Трансформация российской социальности: размышления и самоопределение аналитиков

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

За последние несколько лет политическая и социальная ситуация в стране существенно изменилась, в связи с чем напрашивается необходимость осмыслить не только события, происходящие здесь и сейчас, но и еще раз заглянуть в прошлое и будущее, несмотря на то что последнее, как часто в настоящее время говорят, сложное и неопределенное. При этом рамкой и основанием рассмотрения будет именно социальность, под которой в данном случае я буду понимать две основные вещи ‒ концепции социальности, включающие идеалы и картины правильной социальной жизни (в том числе представления о справедливости и социальном порядке) и реальное устройство и состояние социальной жизни. И то и другое (идеалы и реальное состояние) не даны непосредственно как очевидное для всех, они получены в результате реконструкции социальной жизни, и поэтому авторская версия происходящего может существенно расходиться с теми очевидностями, которых придерживаются другие исследователи и аналитики. Некоторые их суждения и оценки будут приведены дальше.

Предпосылкой современной российской социальности выступает частичный демонтаж социалистической советской социальности, падающий примерно на вторую половину 80-х, 90-е и первое десятилетие нашего столетия, и формирование нового типа социальности, которая впоследствии получила название «гибридной». Ликвидация советской власти и ее мемов, формирование рыночной системы хозяйства, распад СССР, провозглашение задачи построения правого общества и государства – эти и ряд других новаций характерны для социальности этого переходного (только к чему?) периода. Частичный демонтаж потому, что россияне только одной ногой встали на новую социальную платформу, которая к тому же качалась, а другая оставалась на старой социалистической, где тоже не было опоры, так как реально она была демонтирована. Кроме того, немалая часть старого управляющего класса (активные представители номенклатуры КПСС И КГБ, красные директора, и даже простые граждане, не мыслящие иной идеологии кроме социалистической) по-прежнему считали происходящее трагической ошибкой и ставили своей целью реставрацию, пусть и в обновленном виде, пусть отчасти на рыночной основе, тех форм социальности, которые были характерны для прошлых лет.

Так уж получилось, что страна не сумела занять достойное место среди европейских (западных в широком понимании) государств, не построила правовое общество и институты, а реально созданные рынок и частная собственность были существенно деформированы, поскольку власти и силовые структуры разных уровней жестко контролировали бизнес с целью участия в прибылях или просто захвата и присвоения чужой собственности. В политическом отношении повторился сценарий, в некотором отношении похожий на трансформацию социальности 30-х годов прошлого столетия. Поставленные обществом секретари и менеджеры, выходцы из старого правящего класса или идеологически приверженные к нему, имитируя работу на благо этого общества, главные свои усилия направили на захват власти и блокирование обратных связей от общества. В силу слабости самого российского общества, отсутствия опыта политической жизни, привычки доверять верховной власти, старой культурной традиции управления (большинство работает, не вникая в происходящее, а управляющее сообщество решает за него), имперского характера российской социальности (обширности территории, региональной и социальной неоднородности, властного приоритета целого над частями) – все эти и ряд других причин обусловили формирование гибридной социальности, очень далекой от идеалов либералов и интеллигенции 90-х годов, активно участвовавших в построении нового общества и социальности. Вот как характеризуют сложившуюся социальность серьезные современные аналитики.

«Некоторые аналогии, – пишет В. Иноземцев в «Снобе», – могут привести нас не к бывшим империям, а скорее к торговым корпорациям Нового времени, многие из которых выполняли функции государств (как британская Ост-Индская компания). Отличие заключается лишь в том, что в роли униженных и эксплуатируемых оказываются не жители заморских территорий, а все подданные того или иного национального лидера. Коммерческое государство ‒ это система, в которой формальные инструменты государственного управления полностью подчинены задачам умножения богатств его руководителя, приближенных к нему лиц, их друзей и родственников, а также и всех тех, чья политическая лояльность необходима «большому боссу» для поддержания своей власти и обеспечения собственной безопасности. Здесь бессмысленно говорить о коррупции в общепринятом смысле слова, ведь таковая представляет собой попытку заработать на своем положении в той политической системе, которая предполагает служение public interests, а в коммерческом государстве сама эта задача даже не ставится. Обогащение политической верхушки является высшей целью системы, а извлечение выгод из своего служебного положения ‒ ее фундаментальным императивом» ^[5].

