера и как личность в своей статье в журнале «Русская Атлантида» (см. ^[9]). Он окончил Тифлисский кадетский корпус и Константиновское артиллерийское училище в Петербурге. На выпускном балу ему, как лучшему танцору, доверили вести мазурку в первой паре с Матильдой Кшесинской. Прошёл Русско-японскую и Первую мировую войны. Имел много наград, первую из которых, Орден Святой Анны III степени с мечами и бантом, он получил за свои бои в Маньчжурии в 1905 году. «Самая большая награда — Георгиевское оружие, знак которого — белый крестик из золота с эмалью, предназначенный для крепления на эфесе шпаги, — он носил на гражданском пиджаке» ^{[9, с. 28]} в годы эмиграции.

«Кадровое русское офицерство — это особый тип людей. У деда даже в возрасте 80 лет читалась военная выправка, он не позволял себе сидеть, когда рядом стояла дама… Но кроме культуры поведения, этих людей отличала любовь к России, не истреблённая ни сломанными личными судьбами, ни неприятием власти большевиков. Мне с детства внушали, что нет Отечества прекраснее нашего. И ещё: чувство человеческого достоинства эти люди умели сохранять даже в очень тяжёлых жизненных обстоятельствах» ^{[9, с. 32]} (М.П. Таут).

После эмиграции в Харбин Константин Александрович некоторое время вынужден был продавать газеты, затем работал на маслобойном заводе и только в 1926 году устроился декоратором в знаменитую фирму «И.Я. Чурин и Ко», где проработал 20 лет. У него было очень развито эстетическое чувство. Он хорошо знал литературу, музыку. Его первая жена, рано ушедшая из жизни, была скрипачкой. Он любил театр, дома напевал арии из опер. Особенно часто исполнял партию из «Дубровского»: «О дайте мне забвенья, родная!». Константин Александрович много внимания уделял воспитанию и развитию внучки. Он учил её и первым молитвам, и бальным танцам. Чтение вслух заботливо подобранной литературы было семейной традицией.

Маргарита Павловна показала поздравительные открытки и адреса тех лет, которые получал дедушка. Они передают атмосферу времени. Например, адрес следующего содержания: «Многоуважаемый Константин Александрович! Разрешите с чувством глубокого почтения и уважения поздравить Вас с Днём Вашего Ангела и пожелать счастья, здоровья и благополучия на многие годы. Мы, ваши сослуживцы, счастливы преподнести Вам наш, ставший традиционным среди нашей семьи, адрес, и отмечая сие, — дружно крикнуть троекратное — Ура! Ура!! Ура!!! Декоративное отделение Акц. О-ва И.Я. Чурин и Ко в Новом Городе. 3 июня гор. Харбин» ^[10]. По словам Маргариты Павловны, её дедушка был рядовым сотрудником Декоративного отдела, но заслужил уважение коллег, а один из художников, оформлявших поздравительные адреса, и его мама были с ним в дружеских отношениях. На Рождество и Пасху этот художник всегда «наносил визит» семье Таут-Поповых, а Константин Александрович поздравлял его маму — тоже «наносил ей визиты» (выражение М.П. Таут).

Когда Константину Александровичу предложили загородом работу завхоза с предоставлением казённой квартиры, сослуживцы написали ему письмо: «Неожиданно Вы покидаете нас, но те полезные семена, посеянные Вами, благодаря долгой работе — со временем возрастут и покажут Вам плоды Вашей деятельности над нами. Единственное моральное удовлетворение, которое может нас утешить, — это то, что Ваше назначение является вполне заслуженным повышением. Но мы не теряем надежду, что Вы при всех обстоятельствах не покинете нас в полном смысле слова, а по возможности будете поддерживать в нас огонь декоратора.

Дай Бог, чтобы Вы нашли себе удовлетворение и силы для не менее долгой и полезной работы на новом поприще! Тысяча искренних и наилучших пожеланий — здоровья, благополучия и счастья — исходит от покинутых Вами — нас — Ваших сотрудников!!! Декоративное отделение Акц. О-ва И.Я. Чурин и Ко. Гор. Харбин. 1946 год» ^[10]. Среди декораторов, написавших это письмо, был и художник, друг семьи К.А. Попова. Он поехал на целину и присылал оттуда, а потом из Свердловска (Екатеринбурга) письма своему любимому старшему коллеге. Все они бережно хранятся до сих пор у его внучки. Это, конечно, странно для людей в постсоветской реальности.

