Применение кросс-системности при переводе уголовно-процессуальной терминологии с русского языка на английский

Брицына Настасья Михайловна магистр лингвистики, Московский государственный институт международных отношений (университет) Министерства иностранных дел Российской Федерации 119454, Россия, г. Москва, проспект Вернадского, 76 Britsyna Nastasia M. Master's Degree in Linguistics,  the department of English Language No.1, Moscow State Institute of International Relations of the Ministry of Foreign Affairs of the Russian Federation 119454, Russia, g. Moscow, prospekt Vernadskogo, 76 nast.britsyna@yandex.ru Другие публикации этого автора     Ковшикова Екатерина Владимировна магистр лингвистики, Московский государственный институт международных отношений (университет) Министерства иностранных дел Российской Федерации 119454, Россия, г. Москва, проспект Вернадского, 76 Kovshikova Ekaterina V. Master's Degree in Linguistics, the department of English Language No.1, Moscow State Institute of International Relations of the Ministry of Foreign Affairs of the Russian Federation 119454, Russia, g. Moscow, prospekt Vernadskogo, 76 yekaterina.kovshikova@yandex.ru Другие публикации этого автора

Татаринов Матвей Константинович ORCID: 0000-0002-3078-434X старший преподаватель, кафедра теории права и сравнительного правоведения, Московский государственный институт международных отношений (университет) Министерства иностранных дел Российской Федерации 119454, Россия, г. Москва, проспект Вернадского, 76 Tatarinov Matvey K. Senior Lecturer, Department of Legal Theory and Comparative Law, Moscow State Institute of International Relations of the Ministry of Foreign Affairs of the Russian Federation 119454, Russia, g. Moscow, prospekt Vernadskogo, 76 tamat705@gmail.com Другие публикации этого автора

Введение

Не желая оставаться в стороне от важнейших открытий последних лет в области естественных и гуманитарных наук, а особенно когнитивистики, современное языкознание отходит всё дальше от репрезентационалистской модели языка, согласно которой члены языкового сообщества, используя в коммуникации между собой условные знаки, «кодируют» объективную реальность и, таким образом, «отражают» или «передают» её в словах. Всё больший интерес вызывает исследование языка как формы активного восприятия и процесса конструирования действительности, основанного на постоянном преобразовании единиц опыта (перцептов) в ментальные и языковые структуры; в свою очередь идеи реляционного подхода и эволюционной эпистемиологии послужили толчком для осознания роли среды как неотъемлемой части этого процесса языкового конструирования. Не случайно российский лингвист А. С. Дружинин однажды сравнил язык с водой, а языкового субъекта – с пловцом, учащимся в ней плавать, ведь язык по своей сути является «средой выживания» ^[7], в которой человек «вырабатывает, использует и поддерживает в непрерывном эмпирическом потоке собственные относительно устойчивые перцептуальные и концептуальные структуры» ^{[22, p. 118]}. Так, адаптируясь к среде и меняя её с помощью языка и в языке, субъекты создают для своих нужд те «знакомые структуры», которые позволяют координировать их взаимодействия и ориентироваться в реальности. В условиях межкультурной коммуникации (а перевод сложных уголовно-правовых и уголовно-процессуальных концептов с русского на английский язык являют собой яркий тому пример) эти «знакомые структуры» реальности реципиента и становятся главной целью переводчика – их нужно выделить в языковом пространстве и соответствующим образом активизировать в тексте. Потому, развивая мысль А. С. Дружинина, заметим, что при поиске необходимых соответствий в русско- и англоязычной юридической терминологии переводчик уподобляется не просто пловцу, а пловцу «с грузом», который не только должен производить самые ловкие и эффективные движения, чтобы не утонуть, но и суметь перебраться с одного корабля на другой, не растеряв по пути важные части своего «когнитивно-семантического» груза и тем более не подменив его содержимое чем-то чуждым, – то есть переводчику необходимо совершить «кросс-системный» переход, из одной правовой системы в другую.

