Неклассическая мифология о когнитивных проблемах и возможностях онтологии мифа

Ставицкий Андрей Владимирович ORCID: 0000-0002-9670-1105 кандидат философских наук доцент, кафедра истории и международных отношений, ФГОУ ВПО "Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова", Филиал МГУ в г. Севастополе, главный редактор научного журнала "Мифологос" 299001, Россия, Республика Крым автономная область, г. Севастополь, ул. Героев Севастополя, 7 Stavitskiy Andrey Vladimirovich PhD in Philosophy Docent, the department of History of International Relations, Sevastopol Branch of M. V. Lomonosov Moscow State University 299001, Russia, Respublika Krym avtonomnaya oblast', g. Sevastopol', ul. Geroev Sevastopolya, 7 stavis@rambler.ru Другие публикации этого автора

В науке во время стандартной дискуссии нередко применяют фразу «это всего лишь миф», подразумевая под этим нечто ложное и простое. Более того, настолько ложное, что оно даже не стоит логического обоснования. Однако в действительности миф относится к тем культурным явлениям, которое при всей своей кажущейся простоте настолько порой непостижимо, что со времён античности ученые до сих пор не смогли договориться о том, что собственно под мифом понимать. В результате, каждый исследователь понимает миф по-своему, ссылаясь на те авторитеты, которые в науке и философии ему ближе, предлагая разброс определений от «развернутого магического имени» (А. Ф. Лосев) до «мерцающей структуры» (Д. П. Козолупенко). Понятно, что и то, и другое определение строго научным назвать нельзя. Но с мифом трудно иначе, потому что в ходе исследования он словно постоянно ускользает, предлагая для понимания такие формы, которые в «прокрустово ложе» науки не вмещаются, подводя иных исследователей к еретической мысли, что наука – это миф современности ^[24] в условиях перехода от «галактики Гуттенберга» к цифровой «галактике Цукерберга». Однако эти проблемы открывают и новые возможности, связанные с новейшими открытиями в области психологии, семиотики и когнитивных исследований, включая изучение дефолт-системы (Г. Шульман, М. Рэйчел).

Поэтому есть основание полагать, что утверждение, будто наука – миф современности, несколько преувеличено. Однако изучение онтологии мифа порой требует такой тонкости понимания, что вынуждает прибегать к чудесным и мистическим образам ^{[1; 13]}. Не случайно в постижении мифа дальше всех продвинулись те исследователи, которых традиционно относят к идеалистам и романтикам (Ф. Шеллинг ^[25], Новалис, Р. Вагнер, С. Н. Булгаков, П. А. Флоренский, Э. Кассирер ^[6], А. Ф. Лосев ^[11]). Однако и среди современных исследователей есть довольно интересные работы, раскрывающие миф в рамках неклассической мифологии, где он подаётся как базовая универсалия культуры, отвечающая за духовное творчество и формирование ценностных смыслов (А. А. Гагаев ^{[3; 4]}, А. М. Лобок ^[10], С. А. Маленко, Н. И. Мартишина, В. М. Найдыш ^[16], А. Г. Некита, Ю. С. Осаченко, В. С. Полосин ^[18] и др.). И в них красной нитью проходит мысль, что описать функционирование мифа в строго научной форме, не прибегая к художественным образам и метафорам, порой бывает крайне проблематично ^[7].

Изучая свойства мифа, многие исследователи обращали внимание на то, что по своим качественным характеристикам он сильно напоминает феномен воды. Действительно, подобно воде, миф обладает текучестью, изменчивостью, пластичностью, способностью омывать всё живое, проникая в любые даже самые незначительные смысловые пустоты и принимая форму и структуру всего, с чем соприкоснётся – от чаши до человека. Вода всегда течёт и нисходит, и потому проникает во всё и господствует над всем, писали древние. Она может быть жидкой, газообразной или твёрдой, в зависимости от обстоятельств, не теряя при этом своих свойств. Однако другие исследователи мифа отмечают, что он может быть представлен любой из известных человеку мистических стихий: землею, водою, огнём, воздухом. И вода в данном случае демонстрирует лишь часть возможностей мифа, которые он может раскрыть по мере необходимости. Не случайно выдающийся филолог и семиолог Г. Д. Гачев при анализе ментальностей народов мира ^[5], которые он выводил через язык, в своём творчестве исходил из мистических принципов стихий, экстраполируя их на нации и добиваясь, благодаря этому, поразительных по художественной образности и символической насыщенности результатов, получивших своеобразное продолжение в творчестве братьев Гагаевых, изучавших космо-психо-логос народов России ^[4].

