Историческая наука и проблема прогнозирования направлений общественного развития

Иванов Андрей Александрович ORCID: 0000-0003-4097-9447 кандидат исторических наук доцент, кафедра истории и философии, Санкт-Петербургский государственный университет ветеринарной медицины 196084, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Черниговская, 5 Ivanov Andrei Alexandrovich PhD in History Associate Professor, Department of History and Philosophy, Saint Petersburg State University of Veterinary Medicine 196084, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Chernigovskaya, 5 ivanovaa85@list.ru Другие публикации этого автора

Одними из главных специалистов в области применения логико-математических методов к описанию и анализу временных процессов традиционно считаются эксперты по «теории игр». Представители данного научного направления, как правило, полагают, что у каждого актора в каждой конкретно-исторической ситуации существует строго ограниченный набор вариантов действия. Если учесть, что люди чаще всего ведут себя в соответствии с хорошо известными им и устоявшимися образцами (а еще точнее – подстраивают свое поведение под эти шаблоны), то поведение субъектов при необходимости можно описать и объяснить математически. Соответственно, ключевой задачей современного специалиста является определения спектр альтернатив развития какой-либо ситуации с объяснением причин или вероятности принятия тех или иных решений.

Применительно к событиям прошлого, историописание требовало решения, по меньшей мере, трех ключевых задач:

1. определения координационных центров, то есть конкретных акторов, ответственных за принятое решение в исследуемый момент времени;

2. определения перечня индикаторов для оценки эффективности доступных для выбора стратегий развития;

3. определения причин избрания конкретной линии поведения (например, как своеобразной суммы потребностей акторов, обстоятельств, влиявших на их решение, и объема доступной им информации).

Решение первой задачи, как правило, сводилось к определению ключевых фигур или организаций, от которых зависел выбор долгосрочного развития страны или региона. Применительно к российской истории такими персонажами могут считаться, к примеру, князья Владимир Святославич и Александр Невский, цари Иван Грозный и Петр I и т.д. Считается, что именно эти персонажи играли главенствующую роль в решении вопросов о выборе национальной религии, геополитической ориентации в диаде «Восток – Запад», определении границ государственного вмешательства в частную жизнь граждан, развития страны как сухопутной или морской державы и т.д. В США аналогичную роль играют так называемые «отцы-основатели» страны: Б. Франклин, Т. Джефферсон, Дж. Вашингтон, А. Гамильтон, Дж. Адамс, Дж. Джей и Дж. Мэдисон. В дальнейшем фактом признания важности какого-либо государственного или общественного деятеля для развития Соединенных Штатов стало его включение в «Зал славы великих американцев» в Нью-Йорке. Характерно, что в него вошли не только президенты (как А. Линкольн или В. Вильсон), но и, например, изобретатели (Р. Фултон, Т. Эдисон и др.) или предприниматели (П. Купер, Дж. Вестингауз, Э. Карнеги и др.).

Тем не менее, в реальности определение степени субъектности отдельных лидеров и ведомств наталкивается на серьезное расхождение между формальным статусом и реальными возможностями. Например, достаточно вспомнить, что в XVII веке во Франции при формальном правлении короля Людовика XIII реальная власть в стране принадлежала кардиналу А. Ришелье, на которого, в свою очередь, оказывал огромное влияние не занимавший никаких значимых постов и должностей монах Ордена капуцинов Жозеф. Не менее интересен пример Китайской Народной Республики, где далеко не каждое профильное министерство, даже обладающее широким штатом экспертов, может быть до­пущено к выработке стратегии внешнеполитических действий. Еще со времен доминирования Гоминьдана укоренилась традиция, согласно которой, например, Мини­стерство иностранных дел должно исполнять в основном протокольные функ­ции и воплощать в жизнь внешнеполитические подходы, выработанные совер­шенно иными органами. Нечто похожее наблюдается и в современной КНР – МИД вступает отнюдь не инициатором, а лишь исполнителем внешнеполити­ческих действий. Даже разведывательные службы в современном Китае не считаются источником объективной информации – большим доверием у политиков пользуются независимые эксперты из состава академического со­общества.

