Фатальная праздность "бывших": Южный берег Крыма в годы гражданской войны (1917-1921) через призму истории повседневности

В последнее время тематика становления и расцвета Южного берега Крыма как курорта в конце XIX - начале XX в. занимает важное место в изысканиях историков и научно-популярной литературе ^{[5, 11]}. Неудивительно: именно на рубеже веков Крым приобрел репутацию «русской Ривьеры», украсился императорскими и великокняжескими дворцами, многочисленными особняками, парками, был восславлен в художественной литературе – рассказах А. П. Чехова, А. И. Куприна, И. А. Бунина. ^{[12, 16]}.

Наоборот, события, которые происходили на Южном берегу Крыма в 1917–1921 гг. – со времени начала Февральской революции и до окончательного установления в Крыму cоветской власти зимой 1920–1921 гг., куда менее известны и обласканы вниманием читающей публики. Это тоже легко объяснить: на фоне оптимистической, «глянцевой» картинки развития курортной Ялты и ее окрестностей в первом десятилетии XX вв., когда «бархатный сезон» сменялся «виноградным», тут и там на побережье открывались модные курорты, строились виллы и разрабатывались планы прокладки новых железных дорог вдоль моря, события революционных лет видятся мрачным контрастом.

Чехарда смены временных и коалиционных правительств, две иностранные интервенции, волны революционного и контрреволюционного насилия, сопровождавшегося, помимо классовых, еще и кровавыми межэтническими столкновениями, массовая миграция и эмиграция, наконец, национализация частных имений и безжалостное физическое истребление их владельцев после окончательного установления cоветской власти – красный террор Белы Куна, масштаб которого вскоре был признан чрезмерным даже самими большевиками, – а также экономические неурядицы, разруха и голод: вот лишь намеченные пунктиром черты того, что довелось пережить Южному берегу Крыма вместе с остальной Россией в годы Гражданской войны.

Характерную картину Ялты зимой 1921–1922 гг., через год после окончательного установления на полуострове советской власти, нарисовал в своей автобиографической книге «Время больших ожиданий» К. Г. Паустовский: «Город был тих и черен. С окраин долетали одиночные винтовочные выстрелы. На молу было пусто. Лужи рябили от ветра, валялись разбитые бочки от кислой капусты, и бродили, закинув винтовки за плечо, озябшие часовые в обмотках.(...) В город выходить рискованно. Нет света, и к тому же на первом перекрестке могут остановить и раздеть, а то и убить бандиты» ^{[18, с. 228]}. Еще более жуткие картины происходившего в близлежащей Алуште в годы Гражданской войны живописует И. С. Шмелев в своей повести-эпопее «Солнце мертвых» ^[28]. Реальных прототипов героев этой эпопеи удалось установить крымскому историку-источниковеду С. Б. Филимонову ^[27].

Благодаря недавним работам историков, в первую очередь А. Г. и В. Г. Зарубиных, опубликовавших в 1997 г. и переиздавших в 2008 г. объемную монографию «Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму», последовательность событий Гражданской войны в Крыму 1917–1921 гг. теперь неплохо реконструирована ^[10]. Вот ее основные этапы: большевизация Черноморского флота, рейды революционных матросов вдоль побережья и первая волна кровавых столкновений и массовых расправ, организация Социалистической Советской Республики Тавриды в 1917 –начале 1918 г.; германская интервенция 1918 г. и работа правительства генерала М. А. Сулькевича; правление Антанты, Добровольческой армии и кадетско-социалистического правительства С. С. Крыма в 1918–1919 гг.; второе завоевание Крыма большевиками и их скорое изгнание (февраль – июль 1919 г.); второе пришествие Добровольческой армии; правление генерала П. Н. Врангеля; эвакуация Добровольческой армии и части населения, окончательное установление власти большевиков в Крыму (ноябрь 1920 г.); разгул красного террора, жертвами которого стали, по самым скромным оценкам, 20 тыс. человек; голод 1921–1923 гг.

На следующем этапе этот нарратив «политической истории» может и должен быть дополнен изысканиями в области «локальной истории» и «истории повседневности», «микронарративами», основанными в первую очередь на исторической памяти непосредственных участников событий, запечатленной в источниках личного происхождения – мемуарах, письмах, исторической публицистике, и призванными раскрыть то, как драматические политические события тех лет переживались людьми в практике их повседневной жизни. Изучение перемен в ментальности рядовых участников исторического процесса, видимое на уровне «микронарратива», по консенсусному мнению современных историков, позволяет дополнить и уточнить знание о переменах общественных институтов и структур на макроуровне, выявить, коррелируют ли эти перемены друг с другом ^{[21, 31]}. Успешные опыты подобного рода уже осуществлены в изучении переходных эпох русской истории – назовем хотя бы масштабный труд О. Файджеса «Народная трагедия», посвященный истории русской революции, которую автор трактует как процесс, разворачивавшийся с 1890-х по 1920-е гг. Традиционный политический нарратив и анализ социально-экономических трансформаций дополнен в этой монографии изучением крутых виражей нескольких личных биографий участников исторического процесса ^[33].

