«Социализм на конной тяге»: сталинская коллективизация деревни в оценках коммунистической оппозиции

Гусев Алексей Викторович кандидат исторических наук доцент, кафедра истории общественных движений и политических партий, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119192, Россия, Москва, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект, 27, корпус 4 Gusev Aleksei PhD in History Associate Professor, Section of History of Social Movements and Political Parties, History Department, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, Moskva, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27, korpus 4 alexei-gusev@yandex.ru

Работа выполнена при поддержке гранта РФФИ, проект 19-09-00517 «Антисталинская коммунистическая оппозиция в СССР в начале 1930-х годов».

Одним из центральных аспектов тех широкомасштабных социально-экономических трансформаций конца 1920-х – начала 1930-х гг., которые вошли в историю как «сталинский великий перелом», была «сплошная коллективизация» сельского хозяйства и связанная с ней «ликвидация кулачества как класса». Сам термин «великий перелом», как известно, был введен И.В. Сталиным в оборот в ноябре 1929 года именно как обозначение перехода к массовой коллективизации деревни ^{[1, с. 124-135]}.

В историографии существует распространенное представление, что эта политика, как и другие аспекты так называемой сталинской революции сверху, являлись, по существу, реализацией идей, заимствованных партийно-государственным руководством у разгромленной к тому времени левой (или «троцкистско-зиновьевской») коммунистической оппозиции. «Сталин, - писал, например, Д.А. Волкогонов, - победив «левую» оппозицию, по сути, взял на вооружение ее радикальную программу и приступил к «революции сверху» ^{[2, c. 40]}. «Троцкисты с энтузиазмом поддержали «революцию сверху», жалуясь лишь, что Сталин украл у них программу», - говорится в книге «История России. ХХ век: 1894-1939» под ред. А.Б. Зубова ^{[3, c. 859]}. Однако подобные заключения носят обычно априорный характер, не сопровождаясь рассмотрением взглядов самих оппозиционеров на социально-экономическую политику конца 20-х – начала 30-х гг. и, в частности, на коллективизацию сельского хозяйства. Между тем вопрос об их отношении к сталинской коллективизации интересен как с точки зрения изучения доктринальных истоков «великого перелома», так и в плане исследования оппозиционных, альтернативных официальному течений в большевизме, их идеологических и программных установок.

Проблема производственного кооперирования крестьянства возникла во внутрипартийных дебатах в Коммунистической партии еще в первой воловине – середине 20-х гг. – в полемике между ведущим экономистом внутрипартийной оппозиции Е.А. Преображенским и главным в то время идеологом ВКП(б) Н.И. Бухариным об экономике переходного периода от капитализма к социализму. Преображенский полагал, что производственная кооперация является одним из важных самостоятельных направлений движения деревни к социализму, параллельным кооперации в сфере обращения ^{[4, c. 100-101]}. Бухарин возражал на это, что развитие коллективных хозяйств – «дело второстепенное» по сравнению с другими видами кооперации ^{[5, c. 94-96, 142]}, а на страницах партийного органа журнала «Большевик» в 1925 г. говорилось даже, что «ставка на колхозы» противоречит ленинизму ^{[6, c. 36]}. Партийное руководство отвергло предложение об организации колхозов в самостоятельные союзы, рассматривая их исключительно в общей массе сельскохозяйственной кооперации. Как отмечает Э. Карр, «с 1925 г. коллективное сельское хозяйство не получало существенной официальной поддержки» ^{[7, c. 176]}. С середины 20-х гг. число колхозов в СССР не росло, а, наоборот, сокращалось: если в 1925 г. только в РСФСР и Украине было 21,5 тысяч колхозов, то в 1927 году их осталось менее 15 тысяч по стране в целом ^{[7, c. 176]}. К 1928 году в производственную кооперацию было вовлечено не более 1,5 % крестьянских хозяйств, которые давали 2% от общего объема сельскохозяйственной продукции ^{[8, c. 53; 9, c. 57]}. Незадолго до XV съезда ВКП(б), в ноябре 1927 г. Сталин говорил, что к широкомасштабной коллективизации «дело еще не пришло и не скоро придет» ^{[10, c. 225]}. В решениях XV партсъезда, объявленного позднее «съездом коллективизации», хотя и говорилось об усилении помощи колхозному строительству и созданию совхозов, тоже не было никакой программы перехода к массовой коллективизации.

