Гуманистичность как сущность принципа веротерпимости (на примере идей Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Н. И. Пирогова)

Жукова Евгения Михайловна аспирант, кафедра государственно-конфессиональных отношений, Российская Академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации 119571, Россия, г. Москва, ул. Вернадского, 82, оф. 6 корпус Zhukova Evgeniia Mikhaylovna Postgraduate student, the department of State-Confessional Relations, Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration 119571, Russia, g. Moscow, ul. Vernadskogo, 82, of. 6 korpus ev7zhukova@gmail.com Другие публикации этого автора

Сегодня, в эпоху глобализации и быстрого обмена информацией мы становимся свидетелями того, как стремительно меняются границы понятий. В живом общественно-политическом и академическом диалоге происходят существенные семантические сдвиги ключевых терминов. В результате человек оказывается в новой понятийной системе координат, в которой взаимосвязи различных мировых процессов видятся иначе, нежели 100-300 лет назад. Отсюда и иной взгляд на допустимое, необходимое, должное.

Отмеченные тенденции характерны для такого понятия, как веротерпимость. Современные исследователи, по большей части, рассматривают его в одном контексте с понятием религиозной толерантности. Причем одни авторы ставят между ними знак равенства, другие различают их. В то же время происходит «дробление» последнего понятия на внешнюю и внутреннюю веротерпимость ^{[55, с. 147-157]}; ему могут присваиваться нехарактерные свойства и функции ^{[25, с. 37-46]}; оно может сближаться (вплоть до отождествления) с социальным равнодушием, индифферентным отношением к этике и религиям ^{[51, с. 176]}, связываться с экуменизмом ^{[11, с. 42; 12, с. 379]} и т.д. Веротерпимость порою понимается как страдание – мучительное «претерпевание» иного (чужого), исключая возможность искреннего его приятия. Таким образом, понятие веротерпимости размывается, теряет свои первоначальные смысловые очертания. Более того, ставится вопрос о ее необходимости и даже о ее принципиальной невозможности в рамках конкретных культур или человечества в целом ^{[19, с. 206]}. Последнее обосновывается ссылками на принципы ригоризма, эксклюзивизма и др. ^{[11, с. 37-46]} Происходит, на наш взгляд, необоснованное усложнение понятия веротерпимость, искусственное нагромождение смыслов вокруг него. Все это чрезвычайно затрудняет его восприятие не просто как понятия, но как принципа жизни.

Нарастающий сегодня религиозный фанатизм выдвигает проблему веротерпимости на передний план. А значит, осмысление опыта государств, где этот принцип проводился (сверху и снизу), представляет собою не только академический интерес. В этом контексте актуальным видится исследование идеи веротерпимости в художественном, философском и научном наследии лучших представителей того или иного общества.

Немало исследований посвящено проблемам духовно-нравственных основ жизни в творчестве Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского [см., напр.: 7; 10; 24]. И хотя целый ряд авторов затрагивает тему отношения этих мыслителей к вопросу веротерпимости [см., напр.: 37, с. 203-214; 40, с. 307-313], ее гуманистические корни никогда специально не прослеживались в научных работах. К двум названным фигурам мы сочли возможным присоединить выдающегося врача и педагога Н. И. Пирогова, который своими путями приходил по существу к тем же идеям. Его размышления об отношениях между представителями различных конфессий не получили должного освещения в академических трудах [см., напр.: 28, с. 203-219; 29, с. 184-190]. Тем интереснее обратиться к обозначенному кругу вопросов, опираясь на персоналистический и исторический метод, а также элементы сравнительного (компаративистского) метода. Цель работы – выявить гуманистическую основу принципа веротерпимости в творческом наследии русских мыслителей.