Впрочем, стихии в данном случае – лишь возможность провести максимально подходящие аналогии. Но при анализе свойств мифа, исследователь вполне может обойтись без них. В любом случае, ему следует признать, что миф необычайно гибок, пластичен, изменчив до противоположного, при этом в любых условиях трансформации сохраняет себя как целостность ^{[10; 23]}. А тотальная изменчивость не знает ни числа, ни строгих геометрических фигур. Она лишена математически постигаемой необходимости и постоянства и, состоя из чувственно воспринимаемых и переживаемых сущностей, легко уходит от конкретно-единичного знания, создавая ситуацию, когда формальной логикой можно пренебречь ^[8]. Именно поэтому изменчивость мифа делает его неуловимым для дисциплинарно организованного знания и используемых в нём понятий ^[20]. Как его при таких возможностях просчитать? Как перевести на язык науки, не потеряв в содержании? Вместе с тем его свойства порождают искушение посчитать миф несуществующим или, на худой конец, неправильным, вредным, порочным. И для кого-то, оно, к сожалению, оказывается слишком сильным, чтобы его избежать ^[22].

Однако, согласно древним, истина проявляется во всём, но не во всём её можно увидеть. Миф может выступать как «истина в чувственной форме» (Г. В. Ф. Гегель). И хотя в данном случае Гегель писал не о мифе, а об искусстве, применительно к мифу искусство есть один из способов проявления мифотворчества, где он раскрывается во всей своей мощи и красе. Но что это даёт нам в понимании мифа и его особой истинности?

«В некотором смысле понимание мифологии равносильно припоминанию» ^{[12, с. 535]}, – считал выдающийся советский семиолог Ю. М. Лотман. И это, безусловно, важно, так как в зависимости от того, к какой культуре исследователь принадлежит и, следовательно, на какой мифологии он был воспитан, будет зависеть его отношение к мифу и выбранная им система описания. В этом плане мифология уже воспринимается в режиме оппозиции «своя – чужая», которая полностью соотносима с противопоставлением «миф – не-миф». И в нём «мифом» будет считаться то, что отторгается, представляясь уму глупым, ходульным, ложным, надуманным. «Не-мифом» же – своё, родное, живое, привычное, и уже потому – истинное. Хотя в действительности всё как раз наоборот ^[21]. Ведь настоящий миф – живой. И он своим носителем не распознаётся, воспринимаясь как подлинная живая, прочувствованная и пережитая сознанием реальность. Именно поэтому, изучая мифы т. н. «примитивных» народов, европейские и американские исследователи в большинстве своём свои живые мифы не замечали.