Хотя А. Мовчан – экономист, он разделяет социальные выводы Иноземцева.

«Есть, ‒ разъясняет Мовчан в передаче “Как устроена высшая вертикаль власти в России”, ‒ условно 25 семей, которые контролируют Россию как корпорацию. Они, естественно, обросли агентами, клиентами, друзьями; это небольшое ограниченное количество семей. В центре этого круга семей стоит президент, который является арбитром этой системы. Эти семьи имеют привилегию получать доходы из государственного бюджета, так или иначе. Совокупный их годовой доход составляет, никто не знает какую сумму, но по моим расчетам и прикидкам где-то от 10 до 15 миллиардов долларов. Они находятся как бы над и вне, у них свои внутренние законы, внешние законы на них на распространяются… Под этой группой существует некоторая прослойка…Это высшие чиновники, это правительство, это министры, высшие силовики, которые не входят в круг семьи, это люди, которые должны обеспечивать функционирование всей этой корпорации… Они получают очень много, в ответ на это они должны быть очень лояльными и хорошо работать…Дальше существует огромный слой из бюрократов и силовиков, которые эту систему обслуживают на местах. Их из бюджета не кормят, потому что бюджета не хватит. Но они за то, что обслуживают систему, имеют право кормиться самостоятельно…» ^[6].

Понятно, что такую социальную систему нельзя было построить без захвата власти по большевистскому образцу.

«Вот, государственно-монополистический капитализм, ‒ говорит на «Эхо Москвы» гл. редактор «Независимой» Константин Ремчуков, ‒ который построен в России, является государственно-монополистическим капитализмом бюрократического типа. После прихода к власти разновидность этого типа я называю «государственно-чекистский капитализм». Его особенностью является изменение структуры бюрократии, которая руководит государством…которая, собственно, этим монополистическим капитализмом рулит и в чьих интересах перераспределяется значительная часть произведенного продукта» ^[9].

Но один из лучших современных политических и социальных аналитиков Владимир Пастухов видит причину сложившейся ситуации, с одной стороны, в состоянии российского общества, с другой – в мироощущении правящего сообщества, всерьез готовящегося к войне.

«Проблема, ‒ считает В. Пастухов, ‒ вообще, не с властью, а с обществом. Другое дело, что власть в ее нынешнем виде, она как консервант… То есть сегодня вся ситуация консервируется. Но даже если бы этого не было, надо понимать, что общество больно. Требуются огромные усилия для его нравственного и политического выздоровления… Мне кажется, что речь идет о развертывании какого-то сформировавшегося нового идеологического комплекса правящей элиты… с моей точки зрения, появилось такое явление, которое бы я называл «ретроградной идеологией»… сегодня и у Путина и у его окружения и у людей, с которым он общается и у режима в целом эта идеология есть… Это идеология корпоративного государства, это идеология архаичная, идеология, которая разворачивает общества назад в историческом процессе… В принципе, базовый элемент этой идеологии, с моей точки зрения ‒ убежденность в том, что Мировая война неизбежна. Это остается за скобками. Я долго думал, чем это можно объяснить. В конечном счете, я думаю, что руководство России живет с ощущением, что войны не избежать. Соответственно, оно готовит народ к этой войне… Я думаю, что к этой мысли руководство пришло само, пришло оно не сейчас… И придя к этому выводу, было принято решение о том, что демократия ‒ это недопустимая роскошью. А общество должно быть отмобилизовано и выстроено как фаланга. И самые главные для меня поправки в Конституции ‒ это те поправки, которые свидетельствуют о стремлении сформировать общество-фалангу, готовое к войне. Отсюда и бог и государственный народ и абсолютная самодержавная вертикаль власти. То есть, с моей точки зрения, это развертывание идеи. Это уже идет не от прагматизма, а от убеждений» ^[7].

Общее место, что властное российское сообщество взяло курс на изоляцию страны, на автаркию, поскольку, считают ее идеологи, мы окружены врагами, как внешними (США, Германия, капиталистический Запад), так и внутренними (несистемная оппозиция, иностранные агенты и пр.).