Нами были выбраны эти три, на первый взгляд, весьма разных личности по целому ряду причин. Все они были влиятельными фигурами, каждый в своем направлении деятельности. Все – представители одной исторической эпохи (вторая половина XIX в.), выросли и развивали свою деятельность в Российской империи. Все были носителями прогрессивных для своего времени идей, которые оказали заметное влияние на развитие страны и всего мира в ряде областей. И к тому же являлись выразителями разнообразных культурных миров: Москва, Санкт-Петербург, Омск, Семипалатинск (Ф. М. Достоевский), Тула, Москва, Казань, Санкт-Петербург, Кавказ, Севастополь, Самара (Л. Н. Толстой), Москва, Санкт-Петербург, Киев, Одесса, Кавказ, Севастополь (Н. И. Пирогов).

Важной составляющей философии и практической деятельности всех трех была гуманистичность, понимаемая как любовь к человеку и уважение к его восприятию образа «священного», к его чувствам и действиям по отношению к этому образу. Общеизвестна фраза из произведения «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского про слезинку ребенка; широкое распространение в свое время получили и идеи Л. Н. Толстого о любви к человечеству, нашедшие воплощение в том числе в педагогической сфере ^{[52, с. 347-349]}. То же самое в сущности делал в педагогике ^{[2, с. 9; 6, с. 25]} и Н. И. Пирогов, хотя его образовательная «программа» имела свои особенности. Всех троих также объединяет экзистенциальный опыт, который повлиял на их отношение к ценности человеческой жизни, к душе. Выдающийся врач-хирург, Н. И. Пирогов оперировал раненых в осажденном англо-французскими войсками Севастополе. Крымская война самым непосредственным образом коснулась и Л. Н. Толстого, участвовавшего в сражениях при Ольтенице, Силистрии, в Севастополе. Ф. М. Достоевский был приговорен к расстрелу, который инсценировался и в последний момент заменен каторгой. Таким образом, человеколюбие, присущее всем троим, не являлось умозрительным, в его основе лежал глубокий личный опыт. Каждый из них касался темы веротерпимости, органично вытекающей из гуманистического мироощущения авторов.

Важно отметить не только то общее, что объединяет выбранных деятелей, но и определенные различия – дабы отчетливее проявились ценность и универсализм идей, к которым приходили разные по «складу души» люди. Если Ф. М. Достоевский смотрел на мир сквозь призму христианских ценностей ^{[20, с. 114]}, то Л. Н. Толстой искренне интересовался множеством религиозных традиций и обладал широтой восприятия ^{[27, с. 183; 21, с. 55]}. Н. И. Пирогов же, по мнению ряда исследователей, тяготел к космизму ^{[38, с. 56; 23, с. 109-118]}.

Итак, обратимся к философии Л. Н. Толстого. Для начала цитата из романа «Война и мир», которую писатель вложил в уста одного из персонажей произведения Пьера Безухова: «Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить…, что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там, во всем (он указал на небо)» ^{[42, с. 552.]}. Данная выдержка важна для нас не столько с литературной или психологической точки зрения, сколько с религиоведческо-философской. Она показывает вектор мысли Л. Н. Толстого, для которого категории жизнь ^{[8, с. 46]}, любовь, вера стоят в одном ряду. Именно через них он раскрывает свои представления о веротерпимости.

Стоит подчеркнуть, что писатель довольно широко понимал любовь, вместе с тем она для него не существовала без любви к человеку. По Л. Н. Толстому, полноценная, осознанная жизнь без таких чувств невозможна. Тот, кто не понимает, что есть жизнь, в чем ее смысл, соответственно не понимает, что такое любовь: «И как людьми, не понимающими жизни, жизнью называется существование, так этими же людьми любовью называется предпочтение одних условий личного существования другим» ^{[46, с. 389]}. И наоборот, кто не умеет любить – не сможет найти смысл жизни.

