Эволюция имперской сущности России: о концепции «имперскости» В. Иноземцева и А. Абалова

Фундаментальные теоретические проблемы, касающиеся истоков и причин воспроизводства имперских черт в политике современной России, находятся в центре внимания различных исследователей, политиков и публицистов. Часть из них с тревогой пытается понять причины стремительного возрождения в России имперских устремлений и ставит эту проблематику в контекст объективных исторических причин и социально-политических процессов. Такое постижение дается нелегко и поэтому часто сводится к сугубо публицистическим текстам, звучащим ярко, но редко глубоко аргументированно. Однако есть и другие примеры работ, в которых ответы ищутся, базируясь, прежде всего, на специализированной теоретической литературе и междисциплинарных построениях. К таким работам стоит отнести новую книгу одного из наиболее оригинальных российских интеллектуалов современности, экономиста и политического мыслителя Владислава Иноземцева и историка Александра Абалова «Бесконечная империя: Россия в поисках себя» ^[5]. Книга с самого названия направляет читателя по дороге с двусторонним движением – за Россией, устремленной «вовне» – в бесконечность имперского экспансионизма, и за Россией, развернутой «к себе» – к глубинам внутреннего устройства государственности. Это движение не удивляет, но захватывает, как американские горки – чем больше виражей и перепадов преодолеваешь, тем сильнее втягиваешься. Не удивляет, поскольку о неисповедимых путях развития России пишут со времен Тютчева и славянофилов, а захватывает потому, что авторы анализируют прошлое, настоящее и отчасти будущее страны с точки зрения эволюции ее имперской сущности, «отнюдь не преодоленной до наших дней» ^{[5, с. 7]}, и осмысливают Россию как сотканную «из плоти и крови» бесконечную империю, что само по себе очень смелое и, кажется, безнадежное предприятие.

Со всей определенностью авторы задаются вопросом, существовала ли Россия на протяжении сколь-нибудь длительного промежутка времени не как империя или же она всегда была именно таковой. Уже сам по себе этот вопрос заслуживает пристального внимания, поскольку имперская форма существования России чаще всего оценивается менее чем двухсотлетним эпизодом в ее тысячелетней истории (не случайно памятник Тысячелетия России, торжественно открытый в Великом Новгороде в 1862 году, всецело подчеркивает монархическую, а не имперскую сторону российской государственности, и «отливает» сущность России в уникальном триединстве «православия, самодержавия и народности», не имеющей очевидных коннотаций с империей). В. Иноземцев и А. Абалов, в свою очередь, утверждают, что «имперские элементы российской государственности появились задолго до провозглашения Российской империи» ^{[5, с. 38]} и, более того, они считают, что эти элементы сохранились как после краха царской России, так и после распада Советского Союза, который «не разрушил существовавшие на его территории имперские структуры, а умножил их» ^{[5, с. 42]}. С таких позиций Россия в понимании авторов выступает страной, внешняя форма, территориальная площадь и географическое положение которой видоизменяются на протяжении веков, но которая со строгим постоянством воспроизводит имперскую природу своей государственности вне зависимости от катастроф и испытаний, выпадающих на ее долю.

Определяя «имперскость»

Новизна такого авторского дискурса подпитывается В. Иноземцевым и А. Абаловым весьма любопытным теоретическим уточнением, а именно введением понятия «имперскость» (empireness), под которым они понимают империализм, обращенный на себя, т.е. такое специфичное поведение метрополии, когда инструментарий подчинения, подавления и контроля, «применяемый в отношении к окраинам и колониям, начинает воспроизводиться в политических структурах метрополии» ^{[5, с. 31]}. Утверждаемые и «отрабатываемые» в периферийных районах империи авторитарные порядки инкорпорируются в действия центральной власти по отношению к подданным самой метрополии. Российский империализм, перерождаясь в имперскость, тем самым, как бы загоняется вовнутрь страны, всецело пропитывает общественную и политическую жизнь и становится важнейшим элементом национальной идентичности и народного самосознания.