По замечанию российского лингвиста и переводчика Т. П. Некрасовой, «кросс-системный юридический перевод – это перевод, в котором задействованы языки, обслуживающие принципиально разные правовые системы, и который предполагает переход из одной системы юридических координат в совершенно иную систему юридических координат» ^{[10, с. 17]}. Пара языков «русский-английский» – как нельзя более удачный пример того, как данная теория применяется на практике: эти языки конструируют правовые реалии двух различных систем – общего и континентального права – и, следовательно, кросс-системность должна стать отправной точкой при принятии каждого переводческого решения. Иными словами, при выборе переводческих трансформаций необходимо учитывать культурно-специфические черты не только вербализуемой правовой системы, но и правовой системы той страны, на языке которой создаётся сообщение, чтобы максимизировать точность воспроизведения юридической информации средствами языка реципиента. Кроме того, не стоит забывать о языковом «парадоксе», на который указывает Председатель Ассоциации сравнительного правоведения Нидерландов Ж. Р. де Гроот: любой отдельно взятый язык имеет столько юридических языков, сколько существует правовых систем, использующих данный язык в качестве юридического; именно поэтому перевод осуществляется с одного юридического языка на другой ^{[14, p. 2]}. Такого мнения придерживается и П. Сандрини ^{[19, s. 16]}. Данное утверждение имеет особую значимость для настоящего исследования по той причине, что в качестве целевого языка рассматривается английский язык, которым вербализуются правовые системы целого ряда стран: США, Великобритании, государств Содружества и др. Что касается проведённого анализа перевода положений Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации (УПК РФ) ^[1], то он был осуществлён авторами применительно к юридическому языку Соединённых Штатов и Англии.

Понимание языка как реальности, которую непрерывно моделируют наши когнитивные манипуляции, с одной стороны, сенсорно-моторной динамикой, и умственными рефлексивными операциями, с другой ^[9], равно как непосредственное сопоставление уголовного процесса российской, английской, американской правовых систем позволяют заключить, что для достижения коммуникативной цели переводчику недостаточно работать лишь с лексическими единицами – на первый план выходит соблюдение тех принципов и закономерностей, по которым в языке выстраивается та или иная правовая действительность, а также экстралингвистический контекст, без которого невозможно реализовать содержательный и прагматический потенциал высказывания. Трудно не согласиться с исследователем Университета Пуэрто-Рико М. Моррисом, который называет юридический перевод «деятельностью на стыке права, языкознания и переводоведения» ^{[16, p. 14]}. Принимая во внимание сложность, но в то же время высокую востребованность качественного перевода документов, связанных с международным сотрудничеством в сфере уголовного судопроизводства (его главным реципиентом выступают правоохранительные органы государств, куда Российская Федерация направляет просьбы о выдаче и поручения об оказании правовой помощи по уголовному делу), при этом учитывая, что в рамках всё растущего запроса на надлежащее документальное оформление просьб о выдаче, поручений об оказании правовой помощи, иных актов, последние исследования посвящены либо юридическому ^[6], либо юридико-техническому ^[12], но не юрислингвистическому аспекту данной тематики, авторы определили своей целью 1) проанализировать существующую неофициальную англоязычную версию УПК РФ, опубликованную на сайте Всемирной торговой организации ^[2] (а именно: статьи, касающиеся взаимной правовой помощи по уголовным делам), 2) предложить новые варианты передачи отдельных российских правовых реалий на английском языке для повышения эффективности реализации коммуникативных задач.

Поскольку рассматриваемый авторами дискурс создаётся в условиях двух кардинально различающихся правовых систем – семьи общего права англоязычных стран и семьи континентального права, к которой относится российская правовая система, – имеет смысл отметить важную корреляцию, существующую между способом концептуализации правовой действительности и методами её непосредственной вербализации: субъективизированный и более конкретный характер уголовно-правовой семьи общего права (опирающейся на «идею человека» ^{[8, с. 724]}) переносится на сам англо-американский юридический дискурс, где акцентируются отдельные случаи из практики (прецеденты) и предметные детали (например, наличие в системе общего права «критерия “ближайшего шага”», или substantial step test, чуждый для российского права, в котором чётко разграничиваются приготовление к преступлению и покушение на него), а также наблюдается обилие оценочных понятий (material evidence, strict liability, reasonable person) и имён собственных, ставших уже репрезентантами правовых институтов (McNaughton Rules, Marbury v. Madison); так же и абстрактность основополагающей идеи семьи континентального уголовного права – «идеи закона» ^{[8, с. 724]} – оказывает прямое влияние на дискурс стран романо-германской семьи, где центральными становятся уже не предметные детали конкретных прецедентов, а абстрактные понятия («преступление», «правоспособность и дееспособность»), в этой связи применяются такие синтаксические средства, которые позволяют охватить максимальное множество потенциальных (абстрактных) ситуаций ^[11].