Следует подчеркнуть, что последнее обстоятельство является особенно важным, поскольку своя культура даёт исследователю ощущение объективности. Ведь отношение науки к мифу воспитано основанной на рационализме научной традицией. А традиция в значительной степени сформирована построенным на привычке предубеждением ко всему, что не вписывается в общепринятое. Предубеждение вызвано непониманием. Непонимание определяется возможностями науки познать то, для исследования чего научный инструментарий разработан не был. Теперь, возможно, ситуация уже иная. Перемены в науке происходят не так драматично, как раньше, не приводя к казни инакомыслящих. Но ошельмовать современных еретиков могут, и предубеждение по отношению к мифу в науке не просто осталось, но до сих пор в ней господствует, сводя миф ко лжи и иллюзии. Происходит это не потому, что наука не доросла до качественно иного понимания мифа как универсалии культуры, но потому что многим учёным так привычно, удобно и даже выгодно. Ведь с помощью мифа наука развивается, черпая из него свои интуиции и объявляя мифом всё, что представлениям науки на данном этапе её развития не соответствует. При этом судить и судачить о мифе считает возможным любой учёный, не изучавший его онтологически уже в силу принадлежности к научной среде, забывая о старой, но важной научной установке не пытаться судить о том, чего не знаешь. Но о мифах у нас знают все, потому что слышали и читали про мифы Древней Греции, а может даже слышали про богов и героев других народов, не понимая, что даже тщательное изучение проявлений мифа в той или иной сфере человеческого знания, в чём особенно преуспели политологи и филологи, не даёт понимания мифа как целого, если ты не изучал его онтологии, превращая такого знатока в одного из ощупывающих слона слепцов.

Связано такое положение с тем, что миф растащили по разным специализациям, хотя он всегда существует как целое, в какой бы форме перед исследователем ни проявлялся, ибо синкретичен всегда ^[15]. Поэтому, изучая даже самый маленький и конкретный миф, исследователю следует учитывать, что он имеет дело не только с этим конкретным мифом, но и с мифосферой вообще, где самая малая капля способна вобрать в себя океан. В результате этого самый малый миф при желании может легко стать целой Вселенной и точкой сборки для других мифов, втягивая их в себя как чёрная дыра. В этом смысле знаменитое сравнение мифа с музыкой, которое так долго и плодотворно развивал К. Леви-Строс ^[9], обнуляется уже потому, что в музыке нота всегда останется нотой, а в мифе одна «нота» может содержать оперу, симфонию, фугу или сонату. Но можно ли понять подобное, если изучать отдельные частности, не зная мифа как целого? С таким же успехом можно судить о человеческом теле, зная лишь строение большого пальца правой ноги. К сожалению подобные подходы были характерны для многих исследователей мифа, которые изучали его в рамках своей специализации, как того требует наука. Но их исследования могут быть положены в основу общей теории мифа, которая изучает миф как целое, исходя из принципа единства множеств. Однако процесс её создания далёк от завершения.

Именно поэтому борьба с мифом так бесплодна и нередко приводит к новому витку мифотворчества, т. к. борьбой с ним миф сам растёт, делая мифоборцев основными мифотворцами, считающими, что сам факт борьбы с мифом делает их чистыми от него. Особенно это обстоятельство заметно на отношении к мифу логиков и позитивистов, отрицающих неклассическую мифологию, а также на отдельных подходах сторонников исследования мифа как мифопоэтики. И хотя они находятся на разных «флангах» исследования мифа, их объединяет то, что, рассматривая миф с разных позиций, они сходятся в одном: миф есть низшая ступень мировосприятия, которую человек с помощью науки преодолел. В итоге, формальная логика и мифопоэтика выстраивают в рамках исследования такую систему координат, которая призвана в соответствии с их специализацией всячески мифологию в её проявлениях ограничивать, признавая за ней лишь то, что доступно их пониманию в рамках классической мифологии, как сказаниях о богах и героях ^[22].

Впрочем, и это немало. Ведь в их представлениях «огромный волшебный и чарующий мир мифов», обитающих там «могущественных богов, злонамеренных чудовищ и существ, не похожих ни на что виденное нами в жизни, а также карликов и великанов, героев и почти совсем обычных, но все-таки непохожих на нас людей» ^{[1, с. 3]}, прекрасен и поэтичен. Но он ложен и противостоит реальной жизни. Он вреден и может быть в культуре сохранён лишь в форме сказочных образов, повествований и сюжетов, как своеобразный рудимент, наследие тёмных веков зари человечества. Тогда как на самом деле настоящий живой современный миф, на котором исследователь воспитан, воспринимается им, как подлинная жизнь и от неё никоим образом неотделим. Такой миф носителем не распознаётся, а значит, проблема его исследования как мифа даже не стоит.