Внутрипартийная оппозиция во главе с Л.Д. Троцким и Г.Е. Зиновьевым, которая именовала себя оппозицией «большевиков-ленинцев», критиковала «генеральную линию» партии в 1926-1927 гг. за недостаточное внимание к производственному кооперированию деревни. В нелегальной платформе оппозиции, выпущенной перед XV съездом, она требовала увеличения финансовой поддержки развития колхозов и предоставления им максимальных льгот. «Задачей перевода мелкого производства в крупное, коллективное должна быть проникнута вся работа кооперации», - говорилось в платформе ^{[11, c. 129-130]}.

Поэтому, когда с начала 1928 года, реагируя на кризис государственных хлебозаготовок, партийное руководство СССР взяло курс на реальное ускорение коллективизации, это в целом встретило поддержку со стороны оппозиции. В апреле 1929 г. XVI Всесоюзная партконференция объявила всемерное содействие коллективизации важнейшим направлением политики партии в деревне и одобрила план первой пятилетки, согласно которому предполагалось вовлечь в колхозы 16-18% крестьянских хозяйств ^{[12, c. 301; 13, c. 10]}. В тезисах, принятых вскоре после этого действовавшим в подполье Всесоюзным центром большевиков-ленинцев, отмечалось, что эти решения партконференции «почти буквально списаны» с оппозиционной платформы, и это составляет «величайшую идейную победу» оппозиции ^{[14, л. 57-58]}. По словам Троцкого, правящий аппарат вынужден был «превратить в официальные цифры те ереси, которые вчера назывались “троцкизмом”» ^{[15, c. 3]}. Такой «левый поворот» сталинской политики оппозиционеры объясняли в значительной степени давлением на партийную верхушку снизу, со стороны рабочего класса и оппозиции.

Этот «левый поворот» вызвал в рядах оппозиции, к тому времени уже исключенной из партии и вынужденной полностью перейти на нелегальное положение, глубокий кризис. Сочтя, что линия ВКП(б) серьезно выправилась, многие оппозиционеры, включая большинство их лидеров, решили прекратить оппозиционную деятельность и примириться с партией, признав правоту ее руководства. Если сразу после XV съезда оппозиция располагала примерно шестью тысячами активных сторонников, то к концу 1929 года ее численность сократилась в несколько раз. По оценке одного из лидеров «большевиков-ленинцев» Х.Г. Раковского, численность оппозиционеров, находившихся в ссылках и «политических изоляторах», составила около 800 человек ^{[16, c. 100]}.

Однако непримиримая часть «большевиков-ленинцев» категорически отвергала, как они выражались, путь «капитуляции перед сталинизмом». С их точки зрения, «левый зигзаг» партийной верхушки не мог изменить характер существующего авторитарно-бюрократического режима. Они указывали не только на продолжение, даже ужесточение репрессий против оппозиции и наступление власти на права и материальное положение рабочих, но и на глубокие пороки сталинской политики в деревне.

Первоначально, уже с середины 1928 года, резкой критике оппозиционеров подвергались грубо-административные методы этой политики; в том числе, попытки «в ударном порядке» создавать колхозы, разверстывать их количество по районам, не считаясь ни с желанием крестьян, ни с наличием технических средств. В этом, как и в «классовой неразборчивости» при проведении чрезвычайных хлебозаготовительных мер в деревне, ударяющих не только по кулакам, но и по всему крестьянству, «большевики-ленинцы» видели очередное проявление деструктивного «сталинского бюрократизма» ^{[17, c. 17]}.

Когда в конце 1929 года Сталин объявил о «великом переломе», переходе к «сплошной коллективизации» и «ликвидации кулачества как класса», а ЦК ВКП(б) в январе 1930 года постановил провести полную коллективизацию в основных зерновых районах страны в течение ближайшего года, Троцкий и его сторонники сразу же оценили это как «грубейшее отклонение от социализма», авантюризм и безумие ^{[18, c. 2-3; 19, c. 12]}. Теперь уже они не хотели признавать себя вдохновителями проводимой политики, в которой видели злостную карикатуру на свои предложения.