При вербализации уголовно-процессуальных реалий отдельных правовых систем стоит помнить и о выведенной Ж. Р. де Гроотом переводческой «формуле»: информационный компонент терминов правовой системы исходного языка (то есть основной смысл высказывания, адресованный юристу, и потому требующий максимальной реализации принципа формальной определённости) должен репрезентироваться терминологией правовой системы целевого языка ^{[14, p. 2]}. Здесь стоит сразу сделать оговорку о том, что речь не идёт о поиске абсолютного аналога правового института в другой правовой системе, поскольку в таком случае результатом может стать подмена термина, апеллирующего к одной реалии, понятием, которое моделирует совершенно иной фрагмент правовой действительности (в частности Attorney General не является эквивалентом Генерального прокурора в РФ – причины этого будут изложены ниже). В процитированном же высказывании учёного выдвигается тезис о том, что правовые концепты языка оригинала получится активизировать на целевом зыке в том случае, если будут использованы термины, релевантные для языка сообщения, т.е. применимые в конкретной правовой культуре и понятные реципиенту, но при условии, что не будут выстраиваться ложные ассоциации и несуществующие в реальности связи между разными правовыми институтами (ложные ассоциации появляются, например, если переводчик решит назвать Министерство внутренних дел РФ британскому юристу Home Office, а американскому – Department of the Interior).

Принимая во внимание столь непростые исходные установки переводческой деятельности, авторы провели анализ терминов уголовного процесса – ниже приведены самые показательные результаты, которые являются наиболее трудными и заслуживающими внимания с точки зрения перевода.

Потерпевший

Потерпевший – это физическое лицо, которому преступлением причинен физический, имущественный, моральный вред, а также юридическое лицо в случае причинения преступлением вреда его имуществу и деловой репутации ^{[5, с. 76]}. В рамках российской правовой системы термин потерпевший используется исключительно для уголовного процесса.

В неофициальной англоязычной версии ст. 456 УПК РФ предлагается передавать термин «потерпевший» английским термином victim. Действительно, традиционно используется именно это слово, однако постараемся понять, насколько подобный вариант оправдан.

В англо-американском типе уголовно-правовых систем не предусмотрен специальный процессуальный статус потерпевшего. Процессуальный статус victim ничем не отличается от процессуального статуса обычного свидетеля: у жертвы не больше прав или обязанностей, чем у свидетеля. Единственное, что отличает жертву и свидетеля, – то, что первая может подать гражданский иск и таким образом получить право самостоятельно доказывать материальный ущерб. Таким образом, называя «потерпевшего» victim, переводчик использует не полный эквивалент, а лишь аналог, приближенный к правовым реалиям страны языка оригинала. Тем не менее, представляется, что иной вариант перевода невозможен. Так, в англо-американском типе уголовно-правовых систем широко используется термин injuredparty. Однако,как правило, он применяется в рамках гражданского процесса, а не уголовного, что следует, в частности, из определения термина civil injury, содержащегося в словаре Блэка (при поиске значений юридических терминов авторы опираются на данный словарь как один из самых авторитетных в области англо-американского права – при рассмотрении Верховным Судом США уголовных дел он зачастую выступает в качестве вспомогательного источника права ^[3]): “Civil injury – injuries to person or property, resulting from a breach of contract, delict, or criminal offense, which may be redressed by means of a civil action” ^{[13, p. 924]}. То есть, даже если ущерб причиняется стороне в результате преступления, требовать возмещения такого ущерба сторона может, только подав гражданский иск. Следовательно, сторона, понесшая ущерб (injury), называется injured party и выступает стороной по делу в рамках гражданского процесса.

То же справедливо и для термина aggrieved party – это сторона, личные или имущественные права которой были нарушены или на которую была неправомерно возложена некая обязанность ^{[13, p. 87]}, в связи с чем становится ясно, что для уголовного процесса этот термин также не может быть использован.

