Обыденное правосознание в Советской России 1920-х – 1930-х годов: о возможности реконструкции по историческим нарративам

Фалалеева Ирина Николаевна кандидат юридических наук доцент, кафедра теории и истории права и государства, Волгоградский государственный университет 400062, Россия, Волгоградская область, г. Волгоград, Университетский проспект, 100 Falaleeva Irina Nikolaevna PhD in Law Docent, the department of Theory and History of State and Law, Volgograd State University 400062, Russia, Volgograd, Universitetskiy Prospekt 100 falal@mail.ru Другие публикации этого автора

Правосознание, как один из элементов общественного сознания, имеет различные формы и уровни проявления, может характеризоваться как по количественному критерию (индивидуальное, групповое, массовое), так и по уровню отражения (доктринальное, профессиональное, обыденное). Актуальность изучения особенностей обыденного правосознания в кризисные, переходные периоды государственно-правового развития определяется тем, что в транзитивные периоды резко возрастает его «удельный вес» и значение. Это в полной мере относится к первым десятилетиям Советской власти.

Задачей настоящей работы является разработка возможности выявления и интерпретации правового дискурса в исторических нарративах личного происхождения (письма, мемуары) и т.н., неподцензурных (фольклорных) текстах. Выбор источников фундирован их массовостью и непосредственной связью с обыденным уровнем правосознания как неотъемлемого элемента общественного сознания. В контексте юридической антропологии повседневная (горизонтальная и вертикальная) коммуникация в социокультурном поле в период становления советской правовой системы активно порождала новые смыслы права, преобразовывая старые, что нашло своеобразное отражение в текстах избранного корпуса источников.

Для решения поставленной задачи предполагается использовать семиотический и лингвистический дискурс-анализ текстов. Эти методы, по нашему мнению, не противостоят друг другу, как полагают некоторые исследователи, а взаимодополняются ^[12].

Следует отметить значительный успех историков в разработке нетрадиционных исторических нарративов. Это нашло отражение, как во многочисленных публикациях архивных материалов, так и в типизации этого массива исторических источников. ^{[8; 9; 13]}. Исследования поставленных вопросов чаще стали пересекаться в трудах социальных историков и историков права. Эти родственные профессиональные сообщества сегодня в равной степени признают эффективность постклассической методологии исследования ^{[17; 14; 7; 1; 11]}.

Чтобы понять, как именно происходит воспроизводство правового института в практиках, правоведы стали обращаться к методам историков, изучающих повседневность, признали, что «правовая реальность конструируется дискурсивными практиками означивания», что следует делать «акцент на действиях людей, а не на безличных нормах, которые «сами собой» регулируют общественные отношения» ^{[7; с. 10-11]}.

Поскольку задачей является обнаружение в исторических источниках характеристик обыденного правосознания, важно отметить, что оно представляет собой результат и процесс отражения правовой реальности на повседневном уровне. Обыденное правосознание ближе к нормальному, а не экстремальному состоянию. Это, преимущественно, не отрефлексированный, повседневный феномен. При всей односторонности и фрагментарности источников личного происхождения, они, в силу массовости материала, позволяют воссоздать типологические контуры исследуемого вида правосознания. Для него характерна опора на чувства и ментальные привычки поведения, а также рамочные архетипы, которые могут быть представлены как базовые юридические дискурсы.

В частности, А.И. Клименко выделяет в качестве таковых два: дискурс порядка и справедливости и дискурс свободы и ответственности ^{[4; с. 111]}. По мнению исследователя, внутри каждой пары заложено напряжение, что и дает импульс рождению альтернативных образов права. Это напряжение провоцирует диалог между субъектами, находящимися на разных позициях: в первой паре дискурсов представления общества ориентированы на идею справедливости, а представления государства – на ценность порядка. Во второй дихотомии государство акцентирует внимание на ответственности, а граждане – на свободе ^{[4; с. 112]}. В этом диалогическом, коммуникативном пространстве и формируется объемный образ права, ткань правовой жизни сплетается из диалога управленцев и управляемых.

Таким образом, используемые методы позволяют проследить влияние архетипов на социокультурное, в том числе, правовое поведение и сознание всех участников правовой коммуникации. Одновременно, может решаться и семиотическая задача: в фокус внимания включаются те повседневные практики, которым сами участники придают качество значимости. Именно они исследуются с точки зрения знаковой функции: кто из субъектов правового общения имеет право интерпретации или чья интерпретация признается легитимной; каковы роли субъектов в коммуникации и в конструировании прототипа правовой нормы ^[5].