Казалось бы, можно указать на множество исторических фактов, нарушающих стройность предложенного авторами конструкции. Например, вскоре после вхождения Польши в состав Российской империи император Александр I даровал ей своего рода конституцию – Конституционную Хартию Царства Польского 1815 г., которая признается историками как одна из самых либеральных европейских конституций того времени (в ней теоретически был заложен принцип разделения властей, закреплялись некоторые демократические права и свободы, такие как равенство всех перед законом, независимо от «сословия и звания», право частной собственности, свобода личности, печати, вероисповедания; кроме того, этой конституцией на польских землях законодательно вводился не существовавший до этого в Российской империи принцип народного представительства, обеспечиваемый наличием и деятельностью парламента, избираемого прямыми выборами ^{[13, 27]}). Поэтому напрашиваются такие вопросы: можно ли считать проявлением имперскости проведение в имперских окраинах более либеральной политики, чем в самой метрополии? Как имперскость соотносится с дарованием местным народам невиданных в метрополии гражданских и политических свобод? И уж тем более с дарованием таких институтов, о которых мечтать не могли подданные метрополии? Можно вспомнить, как в 1881 году император Александр III отреагировал на идею принятия конституции в самой Российской империи: «Конституция? Чтоб русский царь присягал каким-то скотам?» ^{[21, с. 166]}.

Подобные вопросы уместны еще и потому, что император Александр I рассчитывал распространить польский «конституционный эксперимент» на всю империю, т.е. не усиливать «имперские тенденции в действиях самой центральной власти» ^{[5, с. 32]}, а напротив – ослаблять их. В этом контексте также примечателен пример Финляндии, перешедшей «в собственность и державное обладание Российской империи» немногим ранее Польши. Финнам хотя и не были предложены либеральные по духу конституция и привилегии, однако разрешалось сохранение действующих у них на тот момент конституционных прав и институтов государственности, предоставлена широкая автономия и особый статус, созвано представительское учреждение (Сейм).

Сформулируем вопрос более обобщенно: может ли имперскость способствовать либерализации и демократизации государственности и сдерживать самодержавные устремления в самой метрополии? На наш взгляд, основания для утвердительного ответа на этот вопрос все же отсутствуют, поскольку приведенные примеры скорее демонстрируют попытки метрополии мягко, идя на уступки, интегрировать завоеванные окраинные территории в орбиту своей государственности, нежели ее реальные планы совершенствовать собственные институты государственного управления за счет апробации новых правил и порядков на этих территориях. Противодействие этим попыткам, в свою очередь, запускает маховик репрессивных и силовых действий, как это продемонстрировала печальная судьба отмеченных либеральных экспериментов. Поляки, мечтая о восстановлении суверенного Польского государства в границах Речи Посполитой, время от времени восставали против русской царской власти. В результате уже ближайшие потомки императора Александра I (сын Николай I и внук Александр II) быстро свернули польскую автономию, жестоко подавили восстания, объявили регион нераздельной частью империи, отменили конституцию, упразднили элементы польской государственности и истребили многие институты и символы национальной идентичности ^[16]. С Финляндией царская власть обошлась более сдержанно и с меньшим насилием, что можно объяснить лишь единичными попытками борьбы финнов за суверенитет и независимость, их более мирным противостоянием унификации государственного управления и русификации, проводимой метрополией ^[2].

Тем не менее, рассмотренные примеры политики метрополии в отношении подчиненных ей территорий, пусть и безуспешные, но выходящие за рамки предложенного концепта имперскости, ставят ряд принципиальных вопросов и требуют осмысления.

Триада рецепций

Нельзя обойти вниманием представленный в книге подход к анализу эволюции государственности по линии Русь – Московия – Россия. В. Иноземцев и А. Абалов полагают возможным выделить черты, предопределившие имперскую природу российского государства и ставшие следствием трех фаз заимствований (рецепций). Первая фаза – византийская (идеологическая) – обеспечила Русь духовным стержнем. Вторая фаза – монгольская (управленческая) – обогатила ее механизмами освоения пространства и методами контроля и подчинения гигантских сухопутных территорий. Третья фаза – западноевропейская (технологическая) – позволила перенять технологические новации и институты, опосредующие их функционирование.