Мой учитель, Г.П. Щедровицкий еще в начале 80-х годов приходил к выводу, что российское общество (народ) совершенно не готовы к социальным преобразованиям и реформам. Дело в том, пишет он в записке для себя, что прошедшие 18 лет были самым либеральным периодом русской жизни, начиная с октября 1917 года для большинства русского народа. Этот период на деле был куда более свободным, нежели хрущевский период: не было никаких радикальных указаний, решений и перестроек, не заставляли всюду сажать кукурузу или писать картины в духе реализма. Советскому народу предоставили возможность жить, как он сможет.

Еще не было свободы в созидательной и креативной работе, но уже была свобода жизни и воровства. Другое дело, что все недостатки, нехватки, дефицит и злоупотребления на местах стали расти. Но это был уже способ жизни самого народа; совершенно потерявший свою связь с культурой, лишенный старых патриархальных устоев, он мстил всем и каждому за предшествовавшие десятилетия притеснений и издевательств, за потерю уверенности и какой-либо жизненной перспективы, за постоянное вранье, которое он слышал кругом. Униженный и оскорбленный, он не видел иного пути, как унижать и оскорблять других…. И это стало нормой. (Материал предоставлен сыном Георгия Петровича Петром Щедровицким).

Наконец, приведу оценку ситуации моего соавтора по проблемам управления, инициатора новых социальных начинаний (стартапы, малые инженерные лаборатории и пр.), Людмилы Голубковой:

«Зачем умножать сущности без необходимости? ‒ размышляет она в письме ко мне. ‒ Почти сформированный у нас общественно-государственный строй давно известен и называется “госкапитализм”. Чистый и неприкрытый случай представляют азиатские страны: Япония, Южная Корея, в меньшей степени Сингапур. Под тонкой оболочкой пропаганды ‒ Китай. Госкорпорации и финансово-промышленные конгломераты, принадлежащие правящим кланам (в Японии ‒ кейрецу, в Южной Корее ‒ чеболи), олицетворяют власть, госуправление, экономику. Только Китай пытается быть политически и экономически самостоятельным, остальные зависят от США и Великобритании (последнее не очевидно, однако предопределено исторически)… Соглашусь с Иноземцевым, что о России можно говорить как о колониальном государстве и что метрополией является Ост-Индская компания. Именно это в высшей степени агрессивное образование называлось с викторианских времён до конца Второй мировой войны Британской империей (сильно пересекавшейся с Коминтерном), а после поменялось на “мировое правительство”... По поводу коррупции я высказывалась неоднократно: нет у нас коррупции как “порчи” механизма госуправления. Наша коррупция ‒ это механизм выживания случайно попавших во власть людей в посткатастрофных условиях. Нет у нас никакой “элиты” в англосаксонском смысле. Элита, понимаемая не как набор знакомых на “хлебных должностях”, а как истеблишмент с традиционными ценностями и подлинным гуманитарным образованием, у нас отсутствует. Более того, материальные ценности наших власть имущих на самом деле им не принадлежат. Им разрешено пользоваться за “хорошее поведение”, но в любой момент могут отобрать ‒ что последние два года и происходит… Вопрос не в них, а в нас. И вопрос не “кто виноват?”, а другой: “А нам-то что делать?”» ^[11].

Что можно понять из этих высказываний? Вряд ли ситуацию в России можно изменить за счет демократического движения и реформ, заставив пойти на них власть. Ведь, например, именно в рамках таких реформ в начале нашего столетия сформировалась современная российская социальность. Вероятно, сложившаяся в настоящее время ситуация соответствует указанным выше традициям и особенностям российской истории и культуры (имеется в виду расколотость и несформированность российского общества, отсутствие у населения опыта политической жизни, привычка доверять верховной власти, традиция управления, ориентированная, прежде всего, на потребности правящего класса, игнорирующая обратные связи, имперский характер российской социальности и др.). Поэтому не случайно, что Владимир Пастухов делает вывод, что, пока не изменится сам характер российской культуры и общества, никакие демократические реформы в России невозможны. Дмитрий Быков предлагает другой сценарий, говоря, что особенностью развития в России являются маятниковые колебания ‒ более длительные периоды консервативного и часто репрессивного правления сменяются небольшими периодами демократических преобразований и трансформаций.

В обоих сценариях становится оправданным эмиграция россиян в западные страны: зачем тратить свою жизнь на бессмысленную войну с целой культурой, даже цивилизацией, если можно найти общество и государство, позволяющие нормально жить и реализовать себя. С этой точки зрения, установка Щедровицкого в начале сознательной жизни ‒ восстановить российскую интеллигенцию, создать класс интеллектуалов, которые помогут реформировать Россию, в настоящее время выглядят утопией.

