«Невеликие» герои: об одной особенности русского эпического концепта богатырства

Миронов Арсений Станиславович кандидат филологических наук доцент Кафедры народной художественной культуры Московского государственного института культуры 141406, Россия, Московская область, г. Химки, ул. Библиотечная, 7, оф. 207 Mironov Arsenii PhD in Philology Rector, Docent, the department of Folk Artistic Culture, Moscow State Institute of Culture 141406, Russia, Moskovskaya oblast', g. Khimki, ul. Bibliotechnaya, 7, of. 207 arsenymir@yandex.ru Другие публикации этого автора

В былинах духовная природа богатырской силы подчеркивается тем, что герои выглядят как совершенно обычные люди. Идолище не может поверить, что Илья Муромец внешне не отличим от толпы^{[1, с. 344—345]}; если бы Илья был великаном, трюк с переодеванием в нищего не сработал бы. Добрыню Никитича на свадебном пиру принимают за бедного гусляра^{[1, с. 243]}; Алеша Попович в былине о Потыке переодевается женщиной и вводит в заблуждение королевичей, съехавшихся требовать ее руки.

Для эпического певца и его традиционной аудитории стихи о том, что богатырь поднимает палицу весом в сорок пуд и проделывает «улочку» в толпе врагов, были привычным поэтическим приемом и указывали отнюдь не на исключительные физические характеристики, но на способность героя воспринять внезапный прилив чудесной силы, получаемой от Бога для совершения богатырской работы. Многими интерпретаторами эпоса те же гиперболы прочитывались буквально: былинные герои приняли вид мифических гигантов или сказочных великанов.

Впервые некоторые герои богатырских песен были объявлены великанами в литературных сказках М.Д. Чулкова и В.А. Левшина^{[2, с. 5–18]}. Позднее, в книге фон Буссе «Князь Владимир и его круглый стол: древнерусские эпические песни», весьма популярной в России, богатыри предстали сильно увеличенными в росте; именно рост позволяет автору (вопреки былинной традиции) считать одним из величайших богатырей Чурилу Пленковича:

Такой высокий он, как сам Тугарин,

Так что среди русских бойцов

Чуть не самым великим называется!^{[3, с. 70]}

Добрыня Никитич в немецком варианте – также нечеловеческого роста. Когда Маринка снимает свое заклятье, Добрыня вновь предстает перед ней «в прежнем обличьи великанском»^{[3, с. 78]}.

Якоб Гримм в предисловии к сборнику А. Дитриха назвал сочинения фон Буссе «реальными героическими песнями»^{[4, с. 13]} русского народа. Его брат Вильгельм Гримм в комментариях к «Детским и домашним сказкам» указывает, что герой Чурило из сборника «русских баллад» под названием «Князь Владимир и его круглый стол: древнерусские эпические песни» был великаном: «Его оружием является железная дубина и он испытывает свою силу, ломая деревья»^{[5, с. 159]}. Так в Германии закрепилось искаженное восприятие богатырей, и именно из немецких источников многие русские узнавали о исполинском росте Добрыни и других витязей (например, российский фольклорист О.Ф. Миллер в предисловии к своему труду «Илья Муромец и богатырство Киевское» признавался, что долгое время вынужден был судить о былинах по немецким переводам – до тех пор, пока не выучил русский язык «с азбуки»^{[6, с. II-III]}).

Даже такой наблюдательный исследователь фольклора как В.И. Даль в своем «Илье Муромце. Сказке Руси богатырской» описывает Тугарина Змеевича как исполина: «живьем людей глотал, по шести человек на один зуб сажал»^{[7, с. 24]}. Представление о гигантском росте Тугарина можно было почерпнуть разве что из книг М.Д. Чулкова, В.А. Левшина или фон Буссе; между тем, традиционная аудитория былинного певца хорошо знала о тайной страсти, которую испытывала к Тугарину киевская княгиня Апраксия – и любому взрослому слушателю было понятно, что эта страсть могла вспыхнуть только при условии физиологической соразмерности субъекта влечения и его объекта.