Авторы методично «вскрывают» составные каждого заимствования. Они показывают, как, например, византийская рецепция, помимо распространения христианства на русских землях, «экспортировала» в Русь модель подчинения церкви светским властям, идею божественного происхождения государя и такой тип отношения к праву, когда отсутствует независимый суд, а сами судебные функции сосредотачиваются в руках политической и административной власти. При этом выделена очень важная роль, которую сыграла эта рецепция, – она выступила как «мощный элемент цивилизационного мессианства, которое изначально накладывается на концепт имперскости» ^{[5, с. 70]} и которое усилилось с «уходом Византии с исторической сцены» ^{[5, с. 75]}. Русь, таким образом, духовно утверждается в качестве преемницы Византии и в статусе нового основного центра православия, а эта ветвь христианства становится важнейшим элементом национальной идентичности жителей русских княжеств.

Стоит добавить, что наряду с нарастанием народной религиозности ослабевало вселенское сознание в русской церкви: на греческую церковь перестают смотреть как на истинно православную церковь. Восприятие греческого влияния в народном сознании емко и лаконично выразил Н.А. Бердяев: «Православная вера есть русская вера, не русская вера – не православная вера» ^{[1, с. 10]}. Более развернуто и в том же духе о древнерусском церковном обществе высказался В.О. Ключевский: «Оно считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляло своим собственным русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым, свою поместную церковь ставило на место вселенской» ^{[9, с. 279]}. Все это лишь подтверждает правоту В. Иноземцева и А. Абалова, когда они придают фундаментальное значение византийской рецепции в созревании российской имперскости.

Не менее любопытен разбор монгольской рецепции. Благодаря ей, Русь, во-первых, познала «новый тип отношений власти и зависимости» ^{[5, с. 85]}, выражающийся в колонизации новых территорий через освоение, но не порождающий отношений «метрополия-колония». Доминирование и контроль над отдаленными и обширными территориями стали осуществляться дистанционно и посредством обустройства «инфраструктуры» для сбора дани, передачи приказов, легитимации власти и разрешения споров. В этих прижившихся на русской почве технологиях освоения пространства авторы справедливо усматривают истоки «вертикали власти», ставшей составным элементом системы государственного управления в самой метрополии и процветающей в России во все исторические эпохи. Кроме того, познание гигантских континентальных пространств в ходе наступления на восток с помощью заимствованных технологий «породило у формирующего единого народа и его правителей неуемное желание безграничной экспансии» и «ощущение всемогущества» ^{[5, с. 95-96]}.

Во-вторых, монгольская рецепция, как показывают авторы, заложила основы русской религиозной терпимости, благодаря которому российская колонизация никогда не перетекала в религиозные войны или геноцид по признаку религии, что, как правило, позволяло превращать местные религиозные институты в важнейшие проводники своей политики и обеспечивать их лояльность. В той мере, в какой русская церковь обеспечивалась привилегиями в эпоху монгольского ига, местное духовенство не ограничивалось в правах и не подвергалось преследованиям – в ходе российского освоения новых территорий. Но что более важно, такая политика проецировались на отношения между духовной и светской властью в самой метрополии, где «церковь как институт полностью оказалась в подчинении светской власти и в значительной мере инструментализировалась» ^{[5, с. 96]}.

В-третьих, В. Иноземцев и А. Абалов полагают, что монгольская рецепция заложила основу для формирования деспотической и «иерархической системы власти с минимальным количеством сдержек и противовесов» ^{[5, с. 91]} и размыло существовавшие прежде юридические нормы, защищавшие отдельные социальные слои от произвола власть имущих, распространив ощущение холопства, или состояния полного бесправия, среди основной массы подданных, включая бояр. По справедливому замечанию А.Л. Юрганова, становясь «служебниками ханов, русские князья поневоле впитывали дух империи: беспрекословную покорность подданных и безграничную власть правителей» ^{[23, с. 231]}. «Все рабы и рабы, и никого больше, кроме рабов» ^{[10, с. 157]}, – комментировал мысли царя Ивана IV В.О. Ключевский. Трудно, следовательно, не согласиться с утверждением авторов, что «новая система централизованного правления стала одной из важнейших предпосылок подъема русского государства и формирования им имперских структур» ^{[5, с. 92]}, и что она легла в основу организации самодержавной власти в самой метрополии.

