Сапоги и шпоры: вещи-символы русского всадничества в воспоминаниях русских кавалеристов

Шапиро Бэлла Львовна кандидат исторических наук доцент, кафедра музеологии, Российский государственный гуманитарный университет 125993, Россия, г. Москва, ул. Миусская Площадь, 6 Shapiro Bella PhD in History Docent, the department of Museology, Russian State University for the Humanities 125993, Russia, g. Moscow, ul. Miusskaya Ploshchad', 6 b.shapiro@mail.ru Другие публикации этого автора

Материальная культура русского всадничества не относится к числу забытых исследователями тем. Только за последние годы интересующемуся читателю был представлен довольно значительный массив работ: О. В. Двуреченского (2008, 2018 и др.) ^[1]; ^[2], К. В. Трубицына и Ю. Н. Бузыкиной (2009, 2010, 2012) ^[3]; ^[4]; ^[5] А. В. Курбатова (2013) ^[6], В. И. Егорова (2014) ^[7], Д. А. Клочкова (2014, 2015) ^[8]; ^[9] и многих других. Основные тенденции научного интереса к проблеме в XIX – начале XXI вв. и его динамика детально рассмотрены автором в монографии «Русский всадник в парадигме власти» (2021) ^{[10, с. 7-16]}. Мы видим, что чаще всего вопрос анализируется детально и обстоятельно, в контексте исторического либо археологического исследования; крайне редко предметом фрагментарного анализа становится не внешний вид, технология изготовления, метод или способ использования, бытования предметов, а их символический смысл. Так, изредка отмечается, что перед выпуском в полки кавалерийская молодежь выбирала шпоры, как «лучшее украшение кавалериста», с большим воодушевлением ^{[9, с. 314-316]}; мимоходом упоминается, что не меньшее внимание отдавалось выбору кавалерийских сапог, среди великого их множества: высоких и малых, строевых и парадных ^{[9, с. 312]}.

Представляется возможным расширить спектр подходов, включив в этот ряд и методы культурологического исследования, поскольку знаковый характер некоторых форм материальной культуры русского всадничества вполне очевиден. Актуальность исследования определяется уникальностью не только материальной культуры русского всадничества, но — шире — культурно-исторического конного наследия России в целом, его ценностью для русской и мировой культуры. Материалами для изучения вопроса были избраны мемуары-автобиографии и мемуары-истории, записки и дневники, воспоминания, частная переписка и личные архивы представителей кавалерийских частей Российской императорской армии.

Стоит начать с определения всадничества как особой привилегированной группы среди военной и военно-политической элиты, чья кастовая исключительность подчеркивалась известной русской пословицей «конный пешему не товарищ». Появление профессионального конного воинства на Руси происходит в период с середины XI до XIII вв. ^{[11, с.10]}. Главную силу войска теперь составляла конница; с этого времени власть принадлежала тому, кто стоял в ее главе. И позднее лучшие фамилии русского дворянства служили именно в кавалерии, особенно гвардейской ^{[12, с. 57-58]}.

Эта исключительность многократно подчеркивалась самими конниками. Не иначе, как «богами верховой езды» называли и постоянный состав Офицерской кавалерийской школы ^{[13, с. 33-36]}; ^{[14, с. 13]}, и русских офицеров-конкуристов — победителей международных стартов ^[15], и отдельных лихих ездоков (таких, как есаул Царской сотни Бекир Тургиев с его знаменитой джигитовкой на полном карьере) ^{[16, с. 19]}.

Особого упоминания в этом ряду заслуживают «земные боги» — вахмистры кавалерийских училищ ^{[17, с. 16]}; ^{[18, с. 11]}; ^{[19, с. 41]}. «… вахмистр эскадрона. Это — “земной бог”. Никто из молодых даже не смеет приблизиться и заговорить с этим “земным богом” — настолько высока и почетна его фигура. Можно обратиться по службе и по делу к своему взводному вахмистру — и то в случаях исключительных, дабы не беспокоить его с пустяками. Но “бог земной” — для молодежи — недосягаем», — вспоминал выпускник «Славной школы» (Николаевского кавалерийского училища, далее — НКУ) Г. И. Лисовский (пишущий под псевдонимом Евгений Вадимов) ^{[20, с. 17]}.