Сказанное нами выше позволяет заключить, что оптимальным вариантом перевода лексемы «потерпевший» является единица victim, поскольку она указывает на то, что речь идёт об участнике именно уголовного процесса, а не гражданского. Кроме того, факт отсутствия отдельного процессуального статуса потерпевшего в англо-американском типе уголовных систем не приводит к полноценной лакуне, поскольку всё же существует термин victim, выступающий в данном случае аналогом, хотя он и конструирует этот фрагмент правовой действительности несколько иначе, апеллируя к правовому субъекту с другим набором прав. Здесь важно помнить, что ввиду расхождений в устройстве англо-американской и российской уголовных систем подобные моменты неизбежны, что требует от переводчика особой внимательности и умения указать реципиенту в случае необходимости на существенные различия систем.

Прокурор

Не меньше трудностей вызывает и лексема «прокурор». В названии главы 53 УПК РФ она переведена как prosecutor, а в тексте статьи 453 фигурирует уже как public prosecutor. К этому ряду можно добавить также частотное для англоязычного дискурса понятие attorney. В чём же разница между ними, и какой термин стоит использовать для перевода текста УПК РФ?

Для начала обратимся к статье 37 УПК РФ, чтобы понять, какой смысл вкладывается в понятие «прокурор» в Российской Федерации: «Прокурор является должностным лицом, уполномоченным в пределах компетенции […] осуществлять от имени государства уголовное преследование в ходе уголовного судопроизводства […]» (ст. 37 УПК РФ).

Стоит сразу отметить, что английскому public prosecutor соответствует русское «государственный обвинитель». Государственное обвинение – одна из функций прокурора, однако не единственная. Государственный обвинитель – прокурор, поддерживающий государственное обвинение в суде. В связи с этим представляется, что переводить термин «прокурор» как public prosecutor в рамках части 5 УПК РФ о международном сотрудничестве в сфере уголовного судопроизводства нецелесообразно, поскольку в данной части под словом «прокурор» понимается не только государственный обвинитель.

Уточняем значение термина prosecutor в словаре Блэка: “Prosecutor – one who prosecutes another for a crime in the name of the government; one who instigates the prosecution […]” ^{[13, p. 1385]}. Исходя из соотнесения этого определения с содержанием ст. 37 УПК РФ, можно сделать вывод, что prosecutor – действительно эквивалент термина «прокурор»и может использоваться при переводе УПК РФ.

Говоря же о понятии attorney, необходимо отметить, что это специальный институт уголовно-процессуального права, характерный лишь для англо-американских правовых систем, следовательно, его следует рассматривать в качестве одного из англоязычных вариантов единицы «прокурор», только если перевод осуществляется в рамках перехода из российской уголовно-правовой системы в английскую или американскую. Определение термина attorney, содержащееся в словаре Блэка ^{[13, p. 164]}, примерно соответствует определению термина «адвокат»в российской правовой традиции. Однако в доктрине уголовно-процессуального права зарубежных стран описываются также службы атторнеев, существующие в Англии и Соединенных Штатах и имеющие функции, схожие с функциями прокуроров в Российской Федерации. Вместе с тем юрист (attorney), представляющий интересы государства в суде, называется prosecutor. Таким образом, можно заключить, что наиболее подходящим термином для перевода термина «прокурор» является prosecutor.

Генеральная прокуратура Российской Федерации

После рассмотрения вопроса о переводе единицы «прокурор», логично перейти к вопросу о переводе названия такого органа Российской Федерации, как Генеральная прокуратура. В неофициальном переводе ч. 2 ст. 459 УПК РФ предложен вариант Office of the Procurator-General. Насколько данное решение обоснованно?

В первую очередь стоит отметить, что название органа переведено через лицо, возглавляющее его (то есть Генерального прокурора). На наш взгляд, подобная персонификация весьма уместна, поскольку для английского языка характерно использование такого приема при формировании названий органов. Рассмотрим теперь возможные английские эквиваленты российского термина «Генеральный прокурор».

В Англии и Соединённых Штатах существует такая должность, как Attorney-General, по существу схожая с должностью Генерального прокурора в Российской Федерации, но с рядом отличий. В РФ прокуроры в целом и Генеральный прокурор в частности обладают более широким спектром полномочий и компетентны надзирать за соблюдением законов вообще, а не только выступать в роли государственных обвинителей и вести надзор за следствием. В США Генеральный атторней является также министром юстиции и, соответственно, возглавляет Департамент (Министерство) юстиции. В России же Генеральная прокуратура и Министерство юстиции представляют собой два обособленных органа, причем Министерство юстиции является частью Правительства РФ, а Генеральная прокуратура не входит ни в одну из ветвей власти. Таким образом, переводить понятие «Генеральный прокурор РФ» с помощью Attorney-General не представляется возможным ввиду того, что статус и функции этих двух должностных лиц заметно отличаются.