Занимаясь в последние годы историей южнобережных курортов в начале XX в., мы встретили и немало свидетельств о событиях 1917–1920 гг., записанных по памяти просвещенными очевидцами, теми представителями "привилегированных классов" императорской России, кто бежал в Крым от ужасов революции в столицах, надеясь переждать ее у Черного моря, в крымских имениях, принадлежавших им либо их родственникам и знакомым, а в дальнейшем выехал за границу, спасаясь от красного террора. Помимо фиксации обстоятельств событий революционных лет, эти документы ценны еще и тем, что позволяют реконструировать ментальность как авторов воспоминаний, так и их героев. А это, в свою очередь, может позволить исследователю выйти на уровень объяснения, которое, наряду с описанием, всегда считалось в отечественной историографии основной задачей исторического исследования ^[22].

Так, ряд опубликованных мемуаров посвящены переживанию событий Гражданской войны в Симеизе - курортном поселке в двадцати километрах к западу от Ялты. У Симеиза любопытная история: вскоре после присоединения Крыма к России, в 1820-х гг. земли у татар рядом с крошечной деревушкой Симеиз приобрели русские помещики Ф. Д. Ревелиоти и Д. В. Нарышкин, а в 1828 г. часть земель у Ф. Д. Ревелиоти выкупил крупный промышленник, секунд-майор И. А. Мальцов (1774–1853). Впоследствии династия Мальцовых распространила свои владения почти на все окрестности Симеиза ^[19]. Были разбиты виноградники, устроен магазин хозяйственных товаров, которым пользовались другие помещики Южнобережья ^{[13, с. 42-43]}. После смерти основателя имения в права владения вступил его сын С. И. Мальцов, незаурядная личность, выдающийся промышленник, вписавший свое имя в историю индустриализации России, создатель так называемого «мальцовского заводского округа» на границах Смоленской, Калужской и Орловской губерний.

История жизни и трудов С. И. Мальцова изобилует крутыми поворотами, наиболее драматичным из которых было учреждение в 1875 г. Мальцовского промышленно-торгового товарищества, в состав которого было переданы почти все принадлежавшие семье Мальцовых активы (11 металлообрабатывающих и механических заводов, 8 фабрик по изготовлению стекла, а также 200 тыс. десятин земли с рудниками, угольными копями, кирпичными заводами и т.п.), за исключением земли, отведенной в пользование временнообязанным крестьянам, домов в Москве и имения Симеиз ^{[2, с. 143-144]}. Стратегическим направлением деятельности вновь созданного общества должно было стать рельсо-, паровозо- и вагоностроение, а стратегическим партнером – государство. Однако экономические кризисы 1873–1877 гг. и 1882–1884 гг., ухудшение рыночной конъюнктуры, а также изменение государственной политики в сторону закупок импортной железнодорожной техники нанесли удар по планам С.И. Мальцова. В 1885 г. имущество Мальцовского товарищества было передано в ведение главного кредитора – казны. В апреле 1888 г. Петербургский коммерческий суд признал Мальцовское товарищество несостоятельным должником. Отстраненный от дел, С. И. Мальцов безвылазно прожил в Симеизе до своей смерти в 1893 г. ^{[2, с. 158]}.

В крымском имении С. И. Мальцов тоже занимался предпринимательством: построил пансион, предназначенный для сдачи отдыхающим – так называемый «Хрустальный дворец», а также разместил на территории имения «мальцовские вагончики» – дачки, устроенные из бывших железнодорожных вагонов принадлежавшего С. И. Мальцову Брянского завода, которые сдавал отдыхающим. После смерти С. И. Мальцова имение перешло к его сыновьям – генералу от инфантерии И. С. Мальцову и Н. С. Мальцову, шталмейстеру императорского двора. Вскоре после введения в наследство они построили по особняку в западной и восточной частях имения. В 1900 г. братья Мальцовы решили размежевать значительную часть имения под частную застройку, превратив в дачный курорт ^[19].

