Ландшафт в пространстве и пространство ландшафта (англо-американская историография)

Кибасова Галина Петровна доктор философских наук профессор, кафедра истории и культурологии, Волгоградский государственный медицинский университет 400063, Россия, Волгоградская область, г. Волгоград, ул. Удыгейская, 25 -6 Kibasova Galina Petrovna Doctor of Philosophy Professor, the department of History and Culturology, Volgograd State Medical University 400063, Russia, Volgogradskaya oblast', g. Volgograd, ul. Udygeiskaya, 25 -6 galina-kibasova@yandex.ru

Галкова Ольга Валентиновна доктор исторических наук профессор, кафедра истории и культурологии, Волгоградский государственный медицинский университет 400066, Россия, Волгоградская область, г. Волгоград, ул. Проспект Ленина, 23-10 Galkova Ol'ga Valentinovna Doctor of History Professor, the department of History and Culturology, Volgograd State Medical University 400066, Russia, Volgogradskaya oblast', g. Volgograd, ul. Prospekt Lenina, 23-10 galkolia@mail.ru

До начала пространственного поворота «пространство толковали как мертвое, постоянное, недиалектичное, неподвижное, Напротив, время было богатством, изобилием, диалектикой» [1. P. 63–77]. Утвердилось понимание пространства как инструмента и одновременно продукта социального производства, которое является органической частью властных отношений. Пространство трактовалось не только как конкретный материальный объект, но и как объект идеологический, живой и субъективный, содержащим как физическую, так и символическую составляющие, которые строят концепты пространства как сети отношений. В настоящее время пространство стало рассматриваться и восприниматься как социокультурный феномен, его изучение стало предметом междисциплинарных исследований, объединяющих философов, географов, представителей естественных и точных наук, антропологов, историков и культурологов. Новые перспективы осмысления пространства в конце XX и начале XXI веков открываются перед исследователями в связи с динамично развивающимся "ландшафтоведением". Именно эти направления в западной историографии являются предметом рассмотрения в нашей статье. Особый интерес представляют работы западных ученых, в которых исследование пространства идут через его раскрытие как составной части теории и практики культурного ландшафтоведения.

Такой подход видоизменяет понимание как собственно культурного ландшафта, так и места вообще, открывает пути исследований конструирования места. Основы анализа этой проблемы были заложены американским культурным географом И-Фу Туаном (Y-Fu Tuan) в монографии «Пространство и место: гуманистическая перспектива» ^[2]. Он так сформулировал суть этого процесса: «Гуманистическая география достигает понимания мира человека путём изучения отношений человека и природы, географического поведения людей и их чувств и идей в отношении пространства и места» [3. P. 266]. Именно «человеческий опыт, понимание и знание» представлялись главными источниками познания [3. P. 266]. При этом, как подчеркивали Д. Косгроув (D.Cosgrove) и П. Джексон (P. Jackson), «символические качества ландшафтов — те, что создают социальные значения — оказываются в фокусе исследований» [4. P. 96].

Интерпретативный подход герменевтики к месту и становление идей символического наполнения культурного ландшафта находит развитие в гуманистической географии в специфическом понимании места. Для некоторых географов открытие места означало возврат к актуальности. В. Робинсон (V. Robinson) и Д. Маккарролл (D. McCarroll) отмечали, что «если география хочет выжить в качестве рациональной основы для обучения и исследований, она должна определить новое интегративное ядро», которое связано «с ощущением места и ландшафта» [ 5. P. 1].

И-Фу Туан замечал, что определение места изначально вводится через визуальность: это та совокупность объектов, которая охватывается нашим вниманием [6. P.161]. Место становится известным не только глазами, но и через более простые и прямые способы опытов, которые противятся овеществлению. Знать место полностью это одновременно означает понимать его абстрактно, знать его так, как один человек знает другого. На высоком теоретическом уровне места являются точками в пространственной системе. Как крайняя оппозиция этому – сильные внутренние чувства. Место редко познается с помощью той или иной стороны оппозиции: одна слишком удалена от чувственного опыта, а другая предполагает укорененность в местности, эмоциональное погружение в нее, что становится все более редким. Для большинства современных людей места находятся где-то в среднем диапазоне опыта [7. P. 152].