Русский мир за рубежом, о котором я только читала в книгах, словно ожил в рассказах о судьбах близких и друзей, о праздновании именин вместо дней рождений, как сейчас принято, о балах, о системе образования и воспитания. Знаковым событием в истории семьи стало венчание родителей Маргариты Павловны (см. ^[11]), Нины Константиновны и Павла Павловича, в офицерском Иверском храме, рядом с которым с 1922 года покоились останки генерала В.О. Каппеля.

Павел Павлович Таут попал в эмиграцию в числе юнкеров Корниловского военного училища, эвакуированных из Владивостока в 1922 году. Он был выпускником Хабаровского кадетского корпуса. В семейном альбоме хранится фотография участников бала в честь пятидесятилетия основания училища, которое отметили в Харбине его бывшие выпускники, сохранившие за рубежом дружеские связи. В центре фотографии можно видеть солидного мужчину с окладистой бородой — это бывший офицер-воспитатель Хабаровского корпуса. Он и его супруга на свадьбе родителей Маргариты Павловны играли роль посажёных отца и матери жениха. Они благословляли его на брак образом Спасителя вместо отсутствующих родителей. Невесту, Нину Константиновну, в свою очередь, благословляли образом Божьей матери её родители К.А. и М.В. Поповы.

Образование в Харбине было направлено на то, чтобы привить русским школьникам дух верности Отечеству, его истории и культуре. Патриотическое воспитание занимало главное место в просвещении. Учителя могли не быть профессиональными педагогами, но способность заинтересовать аудиторию, вовлечь в творческий поиск была почти у всех. Даже при советском административном руководстве образовательными учреждениями оставалась возможность почитать в русских частных библиотеках работы В.С. Соловьева, Д.С. Мережковского, по особому доверию даже романы генерала П.Н. Краснова и других запрещенных авторов, что расширяло представление об основах национальной культуры и границы мировоззрения. От дореволюционных гимназических традиций в советских школах в Харбине осталось составление рукописных альбомов со стихами. Маргарита Павловна сохранила открытки, письма и школьные альбомы для стихов, заполнявшиеся соучениками, свои и мамины, а также фотографии не только времён эмиграции, но и дореволюционные.

Записи из дневника Гули (М. П.): «На память Гуле! Я стихи пишу тебе на память / И когда меня не станет / Вспоминать прошу! / Здесь, в твоём альбоме, Гуля, / Мой остался след. / И, читая, ты вспомянешь дней прошедших лет… / Вспомнишь всё: друзей, ученье, школу и меня, / И все грёзы увлеченья, юности огня. / Вспомнишь всё в одно мгновенье / Глубоко вздохнёшь / И с улыбкой сожаленья / Лист перевернёшь. От соученицы 7 „б“ класса Сергиевич Ольги. 2 апреля 1951 г. г. Харбин»; «Детские годы промчатся, / Жизнь ты узнаешь потом, / Не будешь мечтой увлекаться / И с грустью заглянешь в альбом. / Стихи в нём детски игривы, / Все счастья, желанья полны, / Узнаешь, что люди фальшивы, / Лишь только стихи хороши. От ученика А.К. 13/IV — 51»; «Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, / При мирных берегах родимого ручья, / Великой этой дружбе нашей / Навеки буду верен я. От друга А.Г.»; «Под деревом банана / Сидели два болвана / И думали о том, / Что написать в альбом». И популярное в кругу молодёжи тех лет: «Вы прекрасны, словно роза! / Но есть разница одна: / Розы вянут от мороза, / Ваша прелесть — никогда!»^[2]. На пожелтевших страницах — рисунки. Трогательно то, что детские записи прошли через всю жизнь с той, кому они были адресованы. Возможно, эти наивные пожелания поддерживали её в трудную минуту.

В связи с победой над Японией осенью 1945 года СМЕРШ провёл аресты жителей Харбина, прежде всего тех, кто сотрудничал с японцами: членов Военной миссии, представителей Всероссийской фашистской партии вместе с её лидером К.В. Родзаевским, а также полковника А.П. Бакшеева. Среди сотрудников БРЭМ (Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской Империи) репрессиям подверглись не только зависимые от японцев руководители организации, но и рядовые служащие, включая библиотекаря и уборщицу. Был арестован и отец Маргариты Павловны. На некоторых железнодорожных станциях, как говорили в то время, забирали чуть ли не всех мужчин подряд. Участие в Белом движении формально не являлось причиной ареста. Однако многих бывших военных, и не только сотрудничавших с японцами, увезли в лагеря. Константин Александрович арестован не был, а вот его другу, полковнику Александрову, не повезло.