Любовь делилась им на два вида: личная (или животная) и та, что направлена на других людей. Первая не является настоящим чувством, но всего лишь предпочтением одного другому. Вторая есть наиболее полное проявление любви. Предпочтение несамоотверженно, оно возникает только по отношению к так называемому «своему» – своим детям, жене, родственникам, коллективу, своей стране, своему делу и др. в ущерб всему остальному. Именно оно, считает мыслитель, провоцирует мать ради спасения своего ребенка отнять молоко у чужого голодного ребенка; отца – отнять хлеб у нищих, чтобы накормить своих детей; представителей одного сообщества – причинять вред другим, чтобы облегчить собственное существование; один народ – уничтожать другой по причине невозможности стерпеть нанесенную обиду ^{[10, с. 228; 46, с. 385, 388-389]}. Важно также отметить, что Л. Н. Толстой не призывал отказаться от страны, семьи и т.д., а размышлял о том, что качество «сверхличной» любви имеет абсолютно иную природу, нежели предпочтение; что привязанность к некоему «своему», вне зависимости от его «масштабов», недолговечна и переменчива. Человек, проявляя ее, делает то, что привычно и приятно, исключительно ради удобства своей личности, а не ради нуждающегося. Ближний (или же любой нуждающийся), по Л. Н. Толстому, тот, кому необходима помощь в настоящее время, а не в далеком будущем: «Любви в будущем не бывает; любовь есть только деятельность в настоящем. Человек же, не проявляющий любви в настоящем, не имеет любви» ^{[46, с. 388]}. Истинная любовь является «единственным законным проявлением жизни» ^{[46, с. 384]}, сущностью этой жизни и дает наибольшее благо человеку, разрешает противоречия. Это чувство всегда сопровождается деятельностью, имеющей своей целью и следствием – благо. Человек, движимый ею, отрекается от комфорта личной жизни во имя общего счастья, подчиняет свою животную личность закону разума ^{[46, с. 384, 388-389; 7, с. 43; 54, с. 152; 56, с. 76]}.

Писатель разделял голос, призывающий к личному благу, и голос разума, который стремится к познанию во имя служения миру. Последний, по мысли Л. Н. Толстого, особенно ярко проявлен в тех людях, которые считаются лучшими представителями человечества. Этот голос не противоречит вере, он может гармонично сосуществовать с ней, поскольку: «попытки… влить в человека духовное содержание через веру помимо разума – это всё равно, что… питать человека помимо рта» ^{[46, с. 439]}. Мыслитель отделял жизнь личную, являющуюся бессмыслицей и заблуждением, от жизни духа, истинной жизни, которая существует вне времени, она «общая всем людям и выражается любовью» ^{[50, с. 802]}, состраданием, помощью ближнему (вне зависимости от его вероисповедания). В его концепции человечество есть единый. Все взаимосвязано, люди существуют не обособленно друг от друга, их поступки напрямую отражаются на всем мире, и потому причиняя кому-то боль, индивид причиняет страдание всему человечеству, в том числе и себе, наносит вред жизни духа ^{[46, с. 327, 374, 438-439; 50, с. 561-562, 802]}.

Смысл жизни, по Л. Н. Толстому, – в служении человечеству. В своем дневнике он писал, что счастливые отрезки его жизни приходились на время, когда он все силы отдавал на то, чтобы служить людям – будь то спасение голодающих, религиозная помощь или педагогическая деятельность. Одним из аспектов воспитания и образования подрастающего поколения он считал приобщение к религиозной жизни. Помимо этого, философ настаивал на необходимости образования народа в целом и, в частности, на знакомстве его с основами мировых религий, сущностью религиозно-нравственных поучений Зороастра, Конфуция, Мухаммеда, Иисуса Христа, Будды и др. Он был убежден, что это будет крайне полезно для общества и позволит преодолеть различного рода суеверия, незнание и недомыслие; в частности, людям откроется, что в религиях есть не только различия, но и нечто общее ^{[47, с. 528; 41, с. 330]} – то, что «записано... в сердце каждого человека как несомненные и радостные истины» ^{[48, с. 87]}. Религии, по мнению писателя, так же, как и науки, имеют большую ценность, они есть «величайшие проявления человеческого разума» ^{[48, с. 89]}. Служение человечеству, по Толстому, проявляется вообще в любом труде, который индивид выбирает на том или ином этапе своего пути и которым он приносит пользу людям вне зависимости от вида общественной работы, физической или интеллектуальной: «…труд его тогда только полезен, и его работа… тогда только плодотворны, когда они совершаются во имя истины и блага других людей» ^{[44, с. 94; 48, с. 87, 88-89, 412-413]}.