И-Фу Туан подчеркивал, что опыт конструирует места в разных масштабах – и камин, и дом, и окрестности, и маленькие поселки, и города, и страна – все это в равной степени места. Общее использование разрешает применять слово место к совершенно разным явлениям, которые значительно различаются по размеру и физическому характеру. Все перечисленные явления представляют собой центры значений для отдельных людей или их групп[7 P. 153]. Вместе с тем, важно было и то, что И-Фу Туан сохранил материальность в понятии места: «Место имеет историю и значение. Место воплощает в себе опыт и устремления людей. Место - это не только единица, объясняемая в поле содержащего ее пространства, это также и реальность, объясняемая и понимаемая с позиции людей, которые и наделили его значением» [8. P. 213]. С этой точки зрения место предстает через дух места, чувство места и личность места [8. P. 234]. Дух места, выражающийся через маркирование сакральных локусов в пространстве, и личность места, провоцирующая привязанность людей к нему или, наоборот, страх перед ним, относятся к атрибутам собственно мест. И-Фу Туан подчеркивал, что чувство места «принадлежит» людям [8. P. 235].

Представления о том, что личность и характер формирует привязанность к одному определенному месту, существует уже довольно давно. Э. Рельф (E. Relph) заметил, что места имеют значения, потому что они находятся в центре личных чувств, вместе с чувством места пронизывающими жизнь и опыт. Часто значение и смысл места связаны с тем, что лежит в основе человеческой личности, в основе ее персональной идентичности. Но, в то же время, мы плохо понимаем структуру мест и то, как мы их ощущаем, а взаимоотношения человеком с местом до конца не поняты. Е. Рельф замечал, что «мы живем, действуем и ориентируемся в мире, который дифференцирован на места, но, в то же время, мы, кажется, плохо понимаем состав мест и способы, которыми мы узнаем их» [9. P. 6].

Дж. Роуз (G. Rose) указал на ряд других факторов, которые оказывают влияние на восприятие места: пол, возраст, воспитание, принадлежность к определенному классу, благодаря которым различия в восприятии чувства места могут быть весьма значительными. В частности, он подчеркивал, что обретение знаний о месте и чувства места является частью процесса социализации детей [10. P. 17]. Дж. Роуз обратил внимание на то, что в отношении одного и того же места люди могут испытывать совершенно различные чувства места: «То же место может стать значимым для разных людей через разные чувства места. Например, очень сомнительно, что бедуины или коренные американцы разделяют одно и то же чувство места («Востока» или Среднего Запада) как те, кто пришел из других мест, чтобы посетить или поселиться» [11. P. 97].

Исследователи отметили различия в подходах к характеристике места. Так, социологи сходятся во мнении, что сами по себе места не обладают значением, и приобретают его лишь в том случае, если этим значением место наделяется людьми. Некоторые утверждают, что принадлежность к определенному месту связана с проблемами биологического выживания. Другие предпочитают культурные толкования, и предполагают, что чувство места вытекает из систем смысла, которые люди используют, чтобы понять их мир. Третьи указывают, что нет единой человеческой культуры, и осознание этих различий способствует формированию чувства места. Они утверждают, что различные группы в обществе могут заметить свои отличия от других групп, и хотят обозначить эти отличия, и один из способов этого – утверждение, что они принадлежат одному месту, к которому другие группы не относятся. Тем самым, чувство место может быть способом установления разницы между различными группами людей [11. P. 99].