В статье «Экономический авантюризм и его опасности», опубликованной в издававшемся Троцким в эмиграции «Бюллетене оппозиции (большевиков-ленинцев)», он писал, что попытки повсеместного насаждения колхозов абсолютно не согласованы с действительным уровнем развития производительных сил деревни. Крупное коллективное хозяйство может строиться лишь на базе механизации, использования тракторов, комбайнов и других сложных машин. Если же создавать колхозы на основе примитивного крестьянского инвентаря, то смогут получиться только искусственные образования, нерациональные и экономически неэффективные. Сталинскую коллективизацию Троцкий называл «экономическим платонизмом», так как она базировалась не на реальных тракторах (их в 1929 году не приходилось и одного на 20 колхозов), а на «образе», «идее» будущих тракторов. Даже в случае выполнения всех промышленных планов, писал он, к концу пятилетки трактора смогут обслужить лишь около 1/5 крестьянских хозяйств – это и есть максимальный предел экономически обоснованной коллективизации. Но и к одним только тракторам дело не сводится: нужно горючее, нужно снабжение им гигантских территорий, нужен, наконец, высокий уровень технической и общей культуры. Все это – дело длительной перспективы, а потому декретирование конкретных сроков всеобщей коллективизации в ближайшее время – «величайшая экономическая нелепость». И лидер оппозиции резюмировал: «Из крестьянских сох и крестьянских кляч, хотя бы и объединенных, нельзя создать крупного сельского хозяйства, как из суммы рабочих лодок нельзя сделать парохода» ^{[18, c. 3]}.

Наряду с экономической нецелесообразностью «сплошной коллективизации», оппозиционеры подчеркивали и резко критиковали ее недобровольный, принудительный характер. Сталинский тезис о внезапно проснувшейся в широких крестьянских массах тяге в колхозы «большевики-ленинцы» отбрасывали как смехотворный. Троцкий объяснял массовые масштабы коллективизации прежде всего последствиями административной ликвидации НЭПа. Фактически уничтожив рынок как форму связи между городом и деревней, правительство загнало крестьян в тупик, оставив им лишь один выход – вступление в колхоз. О вынужденном характере такого вступления ярче всего свидетельствовал массовый убой крестьянами перед этим своего скота. Это Троцкий называл «тихой саботажной формой гражданской войны», которой крестьянство отвечает на форсированную коллективизацию ^{[20, c. 13]}.

Вместе с тем Троцкий готов был допустить, что государственное насилие представляло собой лишь один из факторов, побуждавших крестьян идти в колхозы. Другим фактором он считал стихийный поиск крестьянством какого-то выхода из тяжелого положения, связанного с «предельной парцелляцией» земли в результате многолетнего дробления земельных участков ^{[21, c. 5]}.

Но если находившийся в Константинополе Троцкий не хотел признавать насилие единственной движущей силой сталинской коллективизации, то ссыльные «большевики-ленинцы» в своих корреспонденциях из СССР, которые регулярно публиковались в «Бюллетене оппозиции», описывали насилие и только насилие над крестьянством. Сосланные непосредственно в районы «сплошной коллективизации», они имели возможность вплотную наблюдать методы ее проведения и отчетливо видели, как говорилось в письме одного из них, что она в принципе «исключала всякую добровольность» ^{[22, c. 32]}. Как писал в «Бюллетень оппозиции» тайно симпатизировавший оппозиции рабочий, посланный в деревню в составе «двадцатипятитысячников»: «Если говорить про действительно убежденных в необходимости объединения для коллективного хозяйничанья, то вряд ли в новых артелях таковые имеются» ^{[23, c. 15]}.