Причины подобного решения братьев Мальцовых, как правило, объясняются в немногочисленной краеведческой литературе идеалистическими мотивами, вроде стремления создать лучший приморский курорт в России и т.п. Полагаем, все было куда проще: желание братьев Мальцовых поддержать свое финансовое положение, не занимаясь, в отличие от отца, никаким серьезным торгово-промышленным делом (после банкротства «империи» С. И. Мальцова они остались владельцами имения в Симеизе, домов в Москве и, возможно, других объектов недвижимости, обслуживание которых требовало немалых ресурсов), легло на благоприятную почву: к началу XX в. Крым, в особенности его Южный берег, переживал туристический бум ^[16].

«Сегодня посетили нас Юсуповы с некоторыми из их обычной свиты и гостей.... Гости наши оставались у нас недолго; они спешили присоединиться к другой части кореисского блестящего общества, проскакавшей мимо нас многочисленною кавалькадой в Симеиз, на чай к Ивану Мальцову», – записал 12 октября 1899 г. в своем дневнике владевший соседним имением в Симеизе отставной военный министр, граф Д. А. Милютин ^{[17, с. 533]}. В противоположность своему отцу С. И. Мальцову, который, по свидетельствам очевидцев, представлял тип деятельного промышленника, нарочито игнорировавшего условности придворного этикета и моды, погруженного в детали своего производства, жившего в нарочито спартанской обстановке и предпочитавшего общество и даже наряды простых людей нравам петербургского света (как отмечал в мемуарах инженер К. А. Скальковский, «страстью его было устройство новых заводов и фабрик» ^{[24, с. 207-208]}), братья Иван Сергеевич и Николай Сергеевич Мальцовы были типичными представителями так называемого «праздного класса». Напомним: концепт «праздного класса» был введен в научный оборот норвежско-американским социологом Торстеном Вебленом на рубеже XX в. По Веблену, институт «праздного класса» получает свое наивысшее развитие в феодальном обществе, однако наследуется и обществом капиталистическим, где «характерной чертой классовых особенностей все так же является различие между видами деятельности, подобающими отдельным классам (...). С незначительными исключениями соблюдается правило: верхние слои общества не заняты производительной деятельностью, и эта незанятость есть экономическое выражение их высокого положения» ^{[4, с. 57]}.

Представителей «праздного класса», по Веблену, интересует не максимизация прибыли для дальнейших инвестиций в бизнес, а расходы на изысканную роскошь. Они стремятся к воспроизводству этой показательной праздности, цель которой является укрепление личного статуса, богатства и престижа, прежде всего в своих собственных глазах. Таким образом, нарочитая праздность, «являясь общепризнанным свидетельством обладания богатством, закрепляется в образе мысли людей как нечто, что само по себе обладает значительными достоинствами и существенно облагораживает» ^{[4, с. 88]}. Позже французский социолог Пьер Бурдье развил аргумент Веблена, показав, что если экономическая власть – это прежде всего возможность "дистанцироваться от нужды", то это дистанцирование всегда будет проявляться в «демонстративном потреблении». Именно таким образом экономический капитал превращается в более символический социокультурный капитал ^[30]. В дальнейшем с помощью концепта «праздного класса» «демонстративное потребление» было описано историками в таких странах, как Англия, Италия, Польша, Нидерланды в XVI и XVII вв. ^{[29, 32, 35, 36]}. Концепт Веблена легко подтверждается и в сегодняшнем капиталистическом обществе.

На принадлежность своих наследников к «праздному классу» (не используя, естественно, этого термина) в свое время сетовал сам С. И. Мальцов. «Знаете же Вы мою жизнь. Жил как все, при дворе бывал. А этот двор, в лице жены Александра II, забрал мою жену: она подружилась с больной императрицей и бросила меня. Бунтовал – коситься начали. Забрал ребят, приохочивал к работе. Ничего не вышло: волком глядели, выросли – бросили. Шаркают там по паркетам, но это не беда, и я когда-то шаркал, а ненависть ко мне затаили. Жил я по-своему, а деньги посылал им, много они заводских денег сожрали и все мало. Выросли, поженились, и все им кажется, что с заводов золотые горы получать можно, не понимают; что если ты из дела берешь, то туда и клади, всякое дело кормить надо», – сообщал С. И. Мальцов в письме своему другу И. Гедройцу ^{[7, с. 177]}.