Д. Мэсси (D. Massey) отметила, что наиболее популярным является социальный подход, при котором место характеризуется как «уникальная смесь отношений, которые формируют социальное производство» [12. P. 61], при этом подчеркивалось, что каждый человек, как личность, также имеет собственное пространство. Основной образ, вероятно, формируют совокупность локальных путей и мест – нормальная повседневная жизнь между домом, школой, церковью и клубом, со случайными поездками в соседний город или больницу. В эту модель могут вкрапляться поездки к друзьям или родственникам, сопровождение своей команды на выездной матч и т.д. Дорин Мэсси указала на аргументы теоретиков по поводу двух коренных изменений в природе пространственной деятельности, которые произошло в современную эпоху (ее начало, обычно, определяется второй половиной XX в.) – рост пространственной досягаемости и возрастание сложности и запутанности связей между объектами социальных отношений [12. P. 56 – 57].

В то же время, значительное число исследователей связывают место с сообществами, которые испытали долгую привязанность к своей окружающей среде. E. Рельф описал «место» и «безместье». В его представлении подлинное чувство места – это чувство нахождения внутри, чувство принадлежности своему месту и как личности и как члена сообщества, испытывать эти чувства без размышлений о них [13. P. 65]. Однако, он заметил, что неаутентичные отношения к месту «по существу не являются чувством места, потому что не включают в себя глубокой и символической значимости места и оценки их идентичности»[13. P. 82]. Он полагал, что для докапиталистических обществ были характерны «подлинные» отношения к месту, в то время, как во многих, но не всех, капиталистических обществах сложилось «безместье».

Д. Мэсси писала: «Очень часто, когда мы думаем о том, что мы подразумеваем под местом, мы изображаем устойчивое сообщество, местность, отличающуюся физическим, экономическим и культурным характером. Это видение вошло в английский язык в таких выражениях как «чувство места», «нет такого места, как дом», и, возможно, наиболее показательное – понятие случайных вещей «не на своем месте», что означает, что они не вписываются в некоторую последовательность заданного характера» [14. P.46]. Правда, впоследствии она отметила, что различные авторы ставят под сомнение понятие мест как просто постоянно обитаемых и внутренне связанных, и предлагают заменить его или дополнить такими характеристиками, как место встречи, пересечения отдельных пучков пространственной деятельности, связей и взаимоотношений, влияний и движений [14. P. 58 – 59].

Ряд исследователей обратили внимание на ослабление связей между местными сообществами и местами их обитания, связывая этот процесс с глобализацией в ее разнообразных формах и пространственно-временным сжатием. Они попытались выяснить, оказали ли эти и связанные с ними тенденции влияние на ландшафт и чувство места. Так, Д. Парк (D. Park) и П. Коппак (P.Coppack) утверждали, что рустификаторский импульс от жителей городов изменяет окружающую местность и наполняет прошлые места новыми социальными, культурными, экономическими и метафорическими значениями. Они отмечали, что ландшафты стали коммерциализироваться, продаваться, как деревенская атмосфера, предпринимателям в пригородах. Иконизация сельской культуры и ценностей используется для современного потребления. Романтические исторические изображения местных ориентиров и структур присваиваются, развиваются и внедряются в сознание уверенных в себе, высокообразованных и обеспеченных потребителей из близлежащих городских пунктов [15. P. 163].

Привязанность к родным местам, как и интерес к местам чужим, издавна присуща человечеству. Но только в ХХ веке заговорили о феномене топофилии – любви к образам счастливого пространства – (и соответственно об оборотной ее стороне — топофобии). В 1919 г. английский географ К. Фоссет писал: «Мужчина или женщина, кто не любит или не гордится своим родным краем, не способны на более широкие взгляды на жизнь. Провинциализм сам по себе хорошая вещь и необходимый фактор благополучия человека» [16. P. 151].

