Проблема теоретико-методологического «очищения» юриспруденции

Савенков Дмитрий Александрович кандидат юридических наук доцент, кафедра теории государства и права, Московский университет Министерства внутренних дел Российской Федерации имени В.Я. Кикотя 117997, Россия, г. Москва, ул. Ул. Академика Волгина, д. 12, УЛК 1 Savenkov Dmitry Aleksandrovich PhD in Law Docent, the department of Theory of State and Law, Vladimir Kikot Moscow University of the Ministry of Internal Affairs of Russia 117997, Moscow, Akademika Volgina str., 12. dmitryasavenkov@yandex.ru Другие публикации этого автора

Важной теоретико-методологической проблемой развития юридической науки является так называемое «очищение» права от различных аргументов и характеристик, которые, как полагали исследовали разных эпох, создают препятствия в познании права, так как не являются собственно юридическими. Это очень давняя и существенная проблема в истории правовой мысли, которая практически не утратила своей остроты и сегодня. По-прежнему в философии права и теории права развитие происходит в основном лишь с точки зрения так называемых «чистых» формальных подходов и уточнения их логики, либо с позиции эмпирических подходов. Все остальное – это варианты комбинирования рационалистических и эмпирических аспектов. Существую, правда, и довольно радикальные варианты, которые признают либо чистое мышление, оторванное от всякого содержания, либо за эмпирией признают некоторое самоорганизующееся и закономерное свойство, которое предполагает излишним формальную сторону со всеми ее нормативными и даже просто строго логическими императивами и смыслами.

Логические препятствия в познании права в основном снимаются аргументом о плюрализме. Мол это все разные методы, которые и не должны приводить к какой-то гармонической конструкции. Само по себе представление о единстве объекта и разных методах его познания выглядит вполне убедительным и закономерным, но это лишь предпосылка, которая не означает, что методы и получаемые на их основе результаты всегда будут релевантны характеру объекта и не будут противоречить друг другу. В противном случае, как минимум, будет нарушаться классический закон тождества мышления, что в итоге может привести к спору между правоведами, один из которых, говоря о праве, будет иметь в виду право как психологическое явление, а другой – как абстрактную идею, третий – как социальное явление, четвертый – как набор репрезентаций в виде символов и т.д. Все, непременно, вернет разговор о праве в русло выяснения того, с тем непосредственно отождествляют право и какие конкретно приемы его изучения могут быть эффективно использованы для исследования его природы.

Указанные аспекты важны для исследования психологических теорий права, прежде всего потому, что психологические аргументы традиционно с целью «очищения» юриспруденции рассматривались как лишние, засоряющие собственно юридическое. При этом есть и другая вытекающая отсюда проблема: существуют юридическое концепции, которые активно используют психологические понятия и термины, настаивают на понимании права как психологическом явлении, и все это создает впечатление о том, что мы имеет дело с психологической теорией права, но при детальном изучении соответствующих подходов встречаются случаи, когда авторы, используя соответствующую терминологию, утверждают, что они понимают право не как реальный психологический процесс, имеющий конкретное эмпирическое содержание, а как чистую форму, не имеющую никакого отношения к эмпирии. Иными словами, психология в данном случае выступает как логика, которая воспринимает предмет как чистую абстракцию, но вынуждена использовать традиционные понятия, потому что других просто не имеет и создать не может. Например, скандинавские юристы А. Хэгерштрем, А. Росс.

И.А. Ильин писал: «… идея и задача «догмы права» получит … новую постановку. Исторически догма, как особый способ рассмотрения права, вырастала под влиянием практических потребностей; это была совокупность приемов, облегчавшая юристу практику, применявшему право, дело ориентирования и применяемом материале правовых норм. Дух римской догмы, слагающийся в формулу, не «познать, чтобы знать», а «познать, чтобы применить», переносила центр тяжести с теоретического момента разработки правовых норм на практически, и в таком виде его влияние сохранилось и до наших дней и до сих пор мешает юриспруденции стать самостоятельной наукой, т. е. теорией во всем значении этого слова. С нашей точки зрения, такое положение догмы должно замениться другим, чисто теоретическим» ^{[2, с. 42]}. Наконец, он резюмировал: «… в юриспруденции давно пора признать, что практические потребности суда и политической жизни могут служить самое большее толчком, поводом для пробуждения самостоятельного теоретического интереса к правовым нормам и их содержанию» ^{[2, c. 42]}; «но этот «практический» дух старой и современной догматики имеет другие, гораздо более глубокие и опасные последствия, так как ведет к сближению различных по существу методологических родов» ^{[2, c. 43]}.