Касаясь западноевропейской рецепции, В. Иноземцев и А. Абалов говорят об осознанном выборе России перенять и усвоить европейские практики исходя из вполне утилитарных задач успешной борьбы с соседями и, в частности, с теми, кто выступал в роли «донора» этих практик. Кстати, очень точно эти задачи прозвучали когда-то в устах Петра I: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом» ^{[11, с. 196]}. И хотя авторы отмечают, что рецепция «ограничилась прежде всего технологическими и управленческими аспектами, не затрагивая идеологических, социальных и политических основ государства» ^{[5, с. 100]}, они все же указывают на нарастающие противоречия внутри русского общества, вызванные изменениями в укладе жизни, системе ценностей, гражданском и политическом сознании, которые были спровоцированы европейской рецепцией и которые в конченом счете «привели к краху монархического режима и установлению большевистской диктатуры» ^{[5, с. 109]}.

При этом, исходя из логики рецепций, В. Иноземцев и А. Абалов подчеркивают, что сам «Советский Союз мало чем отличался от Московии или Российской империи» и что в советские времена «масштабное социальное и технологическое заимствование отнюдь не прекращалось» ^{[5, с. 109]}. Более того, авторы предлагают свое, весьма оригинальное, видение истоков экономического и политического кризиса советского строя. Этот кризис, утверждают они, порожден исчерпанностью того развития, для обеспечения которого страна могла прибегнуть к избирательному заимствованию социальных практик и технологических достижений из внешнего мира. По мере становления экономики постиндустриального типа, основанной на знаниях и технологиях, потенциал заимствований снижается, сама экономика переориентируется с массового производства на индивидуализированное, а управление – с командно-административных методов на систему стимулирования частной инициативы, инноваций и конкуренции.

Стоит отметить, что В. Иноземцев, как один из наиболее известных российских теоретиков постиндустриализма, в своих ранних исследованиях показал, как использование модели заимствования перестает быть действенным инструментом экономического скачка в постиндустриальную эпоху ^{[7, 8]}. Отстающим странам становится все труднее угнаться за странами-лидерами, а успехов добиваются лишь те из них, которые способны совмещать заимствования с социальными и политическими переменами. Между тем, «тысячелетняя логика российских рецепций предполагала неизменность фундаментальных основ государственного строительства: сохранение подчеркнутого единства религии / идеологии и власти; жесткой системы управления; зависимого и беспомощного статуса холопов; имперского по своей сути принципа построения государства» ^{[5, с. 111]}. Иначе говоря, со второй половины XX века для стран, претендующих на лидерские позиции в мировой экономике, потенциал развития за счет рецепций оказывается исчерпанным, и сегодня Россия не может дальше использовать привычный ей метод заимствований для своего развития. Но какие могут быть альтернативные стратегии и тактики развития, выходящие за рамки заимствований и подходящие для стран с отстающей экономикой и архаичной политической системой? И как невозможность дальнейшего развития посредством рецепций может отразиться на российской имперскости и имперской сущности страны в целом?

Этим нетривиальным вопросам посвящена другая часть книги, а подытоживая этот раздел, хочется отметить, что авторам удалось разглядеть и описать своего рода фундамент «здания» российской имперскости, и держится это здание на трех рецепциях, словно на трех китах, сохраняя при этом необычайную стройность, но время от времени давая трещины и пробоины, которые по счастливому стечению обстоятельств вновь заглаживаются и воспроизводят всю конструкцию во всей ее красе или безобразии.