«Именно тогда, в 1952 году, ‒ пишет Щедровицкий, ‒ я сформулировал для себя основной принцип, который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России… Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы… Интелллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе» ^{[13, c. 288, 302, 303]}. «Для меня работа в области методологической Касталии есть главное. Если мне удастся подготовить сто ‒ сто пятьдесят методологов на страну, я умру спокойно. Поскольку они дальше будут по принципу лавины готовить следующих» ^{[14, c. 482, 419, 320, 24]}.

Так можно рассуждать, только если считать социальность чем-то похожей на здание, которое можно спроектировать и построить, исходя из социальных законов и других рациональных соображений (кстати, примерно так и замышлял идеальное государство Платон; но ведь Щедровицкий прекрасно знал, что из этого получилось). Современные исследования показывают, что социальность достаточно сложный феномен. Она включает, с одной стороны, тот или иной социальный порядок (например, в модерне государство и общество, а также различные институты ‒ права, науки и искусства), с другой стороны, социальные практики (хозяйства и экономики, удостоверения основной социокультурной реальности, воспроизводства деятельности и человеческого материала), с третьей стороны, сообщества, массы и личности, находящиеся в различных отношениях и взаимодействиях друг с другом (борьбы, помощи, управления, эксплуатации, воспитания и др.), см. подробнее ^{[12, c. 359-385]}. Чтобы произвести нужные изменения в таком организме, недостаточно подготовленных интеллектуалов и рациональных проектов; подобное социальное действие может только добавить проблем.

Правда, некоторые социологи пытаются учесть реальную сложность современной социальности, например, как Валлерстайн, вводящий понятия миросистемы. При этом их исследования неплохо описывают завершение модерна, но мало помогают в прогнозировании будущего.

«Мироэкономика, ‒ отмечает Валлерстайн, ‒ находится под сильным спекулятивным гнетом, неподвластным основным финансо­вым учреждениям и контролирующим органам, например центральным банкам. Растет насилие, но усилий и возмож­ностей власти недостаточно, чтобы решительно покончить с этим насилием. Значение моральных принципов, которые традиционно прививали своему народу государство и цер­ковь, практически сошло на нет. Но, с другой стороны, тот факт, что система в кризисе, от­нюдь не означает, что она вовсе отказалась от попыток дейст­вовать по-старому, по привычному. Она пытается. Но в этом случае долговременные тренды все ближе приближаются к своим асимптотам, что только обостряет кризис. И все же большинство людей всегда предпочитают жить, как они привыкли. В этом есть смысл, но на очень небольшой срок» ^{[3, c. 194]}.

«Несмотря на общий экономический рост, наблюдавшийся по всей миросистеме, – пишет он, – разрыв между странами ядра и периферии вырос как нико­гда. И, несмотря на то, что антисистемным движениям уда­лось прийти к власти, казалось, что великий единый порыв периода мобилизации сникал, как только движение захваты­вало власть в той или иной стране. Появилась новая приви­легированная каста. Простых людей теперь просили воздер­жаться от агрессивных требований в адрес правительства, которое теперь было их представителем. Когда будущее стало настоящим, многие в прошлом пылкие борцы пересмотрели свои прежние позиции, и в движениях начались расколы.

Именно сочетание давнего недовольства работой миросистемы с разочарованием в возможностях антисистемных движений переделать мир и привело к мировой револю­ции 1968 года ^{[3, c. 189]} <…>

Эта мировая революция ознаменовала собой конец долгого господства либерализма, тем самым сдвинув с привычного места геокультуру, благодаря которой все политические уч­реждения миросистемы были в целости и сохранности ^{[3, c. 177]}.

Хотя по мнению Валлерстайна, прогнозы будущего невозможны, он не только их делает, утверждая, что сложится новая устойчивая социальность (в устойчивости, правда, можно усомниться), но и что будущее мироустройство все равно будет основано на принципах либерализма.