Последовательно рассмотрим, как источники личного происхождения – «письма во власть» - отражают трансформацию обыденного правосознания. Во-первых, исследователи этого корпуса источников обратили внимание на такую характеристику как персонифицированное восприятие государства. И действительно, придавать антропоморфность природным и социальным феноменам - неотъемлемое стремление обыденного сознания. Поскольку в переходные периоды развития общества перманентно происходит мифологизация и демифологизация действительности ^{[18; с.45 – 48]}, активизируется и механизм персонификации власти.

Например, по мнению В.А. Тихомирова, «образы старосты и батюшки использовались, с одной стороны, в репрезентациях большевистских лидеров, создававших чувство близости вождей к народу, а с другой, – принимались ищущим источники доверия населением, находящимся в экстремальных послереволюционных условиях. Михаил Калинин в роли «старосты всесоюзного масштаба» – одна из проекций общинной организации повседневных структур доверия». ^{[16; с. 105]}. Приведем типичное обращение: «Мы, Крестьяне, веруем и надеемся, что центральная власть сделает ту спайку, сделает любовь к местной власти, искоренит те резкие недостатки… И вот мы горячо просим нашего уважаемого выбранного нами товарища Калинина…сердечно…» ^{[13; №97, с.155]}.

Во-вторых, исследователи фиксируют и такую типологическую черту, как недоверие к управленческому механизму, особенно среднего и низшего звена ^{[15; с.134]}. Представляется, что так проявлял свое действие укорененный политико-правовой миф, концентрированный смысл которого можно выразить паремией «Жалует царь, да не жалует псарь». ^{[10; с.33]}. Примеры конкретного наполнения пословицы более чем многочисленны: «Мы надеемся на Центральную Советскую Власть, верим ей и знаем, что она ведет нас к светлому будущему, но не надеемся на своих местных исполнителей Власти» ^{[13; №102, с. 169]}. «Обыватель деревни находится в ужасном положении и живет под произволом современных «держиморд», прикрывающихся красным флагом и заслоняясь как щитом партийным «ярлыком» ^{[13; №105, с. 173]} и т.п.

Патерналистские ожидания были довольно крепки, обыденному правосознанию был свойственен идеалистический образ обещанного справедливого устройства общества, которое неизбежно и скоро наступит. Этот миф сочетался с героизацией вождей революции. В силу инверсионности, дихотомичности элементов обыденного правосознания, несоответствие между должным и сущим находило простое объяснение. Предполагалось, что были конкретные виновники, мешающие воплощению справедливости в жизнь. Утилитарно настроенному обыденному сознанию представлялось совершенно очевидным, что это некомпетентные медиаторы – региональные и местные чиновники.

Изучая механизм функционирования региональной власти, следует учитывать, что масштаб государственного менеджмента, вслед за размерами страны, был фактически унаследован у Российской империи. То есть, структурно сохранилась вертикаль: центр – регионы – «низовые» территории. Это означает, что положение регионального субъекта управления не изменилось ни в глазах центра, ни в глазах местного населения, о чем свидетельствует живучесть упомянутой пословицы. В период советской модернизации региональный субъект управления, как любой, присланный «сверху» чиновник - «толмач» с языка центра на местные языки и буквально и символически. Находясь межу «молотом и наковальней», региональная власть подвергалась стигматизации с обеих сторон из-за «неправильного» перевода.

Рассмотрим подробнее вторую типологическую черту «писем во власть», отражающую характерные особенности обыденного правосознания. По наблюдениям В. А. Тихомирова, «письма во власть» в первое десятилетие советской власти сигнализировали о том, что «происходит укрепление доверия к центральной власти при эскалации недоверия к местным органам управления» ^{[16; с.104]}. Центр активно использовал доверие населения и переадресовывал ответственность за «перегибы» на региональный и местный уровень власти.

Вообще феномен «перегибов» занимает отдельное место в системе политико-правовых методов управления. Он успешно используется в контексте репродуцирования мифа «Жалует царь, да не жалует псарь». Это эмпирический инструмент формирования правовой нормы: власть ощупью определяет пределы допустимого с позиции населения, спускает пар социального возмущения с помощью этой глубинной установки обыденного правосознания. Метод такой переадресации ответственности широко известен с античных времен и даже нормативно закреплен в некоторых системах обычного права, что может свидетельствовать как в пользу его архетипичности, так и универсальности психоэмоционального компонента обыденного правосознания. Тем более что управленцы на местах и вправду были малокомпетентны, заслуженно становясь мишенью для критики. В этом случае в обыденном правосознании срабатывал семиотический механизм метонимии – происходил перенос отрицательных качеств части чиновничества на целое: все местные «аппаратчики» заведомо были плохи

Характеризует процесс модулирования новых правил и такое часто упоминаемое в источниках слово, как «ненормальности» ^[2]. При этом из контекста подразумевается не отклонение от нормы, а «старая», дореволюционная норма, тогда как «новая» еще не артикулирована, только подразумевается, и должна самостоятельно угадываться сторонами диалога через эвфемизмы, метонимические переносы, клишированные метафоры. Привлекает внимание обилие метафор войны: в текстах везде фигурируют «фронт» и «мобилизация», «борцы» и «борьба» - от борьбы с врагами революции, до борьбы за урожай. Интересно, что спустя десятилетие после гражданской войны частотность употребления этих метафор в языке власти возрастает. Так центр очерчивал нормативный коридор возможного поведения населения, дискурсивно приказывал мыслить должным образом.