Отдельные кавалерийские части Российской императорской армии почти официально нарекались бессмертными (александрийские гусары, т. е. 5-й гусарский Александрийский полк) ^[21]; не-кавалеристы — простыми смертными ^{[20, с. 5]}.

«Божественно-бессмертную» историю эффектно дополняло красивое поверье об особом «кавалерийском» сердце (употреблялось в контексте особой преданности лихому кавалерийскому духу) ^{[22, с. 34]}; ^{[13, с. 33]}. Особое положение всадничества наблюдалось даже среди нижних чинов. Так, в Крымском конном полку Российской императорской армии нижние чины именовались всадниками, в прочих полках — уланами, гусарами, кавалергардами и т. д., и только потом рядовыми ^{[23, С 68]}.

Кастовую обособленность кавалерии обеспечивал тщательный отбор кадров, прошедших через горнило «цука» (неформальных кавалерийских традиций) и через «огненное чистилище» обучения (сравнение принадлежит Г. И. Лисовскому) усложнявшемуся год от года кавалерийскому искусству ^{[20, с. 5]}). «Нелегко, очень нелегко дает к себе подступ лучезарная звезда офицера Российской конницы... И не только она — нелегко влезает на плечи… мундир юнкера», — подтверждал Г. И. Лисовский ^{[20, с. 4]}.

Эта исключительность всадничества соотносилась со специфичностью его материальной культуры. Поощрялась особая подтянутость, щеголеватость, поддерживать которые среди кавалерийских юнкеров и кавалеристов вменялось их командирам ^{[24, с. 40]}; ^{[25, с. 13]}. Культ наружного лоска сочетался с требованием особой лихости, удали, воинского духа: сумма всех этих качеств составляла так называемую «отчетливость» ^{[20, с. 11]}; ^{[26, с 12]}; ^{[27, с. 103]}. Современников впечатляли триумфальные шествия «красивых, как боги» ^{[28, с. 72]} кавалеристов.

Ярким и незабываемым впечатлением от встречи с представителем этой культуры делится «молодой» (т. е. только вступивший) в «Славную школу» А. Л. Марков: его встретила «великолепная и грозная фигура. Красивый и стройный, как дорогая игрушка, только что вышедшая из магазина, передо мною стоял, загородив вход, юнкер старшего курса, — вспоминает Марков, — одетый с иголочки в прекрасно сшитый китель, синие бриджи и мягкие лакированные сапоги, на которых, каким-то чудом, серебряным звоном звучали шпоры, хотя их владелец стоял совершенно неподвижно» ^{[17, с. 14]}. «Форма школы была чрезвычайно нарядной и красивой и не имела ничего общего с двумя другими кавалерийскими училищами — Елисаветградским и Тверским, носившими уланскую форму», — подчеркивает Марков ^{[29, с. 71]}.

Отдельные детали кавалерийской экипировки были включены в ритуальный контекст, что кардинально изменило их семиотический статус ^{[30, с. 224]}. Эта связь особенно наглядно выражалась в погребально-ритуальном церемониале, когда боевого коня усопшего — его верного товарища и в бою, и после смерти — вели рядом с похоронной колесницей; тут же несли шпоры, символизировавшие воинскую славу усопшего.

В качестве символа особой всаднической доблести умершего шпоры обнаруживаются в славянских могильных захоронениях уже с первых веков нашей эры; среди погребального инвентаря древнерусских захоронений — с середины X в. Здесь шпоры имели то же культовое значение, что и в Западной Европе, обозначая право и обязанность аристократии воевать в седле. Наиболее активное использование шпор в допетровской России связывают со Смутным временем или с периодом, предшествующим ему ^{[1, с. 135]}; ^{[31, с. 189-201]}.