Позиция И.А. Ильина не была новой и даже для своего времени. В этом объяснении, которые предлагалось им, легко читается кантианская традиция, особенно интерпретации и разработки так называемого «чистого» теоретического правоведения, которое встречается в работах Р. Штаммлера. Сама по себе постановка вопроса и внятное теоретическое логико-гносеологического и эмпирико-психологического моментов в познании права начинается с Канта. Правда, редко какому автору в последующем удавалось сформулировать принципы чистого познания, которые не содержали бы даже внутренних логических препятствий, не говоря уже о том, чтобы проследить связи чисто логических интерпретаций правовой проблематики с социальной действительностью, практикой, от которой логицисты стремятся отказаться. Следует отметить, что крайности логицизма приводили в последующем к радикальным вариантам критики его методологических основ, которые сопровождались не менее оголтелыми обвинениями своих оппонентов. По существу, предлагался отказ от любой теории, от любых логических форм познания и трактовки права. Крайности обеих точек зрения не могут определенно служить для целей развития юридической науки и практики. Такое развитие возможно только при наличии таких трактовок, которые бы учитывали значительно более сложную взаимосвязь теоретического и практического моментов в праве.

Даже если можно было бы предположить, что основой социальных наук вообще и юриспруденции в частности является чисто теоретическая форма мышления, оторванная от любых практических потребностей, то как же тогда очевидно, что целью таких наук буде познание ради познания. Кроме того, как мы видим на примере анализа текстов работ И.А. Ильина эмпирико-ориентированный аппарат его теории не просто заметен, но и является существенной частью всех размышлений о праве. Он как и Р. Штаммлер использовал нередко традиционные понятия практического характера – интерес, борьба, чувство, совесть и т.п. – но уверял, что это всего лишь материал для чистого мышления ^[7]. И, так же как у немецкого коллеги у Ильина появлялась не собственно теория права и государства как наука, на необходимости которой он настаивал, а лишь методология, которая не приводила к выводам, которые могут рассматриваться как материальная концепция философии права или закономерная теория права и государства. Сказанное никак не умаляет заслуг выдающегося русского философа права, но проблема методологического очищения правоведения и у него выглядела довольно узко и подражательно. Вероятно, что Ильин, утверждая необходимость познания, например, римского права как объект науки смешивал две равнозначных задач юридической науки: она как форма познания закономерностей отнюдь не обязательно должна ограничиваться только практическими советами. В действительности об этом речь никогда и не шла. Древнее право в значительной степени было казуистическими, содержало практические поучения и советы. Но также уже в древности появляется теоретическая форма анализа политических и правовых основ жизни общества. Если, например, сопоставить учения немецких идеалистов и античных стоиков, то космополитические идеи разума будут весьма схожи. Или если по внимательнее взглянуть на категорический императив Канта и идею долга у эпикурейцев, то также легко обнаруживаются соответствующие совпадения. Практикализм римского права был на самом деле его визитной карточкой, но уже у Цельса-младшего дается определение права как «искусства добра и справедливости».

Говоря об антипсихологических позициях и установках в истории правовой мысли, необходимо указать на роль феноменологического направления, значительный импульс в развитии которого был связан с работами Э. Гуссерля. На основе его феноменологического метода в юридической науке сформировалось так называемое феноменологическое учение о праве или, что совершенно равнозначно, «региональная правовая онтология», как именовали ее сами представители направления. Данное название связано с определенными смысловыми характеристиками интерпретации методов познания права.

Хотя юристы-феноменологи выступали определенной оппозицией, в частности, неокантианцам, вместе с тем значительная часть содержания всего учения феноменологов представляет собой все ту же логику философии права, как и в юридическом неокантианстве. Их прежде всего интересует методология познания, а не материальная философия права. Исправив методологию правопознания, феноменологи в отличие от формальных подходов юридического позитивизма и неокантианства, рассчитывали на то, что они выражают более универсальное понимание природы права, что основывалось признании возможности и необходимости разной интерпретации идеи существования в естественных и социальных науках.

С точки зрения феноменологической методологии сами по себе существующие сущности под влиянием «эйдетической» и «феноменологической редукции» или «заключения в скобки» всех «случайных коэффициентов бытия» или реального существования должны изображаться как чистые само-данности. А самое главное – в этом чистом определении они должны изображаться строго адекватно, безошибочно и однозначно.