Отцовские крымские земли приносили «золотые горы» не хуже, чем заводы: начиная с 1902 г. размежеванные братьями И. С. и Н. С. Мальцовыми участки успешно и задорого продавались под строительство дач на вновь образованном курорте Новый Симеиз (под «старым Симеизом» понималась татарская деревушка и оставшиеся нераспроданными части имения Мальцовых). Среди покупателей дач в Новом Симеизе были военные инженеры и инженеры путей сообщения, многие из которых вписали свое имя в историю индустриализации России. Здесь бывали известные деятели культуры – А. М. Васнецов, С. В. Рахманинов, З. Е. Серебрякова. Дачи использовали и для отдыха, и для получения дохода. Все было юридически оформлено путем организации «Общества курорта», имевшего свой устав и правила благоустройства. К работе над проектами дач были привлечены именитые архитекторы, например, Н. П. Краснов, автор проектов императорских дворцов Южного берега. В дачном благоустройстве нашла свое отражение новая для России той поры эcтeтика модepна.

В 1909 г. братья Мальцовы, по невыясненным пока причинам, разделили свое имение на две части – западную и восточную. Западная часть вместе с курортным поселком Новый Симеиз отошла к И. С. Мальцову. Он занимался ее благоустройством. Восточная часть принадлежала теперь Н. С. Мальцову. Он на свои средства построил симеизскую обсерваторию, ставшую одной из достопримечательностей поселка. К 1910 г. желающих обзавестись дачной недвижимостью в Симеизе стало значительно больше, чем предполагалось по первоначальному плану (107 участков), и было принято решение разбить под застройку еще один занятый ранее виноградниками склон в восточной части поселка, который поделили еще на 56 дачных участков. Как показал проведенный нами подсчет по созданной базе данных владельцев симеизских дач, ознакомиться с которой можно на веб-сайте «Симеиз. Путеводитель по старым дачам», купленные дачи, за редким исключением, также принадлежали выходцам из дворян ^[23].

Курорт Новый Симеиз просуществовал до конца 1920 г. 29 декабря 1920 г. был опубликован декрет СНК РСФСР, в котором провозглашалось: «Прекрасные дачи и особняки, которым пользовались раньше крупные помещики и капиталисты, дворцы бывших царей и великих князей, должны быть использованы под санатории и здравницы для рабочих и крестьян» ^{[25, с. 3]}. Вскоре частные дачи в Крыму были национализированы. И.С. Мальцова и его сына с невесткой, а также некоторых владельцев дач постигла трагическая судьба жертв красного террора (подробней об этом пойдет речь ниже). Н. С. Мальцову удалось выехать за границу. В дальнейшем дачи Нового Симеиза cтaли корпусами вновь обpaзованных caнаториев для oтдыха трyдящихся или кoммyнальными жилыми домами.

Что же происходило в курортном Симеизе начиная с февраля 1917 г. и до ноября 1920 г., в то время, когда в Петрограде и Москве, Симферополе и Севастополе уже вовсю бушевали бурные революционные события? Как реагировали на новости из столиц обитатели имений и дач? Ответ на этот вопрос отчасти дают опубликованные в последние десятилетия мемуарные источники.

Одним из их авторов был князь П. С. Урусов (1899–1984), чей дед Л. Д. Урусов был женат на родной сестре И. С. и Н. С. Мальцовых. Выехав весной 1917 г. из Петрограда, юный князь Урусов провел в симеизском имении своего двоюродного деда Н. С. Мальцова два года, вплоть до эвакуации в Новороссийск (а позднее – в Константинополь, оттуда – в Рим) в июле 1919 г., о чем подробно написал в своих мемуарах «Воспоминания об исчезнувшем времени», вышедших на английском языке в США, где Урусов жил с 1940-х гг. до своей смерти в 1984 г. Отрывки из них были опубликованы крымским краеведом О. А. Литаш в 2001 г., однако, в силу малого тиража публикации, остались практически неизвестными в историографии ^[14]. Приведем некоторые из них целиком. Вот как, к примеру, Урусов характеризует лето 1917 г.: «Несмотря на печальные события, то лето в Крыму было, однако, приятным во многих отношениях. Центры революции, Петербург и Москва, казались далекими. Мы находились в особого рода оазисе с друзьями и родственниками из Санкт-Петербурга, которые жили в своих имениях, обменивались визитами и ездили в Ялту. (...) С мая по октябрь каждый день несколько часов мы проводили на пляже, плавая и загорая. В те дни было принято плавать и сидеть на пляже обнаженными, во всяком случае, в частном имении. Конечно, женщины купались отдельно, на расстоянии, примерно, полумили от нас. (...) Будучи молодым человеком, способным на неприличные поступки, я, должно быть, досаждал юной гувернантке в дни, когда мы купались. Я стоял голый, с панамой на голове и биноклем на шее. Временами я фиксировал бинокль на девушке и с расстояния таращил на нее глаза. Было очень приятно, когда я уставал, отдыхать в море. Другим доставлявшим наслаждение развлечением было взбираться к виноградникам, а оттуда подниматься еще выше в гору, где все вокруг казалось безмолвным и диким» ^{[14, с. 65]}.

