Постправда как синдром Цифровой эпохи: предельное понимание феномена и сценарии будущего

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-011-00581
The reported study was funded by RFBR, project number 20-011-00581

Введение

Формирование глобального информационного пространства в конце XX – начала XXI вв. стало основным индикатором наступления Цифровой эпохи. Новая среда социальной коммуникации быстро приобрела свои отличительные черты и сформировала положительную обратную связь с процессами информатизации и дигитализации общества. Развитие цифровых технологий влияет на особенности коммуникации (и через них – на общество и его культуру). Но верно и обратное: сформировавшиеся цифровые коммуникационные практики создают запрос на дальнейшее внедрение ИКТ в повседневную жизнь, общественную, политическую или профессиональную деятельность.

Таким образом, исследование коммуникационных практик приобретает специфическую актуальность – это не только средство мониторинга социальных и культурных проблем, но и необходимый эмпирический базис для социального прогнозирования. Приоритетную актуальность приобретает исследование трансформации информационного обеспечения общества и институтов массовой информации.

В 1992 г. американский драматург сербского происхождения Стив Тесич опубликовал в журнала «The Nation» эссе. В нем автор обсуждал недавние на тот момент события, в которых американские власти представали в неприглядном свете – Уотергейтский скандал, тайные поставки оружия в Иран, войну в Персидском заливе и т.д. Тесич обратил внимание на то, что после короткого периода интенсивного возмущения американское общество быстро успокаивалось и забывало о причине своего переживания. «Мы быстро превращаемся в нацию такого типа, – писал драматург, – о которой могли только мечтать монстры тоталитаризма. До сих пор всем диктаторам приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы заглушить в обществе голос правды. Сейчас мы своими действиями показываем, что в этом уже нет необходимости, что нам удалось сформировать в себе некий психический механизм, который способен избавлять нас от осознания правды, какой бы важной она ни была. Будучи свободными людьми, мы по своей собственной воле приняли фундаментальное решение о том, что хотим жить в некоем мире постправды [post-truth]» ^[25].

Начиная с эссе С. Тесича «постправда» стала окказионализмом ^{[12, с. 156]}, который использовался от случая к случаю и не имел детерминированного значения, пока в 2016 году издательство Oxford Dictionaries не назвало лексему post-truth «словом года», т.е. наиболее актуальным, востребованным, отражающим дух времени понятием ^[31]. Это привлекло внимание публицистов и общественных деятелей и в какой-то степени стало самосбывающимся пророчеством: термин стал употребляться повсеместно и стал едва ли не основной характеристикой сообщений в средствах массовой информации.

Однако в ситуации с объявлением post-truth словом года Оксфордским словарем не меньше постправды, чем в самой лексеме – она в большей мере привлекает наше внимание на основе эмоциональных суждений, а не объективных фактов. В 2012 году другое авторитетное издание – Merriam-Webster объявило словом года malarkey, т.е. лицемерные дебаты ^[27], а в 2016 – Surreal (сюрреалистический), как обозначающий нечто, что реально произошло, но воспринимается нами как необычайно иррациональное ^[33]. Но, пожалуй, наиболее точное смысловое совпадение относится еще к 2006 году, когда Merriam-Webster объявил словом года truthiness – т.е. утверждение чего-либо в качестве факта на основании интуиции, убежденности в том, что утверждаемое является фактом или желание (sic!) видеть утверждаемое реальным, фактическим ^[28]. Аналогичные ситуации происходили и после объявления пост-правды словом года Оксфордским словарем. Dictionary.com в 2017 назвало словом года дезинформацию ^[29], Collins Dictionary в том же году признало таким слово фейкньюс ^[22], а Кэмбриджский словарь – популизм ^[30]. И хотя эти термины не являются синонимами «постправды» или лишь частично пересекаются с ней по значениям, они всё же обозначают феномены, относящиеся к тому же комплексу социокультурных феноменов – искажение восприятия или отражения реальности в медиа, выступлениях политиков, коммуникации обычных людей. Увы, ни одно из перечисленных слов не получило столь пристального внимания всех тех, кто перечислен выше. Только постправда столь прочно вошла в политический и культурный дискурс современности, что… значение ее совершенно размылось и уж тем более далеко ушло от смысла первоначальной статьи С. Тесича.

В силу произошедшей смысловой дисперсии, которую нам остается только зафиксировать как данность, в силу гиперактуализации концепта «постправды» в пространстве общественно-политических дискуссий мы считаем критический пересмотр этого концепта и выявление его родового отношения как гиперонима по отношению к множеству частных случаев коммуникационных стратегий, обладающим большой практической и теоретической актуальностью.