Феноменологический метод Э. Гуссерля в области права в последующем пытались развивать разные авторы, в том числе его сын Г. Гуссерль и А. Рейнах ^[11]. Они, в частности, занялись вопросом о разработке априорных элементов права, которые должны учитываться законодателем, который намерен выработать такие правила регулирования, которые действительно соответствовали бы и учитывали бы природы регулируемой сферы. Следует отметить, что, как показывает анализ немецкой литературы и оценок, которые даются немецкими авторами, результаты «априорного учения о праве» в трудах Г. Гуссерля и А. Рейнаха не увенчались успехом. Вместе с тем интерес к феноменологическому методу, по разным причинам, периодически возобновляется и это направление – юридическая феноменология – относится к по-прежнему актуальным направлениям анализа права, а точнее методологии его познания. Особенно актуальным он стал в постсоветском правоведении. Например, работы А.В. Полякова построены феноменологическом методе ^[6], причем с опорой на традиции еще в досоветской литературе, например, Н.Н. Алексеева. В работах философско-правового профиля В.П. Малахова используется феноменологический подход ^{[3, 4]}.

На основе именно феноменологического подхода была сформулирована методология психологической концепции права Л.И. Петражицкого, который утверждал, что в юриспруденции должна восторжествовать простая истина, позволяющая рассматривать, как полагал этот ученый, «нормы права как нормы права». Отсюда и право не нуждается в определении своего понятия. Право должно познаваться как феномен, просто как данности, которые путем исключения всех «случайных коэффициентов» редуцируются до сущностей в виде психологических переживаний, которые имеют такую же природу как другие психофизиологические функции организма. Поэтому у права в данной концепции нет никаких специальных признаков, оно вообще «очищено» от любых содержательных или ценностных критериев. Оно просто органическая часть психики человека, которую, как полагал Л.И. Петражицкий, нужно активнее развивать путем целенаправленного воздействия. Все логические препятствия и уязвимости на пути такого понимания права как психологического феномена «снимаются» путем отсылки к каким-то необъяснимым объективным закономерностям. Право в данной концепции представляет собой все, что с точки зрения определенной гносеологической схемы («императивно-атрибутивных переживаний») переживается или мыслиться индивидуальным сознанием как таковое, как право. При этом нет никаких критериев, ценностей, границ. Одним словом, право безгранично. Оно и не нуждается соответственно ни в каком определении. Поэтому и тривиальное определение «нормы права есть нормы права» в феноменологическом ключе имеет большое значение. И здесь также важно обратить внимание на то, что право в реальности (социальной действительности) имеет, как минимум, и другие закономерности. Как чистый феномен оно легко мыслиться в феноменолого-психологическом ракурсе. И сам Л.И. Петражицкий, как только в рассуждениях сталкивался с очевидными логическими препятствиями – значительно более сложным характером реальности – в основном отсылает к логике детерминизма, что все процессы развития имеют объективный характер, не нуждающийся особенно в пояснении. Например, правовую психику в силу ее императивно-атрибутивной природы он описывал как опасную и разрушительную силу, которая даже может грозить катастрофой человечеству. М.А. Рейснер в последующем подчеркивал даже «боевой характер правовых эмоций». Но у Л.И. Петражицкого весь конфликтный и опасный потенциал правовой психики каким-то чудесным образом, в силу неких объективных тенденций развития, ведет исключительно к миру. Он, в частности, писал, что нравственная психика – мирная, но иное дело «…в области правовой психики, которой … свойственны вследствие ее атрибутивной, притязательной природы тенденции к насильственному добыванию причитающегося и к одиозно-репрессивным действиям в случае нарушения. … В атрибутивном характере правовой психики, при индивидуальном или массовом несовпадении соответствующих мнений и убеждений, кроется опасное взрывчатое вещество, психический источник разрушения, злобы и мести; и, несомненно, многие миллионы людей на земле потерпели бы смерть, и массы человеческих союзов были разрушены и истреблены вследствие несовпадения мнений относительно существования и объема взаимных обязанностей и прав» ^{[5, c. 148]}. Но именно поэтому, что право столь опасно, оно, как уверял Петражицкий, по волшебной формуле развивается в мирном направлении, проявляет тенденции к «единству, тождеству и совпадению» правовых мнений. У Петражицкого, как у других представителей априорного учения о праве, речь шла о логико-гносеологической версии феноменологии.

В работах М. Шелера, Г. Вельцеля, Г. Штратенверта разрабатывалась несколько иная версия, которая оказалась более распространенной и выражала основную мысль, что все право пронизано «предметно-логическими» или «материально-логическими структурами», как, например, структуры поступков человека, намерения, связи деятеля-участника и т.д., которые связывают законодательное регулирование в том случае, если поступки подлежат нормированию ^[12].

Существовали и другие направления, которые, например, разрабатывали концепт «природа вещей» - Г. Радбрух, В. Майнхофер, М. Хайдегер. Это направление было чрезвычайно влиятельным во второй половине ХХ в. Г. Радбрух расшифровывал данное понятие в смысле неокантианства как форму мышления, но он не признавал за «природой вещей» характер источника права ^{[10, S. 157]}.