Идея о том, что эпические герои могут быть великанами, вполне соответствовала представлениям мифологической школы, основанной братьями Гримм в Германии: персонаж исполинского роста по необходимости является либо богом, либо потомком бога. С 1865 по 1869 годы русский последователь Гриммов А.Н. Афанасьев публиковал свой трехтомный труд «Поэтические воззрения славян на природу», где объявил Илью Муромца «богом-громовником», восходящим к Перуну^{[8, с. 303]}. По уже цитированному нами месту из этой работы, Илья «заводит во время грозы любовные связи» с «великанками», «облачными нимфами», и, следовательно, – сам является великаном.

Если Илья Муромец мыслился великаном, то Святогор и вовсе воспринимался исследователями эпоса и художниками как человек-гора. Сторонники мифологической теории считали его горным божеством и отождествляли с тучами – в частности, с грозовыми^{[6, с. 31]}; иллюстраторы изображали персонажа соответствующим образом^[23]. По мере распространения толстовской интерпретации Микулы Селяниновича^{[9, с. 511]} как своего рода божественного покровителя или духа земледелия, авторы иллюстраций все чаще и этого персонажа изображали в виде исполина.

Художники не ставили перед собой задачу выразить эпический масштаб личности, чудесную энергию «сердца богатырского», движение духа героев, масштаб их служения Богу, ближним и Отечеству; вместо этого «эпичность» пытались передать внешними средствами, изображая громадные телесные формы. Богатырь-великан М.А. Врубеля (картина «Богатырь», 1899 г.) способен в одиночку остановить вражье нашествие, он вполне характерен как защитник родной земли, зорко вглядывающийся вдаль и охраняющий сразу весь народ. Едва ли он услышит голос одинокой русской «полоняночки», увезенной в степь тремя татарами – и это очевидное искажение эпических смыслов под влиянием рассматриваемого рецептивного стереотипа.

К.Д. Бальмонт помещает в свой сборник «Жар птица. Свирель славянина» (1907 г.) стихотворение об Илье Муромце, в котором результат исцеления героя описывается следующим образом:

Великан проснулся вдруг,

Гордый человек.^{[10, с. 216]}

Образы богатырей-великанов были поддержаны пропагандой времен Русско-японской и Первой мировой войн. Например, на агитационном плакате «Русский богатырь на Востоке»^[11] пробудившийся Илья Муромец мимоходом давит конем «желтых карликов» (подразумеваются подданные Японской империи). Для художников, создававших агитационные материалы в период Великой Отечественной войны 1941-45 годов, этот изобразительный прием уже имел силу профессионального канона. Яркий пример стереотипного представления – образ Святогора, созданный советским режиссером А.Л. Птушко («Илья Муромец», 1956).

Пытаясь найти и подчеркнуть общие черты у эпосов разных народов – черты, доказывающие существование универсальных законов возникновения и развития фольклорных жанров, – сторонники этнографической школы приписывали русским богатырям те особенности, которые в действительности характерны для персонажей среднеазиатских и ближневосточных героических песен – прежде всего, гигантизм, нечеловеческую физическую силу.

Так, исследуя рецепцию фольклорных образов в искусстве, В.И. Плотников пришел к выводу, что в эпосе «нет реальных пропорциональных отношений человека (героя) и среды»^{[12, с. 16]}. Это наблюдение едва ли приложимо к русскому эпосу, в котором герой имеет естественные пропорции и совершенно соразмерен природе: мосты под Ильей Муромцем и Ермаком прогибаются и трещат, но богатыри проходят в обычные двери, сидят на обычных лавках; богатырские кони могут оставлять после себя «ископыть» размером с печь, однако они же привязываются к общей коновязи и мирно «зоблют» корм бок о бок с другими лошадьми; богатырские матери и жены ходят в церковь к обедне вместе со всем народом.