Новый виток культурной истории шпор приходится на начало XIX в., время оформления многих неформальных кавалерийских традиций. Процесс начался с открытия НКУ как «питомника русской конницы» (под названием Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров), привилегированного заведения, где обучались представители многих известных дворянских фамилий, впоследствии составившие костяк военной, военно-политической и культурной элиты ^[32]. Впоследствии идея была подхвачена и развита другими кавалерийскими институциями ^{[17, с. 12-13]}; ^{[20, с. 9]}; ^{[33, с. 17]}.

Процесс проходил при активном участии М. Ю. Лермонтова, который провел в «Славной школе» два страшных (по его собственным словам ^{[34, с. 719]}) учебных года. В память этих лет нам осталось стихотворение «На серебряные шпоры я в раздумии гляжу…», созданное поэтом в юнкерские годы (1833/34) ^{[35, с. 274]} и так называемая «лермонтовская шпора» — невидимый (!) или едва видимый след, по преданию, борозда, оставленная на полу курительной комнаты школы шпорой поэта ^{[34, с. 141]}. «Сам М. Ю. Лермонтов сделал невидимую черту своей шпорой, чтобы звери (т. е. младший курс — Б. Ш.) не входили… эти традиции соблюдались очень строго, и никто из молодых не посмеет перешагнуть там, где ему не разрешено», — подтверждал выпускник НКУ 1914 г. А. С. Бразоль ^{[36, с. 180]}.

В последние годы империи начался очередной этап символизации материальной культуры русского всадничества. С новым XX веком все чаще высказывались замечания, согласно которым кавалерия как самостоятельная ударная сила в условиях стремительно растущей машинизации армии исчерпала свои возможности. Интерес к символике военной вещи, призванной укрепить моральный дух кавалерии, растет, особенно после прошедшей в 1907–1909 гг. реформы мундира.

Шпоры прочно закрепляются в кругу вещей-символов неформальных кавалерийских традиций, прежде всего, ритуалов перехода, символизирующих вхождение всадника в вышестоящую профессиональную группу. Особым почетом окружаются первые шпоры, которые выдавались кавалерийскому юнкеру не иначе как за особые успехи в езде, не ранее чем через два-три месяца (что практически совпадало по времени с принятием присяги и началом действительной военной службы, взаимно усиливая значение обоих знаменательных событий — Б.Ш.) после начала обучения кавалерийскому искусству.«Их получало не больше пяти-шести человек на смену, и поздравлял с их получением, обыкновенно сам Начальник Училища по представлении командира эскадрона», — вспоминает выпускник НКУ 1899 г. Г. И. Лисовский ^{[20, с. 25]}.

Первый из смены — лучший из лучших ездоков — получал шпоры из серебра ^{[29, с. 71-72]}; юнкера НКУ называли первые шпоры лермонтовскими и почитали их как реликвию ^{[36, с. 181]}. Получение первых шпор объявлялось незабываемым праздником, сопровождалось устными поздравлениями от командиров школы и однокурсников, а также угощением от самого «земного бога» ^{[36, с. 181]}. «Шпоры даются командиром эскадрона или дивизиона за хорошую езду и день получения их остается навсегда в памяти получившего: он даже спит первую ночь — в шпорах», — подтверждает выпускник НКУ 1916 г. А. А. Арсеньев ^{[24, с. 40]}. При этом «позором считалось поздно получить шпоры», — уточняет выпускник Елисаветградского кавалерийского училища 1893 г. полковник Фурман ^{[33, с. 8]}. «Шпоры надо было заработать <…> Радость была большая — надеть шпоры, заработав их в короткий срок», — еще раз подчеркивает А. А. Бразоль ^{[36, с. 178, 180]}.

Шпоры, издававшие «чудный серебряный звон», «нежный металлический звук, заставивший сладко сжаться мальчишеское сердце» ^{[17, с. 15]}; ^{[29, с 62]}, приобрели значение предмета мечтаний кавалерийской молодежи ^{[29, с. 71-72]} (возраст кавалерийских юнкеров первого года обучения на рубеже XIX–XX вв. обыкновенно колебался в пределах 17-20 лет). Не случайно одно из самых суровых дисциплинарных наказаний — наказание карцером — сопровождалось изъятием шпор и сапог ^{[20, с. 25]}.