Объектом исследования выступает социокультурная коммуникация Цифровой эпохи, связанной с формированием глобального информационного пространства и внедрением ИКТ во все сферы жизни, а предметом – коммуникационные феномены, связанные со спонтанным или намеренным медиаискажением реальности.

Целью исследования при этом выступает не просто проблематизация смысловой дисперсии постправды, а стремление максимально широко обозначить круг медийных феноменов, потенциально включаемых в семантическое поле этого концепта, а также попытка прогнозирования развития культуры Цифровой эпохи по различным ситуациям решения «проблемы постправды», которая является частью «антиномии дезинформации» информационного общества ^{[17; 18]}

После первичной концептуализации феномена постправды в начале 1990-х гг. неологизм не привлекает значительного внимания. Однако после реактулизации середины 2010-х гг. начинается этап научного внимания к постправдивой коммуникационной стратегии. Исследования постправды можно разделить на несколько групп: 1) общий анализ феномена, его социальных, коммуникационных, культурных и иных оснований ^{[6; 10; 12; 17; 18; 19 и др.]}, 2) анализ конкретных феноменов и ситуаций, соотносимых с научным концептом постправды ^{[2; 5; 7; 15; 21; 23; 24; 32]}; 3) попытки мониторинга социокультурной ситуации и определения перспектив и стратегий борьбы с постправдой ^{[1; 3; 4; 16; 17 и пр.]}.

Общее число опубликованных только в российских периодических рецензируемых научных изданиях статей составляет несколько тысяч, несмотря на короткий исторический горизонт исследования феномена.

Понятие постправды

При попытке дать определение понятию пост-правды мы сталкиваемся с некоторыми проблемами. Словарь Оксфорда определяет post-truth как прилагательное, характеризующее коммуникационные ситуации, в которых объективные факты имеют меньшее влияние на формирование общественного мнения, чем апелляция к эмоциям и убеждениям человека ^[37]. Несмотря на значительное количество вышедших статей, фиксирующих результаты исследований, словарное определение не подвергалось сколько-нибудь серьезной критике, поскольку представляло исследователям 3 рабочих критерия определения постправды в частной ситуации анализа новостных сообщений:

- игнорирование в сообщении объективных фактов;

- апелляция к ценностям и убеждениям человека;

- использование эмоционального давления для аргументации своей позиции.

Начиная с определения Оксфордского словаря и заканчивая современными исследования, практически повсеместно используются все три или несколько реже – только первые 2 критерия ^{[3; 6, с. 317; 14, с. 404; 15, с. 331; 30; 37]} Однако следует заметить, что все три критерия являются частными случаями родовых понятий, которые описывают целый класс феноменов и коммуникационных ситуаций:

1) Из игнорирования объективных фактов вытекает намеренное медиаискажение реальности. Не просто добросовестное заблуждение или ошибочные выводы на основе неполной информации, а конструирование картины события или, шире – мира, в удобной коммуниканту форме.

2) Апелляция к ценностям и убеждениям человека является частным случаем использования когнитивных искажений, которые служат инструментом для достижения обозначенной ранее цели – конструирования событийной картины по заранее заданным параметрам.

3) Наконец эмоциональное давление – это частный случай эристики, т.е. способов ведения спора и аргументации, целью которых является не достижение истины, а утверждение правоты использующего эристические инструменты, своего рода коммуникационное «мошенничество».

Мы не расширили значение постправды, поскольку «так было удобно», а лишь указали общие феномены и коммуникационные практики, частным случаям которых соответствует словарное определение постправды. При этом оснований для сужения предложенной общей картины к зафиксированным в словаре частностям нет: нельзя называть постправдой исключительно разновидность информационных сообщений, которые используют когнитивные искажения «склонности к подтверждению» и «предвзятости подтверждения», игнорируя ситуации, в которых использовались когнитивные искажения иного рода (например, фундаментальная ошибка атрибуции или фрейминг, которыми также часто «грешат» тенденциозные СМИ). Ориентация исследователей именно на один конкретный вид когнитивных искажений и конкретный эристический прием как критерии постправды произошла в силу их распространенности в глобальном информационном пространстве Цифровой эпохи и в силу первоначальной гиперфокусировки именно на новостных медиа, которые использовали эти виды когнитивных искажений и ригорических приемов.

Таким образом в рамках исследования мы определяем постправду как коммуникационную стратегию, направленную на выстраивание искаженной и не соответствующей объективной реальности, но по каким-то причинам необходимой коммуниканту картины события, или шире – мира, с использованием приемов эристики и когнитивных искажений.