Были случаи, когда оппозиционеры в местах своей ссылки прямо пытались протестовать против конкретных проявлений принуждения при создании колхозов. Так, один из лидеров радикального крыла коммунистической оппозиции – «демократических централистов» В.М. Смирнов, отбывавший ссылку в сибирском селе Суэрское, по воспоминаниям его товарища по ссылке Г.И. Григорова, сорвал собрание, на котором приехавший из города партийный функционер, член Тюменского горкома, пытался заставить крестьян согласиться на вступление в колхоз. В ответ на угрозы чиновника «переделать на ваксу» несговорчивых крестьян Смирнов произнес резкую речь против такого рода «жандармских методов» и демонстративно ушел с собрания, а за ним разошлись и присутствующие крестьяне. Вскоре Смирнов был в очередной раз арестован ^{[24, c. 142-145]}.

Констатируя принудительный характер сплошной коллективизации, оппозиционеры с самого начала прогнозировали, что крестьяне будут в массовом порядке стараться бежать из колхозов в города. Х.Г. Раковский предсказывал в этой связи в 1930 году разработку властями законодательства, юридически привязывающего крестьян к колхозам. Может, писал Раковский, дойти до того, что милиция станет «ловить на улицах беглецов и водворять их на место жительства». Главный партийный эксперт по борьбе с оппозициями Е.М. Ярославский приводил тогда эти слова на страницах журнала «Большевик» как пример троцкистской клеветы на политику ВКП(б), которая может будто бы довести до «мрачной картины крепостнических отношений» ^{[25, c. 19]}. Однако уже спустя два года то, что отвергалось как «клеветнические измышления», стало фактом: в СССР была введена паспортная система, вследствие чего крестьяне, которым паспорта не полагались, были лишены свободы перемещения.

Аналогии между сталинским колхозным строем и старым крепостничеством действительно были очевидны. Сам Троцкий их отвергал, исходя из своего двойственного представления об СССР как о переродившемся, но все же «рабочем» государстве, деформированной диктатуре пролетариата. Но часть «большевиков-ленинцев» прямо использовала их в своем анализе советской социально-экономической системы. Об этом говорят, в частности, документы, обнаруженные в 2018 г. в тайнике в здании Верхнеуральской тюрьмы, где в 30-е гг. располагался «политический изолятор» и находилась в заключении значительная группа коммунистов-оппозиционеров. Эти уникальные «Тетради Верхнеуральского политического изолятора» ^{[26, c. 177-194]} представляют собой рукописные журналы, которые выпускались заключенными «большевиками-ленинцами», и другие их материалы. Среди них – датированный 1933 годом «Проект тезисов по экономполитике», авторы которого обозначены в рукописи как Ф. С-ОВ и А.Г. Ф. С-ОВ – это, очевидно, заключенный политизолятора Ф.П. Сасоров, экономист-агроном, ведущий оппозиционный специалист по сельскому хозяйству. «Весь колхозный строй, - говорится в тезисах, - сейчас есть не что иное, как видоизмененное крепостническое устройство, но только с более усовершенствованными методами эксплуатации крестьян, только с большим экономическим и политическим закабалением всей деревни». Буржуазно-демократические завоевания Российской революции, продолжают авторы документа, сталинской политикой уничтожены. Положение крестьянства в СССР хуже не только, чем до 1917 года, но и чем до 1861 года.

Данная в тезисах характеристика положения в деревне, охваченной в 1932-1933 гг. массовым голодом, отличается предельной резкостью:

«Повсеместным стало явление, когда крестьян, не выполняющих грабительских налогов, обрекающих их на разорение и вымирание, лишают не только полевой, но и приусадебной земли, тысячами расстреливают. Сотни тысяч гноят по тюрьмам и ссылают на каторжные работы. Ни один строй в мире так не истреблял и не разорял крестьян, как сталинская бюрократия. Ни при каком крепостническом режиме тяжесть налогового обложения не была столь высока, сколь высока она теперь. Крестьянство многих обширнейших и богатых ранее областей не только разорено дотла, но оно вымирает сейчас в массовом размере. Политический террор по отношению ко всей деревне достиг ранее небывалой высоты» ^[27].

Именно стремление правящей бюрократии к созданию наиболее эффективного механизма эксплуатации деревни, а не стремление ускорить переход к социализму, лежали, по мнению авторов тезисов, в основе сталинской коллективизации. Колхозы и совхозы они определяют как средство «изъятия максимального количества средств и сельскохозяйственной продукции из деревни» ^[27].