Поиски смысла жизни приводили Л. Н. Толстого к изучению мирового культурного наследия, в том числе религиозных и философских учений, где давались разные по форме ответы на этот краеугольный вопрос. Так, для Сократа, отмечал Л. Н. Толстой, смысл жизни состоял в том, чтобы служить духу, а не телу. Для стоиков – подчиниться разуму, который дает человеку благо. Конфуций считал, что жизнь – это распространение на людей света, сошедшего с небес и несущего в себе благо. Индийские брахманы (у Л. Н. Толстого – устар. «брамины») характеризовали ее как путешествие и стремление к совершенству душ с целью достижения все большего блага. Будда утверждал, что жизнь есть отречение от себя и приход к нирване. Лао-цзы – что это дорога смирения, ведущая к достижению блага. Обращался писатель и к древнееврейской мудрости, которая учит, что «жизнь – это то, что вдунул Бог в ноздри человека, для того, чтобы он, исполняя его закон, получил благо» ^{[46, с. 328]}. И, наконец, квинтэссенция евангельского учения в устах Льва Николаевича: «Жизнь – это любовь к Богу и ближнему, дающая благо человеку» ^{[46, с. 327-328; 9, с. 9]}.

Таким образом, человеколюбие, смысл жизни духа и стремление к благу в том виде, как о них рассуждал Л. Н. Толстой, неотделимы друг от друга, и чем они более проявлены в индивиде, тем совершеннее он. Эти три категории писатель наделял религиозно-философским содержанием. По сути все, что имеет для индивида значение (сущностные вопросы, темы) ^{[49, с. 7]}, он может познать, достигнуть через осмысление религий. Причем речь идет не о схоластическом анализе вероисповеданий, а о проникновении в суть мировых религиозных традиций, о восприятии их гуманистической сущности.

В свете сказанного неудивительно, что мыслитель относился к преследованиям за ту или иную веру, насильственному принуждению к определенной религиозной традиции как к чему-то противоестественному. Размышляя о веротерпимости, он сравнивал преследования в отношении отпавших от Церкви или занимающихся прозелитизмом с гонениями – ссылками и казнями, которые точно так же могли бы организовать представители науки на тех, кто не согласен с ними ^{[45, с. 292-293]}.

Вместе с тем Л. Н. Толстой особо выделял феномен христианской религии, обозначая ее как «высшее сознание человека своего отношения к Богу» ^{[45, с. 293]}. Автор настаивал на том, что христианам, которые достигли определенной ступени духовного роста, следует быть особенно веротерпимыми, поскольку своими религиозными «накоплениями» они обязаны всему человеческому роду, на протяжении всей истории стремившемуся к истине и свету. В понимании писателя, настоящие христиане «встречая новые для них, несогласные со своими, верования, не только не осуждают и не отбрасывают их, но радостно приветствуют, изучают, вновь проверяют по ним свои верования, откидывают то, что несогласно с разумом, принимают то, что уясняет и возвышает исповедуемую ими истину, и еще более утверждаются в том, что одинаково во всех верованиях» ^{[45, с. 293]}. Навязывать кому-либо свою веру – это, для Л. Н. Толстого, как если бы один человек пытался заставить как можно больше людей выучить его любимую песню, которая ему кажется самой красивой и т.д. ^{[49, с. 4]}