Более того, необходимо учитывать, что политики достаточно часто не хотят нести персональную ответ­ственность за принятые решения, поэтому выработка стратегий часто перекладывается как раз на различные экс­пертно-консультативные группы. Это хорошо иллюстрирует на­блюдение за процессами принятия решений в современной Германии – нынешняя модель подразумевает возможность предста­вителей частного сектора активно вмешиваться в государственную политику через формальное и неформальное консультирование лидеров, совместное с ними участие в конференциях, привлечение в качестве экспертов, софинансирование проектов, перемещение кадров из госсектора в частный и обратно и т.д.

В таком ракурсе выявить лидеров, обладающих устойчивой властью и влиянием почти невозможно, если принять во внимание еще и постоянное перераспределение доступных им ресурсов и полномочий. По сути, эту проблему ярко объяснил Л.Н. Толстой в романе «Война и мир», вложив в уста князя А. Болконского следующие слова об отличии войны от шахматной игры: «в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно… ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна» ^{[10, с. 437]}.

Во внешней политике определить явного лидера также достаточно сложно – если в начале XIX века Венский конгресс хотя бы ввел в оборот понятие «великие державы» для обозначения общепризнанных лидеров среди государств, то в предшествующий период историкам приходилось полагаться в этом вопросе на собственные умозаключения.

Вторая из вышеперечисленных задач – определение перечня индикаторов оценки – также сопряжено с рядом трудностей. Дело в том, что для описания всевозможных граней общественного развития гуманитарными науками (социологией, политологией, экономикой, психологией и др.) были созданы и введены в оборот множество измерительных инструментов – от общеизвестных ВВП и ВНП до индекса жизненной удовлетворенности, индекса групповой сплоченности, индекса этнолингвистиской фракционализации и т.д. Однако эти индикаторы попали в распоряжение ученых лишь в XX–XXI веках, поэтому участники более ранних исторических событий не могли учитывать их при принятии решений.

Так, американский системолог Дж. Форрестер для определения издержек экономической политики использовал особый статистический показатель – темп образования загрязнения, который позволяет вычислять, насколько быстро разлагается произведенный людьми мусор (как бытовой, так и промышленный) с учетом численности населения. Если для современного общества учет таких показателей сегодня становится крайне значимым, то сложно представить, что аналогичные индикаторы учитывали персидские цари или японские даймё: «Экологическое право не было известно древним правовым системам» ^{[6, с. 14]}.

Наконец, выбор того или иного паттерна поведения мог носить нерациональный характер (примером может служить знаменитая «дилемма заключенного» М. Флада и М. Дрешера). То есть, действия и решения социально-политических акторов, кажущиеся рациональными и легко объяснимые с точки зрения полезности, вполне могли быть приняты под воздействием неучтенных обстоятельств, скрытых в национальном менталитете и эмоционально-личностной сфере. А. Инкелес в этой связи сделал интересное наблюдение, что большинство тоталитарных диктаторов при выборе стратегии действий обычно опираются на убежденность в наличии собственных выдающихся качеств и призвания руководить, а не рациональную калькуляцию возможностей и потребностей своей страны, поэтому их поведение крайне трудно просчитать без учета достижений психологии.

К тому же, опора политиков на предоставляемые подконтрольными им структурами данные часто ведет к неверной оценке ситуации и неверному управлению ей. К примеру, в годы Первой мировой войны процесс снабжения национальных лидеров разведывательной информацией был организован крайне неэффективно. Как выразился по этому поводу британский историк Ф. Джадж, «младшие офицеры разведки попросту не были обучены» основам разведывательного анализа, поэтому вышестоящему начальству часто попадали в руки «сырые разведданные», качество обработки которых зависело от личных талантов и воззрений конкретного руководителя ^{[14, p. 37]}. Зная об этой проблеме, армейские командиры и члены правительства, начиная уже с 1916 года, стали попросту игнорировать информацию, поступавшую по разведывательным каналам. Если же в распоряжении политического лидера оказывались несколько наборов противоречащих друг другу данных, верным признавались те сведения, которые соответствовали личным или идеологическим воззрениям этого чиновника. Именно так получилось с восстанием в Ирландии в 1916 году – информация о его подготовке была своевременно доведена разведкой до ответственных лиц, однако эти сообщения оказались проигнорированы. Аналогичным образом командующий британскими войсками на Ближнем Востоке генерал Дж. Никсон не принимал во внимание при планировании боевых операций разведданные не только от британских спецслужб, но и от их египетских и российских коллег. По окончании войны один из авторитетных сотрудников Оперативного отдела Генштаба генерал-майор Ф.Б. Морис даже подверг критике британского Премьер-министра, неверно оценившего военно-стратегическую ситуацию 1916–1917 годов, якобы, из-за «инстинктивного недоверия мнению военных» ^{[13, p. 12-13]}.