Впрочем, иногда, по воспоминаниям Урусова, происходили и неприятные события. Так, «ночь тому назад в имение великого князя (Ай-Тодор – А.К.) вторгся отряд моряков из Севастополя. Они приехали, чтобы сделать обыск, переворачивая все вверх дном и творя полный беспорядок. Они вошли в спальню вдовствующей императрицы (Марии Федоровны – А.К.), где она лежала в постели. Моряки были крайне грубыми и реквизировали датскую Библию, которую императрица читала каждый день. Симптоматично отметить, что такое оскорбительное происшествие случилось в мае, в начале революции» ^{[14, с. 66]}. Сама Мария Федоровна напишет об этом эпизоде так: «Матросы ходили по комнате в головных уборах и рассматривали меня; противные, дрянные люди с наглыми, бесстыжими лицами. Невозможно поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились» ^[20].

После установления власти большевиков в Крыму в ноябре 1917 г. Урусов сообщает: «На крымском побережье мы особо не чувствовали революцию. Местное население состояло из мирных и консервативных татар, которые ее ненавидели. В Севастополе, главной базе Черноморского флота, ситуация была совершенно другой, и матросами совершались ужасные выходки: они убивали, а иногда подвергали пыткам офицеров. К счастью, по побережью не была проложена железная дорога, и Севастополь казался далеким. (...) Наше имение было объявлено национализированным, но фактически ничего не изменилось. Мы продолжали жить в нашем доме, как и раньше. Единственное нарушение порядка, которое я могу вспомнить, было, когда по нашему саду прошел посторонний человек. (...) В эти зимние месяцы почти каждый вечер людей расстреливали на ялтинском молу, и одним из убитых стал мой троюродный брат, офицер военно-морского флота. Может показаться странным, что в то время, когда имели место эти ужасные эксцессы, продолжалось что-то вроде светской жизни. Когда бывал в Ялте, я обычно ходил на званый чай и видел довольно большое количество людей. Существовал риск быть арестованным, но некоторые все же ходили по улицам» ^{[14, с. 68]}.

Но стоило немецкой армии оккупировать Крым в апреле 1918 г., как, по словам Урусова, «вновь ожила светская жизнь на нашей маленькой крымской Ривьере. Одним из мест, где собиралось высшее общество, был Мисхор; здесь образовалось что-то вроде теннисного клуба. Теннисные корты были в отличном состоянии. В мае или июне стартовали матчи и турниры и продолжались все лето. Я имел обыкновение пешком преодолевать пять или шесть миль, которые отделяли Симеиз от Мисхора, любуясь видом с дороги, находившейся довольно высоко над морем. В мисхорском теннисном клубе я встретил друзей и знакомых (...) Наконец мы наслаждались свободой и великолепной летней погодой, стараясь забыть на какой-то момент трагические события в других частях России. Прежде всего, мы были среди своих, в своей среде, возможно, слишком беззаботные и недостаточно осознающие неопределенное будущее, перед которым стояли. Но я наслаждался этими встречами на открытом воздухе под голубым небом Крыма...» ^{[14, с. 68]}.

Наслаждаться, впрочем, пришлось недолго: уже весной 1919 г., Красная армия вновь вступила в Крым, и Урусов вместе с многочисленными родственниками и знакомыми их числа аристократии, в том числе и семейством Мальцовых, были эвакуированы из Крыма на кораблях британского военного флота. Урусов, как и Н. С. Мальцов, в Крым больше не возвращался. И. С. Мальцов и сыном, невесткой и детьми вернулись, второй раз уезжать отказались, и судьба их сложилась трагически.

Обстоятельства этого печального исхода впервые стали достоянием широкой публики благодаря еще одним мемуарам – литературного критика, поэта С. К. Маковского (1877–1962) «На Парнасе "Серебряного века"», изданным в Мюнхене в 1962 г. В них С. К. Маковский вспоминает, что в начале 1917 г. снял дачу в Новом Симеизе и переехал из Петрограда, предусмотрительно (по его словам, «будучи уверен, что никогда не вернусь... Россия погружалась в кровь и грязь неудержимо» ^{[15, с. 451]}) захватив большую часть имущества и передав самую важную часть художественной коллекции в Русский музей.