Примером тому является изучение классического мифа, который сведён к сказаниям о богах и героях и не требует знания современной, неклассической мифологии, т.к. её как миф не рассматривает. В результате современный миф, понимаемый максимально расширительно, выводится за скобки проблемы исследования, подтверждая известную сентенцию, что «лицом к лицу лица не увидать». И это вполне объяснимо. Труднее всего человеку изучать самого себя, ибо он внутри себя, своих чувств, мыслей, переживаний. Они в свою очередь формируют устойчивые смысловые связи и отношения, воплощённые в символически оформленных образах, которые порой оказывают на поведение и отношение человека к миру решающее воздействие. Но эти образы и есть мифы, которыми человек живёт и на которые опирается в своих решениях, сам об этом не догадываясь. И разобравшиеся в онтологии мифа исследователи об этом давно знают. Как, впрочем, и о том, что миф – форма плодотворного вопрошания, реализуемая через способность удовлетворять любые социальные запросы.

Именно поэтому спрос на мифы общество удовлетворяет всегда, независимо от публично декларируемого отношения к нему. И как может быть иначе, если миф дает человеку то, что не могут дать обычные научно проверенные знания? Ведь он удовлетворяет потребности психологического свойства, связанные с чувственным восприятием мира как чуда, происхождение и механизм возникновения которого нам никогда до конца не познать. А это пугает и радует, восхищает и приводит в трепет, заставляя думать и переживать. В конце концов это нас мотивирует, ибо мы хотим знать ответы, даже если их нет. И миф легко решает этот вопрос, независимо от того, что мы спрашиваем, сообразно нашим ожиданиям, ибо через миф мы всегда получаем то, что хотим. Даже если того не знаем, привычно связывая с мифом древние сказания и не замечая живой миф в нас и вокруг.

Вот почему чаще приходится сталкиваться с такой ситуацией, когда, восхищаясь поэтикой мифических образов и метафор великих современных писателей и поэтов, многие исследователи мифопоэтики каким-то поразительным образом не замечают их в современной мифологии. А если обнаруживают, то исключительно в художественном творчестве гениев, никак не связывая его со средой.

В этих условиях говорить об истине крайне проблематично, т.к. она постоянно от наблюдателя ускользает, создавая иллюзию обладания ею в рамках того знания, которое исследователь считает верным. Поэтому в большинстве случаев, возможно, разница в наших представлениях между истинным и ложным, рациональным и мифическим – не более, чем частное мнение о них, более или менее обоснованное. Иначе говоря, субъективность, возведённая в абсолют, ибо за истинную реальность мы принимаем лишь мнение, где объект – не мир, не вещь, не данность, а только их образ.

Данный аспект весьма примечательно проявляется в социологии, где, согласно одному из положений, идущему ещё от Э. Дюркгейма, всякое психологическое объяснение социальных фактов ложно. И применительно к мифу, его можно принять в том смысле, что личностно понятые факты уже не могут быть «голыми», «чистыми», то есть свободными от того контекста, который вносит воспитанное на определённой традиции и подвергнутое чувствам человеческое восприятие. Но если социологи думают, что их представления лишены свойственного людям психологизма, влияния среды и выработанной ранее теории, то они сильно ошибаются. В этом плане каждое осмысленное человеком знание и истинно, и ложно одновременно, потому что относительно и пропущено человеком через себя. И в той степени, в какой знание относительно, оно может быть подвергнуто и подвергается мифологизации ^[17].

Как следствие в науке развивается процесс, когда, по выражению В. В. Налимова, «наряду с математизацией знаний происходит и математизация глупостей» ^[14]. И возможно, это происходит потому, что, как говорили древние, истиной овладевают вдохновенно. В научном контексте данная мысль, правда, может звучать иначе: «хорошая модель, как и произведение искусства, есть продукт свободного творчества вдохновенного сознания» ^[14]. В любом случае понятно, что вдохновение невозможно без прочувствованного порыва к тем высотам, где, опираясь на одну рациональность, познавать мир нельзя. Но как в этих условиях отделить мифологическую составляющую от чистого знания? Вопрос открытый. Ведь в основе критерия истинности лежит не только логическое обоснование эмпирически проверенных данных, а и мотивация. Но миф и здесь предлагает свои удобные варианты.