Если Л. Н. Толстой раскрывал гуманистическую природу веротерпимости на уровне индивида, общностей и всего человечества как единого целого, то Ф. М. Достоевский размышлял о ней в контексте войны и мира, апеллируя к отношениям между народами России и разных стран. Так, например, его внимание было приковано к революции в Константинополе, сопровождавшейся вспышкой религиозного фанатизма. Тогда военные отряды башибузуков, отличавшихся своей жестокостью, и черкесы (оба народа мусульманского вероисповедания) зверски расправились с мирным христианским населением – шестьюдесятью тысячами болгар, включая стариков, женщин, детей, что привело к обострению отношений между Османской империей и христианскими странами ^{[13, с. 44]}. Притеснения испытала и христианская Сербия, судьба которой в этих трудных условиях, по мысли философа, зависела «вполне от России… Россия же, могущественным влиянием своим, поможет ей сохранить за собою, в случае удачи, возможный maximum выгоды» ^{[13, с. 45]}. Причину, почему народы доверяют именно России, Ф. М. Достоевский видел в том, что она, в отличие от Европы, не искала выгоды для себя, не совершала насилия над волей народов, не использовала слабости тех, кому оказывала помощь, в корыстных целях, а действовала из филантропических побуждений. И это писатель считал миссией страны: «…в этом самоотверженном бескорыстии России – вся ее сила, так сказать, вся ее личность и всё будущее русского назначения» ^{[13, с. 46]}. Подобные действия российского государства способствовали укреплению связей, наведению мостов с единоверцами, и, хотя сам Ф. М. Достоевский считал причиной турецкой агрессии религию, они не были инструментом борьбы с иноверцами: «…турок, – писал он. – режет славянина за то, что тот, будучи христианином, райей (представителем податного сословия в мусульманской стране. – Е. Ж.), осмеливается домогаться с ним равноправия. Перейди болгарин в магометанство… турок тотчас же перестанет мучить его» ^{[13, с. 129]}.

Важно отметить, что стремление «не навредить» у Российского государства простиралось не только на христианский мир, но обнимало и другие конфессии. Так, писатель обращался к историческому эпизоду взятия Иваном Грозным Казани, акцентируя внимание на том, что царь не стал истреблять жителей или вытеснять их с завоеванных территорий, а, наоборот, приложил максимум усилий для нормализации отношений. К тем же мыслям он подходит, анализируя внутреннюю конфессиональную политику страны: русские христиане, замечает Федор Михайлович, никогда не мстили татаро-мусульманскому населению России за те или иные конфликты в далеком прошлом и предоставили ему «полное гражданское равноправие» ^{[13, с. 127]}. Мало того, мусульмане имели ряд льгот, которые порой не имели и христиане. По его наблюдениям, «веру татарина никогда тоже не унижал русский, никогда не притеснял и не гнал…, нигде на Западе и даже в целом мире не найдете вы такой широкой, такой гуманной веротерпимости, как в душе настоящего русского человека» ^{[13, с. 127; 36, с. 282]}. Меж тем, история знает немало примеров, когда после войн и революций между государствами и народами еще многие годы, а то и столетия тлела ненависть. В этом отношении политика России нетипична для многих государств ^{[13, с. 119-121; 6, с. 125-126]}.

Ф. М. Достоевский отмечал, что в условиях российских реалий культура и традиции братских народов органично переплетаются, и даже священные сооружения разных конфессий нередко веками располагаются на одной улице. Он считал, что в основе подлинного религиозного чувства русского лежит не внешняя обрядность, а любовь к человеку, почерпнутая из образа Иисуса Христа ^{[1, с. 15; 13, с. 127-128; 40, с. 313]}. На высокую оценку писателем веротерпимости русского народа в свое время обращал внимание Н. О. Лосский ^{[26, с. 1953]}. Русский человек, по Ф. М. Достоевскому, обладает «всеоткрытым» умом, искренностью, простодушием, милосердием, всепрощением, восприимчивостью к другим культурам ^{[15, с. 43; 24, с. 270]}.