К Родзаевскому, по словам моей собеседницы, шла не самая плохая молодёжь, потому что фашизм во всей своей неприглядности не был долгое время известен харбинцам. А национальная идея, которая представляет собой «доминанту духовно-практического отношения к миру, идеал мироустройства, общества, человека и человеческой деятельности» ^{[8, с. 45]}, — то, чего больше всего не хватало бывшим белым военным, молодёжи и студентам, готовым возрождать любимую Родину. Россия и Советский Союз для них были разными понятиями. По словам Маргариты Павловны, русский фашизм в представлении рядовых харбинцев имел мало общего с немецким. Про концлагеря и Холокост информация вряд ли доходила. Однако, в целом, к этой организации эмигранты относились настороженно: было очевидно, что она находилась под влиянием японцев.

В конце 1948 года кое-кто из Харбина вновь попал в лагеря. Это были сотрудники лицея Святого Николая, которым руководила униатская церковь (католическая церковь православного обряда). В том же году арестовали митрополита Нестора, экзарха Восточно-Азиатского и Харбинского от Московского Патриархата, пользовавшегося заслуженным уважением у своей паствы. Владыка служил в Свято-Николаевском соборе, главной православной святыни Харбина, варварски разрушенной в 1966 году хунвейбинами во времена «культурной революции». В России Архипастырь был миссионером на Камчатке, в эмиграции он поддерживал и развивал традиционную харбинскую благотворительность. Жители города помнят девочек из приюта при Доме Милосердия, учреждённыого им в 1927 году, которые присутствовали на воскресных службах, а кто-то знал их как соучениц по школе. Через некоторое время после ареста владыки этот приют закрыли, а девочек-сирот вывезли в Советский Союз в детские дома. На одной из встреч «старых» харбинцев в числе присутствовавших оказалась его бывшая воспитанница. Она рассказывала о своих первых впечатлениях после пересечения границы. Были медосмотр, баня, и у всех девочек отобрали нательные крестики, которые они носили с детства, со дня крещения. Русский Дом в Харбине, интернат для мальчиков, в 1949 году преобразовали в Лицей Александра Невского, но и он недолго просуществовал. Вероятно, и мальчиков, оставшихся без родителей, тоже отправили на родину, но моей собеседнице подробности неизвестны. Однако существуют немногочисленные публикации о харбинских интернатах (см. [12–14]).

Когда в 1954–1955 годах русские из Китая поехали на целину, в принципе, уже никого не арестовывали, хотя жизнь была нелёгкой. Следует уточнить, что на целину уезжали уже не эмигранты, а советские граждане, получившие советские паспорта в 1946 году. Среди них — потомки строителей железной дороги. С 1956 года была предоставлена возможность индивидуальной репатриации в города по вызову родственников или в населённые пункты, предложенные по усмотрению правительства.

Проблемы у приехавших на целину сотояли не только в том, что городским жителям и представителям интеллектуального труда сложно приспособиться к работе, в которой нуждалась сельская местность. Они оказались в иной социальной среде. Знакомые Маргариты Павловны, попавшие в Казахстан, вспоминали, как однажды при переезде с одного места жительства на другое с грузовика упал альбом с фотографиями, среди которых были снимки царских генералов и чиновников. Это вызвало у представителей местного населения реакцию, соответствующую советскому идеологическому воспитанию, а владельцы альбома ощутили себя «чуждым элементом». И это было уже не в первые годы жизни репатриантов в Казахстане.

Интересно также и то, что дети, приезжающие из Харбина с родителями, не знали мата. Полагаем, это ещё раз подчёркивает высокую внутреннюю культуру харбинцев. По воспоминаниям одного из бывших жителей этого города, приехавшего на родину мальчиком, однажды в школу, где он учился, вызвали его родителей за то, что в разговоре с преподавателем он употребил нецензурные слова, которые услышал от соучеников. На заявление мамы мальчика о том, что ребёнок не понимал значение бранной лексики, последовал вопрос: «А он что? Не русский?» (см. ^{[15, 16]}).