Согласно восточной традиции, идущей от Шанкары и его предшественников, человеческий ум занят созерцанием иллюзий, воспринимая их как реальность благодаря воспитанию ума, а суть в том, что люди вышли из праха и в него вернутся, а между рождением и смертью остаётся мир сновидений. По их мнению, это и есть настоящее. Но оно иллюзорно и преходяще, поскольку не помножено на вечность. Из чего вытекает, что истину искать в преходящем нельзя. Нельзя познать истину, только предполагая. Но разве истина не проявляется во всём в доступных для понимания формах? И одна из этих форм – миф. Как образ, как отношение, как проявление всего во всём через всеобщую связь и тождество. Как смыслообразующая мыслеформа, устремлённая в бесконечность, где мысль, что истины, выявленные логическим умом, воспитанным на наблюдениях трехмерного мира, не являются истинами с точки зрения высшего сознания, не является ересью.

Возможно, поэтому наиболее глубоко понимали миф те исследователи, которых в истории принято называть идеалистами и романтиками. Так, по словам великого русского философа Н. А. Бердяева, «правда романтизма (…) лежит в сознании недостаточности совершенства в конечном, в устремлении к бесконечному, т. е. к запредельному. В этом мире совершенство творческого произведения может быть лишь символическим, т. е. лишь знаком иного, совершенства в ином мире, в ином плане бытия и сверхбытия» ^{[2, с. 215]}. Но если воспринимать миф как устремлённое в бесконечность и представленное как отражённое и непосредственно разворачиваемое перед нами в бесконечности «творческое произведение», что вполне обосновано, то естественно надо принять, что миф есть «знак иного», отражение иного плана бытия и сверхбытия. И в том, что философия сумела отразить и донести эту правду – её безусловная заслуга, подводящая к вопросу: «как совместить ориентацию науки на истинность и объективность с ценностным и моральным подходом к научному знанию?» ^[19] И разве исповедуемые нами ценности не могут быть воспринимаемы как предпосылочное знание уже в силу одного отношения к ним? Миф помогает разобраться и в этом. Так, согласно общей теории мифа, в рамках единого смыслового пространства мы все связаны одной общей мифологией, в основе которой лежат культурные архетипы как базовые мифологемы общества. Но между этой «большой» мифологией и более мелкими частными мифемами, представляющими собой «малую» мифологию индивидуального сознания, лежит сложная мифическая структура, позволяющая создавать свой мифический мир в рамках общего мифического целого и в нём жить как в своём обжитом космосе, который противостоит чужому хаосу, и позволяет обрести желанный внутренний комфорт, воплощённый в смысловом поле сознания. В этих условиях заявлять о преодолении мифа наукой, человеком, обществом довольно наивно. Ведь неосознаваемая зависимость от мифа тем полнее и сильнее, чем миф для людей более нераспознаваем. А тот, кто не распознаёт свои или чужие мифы, от них не защищён.

Впрочем, неклассическая мифология в данный вопрос уже внесла определённую ясность, предлагая понимать под мифом в образно-символической форме отражённую сознанием реальность, что позволяет изучать миф в его максимально расширительной форме, не упуская все нам известные проявления мифа в их единстве и целостности. Благодаря этому сложились условия для создания общей теории мифа, в которой суммируется всё лучшее, что есть в прежних теориях, на принципах взаимной дополнительности и появляется возможность перейти от разделения мифа по научным специальностям к изучению его онтологии, требующей всегда рассматривать миф как целое во всех его проявлениях и видеть в классической и неклассической мифологии то, что их объединяет под общим названием миф.