В свете всех вышеперечисленных сложностей построение историописания на базе положений «теории игр» представляется, по меньшей мере, весьма затруднительным. С учетом ограниченности источников крайне сложно как определить актора, ответственного за выбор стратегии действий, так и понять – по каким параметрам он сравнивал доступный ему спектр альтернатив, а также каковы, собственно, были эти альтернативы в свете наличия или отсутствия у субъекта каких-либо сведений. В обществе, где принятие решений основано на демократическом механизме, применить данную методологию еще сложнее из-за «парадокса Кондорсе», в соответствии с которым коллективный выбор избирателей при наличии трех и более альтернатив становится противоречивым. То есть, однозначно установить причины победы определенной стратегии (символом которой может служить политическая партия или лидер) редко представляется возможным.

Это обстоятельство накладывает отпечаток и на определение возможных индикаторов оценки вариантов решения проблемы. Скажем, совершая выбор, субъекты могут стремиться к повышению не «качества жизни» (степени индивидуальной свободы; обеспеченности работой; отсутствия дискриминации и т.д.), а лишь «удовлетворенности жизнью», связанной с набором ощущений, которые испытывают люди от нахождения в том или ином обществе. Однако эти ощущения носят субъективный характер, и могут быть вызваны искусственным пропагандистским воздействием (индоктринацией).

При этом если обратиться к кибернетической модели политической системы К. Дойча, то с ростом числа каналов коммуникации и информационных потоков, обусловленным технологическим прогрессом, рано или поздно эффективное управление любой сложной системой из единого центра станет невозможным с чисто технической точки зрения ^[12]. Интересно мнение по данному поводу и Ж.-Ф. Лиотара, утверждавшего, что построенное на фундаменте капиталистических отношений общество по своей сути не имеет ни руководящей личности, ни единого координационного центра.

Вопрос о применимости клиометрического, микроисторического или семиотического инструментария к прогнозированию событий также является открытым, учитывая весьма противоречивые достижения на данном поприще.

К примеру, в годы Первой мировой войны британское Бюро политической разведки привлекало в качестве аналитиков известных историков – среди них были А. Тойнби, Р.У. Сетон-Уотсон, Дж. Хедлем-Морли, А. Циммерн, Л. Намьер. В дальнейшем штат такого рода экспертов расширился, стали создаваться специальные консультативные «мозговые центры», ориентированные на интеграцию научного знания в практику политического и экономического прогнозирования. В современных условиях эти организации получили столь широкое влияние, что «с приходом к власти нового президента многие политические и экспертные позиции в правительстве занимают представители университетов и ведущих аналитических центров» ^{[2, с. 2]}.

Отталкиваясь от данного опыта, в 1984 году специалистами американской разведки была создана информационно-аналитическая система «Фэкшенз», задача которой состояла в том, чтобы служить механизмом оценки вероятности социально-политических конфликтов в разных странах мира (независимо от их географического положения, темпов экономического роста и этнического состава населения). В основу этой ИАС был положен принцип рейтинговой оценки представителей элиты (политиков, ученых, бизнесменов и т.д.), ответственных за принятие решений и пользующихся доверием и авторитетом у граждан. Рост или падение их влияния по отношению к влиянию и авторитету правительства должен был свидетельствовать о стабильности или, напротив, нестабильности государства. Предполагалось, что из полученных таким образом данных можно понять, насколько вероятен в стране импичмент президенту, отставка правительства, восстание, переворот, революция или гражданская война. Тем не менее, полученная схема, в конечном счете, опиралась на оценки специалистов, поэтому назвать ее объективной и беспристрастной было сложно. Более того, будучи основанной на «теории элит», «Фэкшенз» не ряд факторов, способствующих возникновению конфликтов – например, уровень агрессивности молодежи, связанный с незапланированными актами насилия по типу ближневосточных «Интифад».