В Шанхае русская эмиграция жила иначе. Портовый город оказался поделённым на секторы — иностранные концессии. Там было нельзя не знать какого-то иностранного языка хотя бы на минимальном уровне. Самым популярным считался английский. Дети многих русских эмигрантов учились в колледжах. Именно Харбин, по мнению Маргариты Павловны, стал носителем старой русской ментальности, так как Шанхай в экономическом и политическом отношении находился в зависимости от китайских властей и иностранной администрации. Слова Иоанна Шанхайского о том, что обеспеченные беженцы предпочитали отдавать своих детей учиться в иностранные учебные заведения, касались Шанхая.

В конце 1930-х годов русская молодёжь из Харбина уезжала в Шанхай не только в поиске более широких возможностей трудоустройства, но и с целью избежать политической зависимости от японцев, которая угрожала прежде всего мужской части молодёжи. Нередко русских юношей мобилизовали в военные отряды, каким был хорошо известный АСАНО, с перспективой использования их в войне против СССР. По этим соображениям из семьи полковника К.А. Попова уехали в Шанхай дочь и два сына.

В Харбине даже при японцах не отмечалось большого вмешательства в образ жизни русского населения: учились по русским программам, хотя и приходилось изучать японский язык и утром перед началом занятий совершать поклон японскому императору. Японцы пытались заставить харбинцев кланяться своей богине Аматэрасу, но русское духовенство категорически возразило: православные этого делать не могут. Ограничились поклоном императору. К православию японцы, по воспоминаниям Маргариты Павловны, относились даже с некоторым уважением: не препятствовали тому, чтобы служащим давали три праздничных дня на Рождество и Пасху. Они не мешали русским жить по своим традициям, хотя и оказывали ощутимое политическое давление. Русское население Харбина связывали большие религиозные традиции с многочисленными храмами и приходами, которые были практически на каждой железнодорожной станции, а в Харбине к 1940 г их было не менее 20. Прихожане активно участвовали в деле милосердия. Город и при японцах говорил на русском языке. Он по-прежнему звучал колокольными перезвонами, напоминавшими о Родине.

В зале ожидания харбинского вокзала еще в 1903 году был установлен красивый киот с иконой Николая Мирликийского, покровительствующего всем странствующим. Китайцы относились уважительно к святому, но когда советская власть взяла железную дорогу в свои руки, решено было икону с вокзала убрать. «Однако против этого выступили прежде всего китайцы, говорившие так: „Чем вам мешает этот добрый старец? Он находился здесь уже столько времени, и от него мы никакого зла не видели. Не дадим его трогать, убирать отсюда“» ^[17]. Икона простояла там еще не один десяток лет, пережила годы японского управления дорогой, пока все-таки не была перенесена с вокзала в часовню при Св. Николаевском соборе, когда советская администрация КВЖД очередной раз потребовала убрать её уже в послевоенные годы. Интересно, что Николай Сербский (Велимирович) был хорошо осведомлен о духовной жизни Харбина, в том числе и о преданиях, связанных с иконой святого Николая на городском вокзале ^[17]. Этот факт еще раз подтверждает наличие духовной связи сербов и русских в период эмиграции (см. ^[18]).

Из церковных иерархов моей собеседнице хорошо запомнился, кроме митрополита Нестора, епископ Никандр. Святитель Иоанн приезжал в Харбин из Шанхая, но в более ранние годы. Интересно было узнать, что во время Гражданской войны он служил в штабе Добровольческой армии до её отъезда из России, о чём свидетельствуют материалы из Свято-Введенского Милькова монастыря в Сербии (см. ^[19]). Строгим православным пастырем, по воспоминаниям харбинцев, был Филарет Вознесенский, будущий первоиерарх Русской православной церкви заграницей, митрополит Нью-Йоркский и Восточноамериканский. Он отличался непримиримым отношением к атеистам и твердо придерживался позиции отъезда за рубеж, а не в СССР, куда переехал его отец, также известный в епархии священник. ^[20]. По словам Маргариты Павловны, при всей строгости ему не чужды были обычные человеческие увлечения: в свободное время он любил отдохнуть на природе и порыбачить с лодки в тишине сунгарийских проток. У него было много почитателей, нуждавшихся в его наставлениях. Однажды Филарет помог советом и моей собеседнице.