Имперское строительство России

Еще одно важное теоретическое уточнение В. Иноземцева и А. Абалова касается соотношения национального государства (nation-state) и империи. Они отмечают, что западноевропейские метрополии к моменту начала своих имперских экспериментов «успевали оформиться в централизованные государственные образования» ^{[5, с. 129]}, достигли внутреннего единства и сформировали свою идентичность. «Ни одно из европейских государств – пишут авторы, – не начинало колониальную экспансию до того, как будущая метрополия объединяла вокруг себя мелкие, но культурно и исторически близкие территории» ^{[5, с. 132]}. Другое дело Россия: к концу XV века она еще не сложилась как национальное государство, представляя собой скорее окраину Древней Руси, но уже параллельно занималась двумя задачами: восстановлением единства русских земель под своим началом и осуществляла экспансию, колонизируя огромные территории (Казанское и Астраханское ханства, Сибирь, побережье Тихого океана и др.). «Особенностью становления России как государства, – подчеркивают авторы, – стала синхронизация процессов консолидации исторических территорий новой метрополии и ее колониальной экспансии в земли, никогда не принадлежавшие к ней как цивилизационной общности», и в результате «не сформировавшись как национальное государство, Московия превратилась в многонациональную империю» ^{[5, с. 156]}. А поскольку в переделах этой империи национальная идентичность выстраивалась «на ходу», то и «колонии стали восприниматься как составная часть страны, а не просто территории, управляемые в интересах метрополии» ^{[5, с. 160]}.

Исходя их этих позиций, В. Иноземцев и А. Абалов приходят к весьма смелому и довольно спорному тезису о том, что эта гигантская империя, которая сложилась к концу XVII века, должна была назваться Московской империей, а не Российской империей, как ее стали называть с даты ее формального основания в 1721 году. Взгляд на Россию с такого ракурса превращает ее не в создавшую собственную империю метрополию, а в государство, существующее в форме империи. Выражаясь образно, авторы подчеркивают, что «Россия появилась как «сбросившая старую кожу» Московская империя, развивалась как империя и существует до сих пор как империя» ^{[5, с. 158]}, и добавляют, что «московская метрополия «растворилась» в империи и все государственное целое превратилось в новую страну, Россию» ^{[5, с. 173]}. Безусловно на все это можно возразить, что все классические империи так или иначе инкорпорировали части покоренных территорий в состав метрополии, но приводимые автором аргументы убеждают: лишь в России не очерчены естественные границы «русской» территории, той метрополии, которая должна иметься у любой континентальной империи; лишь в России наблюдается осязаемая полиэтничность и размытость метрополии; лишь в ходе российского имперского строительства у метрополии сменилась субъектность.

Важно отметить, что эти отличительные особенности, не имеют ничего общего с приписываемой ей особой стати, которая стала предметом многочисленных исследований ^{[22, 24]}. Скорее, напротив, Россия рубежа XVIII и XIX столетий похожа на европейские империи того времени и наряду с ними активно участвует в империалистических завоеваниях, вступая в кровопролитные войны и совершая большие территориальные приобретения. Россия ведет их от своего имени и как единая держава, поэтому плоды империалистических войн (от Польши до Кавказа, от Финляндии до Туркестана) называются авторами российскими колониями и никак не составными частями метрополии. Однако в отличие от европейских империй, в которых, за редким исключением, метрополия и колонии были четко разделены, российские власти допускали включение колоний, т.е. чуждых метрополии территорий, в часть единого государства. Отсюда, сформировались и по сегодняшний день сохраняются очевидные риски: возможное очертание границ по линии «метрополия-колония» может угрожать существованию всего государственного целого, а любое сокращение территории воспринимается в народном сознании как катастрофа.

Эти особенности в сочетании с отмеченными тремя рецепциями приводят как к «абсолютизации имперского начала в российской политике и к стремлению защищать имперские владения так же, как и саму мифическую метрополию» ^{[5, с. 197]}, так и к устойчивости имперских структур в российской государственности на протяжении многих веков.