Если Россия, полагал Ф. М. Достоевский, вступит в войну с целью защитить какой-либо народ или спасти государство от распада (как, например, это было с Австрией), то не только христиане, но и представители других конфессий – и российские мусульмане, и старообрядцы – будут участвовать в военных действиях, поскольку они – неотъемлемая часть страны. Примечательно, что филантропическое чувство у Ф. М. Достоевского связано с образом самоотверженного материнства; внешняя политика России ассоциируется у него с действиями беспредельно терпеливой матери ^{[13, с. 65, 69, 102-103]}.

Следует упомянуть еще об одном моменте, которому Федор Михайлович уделил значительное внимание. Обращаясь к Восточному вопросу, а именно к теме защиты Россией Сербии, он поднимал тему «всеславянского единства». Необходимость создания такого союза диктовалась задачами поддержания мира, служения человечеству, спасения тех, кто в этом нуждается. Фундаментом такого объединения может послужить христианское отношение к человеку, абсолютно чуждое какому-либо религиозному фанатизму или церковной обрядности. Позже философ размышлял о единстве на почве христианства, вне зависимости от народности ^{[13, с. 103; 14, с. 60-63; 16, с. 9-10]}. Этот гуманистический порыв наглядно свидетельствует об особой интенции философского творчества Ф. М. Достоевского, вплотную подведшей его к мысли о союзе народов разных конфессий ^{[53, с. 378]}. «Всякая высшая и единящая мысль и всякое верное единящее всех чувство – есть величайшее счастье в жизни наций. Это счастье посетило нас» ^{[13, с. 104]}. Именно объединение народов удержит мировой порядок ^{[13, с. 148-150]}, который осуществится без уничтожения иноверцев.

Вся история, считал мыслитель, свидетельствует о том, что русский народ обладает не только национальными, но и вмещает общечеловеческие убеждения, и понять этот народ способен лишь тот, кто является по-настоящему другом человечества, чье сердце понимает чаяния людей, кто живет по закону любви. Характер русского человека таков, отмечал Ф. М. Достоевский, что у него есть «высоко-синтетическая» способность – «способность всепримиримости, всечеловечности… Он со всеми уживается и во все вживается. Он сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы. Он находит и немедленно допускает разумность во всем, в чем хоть сколько-нибудь есть общечеловеческого интереса» ^{[17, с. 55]}. Неудивительно, что именно в русском народе писатель видел то глубокое гуманистическое начало, которое позволяло ему сближаться и сотрудничать с другими нациями, испытывая при этом искренний интерес и терпимость к их религиозным воззрениям ^{[15, с. 43; 16, с. 17; 18, с. 52; 57, с. 83; 22, с. 279]}.

Последний исторический деятель, к наследию которого мы хотели бы обратиться, – это Николай Иванович Пирогов, выдающийся врач-хирург и педагог, оставивший нам самобытную философскую концепцию. Всматриваясь в природу человека, он неустанно подчеркивал его связь со Вселенной, указывал на связь между ограниченным мышлением людей и «мировым» ^{[30, с. 39; 29, с. 187-188]}, более совершенным, творческим, целесообразным, разумным. «Наша мысль есть… только индивидуальная… она – мозговая, органическая. Другая же мысль, проявляющаяся в жизненном начале всей вселенной… мировая, и не может быть органическою. А наш, хотя бы и общечеловеческий, но все-таки индивидуальный ум… не может возвыситься до понимания тех высших целей творчества, которые присущи… уму… мировому» ^{[30, с. 39]}. Из его мировоззрения, тяготевшего к космизму, органично вытекало отношение к разным дифференциациям человечества: религиозным, этническим и др. Он видел в таком разнообразии не почву для противоборства, а нечто естественное. Все это было частицами мироздания как и любые другие проявления жизни.

