Социальный институт религии в идеологии большевизма

Иванов Андрей Александрович ORCID: 0000-0003-4097-9447 кандидат исторических наук доцент, кафедра истории и философии, Санкт-Петербургский государственный университет ветеринарной медицины 196084, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Черниговская, 5 Ivanov Andrei Alexandrovich PhD in History Associate Professor, Department of History and Philosophy, Saint Petersburg State University of Veterinary Medicine 196084, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Chernigovskaya, 5 ivanovaa85@list.ru Другие публикации этого автора

Распространение в России марксистской идеологии во второй половине XIX – начале XX веков сделало весьма актуальным вопрос о выработке отношения сторонников данного политического учения к доминирующим в стране социальным институтам – государству, армии и церкви. При этом если государство представлялось структурой, созданной в основном для применения насилия и поддержания стабильности сложившихся в обществе форм эксплуатации, а регулярная армия в таком контексте являлась лишь «орудием реакции, слугой капитала в борьбе против труда, палачом народной свободы» ^{[7, с. 114]}, то отношение к религиозным организациям было достаточно противоречивым.

В частности, уже из работ Ф. Энгельса следовало, что религиозные учения представляют собой лишь реакцию индивидов на природно-климатические и социальные изменения, поэтому «всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, – отражением, в котором земные силы приобретают форму неземных» ^{[3, с. 6]}. Иными словами, религию, с точки зрения сторонников социализма и материализма, можно было считать недостоверной формой познания окружающей действительности, в соответствии с которой изменения социально-политического устройства прямо связывались с действиями сверхъестественных сил, а не объективными фактами общественной жизни.

Соответственно, данная сфера социальных отношений приобретала, в глазах марксистов, много общих черт с политической идеологией, используемой эксплуататорскими группами для управления поведением религиозно мыслящих масс. Полагалось, что такого рода индивиды были вынуждены признавать господство над собой не только земной, но и божественной власти, повлиять на которую они были не в состоянии, что делало этих граждан удобным объектом для навязывания выгодных элите норм и образцов трудового и политического поведения.

Между тем, приверженцы социализма в России считали залогом социально-экономического прогресса революционное переустройство материального мира, и церковь в этом ключе становилась для них идейным оппонентом, а тесная связь Православия с российским государством и вооруженными силами заставляла видеть в нем форму манипуляции общественным сознанием для маскировки интересов господствующих групп – в 1906 году В.И. Ленин прямо указывал однопартийцам, что «мы создали свой союз РСДРП, между прочим, именно для… борьбы против всякого религиозного обмана трудящихся» ^{[6, с. 145]}.

Однако подобное отношение вовсе не было равнозначно наличию принципиального антагонизма между приверженцами марксизма и христианства. Дело в том, что для сторонников материалистического понимания мира идея богоборчества была несостоятельна, так как искоренение неверного взгляда на социальную действительность было лишь вторичной задачей по отношению к изменению экономического положения верующих.

Таким образом, уничтожение эксплуатации (участие в которой принимала и церковь) являлось первоочередной задачей, выполнение которой должно было неминуемо сказаться и на самосознании граждан: «Было бы нелепостью думать, – писал В.И. Ленин, – что в обществе, основанном на бесконечном угнетении и огрублении рабочих масс, можно чисто проповедническим путем рассеять религиозные предрассудки» ^{[7, с. 146]}.

Соответственно, объектом критики для российских социалистов обычно становилась не религия как таковая, а несправедливые, с их точки зрения, социальные нормы и порядки, поддерживаемые и укрепляемые элитарными группами (дворянством, духовенством, купечеством и т.д.). Вновь обратимся к мнению В.И. Ленина в данном вопросе: «гнет религии над человечеством есть лишь продукт и отражение экономического гнета внутри общества» ^{[7, с. 146]}. Иными словами, устранить религию, как форму сознания, можно лишь за счет преобразования бытия, отсюда – концентрация на борьбе с церковью казалась на рубеже XIX – XX веков контрпродуктивной, так как вела к неэффективной трате времени и ресурсов.