Ключевую роль для поддержания этой устойчивости сыграли идейные и идеологическое основания российской имперскости, которые формировались и развивались в течение всего XIX и отчасти XX вв. В книге подробно описаны методы российской политической элиты по структурированию имперского пространства, выделены некоторые концепции, которые усваивались и воплощались в жизнь. Но центральная идея о необходимости «скрепления империи через ее «национализацию», «собирание» ее вокруг русского народа» ^{[5, с. 209]}, которая весьма актуальна и в сегодняшней России, не получила, на наш взгляд, должного акцента в книге. Наиболее полно, точно и откровенно сформулировал ее в 1860-ые гг. Н. Данилевский, хотя вклад в ее развитие внесли и другие поздние славянофилы (К. Леонтьев, В. Розанов и др.). Именно в его работе «Россия и Европа» впервые были высказаны утверждения о России как об «уникальной цивилизации» с особым «культурным кодом» и с «историческим опытом, которого нет ни у кого», а также заложены представления об иерархии этносов России, в которой есть главный, «господствующий» народ и все остальные ^[3]. Эта своего рода доктрина лежит в основе государственной национальной политики с конца XIX в. и до настоящего времени, проявляясь в отдельные периоды более рельефно и способствуя воспроизводству феномена, который Э. Паин называет «имперским национализмом», сочетанием русского национализма и имперского сознания ^[15].

Обоснование такого курса можно обнаружить не только в работах многих интеллектуалов различных эпох, таких как М. Каткова, представлявшего империю как государство русского народа, в котором открыта дорога другим этносам ^[14]; М. Погодина, выступавшего за обрусение коренного населения российских владений в целях укрепления государственного единства ^[17]; П. Струве, называвшего Россию государством национальным, в котором русский народ выступает в роли «национального ядра», скрепляющего государственное целое ^[20]; А. Дугина, уверенного в том, что признавая за частью территорий страны самостоятельных национальных прав «мы на самом деле постепенно поощряем, косвенно или прямо, развитие сепаратистских тенденций», «поощряем их к развитию самостоятельной государственности», в то время как следует всесторонне укреплять «роль русского народа, который является системообразующей инстанцией», и задача которого «интегрировать в общество другие народы, которые живут на территории Российской Федерации на основании нашего культурного кода» ^[4]. Этот курс нашел выражение в конкретных шагах, часто насильственного характера, направленных на русификацию различных окраин и правовое закрепление доминирования русской нации над остальными этносами, населяющими территорию империи. И даже советская власть, подчеркивавшая на начальных этапах своего становления свой интернациональный характер и проводившая политику выравнивания прав народов нового государства, довольно быстро пришла к возрождению и воплощению на практике концептов о ведущей позиции русского народа среди различных народностей, что, среди прочего, стало подчеркиваться в риторике и программных выступлениях политической элиты, и этот тренд сохраняется по сегодняшний день. Вчера И. Сталин называл русский народ «наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза», «руководящей силой Советского Союза среди всех народов нашей страны» ^[19], сегодня В. Путин провозглашает Россию «полиэтнической цивилизацией», существующей благодаря «единому культурному коду», а русский народ – «государствообразующим» и «стержнем, скрепляющим ткань этой уникальной цивилизации» ^[18].

Весь последний раздел книги говорит об отсутствии альтернативы такой политической установке в условиях, когда стоит задача сохранения целостности империи. Многочисленные попытки балансировать между интересами отдельных составляющих ее народов, предпринятые в советский и постсоветский период, не увенчались успехом, внутри империи постоянно присутствует естественное «стремление покоренных народов к большим независимости и свободе», «национализм и стремление к воплощению собственной идентичности» ^{[5, с. 267]}.

Основные «инъекции» вскрытых В. Иноземцевым и А. Абаловым рецепций и идеологических концептов кажутся точными и глубокими, и они не только не были искоренены выпавшими на долю России чудовищными испытаниями, но даже окрепли и «загнались» вглубь коллективного бессознательного русского народа на долгие столетия и до сих пор способны стремительно активизироваться, как только возникает потребность. Они, кроме того, сыграли основополагающую роль в процессе вызревания имперскости, и авторы четко описывают этот процесс: «Имперская структура складывается идеологически и ценностно уже на начальных стадиях, обретает инструменты экспансии немногим позже, а затем использует усвоенные из опыта взаимодействия с другими странами достижения не столько для модернизации, сколько для увековечения себя» ^{[5, с. 120]}. Как следствие, в России метрополия «растворяется» в империи, национальное уступает имперскому пониманию идентичности, и имперскость воспроизводится в общественном сознании на перманентной основе, устремляясь в бесконечность.