Комплекс феноменов

Является ли само явление постправды новым? Е.Е. Пронина и А.С. Кириченко утверждают, что новым в феномене постправды является только то, что «политтехнологические ухищрения теперь именуются особой формой правды». ^{[10, с. 43]} Колин Уайт относит зарождение этого феномена к эпохе Н. Макиавелли ^[36], а Е.О Труфанова предлагает выйти за рамки медиапрактик и в итоге обнаруживает истоки феномена в античном споре между сторонниками «реализма» и «антиреализма» [Подробно см. 16]

Советская, американская или нацистская пропаганда в течение второй-третьей четвертей XX века использовали схожие инструменты. С самого возникновения средств массовой информации в институциональной форме борьба двух тенденций – объективной и интерпретационной составляла если не смысл, то философско-историческое содержание процесса развития журналистского ремесла. Так имеет ли смысл придумывать новый термин только из-за количественных различий, степени искусности или «изобретательности в выборе форм языковой упаковки и искусностью в части отбора заведомо ложной и отсева нежелательной информации» ^[8]? Нам представляется, что введение в научный дискурс термина постправда несмотря на историческое родство, например, с феноменом пропаганды, не только оправдано, но и необходимо, поскольку как первоначальные частные критерии, так и выдвинутые нами расширительные критерии охватывают далеко не только новостные сообщения масс-медиа как можно было бы подумать. Иными словами, постправда в отличие от пропаганды – нечто распространенное далеко за пределы сферы «классической» массовой коммуникации и институтов средств массовой информации.

Само понятие массмедиа в XXI в. изменяет свой смысл по причине повсеместного внедрения широкополосного и мобильного интернета, технологий Web 2.0 и социальных сетей, которые куммулятивно превращают любого участника интернет-коммуникации в потенциальный источник новостного сообщения, значимого в мировом масштабе. Интернет является плодородной средой для возникновения множества различных по своей природе феноменов, которые ассоциированы в синкретическое множество «пост-правды».

Основываясь на выдвинутых ранее общих критериях и игнорируя псевдокритерий «политической злонамеренности» (поскольку он отсутствует в базовом словарном определении и поскольку его введение намеренно сужает смысловое понятие постправды до результатов применения политтехнологий и политического PR), мы обнаруживаем следующие культурные феномены, которые коррелируют с концептом постправды:

I. Не относящиеся к актуальным новостям феномены

1. «Фанатские теории» - феномен, возникший в гик-культуре, и представленный в 2 основных формах:

а) литературно-детективное расследование участников фэндома, которые пытаются предугадать сюжетные повороты и развязку длящегося произведения, а также значимые перемены в образах персонажей. Самым ярким примером является фанатская теория о том, что персонаж «Саги Льда и Пламени» Дж. Мартина Джон Сноу является «потерянным наследником» свергнутой династии Таргариенов, а не незаконнорожденным сыном феодального лорда Эддарда Старка. Этот вариант фанатских теорий не имеет отношения к постправде

б) «переписывание истории» - это разновидность фанатских теорий, в которых утверждается и аргументируется, что данная автором читателям или зрителям картина сюжета намерено искажена и скрывает истинную подоплеку. Самой известной «фанатской теорией» такого рода является история о том, что режиссер Джордж Лукас в трилогии приквелов киносаги «Звездные войны» намеревался сделать главным злодеем, скрывающего свою идентичность, комедийного персонажа Джа-Джа Бинкса, но отказался от своего намерения в силу негативного восприятия последнего зрительской аудиторией. Теория «Джа-Джа Бинкс – верховный ситх» имеет солидную аргументацию, но намерено манипулирует сюжетными фактами, данными в фильмах, а также образами героев авторского видения режиссера, использует эристические приемы и апеллирует к некоторым убеждениям членов фэндома. В 2010-е такие фанатские теории широко распространились в гик-культуре и вышли в массовую культуру, а сюжетный твист, т.е. неожиданный и резкий поворот, который обнаруживает, что все предшествовавшее твисту время автор намеренно мистифицировал читателя, становится едва ли не обязательным элементом композиции и сюжетной конструкции произведения. Ключевой целью фанатской теории является все же инфотейнтмент, т.е. коммуникационное развлечение. Их авторы не ставят своей целью изменить реальный сюжет произведения, а лишь развлечь читателя ловкой манипуляцией с фактами и обнаружением малозаметных деталей, которым придается гипертрофированное значение.