В Ялте, за исключением нескольких эксцессов (размещение бывших политических заключенных-инвалидов в Ливадийском дворце, забастовка домашней прислуги), жизнь летом 1917 г. текла на первый взгляд безоблачно, о чем свидетельствуют мемуары революционера К.П. Набокова, члена Ялтинского совета ВЧК, опубликованные Н. Доненко: «По набережной Ялты с утра до позднего часа ночи сплошной стеною беззаботно, празднично наряженная, движется ликующая буржуазия. Прибой волн сливается с многоголосым говором, смехом, шутками и музыкой; здесь нет будней, тревог, забот; жизнь протекает сплошным праздником, в роскоши и веселье – у вышколенных молодчиков в погонах повисли на руках сияющие счастьем красавицы. Море! Солнце! Золотой пляж, загородные прогулки на татарских лошадях с проводниками в горы!(...) Все здесь располагает к радостному веселью – жить и наслаждаться (...) Рукой подать до Севастополя – там давно уже чувствуется революция, и ни одного офицера не встретишь в погонах, а здесь блеск погон ослепляет зрение» ^{[9, с. 27-28]}.

В Крыму С. К. Маковский продолжил заниматься устройством выставок и выступлений находившихся в то время в Крыму многочисленных художников и писателей. Поток творческой интеллигенции в Крым был, действительно, сильным: недаром Г. В. Вернадский заявлял о «расцвете умственной и религиозной жизни» в Крыму в годы Гражданской войны. Как показал, раскрывая смысл этой цитаты, С. Б. Филимонов, в деятельности крымских научных и культурных учреждений и организаций в 1917–1920 гг. принимали участие многие крупнейшие ученые, бежавшие от большевистского террора из университетских центров России и Украины в белый Крым ^{[27, с. 70]}.

Бежали в Крым, разумеется, не только служители муз, но и их былые покровители. По словам Маковского, «осенью этого (1917 – А.К.) года на крымском побережье – от Гурзуфа до Севастополя – собралась целая колония петербуржцев и москвичей в своих поместьях и на дачах, построенных на сравнительно недавно приобретенных участках. Здесь жили, не слишком общаясь друг с другом, но все же забыв немного из-за общего ”несчастья” о сословных перегородках, и аристократия, и представители купеческой и промышленной знати: (...) Иван и Николай Сергеевичи Мальцовы и Сергей Иванович, женатый на кн. Барятинской, кн. Урусовы (Симеиз). Впоследствии, покидая Крым для острова Мальты на предоставленных англичанами судах, многие просили меня, остававшегося в Крыму, озаботиться по мере возможности об охране того, что представляло в брошенном ими имуществе художественную цену» ^{[15, с. 573]}.

Вот как описывает С. К. Маковский жизнь в симеизском имении И.С.Мальцова в конце 1917 – начале 1918 г., когда, по его же словам, «революционные безобразия начались и на подступах к Ялте, (с 9 по 15 января 1918 г. в Ялте шли вооруженные столкновения между прибывшими из Севастополя красными матросами и верными Краевому правительству офицерами и татарским Крымским эскадроном – А.К.), прежде всего вооруженные наезды матросов из Севастополя, грабивших под предлогом “национализации” и творивших расправу с офицерами-белопогонниками (...) жизнь в Ялте и окрестностях становилась все труднее, для многих – и опасней» ^{[15, с. 574]}: «Музыкален был чрезвычайно сам хозяин Симеиза – генерал в отставке Иван Сергеевич Мальцов. После смерти жены жил он одиноко, обозревал в телескоп небо и на альте играл с сопровождением дочера своего управляющего делами Семенова (тоже генерала в отставке) – Настасии Яковлевны, певицы (...), очень тонкой музыкантши. Ее брат был пианистом, окончившим консерваторию, изрядным виртуозом. (...) Окруженная пряно пахнувшим садом вилла Мальцова находилась у моря и возвышалась на скалах над дачной местностью, как замок феодальных времен. Весь воздух в этом уединенном обиталище, казалось, был пропитан соленым запахом волн и зовами неумолчного моря. Рядом с двухсветным залом, где стоял концертный Стейнвей, находилась комната с музыкальными инструментами разных времен, иногда очень замысловатыми (...) Здесь под едва уловимый морской шелест исполняла чета Ян-Рубан-Поль (А. М. Петрункевич и В. Я. Поль – А.К.) свой репертуар романсов на нескольких языках» ^{[15, с. 575]}.