Но наращивание государственных заготовок сельскохозяйственной продукции в начале 30-х гг. оказалось оплачено ценой разорения и деградации сельского хозяйства СССР. На это указывалось не только в упомянутых тезисах, но и в других документах оппозиции большевиков-ленинцев, статьях Троцкого и публикациях других авторов в «Бюллетене оппозиции». Один из видных представителей молодого поколения оппозиционеров, историк и экономист Ф.И. Дингельштедт писал, что «сплошная коллективизация, проводимая методами пришибеевых, ввергла народное хозяйство в состояние небывалой разрухи: точно прокатиласьтрехлетняя война, захватившая целые села, районы и округа» ^{[28, c. 18]}. По данным, приводимым в «Тезисах по экономполитике», поголовье скота в СССР сократилось с 1928 по 1933 годы на 2/3, а по стоимости – на ¾; в результате в расчете на душу населения скота оказалось меньше, чем в 1922 году ^[27].

Такая ситуация в животноводстве явилась следствием как массового убоя скота крестьянами, так и плохого ухода за скотом в колхозах и совхозах. В платформе «большевиков-ленинцев» «Кризис революции и задачи пролетариата», составленной в 1932 г. в Верхнеуральском политизоляторе, животноводческие совхозы прямо именовались «скотомогильниками» ^[29].

В земледелии результатом коллективизации стало сокращение урожайности и валового сбора зерновых, несмотря на увеличение посевных площадей. Это, по мнению оппозиционеров, было непосредственным свидетельством очень низкой производительности труда в колхозах, которая существенно уступала производительности индивидуальных крестьянских хозяйств. Как отмечалось в платформе «Кризис революции и задачи пролетариата», для коллективизированных крестьян ликвидированы все производственные стимулы ^[29]. Не имея стимула к труду, говорилось на страницах «Бюллетеня оппозиции», колхозник «плохо сеет, еще хуже убирает и при первой возможности “утекает” из колхоза» ^{[30, c. 22]}. «Сплошная коллективизация, - констатировал в 1932 году Троцкий, - привела к сплошным сорнякам на полях» ^{[31, c. 6]}.

Но если Троцкий все же усматривал во всеобщей коллективизации – несмотря на все экономические и политические издержки, ошибки и преступления, - какие-то элементы «исторического прогресса» ^{[21, c. 3]}, то «большевики-ленинцы» в СССР в начале 30-х гг. видели в ней, как говорилось в верхнеуральских «Тезисах по экономполитике», только путь к «неизбежному народнохозяйственному регрессу». Рост промышленности, достигаемый путем разорения сельского хозяйства, считали они, не может быть устойчивым, это имманентно сопряжено с нарастанием экономических диспропорций, которое делает неизбежными новыми кризисы в будущем.

Какой же выход из сложившейся ситуации предлагала коммунистическая оппозиция? Какую альтернативу противопоставляла она сталинской коллективизации?

Общую позицию «большевиков-ленинцев» выразил в 1930 году «Бюллетень оппозиции», в одной из публикаций которого говорилось: «Административному “введению” социализма в деревне “на конной тяге” должен быть положен конец… Лозунг раскулачивания должен быть осужден как авантюристский» ^{[32, c. 16]}.

Все оппозиционеры сходились на том, что колхозы должны быть объявлены добровольными объединениями – и если они начнут распадаться, искусственно сдерживать этот распад не следует. Но тем колхозам и совхозам, которые покажут свою жизненность, нужно будет – после их демократической перестройки в соответствии с желаниями колхозников – оказывать поддержку. В дальнейшем коллективизация должна развиваться в строгом соответствии с механизацией сельского хозяйства и исключительно на добровольных началах. В отношениях между городом и деревней нужно восстановить принципы рыночного обмена, то есть, по выражению одного из лидеров «большевиков-ленинцев» М.С. Невельсона, вернуться к «честному, испытанному ленинскому НЭПу, помогающему дождаться прихода мировой революции» ^{[33, л. 201]}. Дальнейшее движение к социализму должно было, по мнению оппозиционеров, вести не к упразднению НЭПа, а к постепенному видоизменению его форм и методов.