2. Литбейт – объявление автором произведения новых неожиданных фактов о сюжете и героях, которые противоречат ранее известному по опубликованным текстам или не подтверждаются ими. Самым известным литбейтом на сегодняшний день является объявление британской детской писательницей Джоан Роулинг о гомосексуальной ориентации одного из ключевых персонажей цикла романов о Гарри Потере – директора школы волшебников, профессора Дамблдора. Практически аналогичный эффект произвело заявление режиссера Ланы Вачовски о том, что культовая киноэпопеи «Матрица» задумывалась как история любви… и трансгендерного перехода, сделанное перед началом съемок четвертой части, которая сама по себе стала неожиданностью для поклонников, поскольку эпопея не раз объявлялась законченной в 2003 году трилогией.

3. Поп- и лженаукаочевидным образом искажают объективную научную картину мира и используют когнитивные искажения и эристическую аргументацию в целях обоснования своих концепций ^{[1, с. 12.]}. Можно сказать, что поп- и лженаука – это сайнсбейт, злонамеренная разновидность фанатских теорий, только теперь уже основанная не на художественном, а псевдонаучном материале. Мотивы могут быть самыми различными: от влияния конспирологического менталитета до реализации коррупционных схем получения государственного финансирования и присвоения целевых средств. Наиболее исследованной и заметной разновидностью поп-науки является фолькхистори^{[4, с. 311]}.

4. Астротурфинг – это имитация широкой общественной поддержки или «низовой инициативы» через специально созданные организации или при помощи ботоводства и фабрик троллей. Само по себе не является разновидностью медиасообщения и, следовательно, не относится к постправде напрямую, однако используется для создания необходимого эмоционального «гула» вокруг фейкньюс, фактоидов и намеренной дезинформации, которые мы рассмотрим позднее. При этом астротурфинг уже сам по себе является и медиаискажением реальности и использованием некоторых когнитивных искажений, связанных с восприятием определенного мнения, как широко распространенного и пользующегося социальной поддержкой, а также эмоциональной эристической аргументации (например, активируя социологическую «воронку молчания» или, наоборот, «каскад доступной информации»)

^{[21; 23]}

II. Незлонамеренные массмедийные виды постправды

5. Фанфейки – это намеренное создание новостных сообщений, основанных на несуществующих фактах с целью мистификации и развлечения читателей (например, случай интернет-ресурса «The Onion» специально рассматривается в статье Я. И. Соболь ^[15]). Основным мотивом является инфотейнтмент, т.е. развлечение читателя. Частным случаем фанфейков стали феномены пранка и «вышедшего из-под контроля троллинга», которые сами не имеют цели оставаться правдоподобными длительное время, поскольку развлекательного эффекта достигают именно после разоблачения, но в краткосрочной перспективе отвечают всем критериям постправды^{[6, с. 317]}.

6. Кликбейт – это использование заголовков, которые прямо искажают содержание ради усиления эмоциональной привлекательности гиперссылки, ведущей к полному тексту статьи. Кликбейт не является злонамеренным политическим медиаискажением реальности, однако искажает ее в погоне за экономической выгодой и создает проблему баланса между привлекательностью медиасообщения для читателя и ответственностью издания. The New York Times стоит на позиции того, что грань между привлекательным заголовком и кликбейтом не должна размываться, и нельзя использовать «заголовки, заставляющие читателей чувствовать себя обманутыми после прочтения статьи» ^[35]. Российская исследовательница О. А. Гаврикова до определенной степени оправдывает кликбейт-медиапрактику тем, что «в мире, где успех контента определяется количеством просмотров и оценок, данная техника привлечения внимания аудитории представляет собой лишь реакцию на вызов современных условий высокой конкуренции между информационными ресурсами» ^{[2, с. 27]}.

7. «Хайп» в социальных медиаявляется иной разновидностью постправды. Под хайпом мы понимаем информационный шум (т.е. множество однородных сообщений), связанных с определенной темой, ситуацией, событием или персоной, которые на первом этапе развития минимально отличаются тематически и содержательно и на втором - намеренно провокационны и оппозиционны (вторичная утилизация несогласных или медленных пользователей). Если использовать интернет-сленг (а иного релевантного инструмента описания многих феноменов интернет-коммуникации у исследователя попросту нет), то «хайповая волна» состоит из торопливых сообщений-реакций на событие, пропустить которые значит оказаться социально-медийным аутсайдером. Торопливость, сиюминутность, острота, необходимость продемонстрировать собственную личную вовлеченность – все это создает основания для эристической риторики хайп-постов, использования любых средств для аргументации собственной позиции и, в конечном счете, медиаискажения реальности. Последний подобный случай – распространение сообщений о катастрофическом разлитии неизвестного химического реагента в Авачинской бухте на Камчатке, которое привело к массовой гибели животных. Источником «хайпа» стал пост интернет-журналиста Ю. Дудя от 3 октября 2020 г. ^[11], который в свою очередь основывался на аэрофотографии пятна неизвестного происхождения в околокамчатской акватории. Лишь спустя 2 недели массовой истерии выяснилось, что по крайней мере часть распространяемой информации заведомо ложна – фотографии были сделаны не над акваторией Авачинского залива ^[13].