После второго установления советской власти в Крыму в 1919 г. и эвакуации большинства именитых владельцев южнобережных имений на кораблях британского флота, Маковский остался в Ялте и, как мы уже упоминали, был привлечен к деятельности по охране памятников искусства и старины: «С одобрения революционного начальства в лице каких-то затрапезных пролетариев (...) группа художников, архитекторов, писателей взялась охранять памятники искусства, библиотеки и научные приборы (...) После нескольких месяцев нашей “музейной работы”, благодаря которой все более или менее художественное было сохранено в ценности и, когда советская шайка ушла и пришли снова деникинские добровольцы, все “национализированные” художественные ценности были возвращены собственникам по запротоколенным описям, крымская жизнь, хоть и осиротелая, вновь оживилась» ^{[15, с. 576]}. Впрочем, в возможность уцелеть Крыму от окончательного завоевания красными Маковский, по его словам, не верил – а потому вскоре переехал в Константинополь и перевез туда семью.

Те же из его симеизских знакомых, кто остался в Крыму и не пожелал уехать, закончили, подчеркивает Маковский, печально: «многие из ci-devant (“бывших” – А.К.), не успевшие или не захотевшие бежать, были убиты бесчеловечным образом также и в самом Симеизе: и восьмидесятилетняя старушка – милая княгиня Барятинская, и Мальцовы, старшие и младшие. Вместе убиты были мои друзья-симеизцы: Мальцовы Иван Сергеевич и сын его Сергей Иванович с женой Барятинской, и Семенова, и ее отец-генерал; всем по очереди – пуля в затылок. Бела Кун не тронул только малолетних сына и дочь Сергея Ивановича Мальцова, которых увезли вглубь России. Лишь со временем удалось их выписать за границу через английское посольство» ^{[15, с. 577]}.

На протяжении долгого времени эти строчки были единственным, ничем, кроме воспоминаний уцелевших потомков, не подтвержденным свидетельством трагической судьбы последних хозяев Симеиза. Второе подтверждение обнаружилось также в мемуарных источниках – Л. Л. Васильчикова (урожденная княжна Вяземская), также переехавшая в начале революционных событий из Петрограда на Южный берег Крыма, в имение Великого князя Георгия Михайловича «Харакс», а в 1919 г. – на Мальту, откуда далее в Европу, в своих мемуарах, написанных в 1940-х гг. и опубликованных в 1995 г., указывала, что Мальцовы «остались на Мальте до того момента, как Врангель освободил Крым, и, обрадовавшись случаю вернуться домой, поехали назад в Ялту (...), не захотели уехать и погибли. (...) Мальцов и его жена были расстреляны в собственном саду» ^{[3, с. 538]}. Лишь в начале 2000-х гг. помощник прокурора Киева Л. М. Абраменко обнаружил в архивах СБУ и опубликовал документы с делами, рассмотренными Чрезвычайной тройкой Крымской ударной группы управления особых отделов ВЧК при РВС Южного и Юго-Западного фронтов, и вынесенными постановлениями о расстреле ^{[1, 8]}. В списке из 203 расстрельных приговоров, вынесенных 21 декабря 1920 г., оказались сразу несколько имен, связанных с Симеизом: к расстрелу были приговорены 73-летняя, прикованная к инвалидному креслу княгиня Н. А. Барятинская, ее беременная 40-летняя дочь Ирина Владимировна с мужем, 44-летним Сергеем Ивановичем Мальцовым, и его отец, 73-летний Иван Сергеевич Мальцов. Не обошел террор и симеизских дачников – уже на следующий день, 22 декабря на бывшую дачу Фролова-Багреева у водопада Учан-Су, где приводились в исполнение приговоры, был отправлен, среди прочих «бывших», инженер Н. П. Субботин, экс-владелец симеизской дачи «Нора», на деле которого была поставлена резолюция – «черносотенец» ^[8].

Характерно, что после установления советской власти всем бывшим солдатам и офицерам, беженцам и чиновникам было предложено добровольно явиться на сборные пункты ЧК и зарегистрироваться, что они дисциплинированно и сделали, чем фактически облегчили чекистам собственное уничтожение. Чем объяснить столь феноменальную беспечность, наивность, нежелание смотреть в глаза действительности, проявленную представителями привилегированных слоев императорской России на Южном берегу Крыма даже тогда, когда в стране уже несколько лет полыхал огонь Гражданской войны, а большевики уже дважды, пусть недолго, правили Крымом, учиняя обыски, аресты и расстрелы классовых врагов, что сопровождалось продовольственным кризисом («Зимой 1917—1918 годов была страшная нехватка продуктов питания, просто было мало еды» – писал Урусов ^{[14, с. 60]})? Почему вплоть до своей трагической кончины эти люди как ни в чем не бывало наслаждались «светской жизнью в своем кругу», посещали званые чаепития, музицировали, играли в теннис, а некоторые, вроде семьи И. С. Мальцова, уже будучи эвакуированными на безопасную Мальту, зачем-то вернулись, чтобы встретить собственную погибель?