«Наша современная система не может дольше нормально существовать в нынешних рамках, то нам не уйти от вопроса о будущей системе или системах, которые нам предстоит создать. Но каков будет коллективный выбор, предсказать невозможно. Течение бифуркации хаотично, а потому в это время любое самое маленькое явление может иметь значительные последствия. Мы все видим, что в этих условиях систему сильно качает. Но, в конце концов, она ля­жет на какой-то один бок. Обычно проходит много времени, прежде чем становится ясно, на какой именно. Время такой качки называют переходным периодом, и исход его, как пра­вило, совсем не ясен. Но рано или поздно переходный пе­риод закончится, и мы очутимся в совершенно другой исто­рической системе» ^{[3, c. 176]}.

«Самое главное в этих спорах ‒ определить, насколько любая социальная система, в данном случае будущая система, которую мы строим, готова опи­раться на две фундаментальные давно всеми признанные основы социального устройства ‒ свободу и равенство, а эти понятия связаны между собой намного крепче, чем готова признать социальная наука современной миросистемы <…> в борьбе за то, какой быть системе (или системам), которая придет на смену на­шей миросистеме, основной раскол произойдет между теми, кто собирается расширять свободу и большинства и мень­шинств, и теми, кто постарается создать систему несвобод­ных, делая вид, что нужно сделать выбор между свободой большинства и свободой меньшинств. Вполне понятно, ка­кую роль играет непрозрачность в такого рода борьбе: не­прозрачность ведет к замешательству, а это на руку тем, кто хочет ограничить свободу <…> «Строя систему (или системы), которая наследует нашей существующей миросистеме, придется сделать выбор между иерархической системой, где блага и привилегии каждый бу­дет получать согласно своему месту в системе, как бы это ме­сто ему не досталось, пусть даже благодаря хорошим способ­ностям, и относительно демократичной системой, где будет существовать относительное равенство» ^{[3, c. 196, 197, 200]}.

Правление Трампа и эпидемия ковида затормозили становление новой социальности, но, вероятно, только временно.

«Вот, для Обамы, ‒ пишет Евгения Альбац, ‒ вот эти ценности, ценности свободы, ценности либеральной демократии, когда интересы меньшинства обязательно защищаются большинством, они были абсолютны. Мне кажется очень важной попытка Обамы сделать то, что называется Obama Care, а именно обеспечить страховками те 30 миллионов людей в США, которые не имели практически допуска к медицине… И вот этот человек, как мы видим, сейчас не просто сходит со сцены, а в результате в том числе его правления к власти приходит популист, человек прямо противоположных взглядов. Вот это такая тяжелая, во всяком случае, для меня история, которую я ощущаю, если хотите, как какую-то надвигающуюся катастрофу.» ^[1]

«Я думаю, ‒ размышляет Ремчуков, ‒ что нас ждет очень интересное время, когда меняется базовая логика в анализе того, кто приходит к власти, зачем они приходят, какие цели будут преследовать, с кем будут дружить, с кем не будут дружить. Время, как бы, не белых воротничков, то есть интеллектуалов, инженеров и умников, а время синих воротничков, которых, наконец, расслышал Трамп. Англия тоже прислушалась в значительной степени к этому. В России их всегда слышат. Поэтому это будет очень интересный мир, когда идеи синих воротничков, основанные не на науке, а на инстинктах, поправят какое-то время в мире. Потом, конечно, всё рухнет, но это будет уже потом» ^[10].

Итак, современная социальность претерпевает трансформацию, связанную с завершением культуры модерна и становлением новой культуры («фьючекультуры»), строение которой еще не ясно. В процессе этой трансформации рождается социальность, весьма непохожая на предыдущую, но во многом, действительно, ее пионеры и «зачинатели дискурсивности» продолжают придерживаться принципов либерализма, однако, согласимся, очень видоизмененных, часто до неузнаваемости. Для новой социальности характерны следующие особенности, которые можно увидеть, анализируя современные социальные тренды развития.

На первый план выдвигаются три группы ценностей, начинающие определять развитие многих стран: права личности и различных групп и сообществ (национальных и гендерных меньшинств, безработных и беженцев, определенных контингентов избирателей и др.); новая волна требований социальной справедливости, реализация которых предполагает пересмотр налогов, пособий, прав и привилегий; решение проблем сохранения жизни на земле (зеленая революция, сокращение вредных отходов и выбросов в атмосферу, переход на возобновляемые и чистые источники энергии и пр.).