Если же обратиться к термину procurator, использующемся в неофициальном переводе УПК РФ, становится ясно, что его значение очень далеко от понятия «прокурор» и, более того, связано с гражданским правом, а не уголовно-процессуальным: “Procurator – in the civil law a proctor; a person who acts for another by virtue of a procuration” ^{[13, p. 1373]}. К уголовному же праву этот термин имеет отношение, лишь когда речь идёт о procurators fiscal в Шотландии, то есть государственных обвинителях, осуществляющих предварительное расследование преступлений в подотчётным им округах ^{[13, p. 1373]}. Однако не стоит поспешно отказываться от варианта Procurator-General: такой перевод при совмещении транслитерации и калькирования с использованием общей строевой морфемы позволяет лучше передать уголовно-процессуальную реалию российского права и обозначить тот факт, что Генеральный прокурор и Attorney-General – не полные эквиваленты. Однако нельзя забывать и о том, что термин «прокурор» ранее уже был переведён как prosecutor. Поскольку единицей перевода всегда является не отдельное слово, а слово, реализующееся в континууме всего текста, то в переводе необходимо обеспечивать единообразие. В этой связи предлагаем перевести лексему «Генеральная прокуратура» как Office of the Prosecutor-General (то есть с помощью классического калькирования) или же термин «прокурор» изначально переводить как procurator, с тем чтобы подчеркнуть, что деятельность прокуроров в РФ не в точности совпадает с таковой у prosecutors в США и Англии. Здесь также необходимо отметить, что на практике в данном случае склоняются к калькированию. В качестве примера можно привести одну из оговорок РФ к Европейской конвенции о выдаче 1957 года: “The Prosecutor-General's Office shall be a body appointed by the Russian Federation to hear extradition cases” ^[4].

Судебное разбирательство

Судебное разбирательство – это центральная стадия уголовного судопроизводства, в ходе которой происходит непосредственное исследование всех доказательств, как содержащихся в материалах уголовного дела, так и дополнительно представленных в суд сторонами; пересмотр не вступивших в законную силу приговора и иных решений мирового судьи, рассматривавшего уголовное дело в качестве суда первой инстанции; а также деятельность вышестоящего суда по пересмотру приговора или иных судебных решений суда первой инстанции, которые не вступили в законную силу ^{[5, с. 10]}.

В неофициальном переводе ч. 2 ст. 459 УПК РФ предлагается переводить «судебное разбирательство» как judicial proceeding: “Judicial proceeding – any proceeding wherein judicial action is invoked and taken; any step taken in a court of justice in the prosecution or defense of an action” ^{[13, p. 987]}; “Proceeding – the form and manner of conducting juridical business before a court or judicial officer […] including all possible steps in an action from its commencement to the execution of judgment” ^{[13, p. 1368]}. На основании этого определения можно сделать вывод, что термин judicial proceeding подходит, скорее, для перевода термина «процессуальное действие».

По большому счёту, процессуальное действие – это любое юридически значимое действие (юридический акт), совершаемое в рамках уголовного процесса. УПК РФ к таким действиям относит следственные, судебные и иные. Ввиду того, что в рамках англо-американского типа уголовно-правовых систем следствие не существует отдельно от суда, judicial proceeding имеет то же значение, что и «процессуальные действия», предусмотренные УПК РФ. В этой связи возникает необходимость в поиске иных вариантов для перевода термина «судебное разбирательство». Остановимся на таких терминах английской и американской правовых систем, как litigation и trial.

В словаре Блэка единица litigation определена довольно пространно: “Litigation – contest in a court of justice for the purpose of enforcing a right […]; a judicial contest, a judicial controversy […]” ^{[13, p. 1082]}. Итак, litigation – общий термин, означающий не что иное, как «правовой спор», восходя этимологически к французскому litige, являющемуся заимствованием родительного падежа латинского существительного lis – «спор», «тяжба».