8. Нарративная журналистикапо мнению исследователей приходитна смену «уже несуществующей журналистике фактов и почти исчерпавшей себя журналистике мнений журналистика» ^{[3, с. 287]}. Пока что этот термин используют для жанрового определителя разновидности журналистских сообщений, представляющих реально произошедшие события в виде увлекательной истории. Добросовестная нарративная журналистика не относится к числу феноменов постправды, однако интериоризированный автором рассказ – мощный инструмент информационного воздействия, использующий когнитивное искажение доверия чьему-то личному опыту, эмоциональную аргументацию и прочее для направленного конструирования (а значит - искажения) медиакартины мира.

III. Злонамеренные массмедийные феномены, соотносимые с концептом постправды.

9. Фактоидизэтого перечня является самым «безобидным» вариантом, это – выдача за факт непроверенных сомнительных сведений или чьего-либо мнения. Первоначально, введенный в оборот в начале 1970-х гг. биографом Мерилин Монро Н. Мейлером [См. 26], этот термин означал «факт, не существовавший до того, как он появился в газете или журнале», но со временем стал означать превращение в медийный факт ложного утверждения, подкрепленного лишь авторитетным мнением. Однако референция к авторитетности источника без учета наличия или отсутствия доказательств представляет собой одновременно когнитивное искажение и разновидность эмоциональной аргументации, т.е. переводит фактоид в плоскость постправды.

10. Намеренная дезинформация является самым простым и очевидным случаем постправды, который в силу своей политизированности в первую очередь привлекает внимание исследователей. Зачастую дезинформация не является прямой ложью, а чаще, следуя арабской традиции политических уловок таврией или та’аридом (примерно равно амфиболии) ^[9]в первую очередь паразитирующая на эмоционально активированных вопросах и ситуациях, например – смерти детей в ходе военных конфликтов, применения оружия массового поражения и т.д.

11. Фейковые новости – это прямая ложь, информационное сообщение, не имеющее под собой действительной событийной основы. Считается, что фейкньюс стали проблемой (а скорее, были осознаны таковой) в ходе президентской гонки 2016 г. в Соединенных Штатах ^[24]. И хотя термин получил массовое использование (или обрел второе дыхание) действительно в это время, но проследить сам феномен фальшивых новостей можно вплоть до 1830-х гг. и эпохи одноцентовых газет (penny papers) ^[20], а то и со Средневековья, где институты массовой информации функционировали совершенно на иных принципах ^[32]. О том, что фейк - не уникальное явление современности, фактически, говорит Ю.М. Ершов, упоминания в качестве частичных синонимов такие термины как «дезинформация», «вброс», «фальшивка», «газетные утки» - всё это коммуникационные артефакты индустриальной эпохи Модерна. ^{[5, с. 246]}. На этой же позиции стоит и, например, И.В. Зиновьев ^{[6, с. 317]}.

Описанные выше типические коммуникационные стратегии и медийные феномены могут взаимодействовать и интегрироваться, порождая ситуативно-уникальную форму постправды, которая не имеет классификационной ценности, однако, безусловно, должна быть рассмотрена, чтобы еще раз указать на сложность анализируемого феномена. На взгляд автора, наиболее ярким примером интеграции и взаимодействия различных конкретных форм постправды в политическом медийном дискурсе является «Палливуд» – комплекс медийных мер, предпринимаемых арабами Палестины по намеренному искажению действий Израиля в конфликтном регионе с целью добиться сочувствия общественного мнения, получить преференции от международных организаций и добиться международных санкций в отношении Израиля. Ресурс гражданской расследовательской журналистики SecondDraft посвятил целый раздел одному из самых ярких примеров постановочного характера медийных сообщений в духе стратегии Палливуда [См. 34].

Причины распространенности

Все описанное ранее разнообразие феноменов отвечает критериям постправды: медиаискажению реальности, эксплуатации когнитивных искажений и инструментов эристики. Однако является ли оно мотивационно однородным? Идентично ли по своим последствиям?