Наконец, важной проблемой, которая возникала при использовании метода экспертных оценок, как выяснил в ходе ряда экспериментов Г. Гигеренцер, является опора авторов прогнозов на недавние, наиболее актуальные события. При составлении прогнозов развития ситуации, например, на валютном рынке аналитики, как правило, отталкивались от показателей за предыдущий период – если ранее курс валюты падал, то и в дальнейшем от него часто ожидали падения, если курс рост – то и прогнозы были соответствующими. Причем даже в тех случаях, когда эксперты верно предсказывали направление динамики, расхождения между прогнозными и реальными показателями оказывались весьма существенными. Американский экономист М. Спенс в книге «Следующая конвергенция» показал расхождение между такими цифрами на примере тех прогнозов, которые делались экономистами 1990-х годов относительно темпов роста ВВП на душу населения в разных странах и регионах мира. К примеру, африканским и латиноамериканским странам предсказывали рост, который на практике обернулся снижением показателей, а темпы роста стран Азии (Китая, Индии и др.) оказались сильно недооценены. Вывод он сформулировал так: «наши модели ограничены (как и наша способность заглядывать в будущее), и неожиданности – скорее норма, чем исключение» ^{[8, с. 42, 43]}.

Нивелировать данный недостаток, теоретически, могли бы опора на идеи циклич­ности (повторяемости) истории. Суть данной теории заключается в том, что отдельные страны и че­ловечество в целом постоянно возвращается к своему прошлому опыту, многократно повторяя одни и те же практики. Историю предлагается рассматри­вать как смену циклов милитаризации и демилитаризации, демо­кратии и авторитаризма, роста благосостояния и его спада и т.д. К примеру, древнегреческий историк Полибий, отталкиваясь от идей Платона, полагал, что в политической жизни наблюдается своеобразный круговорот форм правления, в котором друг друга последовательно сменяют царская власть, тирания, аристократия, олигархия, демократия и охлократия. В таком ракурсе прогнозирование отдельных характеристик следующих этапов общественного развития выглядит вполне решаемой научно-практической задачей – ведь субъектность личностей, групп и институтов в данном случае сводится к минимуму, подчиняясь неким объективным законам.

Хотя идею циклического развития социально-культурных процессов разделяли и О. Шпенглер, и А. Тойнби, и К. Ясперс, адекватность составленных на ее основе прогнозов наталкивается, как минимум, на проблему влияния инноваций на развитие человечества. Открытия в области медицины, энергетики, развитие средств коммуникации повлекли за собой изменение продолжительности жизни, способов ведения войн, политических процедур – то есть, трансформации носили не только количественный, но и качественный, сущностный характер. Далеко не всегда можно было сразу оценить эффект от инновации – скажем, Г. Уэллс полагал, что изобретение воздухоплавательных аппаратов принципиально не изменит систему транспорта. А некоторые открытия, наоборот, переоценивались – английский физик Дж. Томсон, к примеру, полагал возможным достижение бессмертия благодаря прогрессу фармакологии и медицины в целом ^{[11, с. 147]}.

Как бы то ни было, циклы, конечно, присутствуют в сфере предпринимательства или демографии, однако это не дает возможности с высокой степенью вероятности прогнозировать конкретные события, а больше – объяснять смысл процессов прошлого или настоящего.

Так, одна из попыток использовать идею повторяемости исторических сюжетов для решения задач практического прогнозирования была предпринята профессором Л.П. Блумфилдом, при участии которого еще в период «холодной войны» в США создается ИАС «CASCON». В ходе проектирования системы были систематизированы 85 вооруженных конфликтов, имевших место после 1945 года – эти противоборства оценены по 571 показателю, разделенному на 10 разнородных категорий. При этом противостояние рассматривается в динамике как последовательность из 5 стадий: диспут, конфликт, боевые действия, прекращение боевых действий и урегулирование. Соответственно, при прогнозировании динамики развития недавно возникшего конфликта «CASCON» ориентирована на поиск сходных паттернов из числа случаев, ранее внесенных в систему. На этом основании формулируются наиболее вероятные варианты дальнейшего развития событий и предлагаются сценарии урегулирования с учетом стратегий, принесших успех в аналогичных ситуациях ранее. Однако выяснилось, что данная ИАС не смогла удовлетворить потребности спецслужб – точность ее прогнозов оставляла желать лучшего, что было наглядно продемонстрировано не только на примере конфликтов в Латинской Америке, но и много позже – последствиями американских вторжений в Ирак и Афганистан в XXI веке.