В этой связи нельзя не заметить, что в 1917 – 1918 годах и В.И. Ленин, и Народный комиссар Просвещения А.В. Луначарский имели тесные контакты с американским «Всемирным христианским союзом молодежи», который получил возможность открыто вести «культурно-просветительную работу» примерно в 60 российских городах. Когда же вопрос о целесообразности поддержки подобной религиозной организации был поднят на заседании Исполкома Московского Совета депутатов, один из его лидеров В.И. Яхонтов заявил, что «у нас есть гораздо более контрреволюционные и опасные организации, хотя бы наша церковь» ^{[11, с. 601]}.

Характерно, что на начальном этапе революции в России критика РПЦ строилась на том, что «попы – это вши в народном теле, это пособники мародеров и помещиков» ^[12], то есть речь шла лишь о политической позиции духовенства. Канонические вопросы поднимались крайне редко, так как необоснованная критика отдельных религиозных догм, укоренившихся в общественном сознании, могла лишь дискредитировать марксистов в глазах широких масс населения. Уже у К. Маркса можно найти требование к сторонникам «поменьше щеголять вывеской атеизма» ^{[3, с. 12]}, так как ненаучное отрицание религии ведет лишь к эскалации социальных противоречий и конфликтов. Это было совершенно очевидно и В.И. Ленину, призывавшему «избегать всякого оскорбления чувств верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма» ^{[8, с. 118]}.

Отсюда, лидеры РСДРП(б), даже отрицая необходимость религиозных воззрений в коммунистическом обществе, были готовы признать право индивидов на свободу совести, а отделение церкви от государства в их глазах (до 1917 года) всего лишь означало ее превращение из господствующего над массами института в частное дело каждого гражданина. В данном отношении, сепарационная модель государственно-церковных отношений выглядела наиболее привлекательной, так как в этом случае признавался принцип невмешательства во внутреннее устройство каждого из институтов, пропаганда религиозных ценностей не могла осуществляться с использованием средств государственного принуждения, а официальная власть не имела бы возможности налагать санкции на граждан в зависимости от их вероисповедания

Тем не менее, в вопросе об отношении социалистов к церкви у В.И. Ленина встречается интересный тезис: «Мы требуем, чтобы религия была частным делом по отношению к государству, но мы никак не можем считать религию частным делом по отношению к нашей собственной партии» ^{[7, с. 143]}.

Данное утверждение нужно понимать не в смысле запрета на прием в партию верующих (при их безусловном согласии с партийной программой) – считалось, что «честные и преданные коммунисты» могут быть полезны в деле строительства нового общества даже при условии, что разделяют какие-либо религиозные ценности ^{[7, с. 65-66, 146]}. По всей видимости, в процитированном отрывке содержалось указание на необходимость формулировки партией определенной стратегии во взаимоотношениях с церковью для недопущения интеграции данных институтов и пресечения религиозной пропаганды внутри партии.

По сути, наличие идеологических противоречий между марксизмом и религией ставило РСДРП(б) перед необходимостью вести активную агитационно-пропагандистскую работу в плане распространения идей материализма и научных знаний об окружающем мире для переориентации верующих с духовных исканий на участие в классовой борьбе на стороне социалистов. Такого рода призывы встречаются еще у К. Маркса, полагавшего, что «ликвидация религии – как иллюзорного счастья народа, есть требование его настоящего счастья» ^{[14, с. 49]}.

Характерно, что значительная часть рядовых членов большевистской партии отличались чертами мессианского самосознания – это особенно сильно проявилось уже после их прихода к власти в России, когда широкое распространение получили следующая точка зрения: «У нас новая мораль. Наша гуманность абсолютна, ибо в ее основе славные идеалы разрушения всякого насилия и гнета. Нам все дозволено, ибо мы первые в мире подняли меч не ради закрепощения и подавления, но во имя всеобщей свободы и освобождения от рабства» ^[5]. Фактически, в идеологических представлениях целого ряда большевиков задача партии состояла не только в критике церкви и религии или даже их уничтожении, открытым становился вопрос об использовании политической программы РСДРП(б) в качестве фундамента нового мировоззрения, замещающего и подменяющего собой религию. Хотя руководство партии в период Гражданской войны неоднократно осуждало устремления своих членов превратить социализм в набор догм, принимаемых исключительно на веру, полностью искоренить такое отношение не удалось.