Рассмотрим значение второго варианта перевода: “Trial – a judicial examination, in accordance with law of the land, of a cause, either civil or criminal, of the issues between the parties, whether of law or fact, before a court that has jurisdiction over it” ^{[13, p. 1675]}. Такое определение соответствует определению «судебного разбирательства», указанному выше, и не противоречит ему. Во время trial, как и во время судебного разбирательства, происходит непосредственное исследование всех доказательств, а рассмотрением дела занимается суд, обладающий соответствующей компетенцией. Кроме того, как видно из определения, единица trial применима в том числе и к уголовному разбирательству. Таким образом, авторы приходят к выводу о том, что этот термин является наиболее подходящим вариантом перевода термина «судебное разбирательство».

Следственные действия: допрос, судебная экспертиза

Названия следственных действий также могут быть сложны для перевода на английский язык, поскольку виды следственных действий и их сущность могут отличаться в различных правовых системах.

Следственное действие – это обеспеченное государственным принуждением действие, предусмотренное УПК РФ, проводимое следователем или дознавателем на основаниях и в порядке, установленных УПК, в целях собирания и проверки доказательств и реализации назначения предварительного расследования и уголовного судопроизводства в целом ^{[5, с. 217]}. В рамках российского уголовно-процессуального законодательства существует целый ряд следственных действий, однако ниже приведены лишь те из них, которые фигурируют в главе 53 УПК и вызывают трудности при переводе.

Допрос – это следственное действие, содержанием которого является получение показаний от лица, которое обладает сведениями, имеющими значение для уголовного дела ^{[5, с. 231]}.

В неофициальном переводе УПК РФ «допрос» предлагается переводить как interrogation. Так как в словаре Блэка отсутствует словарная статья для этого термина, обратимся к другим источникам: “Interrogation is the questioning of suspects by the police” ^[15], из чего можно заключить, что английское interrogation не в полной мере отражает смысл российского института допроса. Согласно уголовно-процессуальному законодательству РФ, допрос осуществляется следователем по соответствующему делу или судом в отношении обвиняемого и подозреваемого, а также других участников уголовного судопроизводства (свидетели, эксперты и др.). Сотрудники полиции в РФ уполномочены осуществлять только опрос, но не допрос. При этом опрашивать они могут любые лица, а не только подозреваемых или обвиняемых (в сравнении с приведённым выше определением interrogation). Таким образом, становится очевидно, что единица interrogation не соответствует ни термину «опрос», ни термину «допрос».

В связи с этим стоит уделить внимание другому возможному варианту – examination. В словаре Блэка отмечается, что в судебной практике данное слово приобрело значение “a series of questions put to a witness by a party to the action, or his counsel […]” ^{[13, p. 664]}. При этом непосредственно в уголовной практике термин относится к «получению судьёй от обвиняемого информации, касающейся вменяемого ему преступления» и «предварительное слушание обвиняемого с целью установить, есть ли необходимость в проведении судебного разбирательства» ^{[13, p. 664]}. Таким образом, examination представляет собой удачный вариант передачи российской уголовно-процессуальной реалии на английском языке: «допрос» и examination происходят в единой процессуальной форме – в суде или лицом, осуществляющим процессуальные функции, направленные на реализацию принципа полноты судебной власти (например, следователем); допрашиваемыми выступают и обвиняемые, и свидетели и эксперты (следует оговориться, что термин witnesses в англо-американском правовом дискурсе относится не только к свидетелям по делу, но и экспертам ^[21]).

Производство судебной экспертизы – следственное действие, содержанием которого является проводимое с использованием специальных знаний по постановлению следователя или определению суда специально назначенным лицом (экспертом) исследования в установленной уголовно-процессуальным законом форме различных объектов и процессов в целях установления обстоятельств, имеющих значение для уголовного дела ^{[5, с. 238]}.