Нельзя назвать единственную причину падения качества журналистики и формирования парадигмы постправды. Это сложный процесс со множеством прямых и обратных связей между производителями и потребителями контента и постоянной сменой ролей. Так социальные сети и сайты-агрегаторы пользовательского контента (pikabu.ru, reddit.com) сообщают о ситуациях и, таким образом, генерируют контент, потребителями которого становятся новостные ресурсы, генерирующие уже сообщения в новостном формате, потребителем которого становятся… вновь пользователи социальных сетей и агрегаторов пользовательского контента. Но первоначальные источники новостных сообщений – рядовые пользователи интернета, которые просто не подозревают о неких «стандартах объективной журналистики». Или же, наоборот, работающие на медиакорпорации и часто опосредованно на государство пропагандисты, получившие профессиональное медиаобразование, прекрасно знают, что такое объективная журналистика, однако намеренно пользуются своим знанием истории журналистики, печатного дела, политики, отбирая наиболее эффективные – и этически неприемлемые! – инструменты воздействия на свою аудиторию.

Автор видит следующий комплекс причин всеобъемлющего распространения медиапрактик постправды:

- возросшая идеологизация общественно-политического дискурса, в том числе в силу роста популистских, как левых, так и ультраправых настроений

- мотив «информационного развлечения», мистифицирования.

- развитие «журналистики мнений» до крайней точки. Так, Н. С. Михалков, излагая конспирологическую теорию глобального чипирования под видом вакцинации от вируса SARS Cov-2019, превентивно защитился от обвинений в распространении информационных фейков настойчиво повторяемой фразой «Это всего лишь мое мнение, я всего лишь задаю вопросы». Однако принятие аудиторией подобной позиции, принятие самой допустимости публично излагать прямую ложь, прикрываясь декларацией субъективного характера высказывания – это ловушка, которая расширяет пространство бытования постправды.

- возросшая сложность поиска первоначального источника информационного сообщения и его проверки.

- стремление к получению прибыли с косвенных методов монетизации (рекламные показы и переходы на сайт).

Автор также согласен с рядом других исследователей, которые упоминают такие причины распространения постправды, как:

- стремление к скоростной публикации новостей ^{[7, с. 84; 14, с. 402]}

- формирование Web 2.0 технологий ^{[14, с. 403]}

- использование технологий машинного обучения и ИИ, в частности - формирование персонализированной «ленты новостей» ^{[14, с. 409]}

- усиливающееся присутствие клипового мышления ^{[14, с. 409]}

Сценарии пост-постправдивого будущего.

В заключительной части статьи автор считает необходимым рассмотреть прогнозные сценарии развития постправдивых медиатенденций. Как это может повлиять на мир в целом и на информационное и социокультурное пространство России в частности – это вопрос огромной практической актуальности. Как и любая тенденция распространение медиапрактик постправды не вечно, оно имеет свое историческое начало и должно иметь свой футурологический горизонт.

1. Пессимистический сценарий основан на допущении о том, что ситуация с распространенностью постправды признается нормальной журналистским сообществом, поощряется экономическим и политическим истеблишментом. Соответственно изменяется и сама официальная парадигма журналистики: релятивизм, декларируемая социальная (и даже историческая!) ответственность и соображения «необходимой защиты национальных интересов» перевешивают миссию объективного информационного освещения (как для либералов, так и для консерваторов, как для глобалистов, так и для современных «почвенников»). Вследствие этого можно ожидать формирования и повсеместного распространения медианигилизма, который как феномен возникает едва ли не одновременно со СМИ и как тенденция то усиливается, то ослабевает. В следствие уже распространения и усиления медианигилизма само понятие факта, равно как и возможность его объективного освещения, будут отрицаться обществом.

Эмоциональный характер сообщений, относимых к феноменам постправды, способствует еще большей атомизации, эскалации социальной и политической напряженности. Откликаясь на запросы аудитории, все более радикальной будет становится и риторика официальных СМИ и дискуссии в пространстве публичной политики, что в конечном счете приведет к внутриполитическому кризису. Даже опаснее политического кризис мировоззренческий, поскольку родственные и/или сопутствующие новостной постправде феномены – фактоиды, лже- и поп-наука, фолькхистори и т.д. сперва выступают факторами постепенного распада научной картины мира, а затем подменяют собой рациональную картину мира, поэтому их место занимают религиозные учения (вероятно – в наиболее радикальном своем варианте) и конспирологические теории.

Этот сценарий подразумевает в определенном смысле слова историософский откат и сила этого регресса будет зависеть только от существования альтернативных цивилизационных путей развития.

2. Нейтральный сценарий культуры согласия и самоцензуры.