Подобные обстоятельства позволили философу Н.А. Бердяеву утверждать, что «марксизм есть не только учение исторического или экономического материализма о полной зависимости человека от экономики, марксизм есть также учение об избавлении, о мессианском призвании пролетариата, о грядущем совершенном обществе, в котором человек не будет уже зависеть от экономики, о мощи и победе человека над иррациональными силами природы и общества» ^{[1, с. 81]}.

Сходные мотивы звучали и в творчестве австрийского экономиста Й. Шумпетера: «В определенном смысле марксизм и есть религия. Для верующего он предоставляет, во-первых, систему конечных целей, определяющих смысл жизни, и абсолютных критериев для оценки событий и действий; и, во-вторых, руководство к осуществлению целей, содержащее не только путь к спасению, но и определение того зла, от которого человечество или избранная часть человечества должна быть спасена. Можно добавить и следующее: марксистский социализм принадлежит к той разновидности религий, которая обещает рай уже при жизни» ^{[13, с. 19-20]}. Даже современные специалисты Н.В. Работяжев и Э.Г. Соловьев, характеризуя советское общество, прямо указывали на тот факт, что «коммунистический мессианизм занял место веры в исключительность православного царства» ^{[9, с. 94]}.

По сути, установленный в СССР режим государственного атеизма заимствовал многие аспекты «государственного православия царской эпохи», как писал А. Красиков ^{[4, с. 18]}, не только в вопросах утверждения официального единомыслия, но и стремления к распространению своих взглядов за пределы контролируемой советским государством территории, а также создания строгой иерархии внутри атеистических организаций. Недаром известный протоиерей С.Н. Булгаков в своих трудах открыто именовал СССР «единственным в мире конфессиональным государством, в котором господствующей религией является воинствующий атеизм» ^{[2, с. 343]}.

В символической области сходство большевизма и христианства было весьма заметным – место икон занимали портреты вождей пролетариата, церковные песнопения были заменены революционными гимнами, бывшие строители христианских соборов после революции активно привлекались к декорированию идеологически важных архитектурных объектов. Характерно, что в 1924 году после смерти В.И. Ленина в Советском Закавказье имел место интересный случай, отмеченный в сводке местной ЧК: «местное население с разрешения комиссии по проведению траурных дней устраивало церковные панихиды и затем шествия по улицам с портретом т. Ленина» ^{[10, с. 188-189]}.

При этом и некоторые представители религиозной элиты Российской Империи до 1917 года выступали с критикой капитализма и поддерживали ряд социалистических лозунгов, а революция казалась им инструментом духовного возрождения и обновления.

По всей видимости, в первой половине XX столетия советское государство и церковь с трудом могли выстроить взаимоотношения в рамках сепарационной модели, поскольку в определенном отношении дублировали функции друг друга. В этой ситуации наиболее вероятным было либо сохранение государственно-церковных отношений в русле кооперационной модели, имевшей распространение до свержения монархии, либо переход к конфронтационной модели взаимоотношений. Если учесть, что к 1917 году авторитет РПЦ в обществе значительно снизился (к примеру, по сравнению с 1916 годом в период революции число военнослужащих, соблюдавших православные традиции, уменьшилось примерно в 10 раз), последний из описанных сценариев был крайне невыгоден религиозным институтам, поскольку мог привести к их уничтожению. Собственно, уже на протяжении 1917 года имели место многочисленные случаи разграбления и разгрома церквей – например, в Петрограде накануне свержения Временного правительства от грабителей пострадали и церковь Спаса на Сенной площади, и церковь при Новодевичьем монастыре.

Таким образом, можно сделать вывод, что, несмотря на идеологические расхождения между адептами социализма и православия, потенциальный конфликт между ними вполне мог проходить в ненасильственной форме. Взаимное осуждение политических позиций в дореволюционный период не исключало возможностей к установлению взаимовыгодных контактов, однако эта тенденция не получила должного развития в первой половине XX века