Эти наблюдения напоминают идеи Д. Ловенталя (D. Lowenthal) о том, что для современного мобильного человека ностальгия – это не столько утрата корней, как необходимость жить в инопланетном настоящем. Хотя и не фатальная, это очень распространенная болезнь. Когда-то утешение для немногих, ностальгия поражает сегодня людей всех социальных уровней. Покупки антиквариата распространились на средний класс, в то время как «распространители» нанося грязь на новую мебель, носят сапоги с гвоздями на лестницах и используют пневматические винтовки, чтобы делать «червячные» отверстия [17. P. 3].

Термин «топофилия» был впервые употреблен в 1958 г. французским философом и искусствоведом Г. Башляром (G. Bashlyar), и получил широкую известность в 70-е годы ХХ века после публикаций американского ученого И-Фу Туана, который использовал его для характеристики специфического эмоционального и социокультурно обусловленного отношения человека к месту [18. P. 178]. В рамках «Memory studies» получил широкую известность проект П. Нора (P. Nora), посвященный «местам памяти», в котором место — не только географическое понятие, но – пространство встречи, пространство события. И-Фу Туан подчеркнул, что чувство места происходит из визуального и эстетического переживания мест и опыта и выражает собой знание. Места, по И-Фу Туану, непременно очеловечены, они «становятся реальными через драматизацию… устремлений, нужд людей, функциональных ритмов персональной и групповой жизни»; «пространство трансформируется в место как только получает определение и значение»[18. P.136]. Тем самым ключевой мыслью И-Фу Туана является концепция конструирования места: место конструируется человеком посредством означивания. Сходные идеи были высказаны и Дженсом (D. Jeans): «Создать место значит окружить локальность человеческим значением» [19. P. 209].

Д. Парк и П. Коппак подчеркивали, что ландшафт является важным компонентом чувства места. Все ландшафты – это не просто совокупность физических и человеческих компонентов, они больше, чем эстетические объекты, чтобы быть наблюдаемыми и ценимыми. Ландшафты имеют более глубокое значение, идентичность и характер, которые не так легко определить с помощью традиционных позитивистских методов. Это определяется тем, что ландшафты и артефакты связаны с заветными отношениями, ценностями и образами, делая их запоминающимися, своеобразными и отражающими социальные изменения [20. P. 162- 163].

Ученые попытались определить сходства и различия места и ландшафта. Первым эту попытку предпринял Д. Ловенталь (D. Lowenthal). Он обратил внимание на то, что и ландшафт, и место выражают коннотации, частично определенные существованием и ценностями инсайдеров, а ландшафт рассматривается как воспринимаемая среда и место, состоящее из части социальных отношений. Согласно Ловенталю, место – это определенная местность, со своими особенностью и спецификой, а ландшафт – это генератор общих типов: нет двух одинаковых ландшафтов, но их сходство позволяет классифицировать их по категориям, таким, например, как горы или пустыни.

В то же время Д. Ловенталь подчеркивал, что различие, основанное на том, что ландшафты демонстрируют общие, типические черты, а места – специфические особенности, размыто. Так, например, Норфолк, Бродс, Уилдс, Саут-Даунс представляют собой различные типы ландшафтов, одновременно являясь локалями. Тем не менее, указывал Ловенталь, осознание различия между родовыми чертами и особенностями в нашем понимании окружающей среды всегда присутствует. Наше восприятие мира всегда разделено между элементами, характеризующими мир как особенное или типичное [21. P. 373-418].

Ловенталь обратил внимание на различия в оценке мест и ландшафтов: мы увлекаемся разными видами городов – средневековыми, соборными, живописными, в отличие от нашей привязанности к конкретным городам – Нью-Йорку или Честеру, хотя одни и те же элементы могут цениться в обоих случаях. Привязанность к определенному месту склонна отражать какую-то интимную связь, например взросление в нем. Привязанность к ландшафту больше подходит для отражения живописных (сценических) или рекреационных предпочтений. Особый опыт и образы вдохновляют привязанность к Йорку, или Эвбери, или Бокс Хилл; общие согласованные вкусы объясняют, почему мы любим города с кафедральными соборами, или крутые лесистые уступы. Предпочтения для локалей более рассредоточены, поскольку более разнородны, чем для ландшафтных типов.