«Русь, куда ж несешься ты?»: вместо заключения

Есть ли возможность выхода из состояния имперскости, в которой находится Россия, без резкого обострения противоречий, грозящих ее единству? Этот вопрос обращает нас к другой недавно вышедшей книге одного из авторов – «Несовременная страна. Россия в мире XXI века», в которой со всей прямотой констатируется, что современная «Россия заблудилась не столько в пространстве, сколько во времени» ^{[6, с. 22]}, и осознанно разворачивается от современности к архаике. Однако стоит подчеркнуть, что упорство, с которым Россия отказывается от попыток вписаться в современным мир, не должно вызывать удивления. Хаотичное стремление к величию любой ценой, но не нацеленное на движение к современности, есть бессознательное проявление имперскости и осознанное выражение усилий по сохранению имперской структуры, веками свойственной России. Попытки переломить этот вектор приводили к разрушению, распаду или роспуску страны, и каждый раз она перерождалась, «мутировала», но неизменно оставалась империей. Исходя из этих посылок, а также солидаризируясь с утверждениями авторов о том, что «империи не способны вписаться в сообщество современных государств прежде, чем перестанут таковыми быть» и что «империи не могут превратиться ни в федерации, ни в интеграционные союзы» ^{[5, с. 274-275]}, можно, на наш взгляд, вывести два значимых тезиса.

Во-первых, Россия не может стать современной страной пока остается империей и пока имперскость выступает неотъемлемой чертой русского народного сознания. Попытки найти рамки и формы своего существования в постимперских реалиях российской истории принимались лишь изредка и проваливались, обуславливая раз за разом как «реинкарнацию» имперскости (за каждой волной российской либерализации, политических и социальных реформ наступает откат. Все одиннадцать попыток либеральных прорывов, которые были предприняты на протяжении российской истории и детально раскрыты А.Л. Яновым, оказались безуспешными ^[25]). Сами авторы заключают, что «предпосылок для формирования современного государства в России намного меньше, чем в последние годы существования как Российской империи, так и Советского Союза» ^{[5, с. 337]}.

Во-вторых, преодоление имперскости и перерождение России в страну с неимперским самовосприятием невозможно без отделения (как политического, так и ментального) части территориальных владений, не входящей в состав исторической метрополии. Подобный сценарий развития страны, как уже отмечалось, равносилен национальной катастрофе и не имеет шансов стать приемлемым для сколь-нибудь значимой социальной и властной группы. Кроме того, как верно подметили авторы, «главная проблема постсоветской России состоит в том, что распад империи не запустил процесса национального самоопределения метрополии» ^{[5, с. 286]}, а без этого, равно как и внутренней национальной консолидации, говорить о трансформации империи в современную страну не приходится.

Отсюда можно прийти к выводу, что сегодняшняя Россия, представляющая собой «беспрецедентный симбиоз имперского центра, поселенческих колоний и насильственно присоединенных территорий» ^{[5, с. 294]}, обречена на социальную неподвижность, строго консервативный вектор развития и низкие темпы экономического роста, а ее главным ценностным ориентиром будет «навечно» оставаться стабильность. Этот вывод напрямую созвучен знаменитой фразе, высказанной еще в 1880 году русским консервативным мыслителем К. Леонтьевым, о целесообразности подмораживать Россию хоть немного, чтобы она не «гнила» ^{[12, с. 246]}, и указывает на неизбежность масштабных политических потрясений, геополитических разломов и противостояний при выборе иной стратегии государственного развития.

На эту незавидную траекторию «не-развития», по которому вынуждена двигаться Россия в сложившихся реалиях, отчасти указывают и сами авторы. Они хотя и говорят о наличии объективных препятствий для имперского ренессанса России, об отсутствии у нее как универсалистской идеологии и привлекательных гуманистических концептов, так и серьезных экономических, технологических и финансовых возможностей, но, кажется, подспудно осознают, что перманентное состояние имперскости может в любой момент активизировать попытки очередной имперской реконструкции России, если и когда эти препятствия будут устранены. Во всяком случае, авторы утверждают, что «практически вся «работа мысли» нынешних россиян – как обывателей, так и идеологов и политиков – направлена прежде всего на восстановление ощущения имперскости страны» ^{[5, с. 334]}.