То есть, несмотря на наличие массы статистических данных, линейное прогнозирование развития социума через продление уже имеющихся тенденций в будущее, упирается в стохастический характер значительной части процессов. Данная модель может быть пригодна лишь для создания краткосрочных прогнозов, так как в истории человечества «могут быть и циклы, и волны, и колебания, накладывающиеся на поступательное или регрессивное развитие социальной системы; здесь могут быть и периоды хаотического развития, и критические переломные периоды, и многое другое» ^{[3, с. 139]}. Скажем, утверждение А.А. Акаева о том, что «динамика численности населения любой страны может с достаточно высокой точностью моделироваться и прогнозироваться в долгосрочном периоде с помощью адекватных математических моделей» ^{[1, с. 173-174]} противоречит опыту XX века. Так, в начале столетия Д.И. Менделеев предсказывал, что к 2000 году население России должно составлять 590 миллионов человек – в реальности же, оно составило менее 147 миллионов, поскольку при составлении прогноза не учитывались будущие демографические потери от двух мировых войн, коллективизации и политических репрессий. Фактически, качество прогноза часто зависит от способов интерпретации имеющихся данных и способности исследователя выйти за рамки привычных для него представлений о нормальности. Недаром антрополог А.В. Юрчак свою книгу о распаде СССР озаглавил «Это было навсегда, пока не кончилось».

В свете этих обстоятельств большой интерес представляет дискуссия между С. Пинкером и Н. Талебом, посвященная проблеме вооруженных конфликтов в XXI веке. В частности, С. Пинкер отстаивает идею о том, что наблюдаемое на протяжении второй половины XX века снижение уровня насилия в глобальном масштабе свидетельствует о наступлении «долгого мира» между крупными военными державами ^[4]. Н. Талеб, напротив, полагает, что означенная тенденция демонстрирует высокую вероятность такой конфронтации в будущем. Аргументы С. Пинкера связаны с тем, что многовековое совершенствование институциональной среды (формирование централизованных государств; глобализация; развитие капитализма и т.д.) привело к изменению человеческой психологии – милитаризованная нравственность уступила место инклюзивности и толерантности. Как следствие, войны не только стали невыгодны, но и устарели как инструмент решения политических и экономических противоречий, поэтому воспринимаются как девиация или атавизм. Однако гипотеза о снижении уровня насилия статистически может быть опровергнута, например, если к погибшим в ходе вооруженных конфликтов прибавить жертв массовых репрессий. Более того, из обобщенных С. Пинкером данных видно, что в предшествующие периоды истории снижение уровня насилия, в конечном итоге, оборачивалось кровопролитными конфликтами – с точки зрения цикличности, этот сценарий должен иметь место и в XXI веке.

Главным же контраргументом Н. Талеба к тезисам С. Пинкера можно считать так называемый «парадокс рождественской индейки», суть которого состоит в том, что регулярная повторяемость одних и тех же событий не является основанием для формулировки универсального нерушимого закона. Н. Талеб описал это так: «Представьте себе индюшку, которую кормят каждый день. Каждый день кормежки будет укреплять птицу в убеждении, что в жизни существует общее правило: каждый день дружелюбные представители рода человеческого, «заботящиеся о ее благе», как сказал бы политик, насыпают в кормушку зерно. Накануне Дня благодарения с индюшкой произойдет нечто неожиданное. Это нечто повлечет за собой пересмотр убеждений» ^{[9, с. 84]}. Действительно, с клиометрической точки зрения график динамики числа погибших от применения атомного оружия выглядел бы крайне странно – 1945 год (бомбардировки Хиросимы и Нагасаки) можно было бы счесть девиацией, никак не связанной со всей предшествующей военной историей. Собственно, этот парадокс был детально разобран еще Б. Расселом в рамках критики индуктивного подхода, и Л. Витгенштейном в «Логико-философском трактате» 1921 года.