Почетный профессор лондонского университета королевы Марии Джон Баррелл (J. Barrell) на конференции «Трансформирующая топография», состоявшейся в Британской библиотеке в мае 2016 г. выступил с эссе «Ландшафт и место». Сославшись на работу Арчибальда Элисона (A. Alison) «О природе и принципах вкуса» 1812 г., он заметил, что чем больше вы знакомы с тем или иным краем, тем больше он перестает восприниматься эстетически, как ландшафт, тем более объекты в нем будут восприниматься инструменталистски. Именно в этом различие между ландшафтом и топографией, между ландшафтом и местом ^[22].

К. Хетерингтон (K. Hetherington) отметил, что в рамках феноменологического подхода к ландшафту, ландшафт начитает сливаться с местом. Обосновывая это положение, он заявил, что «распространение исследований на тело и воплощенный опыт превращает ландшафт из отдельного объекта или зрелища для визуального осмотра в близкую и непосредственную среду взаимодействия и практики. Ландшафт становится ближе, что касается и тактильности, и эмоциональной включенности, благодаря которым возникает я и переплетенные я и мир. Таким образом, понятие ландшафта начинает сливаться с понятием места; ландшафт… и место объединяют близость, локальность и тактильность обитания» [23. P. 1936-1937].

В гуманистической географии для создания теории и методики комплексных культурно-географических характеристик территорий используются три основных подхода: 1) гуманистические описания, 2) нарративно-описательный подход и 3) метафора палимпсеста. Д. Дженс выделяет три вида описаний: визуальное, техническое и гуманистическое. Техническим Д. Дженс называет «полное географическое описание места, антология столь большого числа его аспектов, сколько удалось собрать» [23. P. 209]. Оно может быть информативным для читателя, если качественно составлено. Визуальное описание — это «просто описание», которое дает, прежде всего, визуальный образ места, «разнообразие и цвет ландшафта» [23. P.208]. Визуальные описания не требуют предварительного систематического изучения места, в них не заложено никакого объяснения. Тем самым, в визуальных описаниях отсутствует один важный компонент — внимание к связям между элементами места, по крайней мере, если эти связи не выражены визуально. Гуманистическое описание отличается вниманием к тем самым значениям, которыми человек наделил место и, в терминологии гуманистической географии, создал его таким образом. Гуманистическое описание передает, прежде всего, значение места. Тем самым, гуманистические описания не апробированы эмпирически.

В основе нарративно-описательного подхода, предложенного И-Фу Туаном ^[24], лежит понимание места как конструируемого. Туан обратил внимание на роль языка в создании места. Он рассмотрел два подхода лингвистический и социолингвистический. Первый нацелен на выявлении специфики языка, метафор, семантики в плане вызова тех или иных эмоций, которые обращены к месту. Социолингвистический подход добавляет к этому социальную окраску слов. Ландшафт и место представляются, таким образом, как текст, состоящий из социальных контекстов, и их изучение концентрируется в области власти языка, манипулирования значениями места и ландшафта властью.

Нарративно-описательный подход предполагает использование лингвистических разработок для того, чтобы обратить концепт «место как текст» к географии и «освободить» его от влияния теории. И-Фу Туан подчеркивал, что «все нарративы и описания содержат в себе объяснительные и интерпретативные аспекты» [24. P. 686]. Нарративно-описательный подход изучает процесс возникновения через человеческий опыт текста места, наполнения его значениями. При этом в центре внимания не проявление в ландшафте тех или иных идей, концептов (теорий власти языка, например), а сами места, сами материальные объекты. Нарративно-описательный подход заостряет внимание на том, что конструирование места может происходить не только через экономические, социальные и другие материальные процессы, но и посредством языка — в литературе, через топонимику, через создание качественных географических характеристик.