«Нормализующие суждения власти» выражались не только в тексте документов, но и невербально, через поощрение определенного поведения, способы реагирования властвующим субъектом на вопросы и жалобы населения ^[8]. Следует согласиться с М.И. Пантыкиной, которая полагает, что «именно интенции индивидуальных правосознаний определяют содержание и форму дискурса, позиции его участников. Они трансформируют старые и порождают новые смыслы права, из которых затем складывается общее понимание правовых реалий и формируется пространство социальных практик» ^{[12; с. 28]}.

Исследователи с различных позиций подходят к анализу рассматриваемых нами источников. Так, Ш. Фицпатрик выделяет несколько амплуа у авторов писем. С точки зрения правосознания представляют интерес роли «гражданина» и «просителя». Если первый в диалоге с властью апеллировал к закону и справедливости, то второй тип избирал тактику взывания к милости и жалости властей. ^{[17; с. 207-208]}. Очевидно, что на институционально-правовом уровне была укоренена роль просителя, так как она статистически преобладала в «письмах во власть».

В свою очередь, известные историки А.Я. Лившин и И.Б. Орлов замечают, что население сочетает несколько стратегий во взаимодействии с властью: «принятие (подчинение), сопротивление и индифферентность» ^{[9; с. 42]}. Далее авторы пишут: «Анализ крестьянских «писем во власть» показывает, что в российской традиции 1920-х гг. основной реакцией на давление сверху у части населения было «косвенное участие и ускользание» (там же). А это, по нашему мнению, уже отдельная разновидность стратегии, уточняющая совершенно разные установки политико-правового обыденного сознания: имитация-симулякр – пассивное подчинение через осознание юридических выгод либо под прямой угрозой физических страданий – могла выражаться в «игре в большевизм», через ритуалы собраний и приветствий «товарищ», то есть, продуцирование моделей поведения, одобряемых властью. Эта стратегия противостоит имитации-подражанию – активному, искреннему принятию нормы через самоидентификацию ^{[6; с. 98]}, что также могло быть массовым явлением и имело те же атрибуты. Характеризуя стратегию симуляции, С. Коткин пишет: «Необходимости верить не было. Но было необходимо, тем не менее, демонстрировать, что ты веришь» ^{[3; с. 276]}. То есть, для общения с властью авторы писем интуитивно избирали «большевистский язык», даже если для них это был «пустой знак», лишь формально указывающий на принятие идеи. Как видим, обыденное правосознание на семиотическом уровне повышает свою коммуникативную компетенцию, органично применяя «народную сметливость», следуя за приказывающей формой «новояза», заставляющей занимать в диалоге неискреннюю позицию. Но, сам факт копирования населением (адресантом правовых знаков) этих паттернов поведения воспринимается центром (в данном случае – адресатом семиотического взаимодействия) как проявление лояльности, и главное, легитимации режима. Таким образом, даже диалог не равных следует признать семиотически состоявшимся.

Вместе с тем, по мнению И.Д. Невважая, с точки зрения коммуникативного подхода «о праве можно говорить лишь тогда, когда существует притязание на состояние, которым ты не обладаешь, или которым обладаешь, но можешь утратить по вине другого» ^{[11; с. 21]} В источниках личного происхождения находит отражение и эта составляющая обыденного правосознания – попытка правовой самоидентификации в новых социальных условиях. Так, осмысление в «письмах во власть» несправедливого положения крестьян по сравнению с рабочим классом звучит рефреном во фразах, подобной этой: «Крестьянам стать как рабочим». Крестьяне в письмах часто подчеркивают свою профессиональную ответственность, т.е. усваивают себе обязанность «кормить» всех, но при этом притязают на признание равенства их прав с «гегемоном» - рабочим классом ^{[19; с. 120]}.

Таким образом, все сказанное позволяет сделать вывод, что исторические нарративы, в частности, мемуары, письма, фольклорные тексты, являются важным дополнительным источником информации о формировании «живого права», если к их исследованию применить коммуникативную концепци и в ее рамках - семиотический и дискурс-анализ. Даже будучи наименее объективными, эти источники хорошо фиксируют такие типологические характеристики обыденного правосознания, являющиеся базовыми архетипами, как: патернализм, персонификация образов государственной власти, переадресация ответственности, привязка правового статуса к социальной принадлежности и многие другие, анализ которых – предмет отдельной статьи.