Поэтому без лишнего преувеличения можно заключить, что переход империи в перманентное состояние «не-развития», в «уходящую в себя» и отказывающуюся от некоторой части современности страну, может служить не только гарантией длительного существования сложившейся в России «исторически непрочной политической конструкции, в которой поселенческая колония выступает «кормильцем» метрополии» ^{[5, с. 310]}, но также и залогом безопасности для внешнего мира. Государства, на территории которых проживают представители «русского мира», ощущают на себе сегодня и будут ощущать более явственно в дальнейшем все последствия имперского ренессанса России, если она станет на путь трансформации в современное государство, не желая при этом расставаться с ощущением имперскости и оставаясь носителем имперской парадигмы.

В. Иноземцев и А. Абалов замечают, что сегодня Россия «экономически слаба, идеологически бессодержательна и геополитически изолирована» ^{[5, с. 44]}, однако выражают надежду, что она найдет в себе силы «отринуть имперскость и трансформироваться в что-то более современное» ^{[5, с. 360]}. Авторы хотя и признают, что не знают, что для этого нужно сделать, но все же предлагают провести «серьезное переосмысление границ и основных черт имперской метрополии», «определиться с тем, что есть Россия в понимании начала XXI века… и до каких территориальных пределов она может сократиться, не потеряв при этом своей исторической идентичности», «переосмыслить “историческую Россию” в направлении установления того реального core, который отражал бы “исходную метрополию”, внутри которой могла бы сложиться, наконец, нация, лежащая в основе нового устройства государства» ^{[5, с. 362-364]}.

При всей содержательности и глубине этих предложений, думается, что сегодня и в обозримом будущем трудно представить политическую силу, которая могла бы взять их на вооружение и рассчитывать на сколь-либо серьезную общественную поддержку в России. Более важным нам представляется не заданный авторами вопрос о том, к каким последствиям для внутренней целостности и международной безопасности может привести ее хотя бы кратковременный экономический успех, идеологическая состоятельность и геополитическая открытость, «наложенные» на вскрытые рецепции. Уместно вспомнить, что продолжительный период роста и развития России, наблюдаемый в начале 2000-ых годов, сопровождался возрождением в политической элите и общественности интереса к переоценке природы и положения страны в мире, ее отношений с другими игроками на мировой политической арене. Этот интерес стал перерастать в «постепенный и устойчивый подъем российского квази-мистического шовинизма» ^[26], о котором в 2014 году вскоре после крымских событий размышлял Зб. Бжезинский, памяти которого посвящена книга. Мэтр американской внешнеполитической мысли будучи уверенным в том, что экономическое возрождение России в сочетании с имперским самоощущением будет непременно стимулировать экспансионистские устремления и создавать риски международной безопасности, отметил, что «было бы гораздо умнее со стороны России провернуть то, что она только что провернула, примерно через 10 лет. К тому времени она стала бы сильнее и крепче в экономическом плане» ^[26]. Тот факт, что «принятие» Крыма в состав России стал совершенно естественным выбором российского социального и политического организма, а не позицией, искусственно навязанной обществу политическими лидерами, подчеркивает остроту проблемы совместимости парадигмы развития, к которой подталкивают Россию оппоненты нынешней властной элиты, с реалиями ее состояния имперскости, имеющей многовековые корни. Вопрос о том, каким образом реализовать и реализуема ли в принципе такая совместимость без генерирования угроз не только для сложившейся в стране политической конструкции, но и для системы международной безопасности, думается, мог бы стать хорошей пищей для дальнейших размышлений и служить основой для новых исследований, а книга В. Иноземцева и А. Абалова безусловно заслуживает самой высокой оценки и, уверен, займет достойное место среди работ, посвященных исследованию российской имперской природы.