В неофициальном переводе УПК РФ термин «судебная экспертиза» предлагается переводить как court examination. На наш взгляд, такой перевод неверен по следующей причине. Экспертиза называется в УПК РФ судебной не потому, что проводится судом, а потому, что осуществляется по назначению суда. Так, предложенный вариант может привести к неправильному толкованию термина реципиентом, создав у него впечатление, что это процессуальное действие в РФ производится судом. На самом же деле судебная экспертиза выполняется экспертом, поэтому вполне подходящим способом передачи данного уголовно-правового института на английском языке является использование единицы expert evidence: “Expert evidence – testimony given in relation to some scientific, technical, or professional matter by experts, i. e., persons qualified to speak authoritatively by reason of their special training, skill, or familiarity with the subject” ^{[13, p. 688]}. Семантический компонент данной лексемы совпадает с таковым в понятии «судебная экспертиза». Кроме того, анализ тематической статьи в английском юридическом источнике (официальный сайт Королевской службы преследования ^[20]) также подтверждает релевантность термина expert evidence, обозначающего предоставление экспертом (expert / expert witness) информации, которую суд не в состоянии получить без помощи эксперта в силу отсутствия у него соответствующих знаний и навыков. Таким образом, лишь с помощью кросс-системного подхода авторам удалось найти то переводческое решение, которое учитывает реалии уголовно-правового дискурса Англии и США.

Вещественные доказательства

В Российской Федерации доказательства в зависимости от характера носителя сведений подразделяются на личные и вещественные. Вещественные доказательства – это любые объекты материального мира, обладающие признаками или свойствами носителей доказательственной информации, полученные и приобщенные к уголовному делу в установленном законом порядке ^{[5, с. 125]}.

В неофициальном переводе УПК РФ предлагается переводить вещественные доказательства как demonstrative proof (стоит сразу отметить, что в англо-американском дискурсе наряду с единицей proof встречается лексема evidence: чёткая и серьёзная разница между ними отсутствует, в связи с чем они нередко взаимозаменяемы ^{[13, p. 1380]}).

Обратимся к соответствующей статье в словаре Блэка: “Demonstrative evidence – that evidence addressed directly to the senses without intervention of testimony” ^{[13, p. 519]}. Если проводить сугубо лингвистический анализ и остановиться на этом определении, то можно заключить, что здесь подразумеваются именно вещественные доказательства в противопоставлении с личными (“without intervention of testimony”), а из фразы “addressed directly to the senses” следует, что речь идёт именно об объектах материального мира. Однако кросс-системный подход в данном случае помогает понять, что такой термин для перевода российской уголовно-правовой реалии не совсем точен. В результате ознакомления с рядом прецедентов (Larmon v. State; Gentry v. McMinnis; Warlick v. White ^[17]) становится ясно, что в английском праве существует гораздо более близкое соответствие вещественным доказательствам российского уголовного процесса – real evidence. Его значение также отражено в словаре Блэка: “Evidence furnished by things themselves, on view or inspection, as distinguished from a description of them by the mouth of a witness; e. g., the physical appearance of a person when exhibited to the jury, marks, scars, wounds, finger-prints, etc” ^{[13, p. 1438]}. В то же время анализ современного англо-американского дискурса показывает, что термин demonstrative proof, имеющий место в англоязычной версии УПК РФ,хотя и относится к вещественным доказательствам, но является гораздо более узким и может ввести реципиента в заблуждение, так как это понятие используется, чтобы выделить отдельную категорию (с присущим системе общего права вниманием к предметным деталям) так называемых «наглядных доказательств», которые непосредственно демонстрируют какой-либо факт (фотографии, рисунки, таблицы и др.) ^[18].

Заключение

Дискурс двух уголовно-правовых систем – процесс моделирования двух отдельных реальностей, строевые структуры которых по-своему выстраивают мир окружающей правовой действительности. Проведённый анализ стал ещё одним подтверждением того, что при межъязыковой юридической коммуникации магистральным направлением мысли переводчика должна стать кросс-системность, то есть способность учитывать специфические особенности задействуемых лингво-правовых систем при соблюдении присущих им норм. В ходе вербализации российских и англо-американских уголовно-правовых реалий переводчику стоит помнить, в чём заключается основное условие его работы: рассматриваемые правовые системы (равно как системы языковые) настолько отличны друг от друга, что ему не найти абсолютных эквивалентов – некоторой части «пазлов» всё равно будет не хватать; однако именно благодаря знанию о том, что из себя представляют обе системы и какие компоненты в них отсутствуют, переводчик в конечном счёте сможет составить требующуюся мозаику (пусть и с неизбежными модификациями в узоре и цвете) – семантическая составляющая не будет утеряна, но будет воспроизведена на другом языке другими средствами. Таким образом, словарь для переводчика становится лишь первым шагом, за которым следует глубокое кросс-системное погружение в современный и при необходимости ретроспективный правовой дискурс для выделения и сличения актуальных для обеих правовых систем языковых категорий.