Одна из важных тем для Н. И. Пирогова-философа – вера, мораль, нравственные основы различных религий. Последние, по мысли Николая Ивановича, вне зависимости от конфессии, неизбежно влияют на любое детское сознание, способствуя зарождению в них любви к Богу. Более того, вера является самой глубокой потребностью души и не терпит насилия над собой. Делом же религиозной организации является укрепление социальных связей на основе нравственно-духовного начала, а не грубый контроль над верой. Отсюда его вывод о недопустимости принуждения в каких бы то ни было религиозных организациях, которые должны учитывать душевную «конституцию» каждого отдельного человека. Любое проявление религиозного фанатизма Н. И. Пирогов считал следствием духовной немощи и «односторонности» ^{[30, с. 106, 124, 163]}.

Каково положительное влияние христианства на мир, на отношения между людьми разных мировоззрений? Отвечая на поставленный вопрос, Н. И. Пирогов утверждал, что это учение дало миру качественно новое переживание реальности и человеческого существа. Проводя параллели с иудаизмом, он отмечал, что сам Иисус Христос не опровергал законы Моисея ^{[30, с. 144-148]}. А ведь именно они стали важным фактором для развития еврейского народа. Известная формула «око за око, зуб за зуб» по сути закрепляла в сознании людей того времени неизбежность следствий всякого поступка («что посеешь, то и пожнешь») и искореняла рабскую психологию, которая, как следует из текстов Танаха, долгое время являлась способом выживания в Египте.

Христианство же, по Н. И. Пирогову, поставило перед собой иную задачу, оно вывело отношение к человеку, к его душе на новую ступень, дав заветы гуманистичности. Идея о сострадании и любви к врагу была поистине революционной для человека той эпохи: «Разве мог кто из смертных, хотя бы и власть имеющих, велеть любить врага и ненавистника, платить за обиду кротостью и смирением, всем жертвовать из любви?!» ^{[30, с. 144]} По силе воздействия на сердца и умы людей даже коперниканский переворот XVI в. в естествознании не может быть поставлен рядом с эпохальной по своей значимости идеей христианской любви.

Н. И. Пирогов был убежден, что неполнота проявления веротерпимости – это лишь временное, преходящее состояние, и причина его коренится исключительно в политической сфере. И Православной церкви, по его мнению, не следовало бы проявлять насилие над душами инакомыслящих, поскольку нетерпимость противна учению Христа, в основе которого любовь к Богу и ближнему, вера в благодать Духа Святого. Ученый писал, что его «занимает все общечеловеческое, когда сущность его истекает из вечных истин Откровения» [Пирогов, 2019: 429]; ядром же этих истин является трепетное отношение к Богу и человеку. И потому никакое кощунство над трансцендентным в культурном обществе недопустимо ^{[30, с. 127, 159-160; 29, с. 187-188]}.

Если христианство для Н. И. Пирогова было своего рода призывом «к сокровенным и самым глубоким чувствам души – любви и вере, делая их главными мотивами наших дел и действий» ^{[30, с. 44]}, то иудаизм он сравнивал с современным ему старообрядчеством, имея в виду его стройность и строгость в выполнении законов, предельно аккуратное следование обряду. Как попечитель Киевского и Одесского учебных округов он расширял пространство сотрудничества и взаимопонимания между христианским и иудейским населениями страны, содействовал развитию их гармоничных отношений в области образования. В сферу его интересов входило воспитание и обучение еврейской молодежи, издание первого еврейского русскоязычного журнала в Одессе. Ему представлялось, что для того, кто «искренне любит людей» ^{[34, с. 454]}, не будет затруднительным проявлять дружелюбие к представителю иной веры. С этими мыслями соседствовали рассуждения о необходимости двум народам объединиться для борьбы «за общечеловеческое просвещение и терпимость, с фанатизмом и тьмою» ^{[34, с. 436]}. Ученый не раз высказывался в том ключе, что для него равны все люди вне зависимости от их религиозной или национальной принадлежности, признавался, что это – часть его натуры ^{[31, с. 431; 32 с. 497-498; 34, с. 454; 35, с. 451-452; 4, с. 88; 3, с. 120]}.