Поскольку метафора палимпсеста является одной из важнейших в раскрытии сущности ландшафта в постмодернистской культурной географии, то, начиная с 1990-х гг., она стала предметом специального изучения целого ряда исследователей ^[25]. Они отмечали, что метафора палимпсеста отражает видение ландшафта как многослойной структуры, хранящей следы различных эпох. В связи с этим М. Кренг подчеркнул, что место представляет собой «сочетание стертых, преувеличенных, аномальных и избыточных элементов» [26. P. 22]. Место – это многослойный феномен, объединяющий прошлые и современные функции, идеологии и физические контексты уже не просто как текст, а как «интертекст», сочетание текстуальных наслоений, различающихся по времени создания и сохранности [27. P. 215-230].

Метафора палимпсеста используется как отражение истории ландшафта, открывает новые возможности в разработках в области трансформации значений места, его географических характеристик. Р. Шеин обратил внимание на то, что метафора палимпсеста «позволяет стереть и переписать существующие тексты, имея в виду не только различные исторические эпохи, но и разных исторических и современных акторов» [28. P. 662].

Таким образом, в изучении ландшафта, начиная с 1990-х гг. произошло немало нового, что показывает дальнейшие перспективы развития ландшафтной теории. Прежде всего, это осмысление пространства ландшафта как реляционного. Большая часть работ в рамках гуманистической географии подчеркивает важность сетей, связей, потоков и мобильности в постоянном создании пространств, мест и идентичностей, что и означает реляционное видение мира, когда ландшафт рассматривается как «продукт практики, траектории, взаимосвязи» [29. P.5-18]. Это ощущение пространства как ткачества и взаимосвязи, всегда находящегося в процессе создания, вытесняет сегодня более статичные представления о пространстве с точки зрения территории, ограниченности, площади, масштаба и т. д. [30. P. 416–432]. Понятия реляционной связи разрабатываются в различных эмпирических контекстах, например, в новом реляционном видении экономического развития [31. P. 37–51], в работе по товарным цепям и материальным культурам производства/потребления ^[32], о транснационализме и городах [33. P. 805–808] и о возможностях парадигмы новой мобильности [34. P. 207–226].

Пожалуй, самое важное здесь, что отношения и связи не выковываются в уже данном пространстве, они сами рассматриваются как творческие пространства, создают пространства – реляционные пространства, и география мира состоит из них. Это реляционное представление о постоянно преобразующемся мире во многом обязаны тем аргументам, которые сформулированы теорией акторской сети (actor-network theory). Теория акторской сети выступает против деления мира на «культурные» (или социальные) и «естественные» сферы, области пассивные и активные. Она утверждает, что разделение на чисто «природные» или чисто «культурные» объекты несостоятельно. Как подчеркивал Д. Харауэй (D. Haraway), все мы, уже, гибриды, сложные амальгамы человека/животного/машины^[35]. Нечеловеческие объекты – растения, животные, океаны, самолеты – имеют столько же возможностей действовать и влиять, как и люди.

Теория акторских сетей направлена на преодоление представления о мире как составленном дискретными, ограниченными объектами, и предлагает осмысливать мир, составленный из сетей. Каждый предмет или человек могут быть понятыми как совокупный результат сетевых отношений, а чувство нашей индивидуальности и воли всего лишь реляционный эффект. Вместо того, чтобы быть неделимыми, отдельными и целыми, мы всегда сплетены вместе в сложной меланже культурных и материальных, человеческих и нечеловеческих отношений. Другими словами, то, что предлагает теория акторских сетей – это реляционная онтология.

Таким образом, современное ландшафтоведение насыщает "место" социокультурными чертами, позволяет проследить разные типы и смыслы, которые вносит человек и различные сообщества, как региональные, так и человечество в целом, в природу, осмысливая, сохраняя и обагащая ее и собственное бытование. Это переосмысление пространства является органической частью таких направлений науки как интеллектуальная история и теория антропоцена.