Можно указать два разных полярных направления в решении проблем, отвечающих указанным ценностям. Первое ‒ поворот хозяйственной деятельности на решение этих проблем, но при сохранении сложившего типа социальности (власти, институтов, взаимоотношений). В основном Запад идет именно в этом направлении. Второе направление ‒ кардинальная смена социальности, построение новой социальности при этом, в свою очередь, можно говорить о двух тенденциях. Одна связана с оживлением социалистических идей, с прогнозом, что рано или поздно все придут к новому социализму. Вторая тенденция ‒ конвергенция социалистических и капиталистических форм хозяйствования и управления (капиталистические хозяйство и рынок и социалистическое централизованное управление и распределение).

«Один из возможных вариантов: ‒ пишет Григорий Водолазов, ‒ Встреча на теоретической “Эльбе” конвергентного либерализма и конвергентного социализма. Произойдет, скорее всего, не слияние их в одну идеологию, а ‒ дружеское соревнование (чередование во власти) – демократического конвергентного либерализма и демократического конвергентного социализма. Сложится биполярная идеологическая и социально-политическая система. И будет социальный корабль покачиваться между двух неантагонистических курсов. И такой, зигзагообразный, путь будет эффективней прямолинейно-одностороннего. И это будет важной составляющей пути к той идеологии (и основанной на ней социальной системе), которую я назвал “Реальным Гуманизмом”» ^{[4, C. 31]}.

Нужно учитывать и властные сообщества (в том числе рвущихся к власти левых), которые прекрасно освоили практики «вменения» (пропаганда, СМИ, Интернет, образование), практики «прикрытия» (изображаем то, что хочет видеть избиратель) и практики «подавления» (от мягкой силы и форм до тюрем и уничтожения). Идеологи этих сообществ уверены, что социальную справедливость установить невозможно, поскольку управление всегда дает преимущество в распределении благ и властных полномочий, а человек слаб и алчен. Но они также понимают, что массы должны считать, что власть озабочена установлением социальной справедливости; в связи с чем можно ожидать дальнейшее развитие технологий вменения и прикрытия. Однако властным сообществам будут противостоять сообщества, все же заинтересованные в минимизации социальной несправедливости.

В настоящее время наметилась и такая тенденция ‒ дифференциация разных образов жизни с двумя противоположными трендами. Один ‒ интенсивное развитие личности, становление глобальной мировой популяции (общества) сверхкультурных людей, другой ‒ образование мировой популяции, несравненно больших размеров, в которую войдут люди преимущественно с низкой культурой. Можно предположить, что если первая популяция будет заинтересована в организации разумной социальности с целью минимизации негативных последствий научно-технического развития и спасения жизни на Земле, что ее представители будут готовы ради этого пойти на разумные ограничения, то вторая популяция продолжит двигаться инерционно, следуя указанным выше трендам.

В этом плане будущее России не выглядит оптимистично: люберально-демократические ценности россияне, входящие во вторую популяцию, отвергают, культурный слой начинает быстро вымываться, власть научилась вменять населению и электорату нужные ей представления, создало эффективные практики прикрытия и подавления, российское общество расколото и пассивно. Не сыграет ли и в этом случае слабость демократии с нашей страной злую шутку, о чем предупреждал З. Бауман, не имея в виду конкретно какую-то страну?

Читая хороших политических аналитиков, вполне им веришь, они рассуждают очень убедительно. При этом приходят к близким оценкам и прогнозам относительно будущего России. Остается проблема ‒ непонятно, что делать неравнодушному россиянину, как ему разрешить дилемму: принять сложившуюся реальность и тренды ‒ невозможно, невозможно и опасно жить в этой реальности. Что вообще представляют собой размышления, оценки и прогнозы наших аналитиков? Научное знание, модели социальной действительности? Во всяком случае, они так часто преподносятся и воспринимаются.

Нет, это всего лишь социальные схемы, а не модели. В отличие от моделей, как я показывают в книге «Введение в схемологию», схемы не позволяют рассчитывать и прогнозировать, зато они обеспечивают понимание и позволяют действовать. Вот, например, очень убедительное выступление на «Эхе Москвы» В. Пастухова от 15 октября 2021 г. В нем две объяснительные схемы-метафоры: во-первых, сравнение России с болотом, а деятельность Путина, сначала с актором, пытавшимся это болото осушить и заставить работать на благо, потом оставившего это занятие, и наоборот, помогающего этому болоту остаться болотом, во-вторых, сравнение последних реформ российской власти и состояния населения с пороховой бочкой.