Сапоги — еще одна важнейшая деталь экипировки — для кавалериста имели и до сих пор имеют едва ли не большее символическое значение, чем шпоры: «надень сапоги — почувствуй себя всадником», — говорят современные конники. Показательны воспоминания кадетов Донского кадетского корпуса, где уроки верховой езды — при почти полном отсутствии материальной базы для таких занятий — проводились только для двух старших классов, весной и осенью, всего лишь по одному часу в неделю. Кадеты, стремясь к получению необходимых кавалерийских умений и навыков, по словам выпускника корпуса 1898 г. донского казака Е. И. Балабин, «надевали высокие до колен сапоги и чувствовали себя настоящими кавалеристами» ^{[37, с. 2, 5]}. Показательно, что Евгений Иванович, как и большинство его однокашников, продолжил свое кавалерийское образование в «Славной школе» НКУ.

«С экипировкой шутить было нельзя, — подводит итог размышлениям 20-летний Владимир Трубецкой, готовясь выйти в гвардейские кирасиры после успешной сдачи офицерских экзаменов в НКУ (воспоминания Трубецкого относятся к 1912 г.). — Я… устремлялся к… знаменитому сапожнику, заказывая у него потрясающие парадные сапоги… Шпоры я покупал, конечно, у Савельева… ни одни шпоры в мире не могли сравниться с настоящими Савельевскими по «благородству» своего звона, а звук шпор в то далекое время был очень красноречив. Так, если вы слышали сзади себя на улице громкое воинственное и вызывающее бряцание, вы не оглядываясь могли смело сказать, что за вами идет либо жандарм, либо какая-нибудь штабная крыса из комендантского управления. Если до вас доносился тонкий, задорный, кокетливый или же крикливый перезвон, — вы знали уже, что где-то рядом шествует приехавший в столицу провинциальный ухарь-армеец, гусар-красноштанник. Но если до вашего слуха доносилась мягкая и благородно дзинькующая мелодия, — тонкий, воспитанный гвардейский офицер, искушенный в правилах приличия и хорошего тона — офицер, носящий знаменитые савельевские шпоры, приготовленные из какого-то волшебного и, конечно, очень дорогого сплава» ^{[28, с. 158-159]}.

Так в экстремальных условиях рубежа XIX–XX веков (последних лет империи), когда встал вопрос о потере кавалерией самостоятельности, шпоры и сапоги окончательно приобрели значение маркера, отделяющего «своих» от «чужих»; стали символом и мерилом «идеального» кавалериста, обнаруживая сложный механизм взаимосвязей поэтизации, мифологизации и символизации. Господствующий в это время интерес к военной культуре многократно усилил тягу к символизации военной истории и значимость взаимосвязей материального и нематериального мира. Развитие военной науки и более глубокая профессионализация российской армии, и, особенно, ее кавалерии, закономерно отразились в быту кавалерийских училищ. Изменение системы на новом этапе ее исторического развития повлекло за собой и изменение системы «вращивания» в пространство всаднической культуры, о чем свидетельствуют многочисленные воспоминания русских кавалеристов, прошедших это горнило.

Завершая анализ, можно заключить, что в результате работы:

— был выявлен, структурирован и детально изучен значительный корпус воспоминаний представителей кавалерийских частей Российской императорской армии;

— на основе анализа этого материала дана характеристика отдельным специфическим формам материальной культуры русского всадничества, имеющим потенциал символико-смыслового содержания;

— сделан акцент на состоянии проблемы на рубеже XIX–XX вв., когда русская кавалерия находилась в глубоком кризисе и потребность в символизации всаднической культуры была особенно высока;

— проблема впервые была помещена в стыковое пространство исторической культурологии и истории материальной культуры.

Культурологическое осмысление полученных результатов исследования позволило еще раз подчеркнуть роль воспоминаний представителей кавалерийских частей Российской императорской армии как актуальных и востребованных источников по истории материальной культуры русского всадничества и по культурной военной истории.