Общество вырабатывает компенсаторные механизмы и институты распространения информации в условиях постправды. Основываясь на принципах толерантности и репрезентативности информационные сообщения окончательно переходят от авторского к коллективному способу производства и коллективной ответственности. Производство и самое содержание профессиональных информационных сообщений становится сложным, неповоротливым и громоздким с обязательной валидацией различными социальными группами влияния всех его компонентов. Непрофессиональные распространители информации вынуждены либо следовать декларируемым принципам толерантности (при этом в варианте реализации дополнительного принципа «никакой толерантности к врагам толерантности», что вызывает закономерные сомнения уже с историко-философских позиций), репрезентативности и «объективности», либо подвергаются социальному остракизму и кибербуллингу, вследствие чего медийная сфера, да и культуротворческая деятельность вообще, становятся пространством самоцензуры. Этот сценарий нежизнеспособен в долгосрочной перспективе вследствие нарастающего рассогласования различных социальных групп, влияющих на медийное производство – в этих условиях они не вырабатывают компромиссы или решения формата «win-win», а лишь путем медиашантажа достигают краткосрочных социально-эгоистических целей без учета общих интересов.

3. Нейтральный сценарий государственного контроля и деанонимизации.

Общество приходит к идее о том, что любое информационное сообщение имеет своего конкретного автора(ов), поэтому для преодоления исторической ситуации постправды требуется принять комплекс мер, 1) включающих в себя установление доказательной связи между человеком и его цифровыми аватарами и 2) введение новых строгих норм регуляции интернет-коммуникации, включая «драконовское законодательство» по борьбе с информационными фейками, ужесточение норм цензуры, повсеместное внедрение «политик памяти», фиксирующих желательный для данного общества образ прошлого и т.д. Вероятно, для цифровой подписи будет использоваться связка биометрических данных и блокчейн технологий, эпоха «свободного конструирования интернет-идентичности» уйдет в прошлое.

Конечно, хактивисты и иные группы политического действия, будут бороться с подобными мерами, вероятно с использованием систем луковой маршрутизации, анонимайзеров, кражи личных (в том числе - биометрических) данных, что будет приводить только к дальнейшему усилению государственной и метагосударственной регуляции интернета.

Это не означает победы над постправдой, а лишь то, что число ее источников сокращается до числа медиа, чья деятельность санкционирована государством и может быть прекращена в любой момент – и это касается как профессиональных, юридически зарегистрированных медиа, так и СМИ. Отдельные и отличающиеся первоначальные шаги в этом направлении предпринимают Китайская Народная Республика, Российская Федерация и Соединенные Штаты Америки.

4. Оптимистический сценарий основан на допущении того, что общество обладает своего рода «иммунной системой» к вирусному распространению информации, поэтому спустя определенный период времени вырабатывает естественный ответ на постправдивые медиапрактики. Меняются стратегии потребления информации, человечество перерастает «детскую болезнь» информационного общества – стремление к бесконечному инфопотреблению, нормы медиаграмотности начинают формироваться родителями и системой образования, начиная с раннего детского возраста [См., напр., 6, с. 317]. Государственные попытки контроля интернет-среды в конечном счете проваливаются, поскольку прикладная информационная грамотность молодого поколения априори выше, чем у старшего, адаптивные возможности – шире, а государственные и интернациональные усилия по тотальному контролю среды Интернет саботируются суперкорпорациями XXI века, которые в конечном счете создают независимые от государственной инфраструктуры возможности доступа к интернету (например, проект Starlink Илона Маска).

На пути оптимистического сценария – множество преград, а его реализация грозит иными непредвиденными (и сейчас принципиально непредсказуемыми) последствиями. Однако только он выглядит долгосрочно жизнеспособным – не скатывающимся ни к социальной дезинтеграции пессимистического сценарии, ни к различным видам цифровой и медийной диктатуры двух вариантов нейтрального сценария. К сожалению, этот сценарий исходит из:

1) Слабо доказуемого предположения о том, что, создавая новые средства и формы коммуникации, человечество всякий раз оказывалось беззащитно перед ними, а затем вырабатывало способы «принуждения к ответственности»

2) Вложенной «ошибки выжившего», заключающейся в данном случае в нашей уверенности в том, что и в этот раз человечеству удастся выработать защитные механизмы против нового состояния своей информационно-коммуникационной системы.

Выводы.