В русском эпосе «огромность героев, изображенных средствами внешней гиперболизации, на деле, в самом эпическом действии, оказываются, скорее, выражением их духовной мощи», – подчеркивал Д.М. Балашов^{[13, с. 25]}. В этой связи исследователь обращал внимание на то, что былинный концепт силы не понятен современным художникам, которые невнимательно читают фольклорные записи и потом «так и изображают эпических героев — огромных, часто безобразных размеров гигантов»^{[13, с. 24]}. Рассматриваемый стереотип восприятия действует до сих пор: например, художник Р.В. Папсуев в своем артбуке «Сказки старой Руси. Начало» (2018 г.) изображает Илью Муромца великаном, чей рост равен примерно двум с половиной метрам^{[14, с. 23]}.

Итак, представление о богатырях как о великанах вызвано их идеализацией, сближением былины со сказкой и мифом – а также готовностью распространить на былины те законы поэтики, которые считаются универсальными с позиций этнографической теории, и стремлением ученых мифологической школы различить в эпических героях персонажей древних религиозных систем. Обратимся теперь к записям русского эпоса и рассмотрим его конкретных протагонистов, чтобы понять, являются они гигантами – или же нет.

Святогор

Внимательно прочитав все известные записи былины о Святогоре, мы не находим там описания великана, человека-горы. Певец сообщает о том, что Илья видит незнакомого богатыря, при этом упоминаний о его росте нет ни в печорских записях^{[1, т.1, с. 158-163; 1, т.1, с. 164-165]}, ни в кенозерских^{[15, с. 382-385]}, ни в мезенских^{[1, т.3, с. 119-123; 1, т.3, с. 124-126]}, ни в прозаических пересказах^{[1, т.1, с. 320-321; 1, т.2, с. 421-422; 16, т.2, с. 584-589]} – и это не смотря на то, что влияние книжной культуры среди крестьян русского Севера было значительным уже в конце XIX – начале XX века^{[17, с. 68-69]}, и мы вполне можем предположить, что дешевые лубочные издания былин (и даже иллюстрированные альбомы), в которых Святогор изображался размером с гору, могли быть известны сказителям.

Едва ли не единственное, и то не явное, указание на рост этого богатыря можно усмотреть в варианте, записанном Н.П. Колпаковой в деревне Тельвиска Нарьян-Марского района от Т.С. Кузьмина («Едет богатырь, да свет великий же»)^{[1, т.1, с. 165-167]}, однако это поздняя запись от сказителя, знакомого с книжными пересказами. Похожую формулу находим и в варианте сказителя Е.В. Разсолова: «А наехал тут богатыря пресильнёго»^{[16, т.2, с. 266-267]}. Как можно видеть, определение «великий» в записи Кузьминой может указывать не на рост, а на физическую силу Святогора.

В записи, сделанной в Петрозаводске от А.М. Пашковой, находим указание на рост Святогора – он отнюдь не размером с гору:

У Святогора конь да будто лютой зверь,

А богатырь сидел да во косу сажень.^{[18, с. 35]}

Об огромных размерах Святогора судят по косвенным признакам, список которых мы приводим ниже: 1) конь Святогора оставляет в земле огромную ископыть^{[19, с. 254-260]} или проделывает «дорогу» – борозды, глубиной по пояс обычному человеку; 2) герой возвышается головой выше облаков или «голова-то его в облак-тучу подпирается»^{[1, т.1, . 165-167]}; 3) Святогор спит на огромной кровати; 4) герой помещает Илью Муромца в свой карман; 5) Илье слишком велик гроб, предназначенный для Святогора.