Непредвиденные события, подобные войнам и эпидемиям существенно затрудняют использование исторических данных для прогнозирования долгосрочных процессов. Развитие военного дела вообще сложно описать с использованием теории предельных значений. Например, несмотря на повышение точности оружия и уровня подготовки солдат, количество патронов, в среднем затрачиваемых на убийство одного противника, только возрастало – если в годы Второй мировой войны этот показатель составлял от 10 до 50 тысяч патронов, то во время Вьетнамской войны данный параметр составлял уже около 200–500 тысяч патронов. На таком фоне несколько нелогичным выглядит существование констант, к которым относится средний вес вооружения и экипировки воина – данный показатель практически не изменился за несколько тысячелетий, и разницы между древнегреческим гоплитом и современным бойцом в этом практически нет.

Равным образом, какие-то факторы умышленно или неосознанно не учитываются – это видно, к примеру, при анализе широко известного доклада «Пределы роста», подготовленного американскими и европейскими специалистами Д. Медоуз, Д. Медоузом, У. Беренсом и Й. Рандерсом по заказу Римского клуба в 1972 году. По статистическим выкладкам данных исследователей, пределы демографического роста человечества ограничены ресурсами планет, а поскольку население активно увеличивается, коллапс должен наступить до 2100 года. Фактически, данный доклад представлял собой расширенную и более детально проработанную модель «мальтузианской ловушки», однако выводы его авторов можно оспорить. Ведь по замечанию одного из основателей «Римского клуба» А. Печчеи, этот «доклад вовсе не ставил перед собой цель что-либо предсказывать или предписывать. Его задача была скорее воспитательной и предостерегающей» ^{[5, с. 120]}.

Во-первых, объем имеющихся на планете ресурсов до конца не измерен, поэтому делать далеко идущие выводы из-за их ограниченности не стоит. Да и отрицать роль научно-технического прогресса было бы преждевременно. В. Смил в книге «Создание современного мира» объяснил это на примере фосфорных удобрений. Дело в том, что 2012 году Дж. Грантхэмом было высказано мнение, что уже при жизни нынешнего поколения на Земле будут исчерпаны запасы фосфатов и калия, необходимых в сельском хозяйстве, однако пересчет объемов месторождений в Евразии и Африке показал, что «их хватит на удовлетворение мировых потребностей в удобрениях на следующие 300–400 лет» ^{[7, с. 203]}. Во-вторых, препятствием к коллапсу на фоне роста загрязнения может стать не только снижение потребления ресурсов или контроль рождаемости, но и трансгуманизм, то есть совершенствование возможностей человеческого организма с помощью современных технологий.

Недостатки прогностических моделей могут навести на мысль о том, что в развитии общества вообще нет никаких закономерностей, и не существует теории, способной объяснить все происходящие в мире процессы ни с точки зрения какой-то одной сферы жизни (эко­номики, политики, религии и т.д.), ни в совокупности этих сфер. Однако прежде, чем делать такой вывод, необходимо учесть два обстоятельства.

Первое – поиск рациональных объяснений наблюдаемым явлениям порой представляет собой всего лишь инструмент психологической защиты, редукции неуверенности. Тем самым, вскрытая историками или политологами система причинно-следственных связей может являться попыткой найти скрытый смысл в процессах, где он попросту отсутствовал. Недаром Н.М. Карамзин при объяснении причин многочисленных казней Ивана IV исходил из безумия монарха, а не видел в этих действиях продуманного политического курса. Второе – неупорядоченность значительной части исторических процессов, с точки зрения «теории хаоса», все же не отрицает существования набора закономерностей. Скажем, действия индивидов, кажущиеся им самим и окружающим проявлением свободы воли или реакцией на случайности, нередко предопределены внешними условиями – той средой, в которой они существуют и действуют. То есть, вся совокупность возможных вариантов развития событий описывается уравнением вида «0 < R < 1».

Следовательно, исторические знания не могут помочь с высокой степенью вероятности предсказать, какие конкретно события произойдут, но исследователи могут с высокой степенью вероятности указать, какие события не произойдут.