Симптоматично, что Н. И. Пирогов, сам не будучи ни этническим евреем, ни иудеем по вероисповеданию, уделял еврейскому вопросу значительную часть своего времени. Так, он развивал идеи о снятии каких-либо территориальных ограничений, проведении образовательных и культурных реформ, которые бы облегчили жизнь российских евреев ^{[32, с. 497-498]}. Интересна его статья «Одесская Талмуд-Тора», написанная по впечатлениям от посещения еврейского религиозного образовательного учреждения, где обучались преимущественно сироты и дети из бедных еврейских семей. Николай Иванович искренне радовался тому, что питание учеников значительно улучшилось, классы стали чище и теплее, введена общая форма, дети стали опрятнее и заняты делом, организована закупка необходимых книг, полностью изменилось обхождение с учениками и т.д. Говоря о еврейском народе, он неизменно подчеркивал его дарования, общеизвестные достижения, способность к обучению и наукам, обращал внимание на то, что историю евреев изучают с раннего возраста. Все это Н. И. Пирогов рассматривал как достоинства нации, настаивая на необходимости всемерно поддерживать ее образование, в том числе и религиозное ^{[31, с. 429-434; 33, с. 437]}.

Веротерпимость оказывается достаточно сложным принципом. Поэтому представляется продуктивным обращение к заимствованному из естественных наук принципу дополнительности ^{[39, с. 103-104]}, согласно которому при изучении «многомерного» явления необходимо понять различные его грани, увидеть различные «проекции»; и, взятые в совокупности, эти «проекции» дадут полное представление о явлении. Именно этот взгляд на веротерпимость подтолкнул нас обратиться к философии сразу нескольких выдающихся мыслителей XIX в. – Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского и Н. И. Пирогова.

Выбранные нами деятели, столь разные по своим мировоззренческим установкам, с одинаковым интересом обращались к теме взаимоотношений между представителями разных конфессий. Эта важная социальная проблема, стоящая перед человечеством на протяжении тысячелетий, не могла не оказаться в поле внимания выдающихся русских гуманистов. Для них веротерпимость – это не иллюзия или утопия, так же, как и мир вокруг – не пуст и бессмыслен; для них все окружающее целесообразно, осмысленно, разумно.

Для Л. Н. Толстого проявление любви к людям (в том числе и к иноверцам) – это не «вымученный» акт, а естественное состояние человека, в мироощущении которого все взаимосвязано и взаимозависимо. Все три мыслителя признавали единство мира, человечества, видели его как целостный организм. Такой холистический подход позволял им прослеживать определенные закономерности развития этого мира, выделять созидательные и разрушительные тенденции. Ф. М. Достоевский считал, что русский человек особенно тонко чувствует мировые события, потому что наделен способностью к синтетическому восприятию, его сознание направлено не только на национальное, но и на «всечеловеческое». В сущности те же мотивы мы находим в концепции Н. И. Пирогова, для которого наряду с индивидуальным (человеческим, мозговым) мышлением в природе присутствовала другая – «мировая» (вселенская) мысль, свидетельствующая об имманентном единстве человечества, естественности и даже целесообразности в наблюдаемом многообразии религиозных, национальных и пр. делений социума. Философская и практическая деятельность всех трех авторов имела миротворческий характер. Они осознавали, что без веротерпимости не будет такого миропорядка, при котором различные государства смогут сохранить свою самобытность, культуру, религию, причем это относится как к внешней, так и к внутренней политике.