Можно отметить высокую степень сходства между этой программой и той, которая содержалась в известной «Рютинской платформе» 1932 года – программном документе Союза марксистов-ленинцев «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» ^{[34, c. 334-443]}. Это говорит о том, что сталинский «великий перелом» привел к сближению всех прежних течений коммунистической оппозиции – и левых, представленных «большевиками-ленинцами», и так называемых «правых», объединившихся вокруг М.Н. Рютина (хотя в его группу входили и бывшие троцкисты). Неслучайно в 1932 году между представителями всех основных оппозиционных коммунистических течений и групп велись переговоры о создании подпольного антисталинского блока – и его образование было одобрено из-за границы Троцким (правда, приступить к практической деятельности блок не успел из-за новой волны репрессий) ^{[35, c. 176-186]}.

Но часть «большевиков-ленинцев» была настроена радикальнее рютинцев. Если последние фиксировали внимание на критике Сталина, которого считали узурпатором власти, то «большевики-ленинцы» считали, что Сталин – это лишь часть проблемы. Главное зло – не лично генсек, а правящая сталинская бюрократия, тот социальный слой, на который он опирается и который превратился в субъект тирании и эксплуатации. И бороться, следовательно, надо не только за свержение генсека и «головки партаппарата», а за смену всего режима и восстановление уничтоженной сталинизмом диктатуры пролетариата, т.е. «рабочей демократии». Если рютинцы оставляли вопрос о методах борьбы открытым, то, например, в верхнеуральских «Тезисах по экономполитике» говорилось, что революционные выступления рабочего класса в городах должны сомкнуться с массовым движением крестьянства и свергнуть «бюрократическое самодержавие». Задача пролетарского авангарда в лице «большевиков-ленинцев» - возглавить, как и в 1917 году, борьбу блока рабочих и крестьян против общего «врага в Кремле» ^[27].

Таким образом, будучи принципиальными сторонниками производственной кооперации крестьянства и ее поддержки государством, коммунистическая оппозиция, в то же время отвергала с самого начала сталинскую политику «сплошной коллективизации» и административной «ликвидации кулачества». При этом она исходила из традиционного марксистского представления о том, что новые формы собственности могут строиться лишь на базе новых производственных отношений, а они, в свою очередь, формируются в результате развития производительных сил. Сталинский «великий перелом» ставил этот процесс с ног на голову – сначала по приказу сверху пытались создать новые формы организации сельской экономики, а потом уже подвести под них материальную базу. Ничего, кроме разрушительных последствий, такое насилие над объективными общественно-экономическими закономерностями, по мнению «большевиков-ленинцев», дать не могло.

Глубокие расхождения между официальным и оппозиционным коммунизмом по вопросу о коллективизации прямо вытекали из фундаментального идеологического противоречия между ними – по вопросу о «социализме в одной, отдельно взятой стране». Сталинский «великий перелом», включая «сплошную коллективизацию», оппозиционеры характеризовали как плод теории социализма в одной стране, «переключенной на третью скорость», то есть попытку форсированной реализации утопии «замкнутого, самодовлеющего национального хозяйства» ^[36]. По мнению самих «большевиков-ленинцев», для полной социалистической трансформации сельского хозяйства необходима была настолько высокоразвитая производственная, материально-техническая база, что она могла быть создана лишь в международном масштабе, в результате объединения социально-экономических потенциалов ведущих стран мира – по крайней мере, в европейском масштабе. Мысль о возможности быстро перескочить в социализм в рамках отсталого в социально-экономическом отношении СССР была им абсолютно чужда.

Таким образом, доктринальные истоки сталинской коллективизации заключались не в заимствовании идей левой оппозиции, а в логическом развитии концепции изолированного социалистического общества – доктрины, которая освобождала политику партийно-государственного руководства СССР от всяких идеологических ограничений марксистского характера и открывала возможность для постановки социальных экспериментов любой степени радикальности и любого масштаба.