В. Пастухов. «…я помню этого человека, который как минимум все-таки испытывал интенцию провести в России прозападные, европейски ориентированные реформы… была комиссия Козака. Были административные реформы. Были первые попытки расчленить наши еще совковообразные министерства отдельно на управляющие министерства, на заказчика. Все это имело антикоррупционную направленность. Идея-то была правильная…А потом это все стало скукоживаться, потому что постепенно стало понятно, что Россия большая, народу много, он не очень подвижный, идеалы у него не то что советские, а зачастую досоветские. Опираться не на кого. Можно на друзей, но друзья совсем другого хотят.

А тут еще обиды пошли от американцев. Договор по ПРО свалился на голову. Соответственно, голос военных возвысился, что Отечество в опасности. А тут первый Майдан. И дальше пошло-поехало. В некотором смысле на том этапе Россия потянула за собой Путина. То есть если отвечать на ваш вопрос. На первом этапе он увяз в России. А вот дальше ему понравилось, понимаете? И теперь уже Россия увязла в нем, потому что он уже окончательно сформировался как крайне консервативный, традиционалистский, в общем, трудно принимающий любую критику, как в отношении самого себя, так и в отношении проводимого им курса человека, который с трудом двигается куда-то в сторону от генерального курса, который у него возник.

Поэтому да, было два этапа. Сначала Россия как великое историческое болото его поглотило, а потом он стал таким хорошим консервантом для этого болота.

А.Венедиктов ‒ То есть первично болото. То есть Путин пришел…

В.Пастухов ‒ Алексей Алексеевич, вот простая формула: первична культура, политика всегда вторична. А вот то, что культура у нас ‒ болото, так это так бог распорядился…

В.Пастухов‒ Главным было вытравить остатки либерального духа из той старой, ельцинской Конституции, переломить ей хребет, и в ее тело вживить совершенно новый антилиберальный дух оправдания насилия. Они прекрасно понимают главное: при всей поверхности хорошистости всего, что происходит в России, есть один критерий, который пугает. Это накопление злобы и ненависти в народе. И это накопление злобы и ненависти сегодня достигает масштабов, которые сопоставимы с началом XX века.

А.Венедиктов ‒ То есть насилие — это ответ на ненависть.

В.Пастухов ‒ Да.

А.Венедиктов ‒ Причем ненависть народа.

В.Пастухов ‒ Это такая уже ситуация, когда они напоминают волка из известной четвертой серии мультсериала «Ну, погоди!», где он в конце бежит и за ним каток катится. Так вот каток ‒ это тот уровень и готовность к насилию, который в обществе. А волк ‒ это та репрессивность, которую демонстрирует Кремль. Потому что они выжили, по сути развязав в 13-м году и гражданскую войну и, может быть, в латентном смысле Третью мировую. Мы не до конца понимаем реалии, в которых мы живем. По сути, была революция, была революционная ситуация. Ее выпихнули из страны, вот контрреволюция: революцию выпихнули из России пинком при помощи этой внешней агрессии, которая произошла против Украины. Потому что взорвали фитиль Версальского синдрома, возбудили все оголенные нервы имперского сознания в русском народе, раскатали это по полной программе. И за счет этого они тогда выжили. Но дальше-то, зажечь это все легко ‒ попробуй, погаси. А дальше, если оно все горит, то ты должен все время бежать впереди этого катка.

А.Венедиктов ‒ Получается, что ни к коктейлю с ненавистью добавили этим насилием туда еще страх. Потому что людям же страшно, когда государство начинает перебарщивать с насилием.

В.Пастухов ‒ Ну да, понимаете, здесь возникает такая ситуация, что страх — это обруч. И обруч эту бочку, где уже горит на самом деле все, он ее сдерживает. Но мы же понимаем, что по законам физики не бывает бесконечно устойчивых обручей. То есть на какое-то время. Может быть, на мою жизнь хватит, господи, не так долго. Но навечно не хватит. И чем дольше это будет длиться, тем взрыв будет катастрофичней» ^[8].

Безусловно, эти красивые схемы-метфоры делают понятными процессы, происходящие в стране. Но не трудно заметить, что их введение предполагает сильное упрощение социальной реальности. В своих выступлениях тот же Пастухов указывает на действие других сил: на неоднородность властной элиты и тем более населения, на исторические традиции, на особенности российской культуры и на многие другие факторы и процессы. Почему же он, так же как и другие аналитики, часто в своих размышлениях и прогнозах идут на упрощение социальной реальности?