Почему же после революции Харбин долгое время оставался русским городом? На территории Манчжурии была полоса отчуждения. Русские получали право на обслуживание железной дороги и создание собственных учреждений по договору 1896 года. Таким образом, дорога и обслуживающая её инфраструктура управлялись Россией: сначала царской, потом — белой в лице Д.Л. Хорвата, а с 1924 года — советской. В 1930-е годы советское руководство вынуждено было за гроши продать эту дорогу японцам. Людям с советскими паспортами было предложено репатриироваться. Они получили большие денежные компенсации, которые потратили на многочисленные покупки. С огромным багажом вернулись на родину. Среди них не оказалось практически ни одной семьи, не пережившей трагедии: в соответствии с «Приказом о харбинцах» от 1937 года многие были сосланы в лагеря или расстреляны как «японские шпионы» (см. ^[21]).

В современной квартире Маргариты Павловны — старинные семейные образа, которыми благословляли на венчание её бабушку с дедушкой и родителей: у каждой пары — свои. Дед с бабушкой венчались в 1916 году, тогда же были приобретены образа, а мама с папой — в 1935. На этих иконах — медный оклад, и созданы они были в Харбине.

По воспоминаниям старшего поколения эмигрантов, иконы, которыми благословляли родители, и прежде всего венчальные, были самой большой ценностью для русских, покидавших родину после революции. Именно их они стремились вывезти при ограниченном багаже, а вовсе не памятные предметы быта или украшения. Русские в Харбине в период эмиграции были хранителями православной культуры. Даже когда какая-либо семья бедствовала, к Пасхе на последние деньги всё равно пекли или покупали кулич и красили хотя бы несколько яиц. И соблюдение сложившейся кулинарной традиции в этом случае не было главной целью, хотя знаменитые харбинские куличи пеклись по рецептам, позволявшим им не черстветь до Вознесения. Освящёнными куличами и крашеным яичком было принято разговляться после поста в пасхальную ночь. Вернувшись домой с праздничной службы, именно с этого начинали трапезу после великопостного воздержания, и никому в голову не приходило попить чайку на Страстной неделе с только что испечённым куличом, как бы соблазнительно он не благоухал, искушая попробовать. И детей к этому приучали. С кусочка освещённого кулича и крашеного яичка практически начиналась любая трапеза на пасхальной неделе, особенно — первая. И гостям было принято это предлагать ^[22].

В Харбине в конце 1950-х годов вызывали в Советское консульство молодёжь, которая не уехала на целину, не оформлялась на выезд в СССР, а ждала визу в капстраны или уже снятия с учёта в связи с отъездом за границу, Были также некоторые не определившиеся, в каком направлении покидать Китай. Русскую молодёжь пытались агитировать ехать на родину. Маргариту Павловну тоже вызвали, хотя она вместе с бабушкой и дедушкой-полковником уже подала заявление о выезде в Ташкент к родственникам. Её очень удивило, как плохо поставлена в Консульстве служба информации, если её нет в списках определившихся с отъездом на родину, не нуждающихся в агитации. Решила сразу не пояснять своей ситуации, а в процессе беседы с сотрудником консульства узнать что-нибудь важное для себя. О том, что религиозную литературу отбирают на советской таможне, уже писали уехавшие. Нужно было выяснить, какую конкретно литературу можно и какую нельзя везти, может ли школьный педагог быть верующим человеком и кое-что ещё. Маргарита Павловна высказала свои сомнения: «Я размышляю о жизни в Советском Союзе. Мне хочется учиться в педагогическом вузе, поскольку сейчас преподаю русский язык китайцам, но меня беспокоит религиозный вопрос: можно ли педагогу в советской школе говорить на религиозные темы и просто быть верующим?». Начался спор. «А что Вас в религии интересует? Это старомодно, не научно и т.д.». Девушка активно отстаивала право на свободу совести и не спасовала перед оппонентом. Видимо, её поведение побудило сотрудника к тому, что в заключение беседы он произнёс: «Вам прямая дорога в СССР, думаю, что Вы прорабом могли бы там работать».

По результатам этой беседы и с учётом опыта харбинцев, ранее уехавших в Советский Союз, были приняты соответствующие меры, чтобы провезти библию и другую религиозную литературу, а также дорогие сердцу как память эмигрантские издания.

Начались сборы. Иконы бережно положили среди носильных вещей в основном багаже, библию — в маленькую скамеечку для ног. Плотник помог: всё заделал и поместил в гардероб. Евангелие, которая подарила мамина подруга, молитвенник, маленькая книга об иконах Богоматери были спрятаны во внутренние карманы одежд, поскольку личного досмотра не проводилось. Но оставался ещё Катехизис, Закон Божий и несколько журналов Московской Патриархии. Решили рискнуть и положили их среди других книг.