Все эти указания сомнительны. Конь Настасьи Королевичны тоже оставляет в земле огромную ископыть, ^{[1, т.1, с. 238]} однако никому не приходит в голову считать ее великаншей невероятных размеров. Когда Илья впервые видит Святогора, тот не едет по чистому полю, но – по горному склону, и поэтому неудивительно, что облака оказываются на уровне его головы (такое может произойти с любым путешественником на высокогорье). Огромная кровать героя может быть просто гиперболой, подобно богатырским палицам и посохам «в сорок пуд», чашам «в полтора ведра» и т.п. Настасья Микулична, подобно Святогору, засовывает Добрыню в свой «карман» (седельный мешок), оставаясь при этом «богатыркой-полуденицей», но вовсе не великаншей. То, что карман – это вовсе не часть одежды, подтверждает также цитата из записи печорской былины про Василия Игнатьевича, который в «своем кармане» хранит «тугой лук» вместе со стрелами^{[1, т.2, с. 139-144]}. Помещение Ильи в карман Святогора – метафора, подчеркивающая принципиальное превосходство последнего в силе (точнее говоря, несовместимость двух сил, а не двух физических тел). Наконец, о гробе Святогора говорится в одном варианте, что Илья Муромец, разместившись в нем, занял «половину»^{[1, т.1, с. 167]} его объема.

Против восприятия Святогора как великана размером с гору, говорит следующее: 1) Святогор пирует с другими богатырями в палатах князя Владимира^{[20, с. 492]}, причем, когда Соловей свистит в полную силу, «А на коленях по двору тут заползали,/И все сильны могучие богатыри»^{[20, с. 492]}, включая, очевидно, и Святогора; 2) когда Илья бьет Святогора палицей, то удар приходится «по белы́м грудям»^{[18, с. 37]}, что было бы невозможно совершить в отношении человека-горы; 3) жена Святогора вступает в физическую связь с Ильей; 4) Илья и Святогор обмениваются крестами; 5) Илья без труда накрывает крышкой гроб Святогора; между тем, поднять эту крышку было бы невозможно, если бы Святогор был размером с гору; 6) отец Святогора, подобно сыну, наделен огромной силой, однако не представляется великаном^{[1, т. 1, с. 161-163]}.

Восприятие Святогора как «человека размером с гору» было задано каноном книжной иллюстрации (так, некоторые художники изображали Илью на ладони у Святогора), который впоследствии был воспринят создателями кинофильма «Илья Муромец» (реж. А.Л. Птушко). Сыграл свою роль в закреплении стереотипа и образ огромной богатырской головы из «Руслана и Людмилы» (у А.С. Пушкина, как и в былине, «старший», умирающий богатырь наделяет силой «младшего»). Между тем, ни в одной былине мы не находим ни исполинской головы, ни вообще указаний на огромные тела убитых богатырей; так, «мертвая голова», с которой общается Василий Буслаев на Святой земле, имеет самые обычные размеры.

Микула Селянинович

Толстовско-интеллигентская рецепция этого эпического образа была связана с возвеличиванием «оратая» как символа русского крестьянства, с прославлением его мировоззрения и социальных интересов. Титана Микулу, вспахивающего земной шар, в 1883 году можно было видеть в числе участников аллегорического парада на Ходынском поле, посвященного коронации Императора Александра III. И если на панно М.А. Врубеля Микула и Вольга еще соразмерны, то советские иллюстраторы – пытаясь подчеркнуть «идейно-художественный смысл» этой встречи «оратая» и князя – нередко изображали первого великаном, снисходительно взирающим на небольшого всадника (Вольгу) и его дружину «немудрую».

Микула Селянинович, однако, не полубог, но простой человек, получивший свыше тихую, незаметную силу для свершения своих смиренных дел. Как мы указывали выше, идея о том, что именно Микула носит на плечах переметную суму с «тягой земной», – ошибка престарелого сказителя Леонтия Богданова, на которую указал еще сам П.Н. Рыбников, записавший от него это произведение. Аналогичным образом предположение Л.Н. Толстого о том, что именно Микула Селянинович встретился на пути Святогору, не подтверждается текстами былинных записей.