Ну, вероятно, чтобы происходящее в стране и мире стало понятным и объяснимым. Правда, за счет истины. Но что такое социальная истина? Не составляет ли львиная доля ее понятное для слушателей объяснение? Есть и другое обстоятельство. Когда социальная реальность описывается как действие многих разных сил, процессов и факторов, понять, что происходит и куда все идет становится невозможным. Впрочем, политики и не учитывают все эти силы и процессы, они опираются именно на схемы, делающими понятными происходящее и позволяющие действовать практически (пугать, внушать, призывать, направлять и пр.)

Людмила Голубкова пишет: «Вопрос не в них, а в нас. И вопрос не “кто виноват?”, а другой: “А нам-то что делать?”». Кто здесь мы? ‒ и второе, не только, что делать, но и как жить? К сожалению, приходиться согласиться, что наша страна не готова к демократическим преобразованиям, если последние понимать по западному, либеральному образцу. А других образцов пока нет. Если мыслить разумно и рационально, то вероятно, чтобы изменить ситуацию и традицию развития России (хорошо бы не ходить по кругу ‒ то длительная реакция, то кратковременное потепление), необходимо долго работать над созданием нужных условий. Например, деконструировать имперский проект, постепенно переходя к подлинной федеральности (альтернатива ‒ очередной распад России), работать с властями разных уровней¸ склоняя их учитывать потребности и запросы населения, настаивать на проведении настоящей правовой и судебной реформы, расширять самостоятельность и самодеятельность разных групп населения и сообществ, вести широкий общественный диалог, в том числе с властью, с целью выработки национального смыслового проекта и представления о жизни, чтобы ясно было, куда мы все-таки идем? Понятно, что эта работа на много десятилетий, и гарантий в ее успешности никто не даст.

Конечно, если бы много людей захотело улучшить жизнь и пойти на радикальные изменения и разумные ограничения, то в этом случае вероятно ситуация стала бы меняться.

«Второй урок, – пишет в заключении Бауман, – говорит нам, что возвышение самосохранения над моральным долгом отнюдь не предрешено, не неминуемо и не неизбежно. Можно принуждать к такому выбору, но нельзя заставить его сделать, и поэтому нельзя переложить ответственность за содеянное на тех, кто оказал давление. Неважно, сколько людей предпочли моральный долг рациональности самосохранения - важно то, что некоторые сделали это. Зло не всемогуще. Ему можно сопротивляться. Свидетельство тех немногих, кто действительно воспротивился, разбивает власть логики самосохранения. Оно показывает, в чем, в конце концов, дело – в выборе. Интересно, сколько же людей должно возмутиться подобной логикой, чтобы сделать зло беспомощным? Существует ли волшебный порог сопротивления, за которым технология зла останавливается?» ^{[2, c. 243]}.

Ответа на последний вопрос Баумана ‒ нет, и возможно, не существует. И пока ничто не указывает на то, что много людей на Земле хотят изменить жизнь к лучшему, так чтобы этот волшебный порог остался позади. Тогда остается вопрос, как жить отдельному человеку, верящему в добро и благо, не только для себя, но и других. Вероятно, без выяснения для себя, что есть добро и зло, причем не вообще, а в настоящей жизни и ближайшем будущем, ответить на этот вопрос невозможно. В свою очень, мои размышления на этот счет показывают, понять, что такое добро и зло, невозможно, не прояснив для себя, с одной стороны, как устроен мир и куда он идет (ну, да я серьезно, например, когда Сократ встал на путь противостояния афинскому полису, он вынужден был выстроить собственную картину мира), с другой стороны, не поняв (что предполагает, в том числе, самоопределение), что собой представляет (должен представлять) я сам, как личность. На чьей мы стороне на самом деле (добра или зла), как эти сущности понимать, что надо делать и каким образом жить, чтобы быть в ладу с собой и полагать, что живешь правильно? Думаю, подобная работа и самоопределение не так уж часто встречаются, и к тому же и то и другое протекают по-разному у разных людей. Поэтому никаких рецептов, как правильно жить, не существует. Однако есть желание понять, как правильно жить и что это такое, есть мышление и общение с другими, помогающие нам в такой работе и самоопределении.