Э. Гуссерль внес значительный вклад в развитие науки логики ^[1]. Его отношение к философским школам вполне обоснованно рассматривается как идеалистический объективизм. Главная заслуга Э. Гуссерля заключалась в том, что он предложил удачное обоснование возможного решения глубоких философских споров о нормативном или естественном характере законов логического познания, по-своему интерпретировал отношение между логикой и психологией, отношение объективного и субъективного в познании ^[9].

Гуссерль принципиально отграничивал объективное идеально-логическое содержание мышления от субъективного, реально-психологического процесса мышления. С. Франк писал по поводу позиции Гуссерля, что тот «решительно отвергал все попытки перенести на содержание мышления или познания субъективистические или психологические категории, применимые к процессу мышления и заимствованные из рассмотрения последнего» ^[1].

Кант лучше всех подметил психологический характер происхождения наших идей и их логическое или, что то же самое, гносеологическое значение, генетический или каузальный характер познания в психологии и критическое его понимание в гносеологии ^[1], в итоге получилось следующее обобщение, что познание с психологической точки зрения происходит из опыта, однако с логико-гносеологической точки зрения целиком не может быть основано только на данных опыта.

Выше уже было отмечено, что тот же Кант, как никто другой, содействовал распространению субъективизма и психологизма в философии ^[8]. Поэтому совершенно обоснованно многие психологически-ориентированные юридические концепции с легкостью определяли свои истоки в отсылках к философскому учению Канта, а не только Юма. Кант, как писал С. Франк, заставил весь мир «вращаться» вокруг человеческого сознания. И при этом, как справедливо отмечено тем же автором, «понятия «сознания», «разума» и т.п. употребляются Кантом в столь многозначном и мало выясненном смысле, что, как известно, трудно уловить подлинное значение соответствующих утверждений Канта» ^{[1, c. 5]}. Оба начала – и психологическое и антипсихологическое – были действительно контрастно выражены в философии Канта, что подчеркивал и Гуссерль, говоря о том, что в философском учении Канта «невыносимое смешение отчасти правильных, отчасти ложных утверждений» ^{[1, c. 107]}.

Гуссерль однозначно примкнул к антипсихологическому направлению кантианства. Психологическое же направление и в целом релятивизм были чрезвычайно популярными в этот период. В особенности речь идет о взглядах Д. С. Милля, школе махистов или эмпириокритиков. Кульминацией психологического направления стал прагматизм, причем как европейский, так и американский.

Гуссерль писал: «Психологические логики не замечают глубоко существенных и навеки неизгладимых различий между идеальным и реальным законом, между нормирующим и причинным регулированием, между логической и реальной необходимостью, между логическим и реальным основанием. Никакая мыслимая градация не может составить переход между идеальным и реальным» ^{[1, c. 58]}.

«Ни один логический закон – в подлинном своем смысле – не есть закон для фактов психической жизни, стало быть, ни для представлений (т.е. переживаний представления), ни для суждения (т.е. для переживания суждения), ни для прочих психических переживаний» ^{[1, c. 59]}.

«Наиболее существенные основы логики, в смысле научной методологии, лежат вне психологии. Идея «чистой логики», как теоретической науки, независимой от всякой эмпирии, следовательно, и от психологии, - науки, которая одна ли и дает возможной технологию научного познания (логику в обычном теоретически-практическом смысле), должна быть признана правомерной…» ^{[1, c. 183]}.

В итоге можно сделать несколько существенных обобщений и выводов:

- проблема «очищения» теоретического содержания и методологических основ юриспруденции от элементов других наук показывает не только определенное направление развития правовых знаний, но хронологически и сущностно демонстрирует роль и значение эмпирических методов изучения права и правовых явлений;

- антипсихологическая установка в юридической методологии была одной из популярных в наборе призывов к развитию юриспруденции как чисто логической науки;

- в действительности ни одно из антипсихологических направлений не смогло решить тех задач, которые легли в основу их научных программ, поскольку ими было проигнорировано такое важное обстоятельство, как неразрывная связь логического и психологического в области права. Психологические теории права вовлекали в сферу юридической методологии новые приемы познания, пытались продемонстрировать ту сферу возникновения, существования и развития права, которая прежде оставалась неизвестной вследствие господства иных научных доктрин. Частой ошибкой восприятия значения и содержания соответствующих новых подходов было стремление многих их них постностью обновить или переустроить всю систему наук о праве на новой методологической основе, притом без учета того, что юриспруденция имеет дело с набором собственных, специфических именно для нее объектов. Однако желание найти критерии научности юриспруденции путем аналогии с другими науками приводили к явному снижению ее самостоятельностью, что, в свою очередь, закономерно вызывало обратную тенденцию.