В былине нет ни одного указания на большой рост Микулы: его соха описывается подробно, однако не характеризуется певцом как огромная. То, что дружинники Вольги не могут эту «сошку» даже приподнять, вызывает удивление слушателя, чего и добивается певец: он нигде не сообщает, что «сошка» отличается по размерам от обычной, поэтому слушатель не готов к тому, что она настолько тяжела. Как это часто бывает в былинах, и сам Микула, и его «кобылка», и его «сошка» исполнены некой внутренней силы, «тяжести», которой как бы «налит» объект, обладающий обычным размером.

На то, что Микула не является великаном, указывает и смелое нападение на него мужиков-разбойников из «трех городков». Наконец, дочерей Микулы – Настасью и Василису – эпический певец отнюдь не описывает в качестве юных великанш; эти поляницы наделены такой же внутренней силой, как их отец, однако не превосходят ростом обычных людей.

Илья Муромец

Илья переодевается в одежду перехожего калики, и слуги докладывают о нем Идолищу следующим образом:

Не больша она калика, да громогласна нонь.^{[1, т. 3, с. 122]}

Контраст небольшого роста и богатырского голоса примечателен. Собственно, громким голосом переодетый Илья и досаждает Идолищу, голос выражает внутреннее могущество героя, которое контрастирует с его неброской, даже смиренной внешностью. Сам же Илья говорит о себе: «Ище наш где старой да не велик в росту!»^{[1, т.3, с. 123]}, «не огромный наш казак да Илья Муромец»^{[18, с. 72]}.

Певец подчеркивает скромный телесный масштаб героя: он крайне мало есть и пьет, в отличие от Идолища, – потому, что не в еде и питье заключается источник чудесной силы русского богатыря:

– «А помногу ли ваш ест да Илья Муромец?»

Отвечае ёму старец перегримищо:

«Не помногу ест казак да Илья Муромец –

По три он калачика крупивчатых».

– «Он помногу же ли к выти да вина-то пьет?»

Отвечае ёму старец перегримищо:

«Он один же пьет да нунь стаканец ли».

Отвечает тут Идолищо поганое:

«Это что же есть да нунчу за богатырь ли!»^{[18, с. 72]}

В этом эпизоде русский концепт богатырства утверждается от противного. Исполинский рост есть непременный атрибут врага (не все враги великаны, но все великаны – враги,и поэтому, возможно, певцы не говорят прямо об огромном росте Святогора, чтобы слушатель не подумал, что речь идет о «поганом» витязе). Огромность – главная примета Идолища:

Ишша сам как он – семи аршын, Голова его – как пивной котёл, Ишша ножишша – как-быть лыжишша, Ишша руцишша – как-быть граблишша.^{[16, т.1, с. 350]}

Находясь во власти рассматриваемого рецептивного стереотипа, деятели искусства и в наше время зачастую изображают Илью Муромца великаном, игнорируя замечательный контраст внешнего вида и внутренней мощи, положенный в основу эпического героя.

Этот контраст – характерная черта христианского искусства, центральный образ которого – Вседержитель, Царь мира, Которому служат воинства ангелов, явившийся в мир в смиренном образе раба. Христос родился не во дворце, Он не облачен в порфиру и виссон, Его не окружают армии, у Него в руках нет оружия, Он не внушает ужас, – Его Царство не от мира сего, и Он не похож на царей мира сего. Не одета в царские облачения и Богородица. Образы апостолов и многих других христианских святых – простых рыбаков, пастухов, даже вчерашних мытарей и блудниц – соединяют смиренную внешность и внутреннюю силу (эти обыкновенные с виду люди могут творить чудеса). Концепт богатырства в русском эпосе напрямую восходит к христианской поэтике: подобно святым, богатыри выглядят как обычные люди, но исполнены великой внутренней силы.