Очевидно, что как коммуникационная стратегия или феномен постправда не является уникальным феноменом современности, о чем свидетельствуют как многие исследователи, так и эссенциалистская логика определения. Если обобщить критерии постправды до родовых понятий, то мы приходим к определению постправды как намеренного медиаискажения реальности с использованием эристики и когнитивных искажений. В большей или меньшей степени это было свойственно и дезинформации, и пропаганде, и ранним формам рекламы. Определенная уникальность постправды как коммуникационной стратегии заключается больше в степени ее распространенности в современном обществе, что связано как с особенностями коммуникационной среды Цифровой эпохи, в первую очередь – потенциала обращения любого участника интернет-коммуникации в ситуативный или пролонгированный во времени источник массовой информации. Но причинами распространениями постправды является и усложение комплекса мотивов намеренного медиаискажения реальности или обращения к инструментам недобросовестной обработки и трансляции информации – от политических и экономических до сугубо развлекательных.

В статье были обозначены и кратко рассмотрены многие феномены, которые так или иначе отвечают выделенным критериям постправды: фанатские теории, литбейты, кликбейт, астротурфинг, фактоиды, фейкньюс, фанфейк и т.д. Безусловно, этот перечень не является окончательным ни в будущем, ни даже на сегодняшний момент – какие-то коммуникационные феномены неизбежно ускользают от автора исследования в том случае, когда вопрос о родовой общности и типологизации до сих пор не ставился. Однако демонстрация широты спектра возможных конкретных феноменов, связанных с коммуникационной стратегией постправды, таким образом приобретает практическую актуальность, обозначая направления дальнейших исследований.

Необходимо ли «преодоление» постправды? Если отвлечься от стандартных аргументов о необходимости для общества объективного освещения актуальных событий, то мы ступаем на неустойчивую почву социального прогнозирования. Радикально-негативный сценарий предполагает, что дальнейшее развитие тенденций использования постправды как коммуникационной стратегии средствами массовой информации, приведет к предельной поляризации общества и откроет путь насильственному разрешению накопленных противоречий. Риски развития по этому пути даже с учетом своего исключительно прогнозного характера слишком высоки, поэтому с нашей точки зрения «преодоление» постправды является практически важной задачей. Альтернативами спонтанного развития общества по негативному сценарию выступают различные сценарии контроля, из которых наиболее очевидными являются:

1) Нарастающая сложность подготовки информационных сообщений, форм их презентации, и верификации на основе общественного контроля. Это с одной стороны, приводит к гиперусложнению институтов массовой информации и самой массовой коммуникации, с другой – делает их заложниками шантажа со стороны различных групп влияния или последовательной самоцензуры. Ключевая проблема – намеренное медиаискажение реальности при этом не преодолевается. Вместо этого мы получаем лишь искажение медийной картины мира в определенную сторону

2) Государственный институционализированный контроль за созданием и распространением медиаконтента может быть реализован как комплексом чисто юридических и бюрократических мер, так и потребовать значительных идейных и социальных сдвигов и сложной технической реализации, связанных с созданием программно-аппаратных комплексов и соответствующей правовой базы для фактической деанонимизации и регуляции Интернета. Это конец эпохи свободы сетевой идентичности. Является ли это катастрофой? Безусловно, нет. Однако это порождает нарастающие риски формирования нового типа политических режимов – автор назвал бы его цифровым пост-тоталитаризмом. Свобода совести, слова, мысли, приватность, неприкосновенность жилища и личной переписки – все это ставится под угрозу, однако испуганное иными негативными перспективами общество может на это пойти.

Умеренно-оптимистический сценарий заключается в том, что медиаобразование и развитие медиаграмотности становятся приоритетами государственной образовательной и культурной политик, чего самого по себе недостаточно. Сценарий гибридного (спонтанно-направляемого) преодоления постправды в известной мере основывается на допущении того, что люди с течением времени адаптируются к новым коммуникационным средствам, феноменам, ситуациям и стратегиям, учатся взаимодействовать с новыми средствами массовой информации и оценивать их сообщения.

Рецепция постправды происходит уже и средствами художественной культуры, которая предлагает свои алармистские прогнозы в форме антиутопий. Например, использует моделирование информационного суперфейка как сюжетообразующего события классик «твердой научной фантастики» Н. Стивенсон в своем последнем романе «Падение, или Додж в аду». Построенные автором сценарные образы будущего, в котором тенденции постправды нарастают и активно используются в политических процессах (как прямо – в пессимистическом сценарии, так и косвенно – в сценариях № 2 и 3), лишены оптимистической привлекательности и утопизма. Но они обозначают вопросы, ответы на которые необходимо найти для нормализации социальных отношений и политической ситуации обществ Цифровой эпохи. Иначе мы рискуем пойти по пути социальной дезинтеграции или, наоборот, формирования неототалитарных обществ на основе цифровых технологий.