Вот что пишет об этом Л. Л. Васильчикова: «Впоследствии, перебирая свои крымские воспоминания, мы честно сознавались, что (...) будь мы тогда более дальновидны и менее оптимистичны и пойми мы серьезность политического положения в разных фазах революции, мы бы повели себя во многих отношениях мудрее. На повторные вопросы младшего поколения, как мы могли не понять уже тогда, что это (речь идет о событиях лета 1917 г. – А.К.) было начало конца, могу только ответить, что ко всему привыкаешь и что степень опасности определяется только, когда она уже за спиной, тем более что после пережитых нами ужасов Крым казался раем, стоявшим вне бешеного урагана, несущегося по остальной части России» ^{[3, с. 418]}.

Характерны слова Ирины Мальцовой, сказанные Л. Л. Васильчиковой на Мальте: «Вы увидите, мы уедем отсюда последними, потому что мы люди без инициативы» ^{[3, с. 538]}. Напомним характеристику «праздного класса», по Т. Веблену: нематериальными свидетелями показательной праздности, помимо незанятости в какой-либо производительной деятельности и «демонстративного потребления» предметов роскоши, являются «квазинаучная или квазихудожественная деятельность... знания о мертвых языках и оккультных науках, различного рода семейном музицировании и самодеятельном искусстве, о том, как следует сегодня одеваться, обставлять жилье и какой иметь выезд, об играх и развлечениях» ^{[4, с. 90]}. В этом смысле любопытны документы национализации имения И. С. Мальцова в феврале 1921 г., обнаруженные краеведом М. М. Петровой в Государственном архиве республики Крым, в которых сохранилось детальное описание обстановки особняка Мальцова ^{[6, с. 33-50]}. Дорогая мебель, сервизы, подзорная труба, деревянный резной пюпитр, набор для лаун-тенниса на 20 шаров с четырьмя сетками, микроскоп, гигроскоп, компас, вольтметр, бинокль, чертежные приборы, сигары, щипцы и прибор для их обрезания, пепельницы, коллекция монет, бильярд фабрики Бриген с 10 киями в специальной подставке – вот что, среди прочего, увидели в доме Мальцова члены комиссии Санаторно-курортного управления Симеизского подрайона в составе председателя, заведующего хозяйственным отделом Ю. А. Быховского и переписчика того же отдела Лещенкова, представителя Управления южнобережскими советскими хозяйствами в Крыму тов. А. П. Коренева, заведующего имением «Новый Симеиз» (бывшее И. С. Мальцова) Н. А. Ральцевича, членов рабочеконтрольного комитета того же имения В. К. Баскакова и С.Н. Лифляндцева 24 февраля 1921 г., составляя акт приемки всего имения. Похоже, вплоть до самого конца хозяева жили так, как будто ничего страшного не происходит, пренебрегая элементарным чувством самосохранения, следуя привычному десятилетиями распорядку – как и засвидетельствовали в своих мемуарах и П. С. Урусов, и С. К. Маковский, и Л.Л.Васильчикова.

Когда мальцовские заводы отошли к казне, а сам С. И. Мальцов – в мир иной, его привыкшие к петербургским «паркетам» праздные наследники, по всей видимости, решили для поддержания доходов поделить и распродать под дачи большую часть отцовского имения в Симеизе. Судя по всему, этих денег хватало, чтобы поддерживать типичный образ жизни представителей «праздного класса» – музицирование, досужее наблюдение за звездами в телескоп, коллекционирование книг (князь П. С. Урусов искренне восхищался выдающейся библиотекой Н. С. Мальцова, часть из которой ныне находится в фондах Алупкинского дворца-музея и с интересом изучается исследователями ^[26]), курение сигар и игру в теннис и на биллиарде, которым они с удовольствием, вопреки всему, предавались до самой эмиграции либо гибели в пучине «красного террора».

Это нарочитая, бескомпромиссная праздность – лишний аргумент в пользу того, что трактовать революцию и Гражданскую войну в России в 1917 – начале 1920-х гг. следует в широком смысле, как конфликт не только социально-экономический, но и социокультурный, ментальный. Подходы такого рода уже намечены в литературе ^[34]. Даже находясь на краю пропасти, «праздный класс» императорской России фатально не желал изменять своим любимым привычкам – и так сошел с исторической арены.