Герои русского эпоса никогда не проявляют силу напоказ, но как бы скрывают ее до того времени, когда она понадобится, – потому, что избегают применять этот дар без крайней необходимости. Для «включения» такой силы необходимо личное участие Бога, вмешательство Богородицы, ангелов, Николы, Козьмы и Дамианы или других святых. Использование богатырской силы для пустой похвальбы (например, для подбрасывания к небу палицы с последующим подхватыванием ее у земли) «технически» невозможно: для незначимого, духовно ничтожного действия невозможно вызвать прилив силы из высшего духовного источника.

Итак, контраст внутренней силы и внешней непритязательности, даже простоты – принцип былинной поэтики. В этом заключается важное отличие русских героических песен от античного эпоса (где протагонист, как правило, призван быть «пышнопоножным» и «шлемоблещущим» – за исключением страдающего, скитающегося, неузнанного подданными Одиссея), а также от эпоса христианских народов Западной Европы с его пышными доспехами, щитами и стягами, красивыми позами и – пропастью, отделяющей благородного рыцаря от «профанного» простонародья.

Согласно русскому пониманию богатырства (и в этом заключается его отличие от концепта рыцарства), стезя героя открыта любому человеку, независимо от социального положения. Народная трактовка богатырства близка церковной трактовке святости: богатырскую силу нелегко стяжать, как нелегко стяжать дары Святого Духа, однако это поприще доступно любому подвигшемуся. Современные исследователи приходят к выводу, что именно так понимал богатырство и Н.В. Гоголь, отождествлявший его с понятием христианского подвижничества^{[21, с. 236]}, и Ф.М. Достоевский, прозревавший явление русского «исполина могучего и правдивого, мудрого и кроткого»^{[22, с. 453]}.

Заметим, что не каждый богатырь сразу решается на подвиг: Добрыня, например, долгое время избегает служения, отказывается слышать предсказания «святых отцов» о своей предстоящей схватке со Змеей – герой пытается служить князю, стольничать, чашничать, затем начинает приторговывать и «подворовывать». И все же эпическое сознание подразумевает, что стать богатырем в древности было намного проще, чем в эпоху, современную слушателю.

Во времена первых христиан тоже было больше святых мучеников, чем в конце XIX века, когда был записан основной корпус старин; для эпического сознания очевидно, что эпоха богатырей давно закончилась – подобно тому, как закончилось время первых христианских мучеников. Однако певцу и его слушателям понятно и то, что в любое время возможно и мученичество, и богатырство; концепт богатырства сохраняет актуальность подобно тому, как не теряет актуальности – в любую эпоху – задача личной святости.

Итак, русский концепт богатырства подразумевает, что богатырство стяжать пусть трудно, но принципиально возможно – любому человеку, любому слушателю былины. Не каждый слушатель наделен физической мощью, совершенным атлетическим телом, поэтому, во-первых, и не все герои старин наделены именно воинскими дарованиями. Мы находим в их числе, помимо воинов, двух талантливейших гусляров Садко и Вавилу, купца (и возможно, зодчего) Соловья Будимировича, двух гениальных игроков в шахматы – Добрыню и Потыка, дипломата и психолога Добрыню, талантливую «актрису» Василису Микуличну, молитвенника Алешу Поповича, множество умелых охотников и конечно, хлебопашца Микулу. Во-вторых, даже те герои былин, которые обретают силу преимущественно для воинских подвигов, не наделены исключительно мощным телосложением – может быть, в том числе и для того, чтобы не оставлять слушателю возможности подумать, будто лично к нему песня не имеет никакого отношения (на том лишь основании, что сам слушатель богатырским телосложением не обладает).

Образы недавнего «сидня» Ильи и отважного, но лишенного физической мощи Алеши, опустившегося Василия Пьяницы, простеца Вавилы и других персонажей выражают главную идею русского эпического героизма: физическая сила есть механическое следствие богатырства, но отнюдь не его условие. С учетом этого необходимо признать, что рецептивный стереотип, сложившийся в науке, педагогике, профессиональном искусстве в отношении ряда былинных персонажей (Святогор, Микула, Илья), искажает аутентичный концепт богатырства, свойственный русскому эпосу.