При таможенном досмотре на советской границе попросили открыть китайскую плетёную корзинку, где была вся литература. Девушка очень волновалась, но вдруг её осенила мысль: «Со мной Бог. Он поможет». Возник внутренний подъём. Таможенник спросил: «У вас есть религиозная литература?». «Да». «Покажите». Она достала журнал Московской патриархии. Таможенник видел этот журнал в первый раз, но, посмотрев место и год издания, успокоился. Отобрать нельзя: советский. «А ещё?» Она подала ему следующий номер того же журнала. «А ещё есть?» «Да! Ещё есть третий. Могу показать!». «Достаточно! А книги дореволюционного издания?» «Есть, например, Пушкин 1899 года». «Ну это же раритет. Закрывайте». Она потом вспомнила слова из Евангелия: «Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас» (Мф. 10:19). Юная харбинка не стала юлить, крутиться, но, глядя прямо в глаза таможеннику, твёрдо отвечала: «Есть». Придраться было не к чему. В личной беседе Маргарита Павловна сказала: «Важно понять не только то, что мне Бог помог правильно повести себя с пограничником и провезти нужные книги, но и то, что большинство харбинцев стремились сохранить, взять с собой те ценности, на которых они были воспитаны. Например, соседи по купе, ехавшие к сыну, очень переживали, что у них отобрали на границе маленькое евангелие — гимназическую награду, которую они старались для него сохранить и везли как дорогую память. К сожалению, эти люди оказались менее осведомлёнными о правилах таможни.

Маргарита Павловна никогда не жалела о том, что вернулась на родину, о которой знала только по рассказам своих родных: «Я родную страну обрела не в круизах, / И милее Китая в сто крат / Мне в нарядных наличниках избы, / Альма-матер моя — Ленинград. […] Но душа, где звучат былины, / «Славься, Русь» и церковный хор, — / Моя аура из Харбина, / Всем стихиям наперекор»

(1993) ^{[23, с. 7]}. Сохранить особенности харбинского менталитета в условиях советской действительности было непросто. Иногда это тормозило профессиональный рост или грозило непониманием, но всё же репатрианты имеют основание сказать: «Чуть-чуть другие мы везде, / В каких краях бы не осели. / Мы к старым русским тяготеем, / Благодаря своей судьбе» ^{[23, c. 14]}. Как только позволила политическая ситуация в стране, они стали выпускать собственную прессу: газеты «На сопках Маньчжурии», «Русские в Китае», «Омские харбинцы» и альманах «Русская Атлантида», где писали об истории и особенностях русского мира в Китае. И это притом, что в экономику, науку и культуру своей страны они встроились вполне успешно, и выпускники русских школ в Китае выдерживали конкурсы в известные советские вузы. Сила духа старшего поколения харбинцев потрясает. Их внутренний облик сформирован православием, без фанатизма и ханжества. Моя собеседница верит, что «Господь не допустит гибели России».

В заключение хочется вернуться к стихотворению Ф.А. Челищева «Да, труден был последний перевал!», последние строки которого окрашены надеждой: «Нам не стоять на этом перевале / У камня с надписью под сению креста, / Где путь отмечен, пройденный доныне, / Уж новая поставлена верста» ^{[24, с. 26]}. Очень бы хотелось, чтобы вера окрыляла нашу молодёжь, которая в большинстве своём с глубоким пессимизмом смотрит на мир.

Итак, без решения проблемы духовной преемственности поколений невозможно экстраполировать наше будущее. Только через приобщение к духовному опыту прошлого можно избежать повторения старых ошибок и не блуждать по бездорожью («Сбились мы. Что делать нам?»). Только через восстановление связи поколений начнется движение вперед («новая верста») при сохранении многовековых ценностей Русской цивилизации и открытости к технологической модернизации XXI века. В то время, когда наступление западного глобализма угрожает национальной идентичности и исторической целостности России, нам важно выстроить собственный путь, восприняв опыт выживания и духовное наследие русского мира за рубежом.

Выражаю благодарность дорогой Маргарите Павловне Таут за её воспоминания о жизни восточного русского зарубежья в разные исторические периоды и предоставленные материалы из личного архива.

.

^[1] Фунчозу стали использовать в рыбных пирогах вместо визиги, которая стала недоступна, а потом не только с рыбой, но и с мясом, и просто с жаренным луком.

^[2] Записи из школьного альбома взяты из личного архива М.П. Таут.