Культурная память в эмигрантской среде: поколенческая динамика и коммеморативные практики

Аникин Даниил Александрович кандидат философских наук доцент, кафедра истории и теории политики, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 410012, Россия, Саратовская область, г. Саратов, ул. Вольская, 10а, оф. 206 Anikin Daniil Aleksandrovich PhD in Philosophy Associate professor, Department of History and Theory of Policy, Moscow State University 410012, Russia, Saratov region, Saratov, Volskaya str., 10a, office 206 dandee@list.ru Другие публикации этого автора

Исследование выполнено за счет средств гранта Российского научного фонда (проект № 17-78-20149).

Миграционные сообщества в условиях усиления социальной мобильности превращаются в неотъемлемых акторов не только экономических, но и культурных процессов, протекающих в социальном пространстве. Интенсификация миграционных потоков приводит к перемешиванию мигрантов и коренного населения, что отражается во взаимодействии повседневных практик, к которым относятся коммеморации по поводу исторически значимых событий. Вместе с тем, базовой чертой современного исследования миграционных сообществ является понимание их неоднородности, анализ всего многообразия целей и способов их осуществления, которое и толкает людей на пространственные перемещения. В конце концов, миграционные потоки возникают по самым различным причинам, которые обуславливают хронологические границы миграции, а также готовность самих мигрантов к социокультурной адаптации.

Характерным примером для рассмотрения указанных закономерностей является русская послереволюционная эмиграция. Важность ее исследования в контексте современных вопросов изучения культурной памяти напрямую связана с возможностью не только синхронического, но и диахронического анализа трансформации коллективных воспоминаний. Иначе говоря, изучение культурной памяти русской эмиграции напрямую связано с выяснением того, какие именно сообщества могут являться акторами культурной памяти, участвовать в формировании и поддержании коммеморативных практик.

Постановленная цель исследования заставляет последовательно выполнить ряд задач. Во-первых, проанализировать понятие «поколение» в социально-гуманитарной литературе и сформулировать его определение. Во-вторых, выделить характеристики поколения как субъекта культурной памяти. В-третьих, применить полученные теоретические разработки к анализу динамики культурной памяти миграционного сообщества.

Представление о наличии в эмиграционной среде различных поколений и существенной разнице в транслируемых ими культурных практиках стало общим местом в социальных науках со времен Чикагской школы инвайронментальной социологии. Р. Парк, рассматривавший проблему адаптации мигрантов в американском обществе начала XX века, пришел к выводу о том, что существует определенная динамика адаптации, связанная со сменой поколений мигрантов. Если первое поколение с трудом приучается к жизни на чужбине и поэтому стремится максимально сохранять свои культурные привычки и нормы поведения, то уже второе поколение акцентирует свои усилия на «вживание» в принимающую, что зачастую принимает гипертрофированные размеры. Например, это поколение не только отказывается от переданных традиций, но перестает изучать родной язык, пытаясь полностью мимикрировать под господствующую идентичность. Полностью адаптируется, по мнению Р. Парка, только третье поколение, которое находит тонкую грань между сохранением культурного гетто и полной утратой собственной коллективной идентичности.

Данная типология поколений констатирует наличие определенной социокультурной динамики в существовании миграционного сообщества, но не позволяет проанализировать механизмы сохранения культурной памяти в среде мигрантов. Поэтому, на наш взгляд, необходимо различение двух значений, которые могут быть приписаны понятию «поколение». Во-первых, с биологической точки зрения поколение означает ряд сверстников, общность социального опыта которых позволяет им почувствовать себя одним поколением. Во-вторых, с социальной точки зрения не менее существенным является вопрос о том, насколько поколение может являться сообществом, стремящимся к сохранению коллективной идентичности и поэтому стремящимся создать комплекс отсылок к общему прошлому.

Уже в 20-ые годы XX века вопрос о социальном понимании поколения ставит немецкий социолог К. Мангейм. Он выделяет два основных подхода к поколению – позитивистский и романтико-исторический ^{[8, c. 10-11]}. Позитивистский подход ориентируется на биологизацию поколения и стремится выявить объективные циклы смены поколений, что представляется затруднительным, особенно в условиях активизации социальной динамики, когда демографические показатели сами становятся результатом социальных трансформаций. Романтико-исторический подход абсолютизирует субъективное восприятие принадлежности к поколению и лишен понимания социальной детерминированности поколенческой изменчивости. Поэтому К. Мангейм стремится описать поколение в координатах социальных изменений и, что особенно важно в контексте данного исследования, впервые упоминает о взаимосвязи поколения и памяти. Правда, у него эта зависимость выражается в объективации социальной памяти как того опыта, который не только переживается индивидов, но и сохраняется в его сознании, становясь источником миметического подражания в последующих ситуациях. «Тот опыт, что приходит с возрастом, дает преимущества во многих отношениях. С другой стороны, недостаток опыта у молодежи подразумевает уменьшение балласта, облегчение ее жизни в меняющемся мире. Каждый человек стареет постольку, поскольку начинает жить в рамках специфического, лично приобретенного, полезного опыта, которым он обязан прошлому. Таким образом, всякий новый опыт обретает заранее для того обусловленные форму и место».^{[8, c. 30]}

Нетрудно заметить, что в приведенной цитате К. Мангейм раскрывает определенную диалектику социального опыта (или коммуникативной памяти, говоря в терминологии Я. Ассмана).^{[3, c. 46-48]} Такая память, с одной стороны, упрощает анализ конкретной ситуации, поскольку задает отработанные алгоритмы поведения, но с другой – становится препятствием для социального развития. По сути, постепенный подбор алгоритмов для всех жизненных ситуаций, с которыми сталкивается человек, становится основным признаком старости как выключения из социальной активности. Эта мысль особенно важна для понимания динамики поколения уже как субъекта культурной памяти.

Наиболее существенную роль в изучении структурно-функциональных характеристик поколения сыграл Ш. Эйзенштадт. И.М. Каспэ характеризует его позицию следующим образом: «С точки зрения функционалистского подхода, которому следует Айзенштадт, в «современных» обществах возрастные категории осуществляют связь с «традиционными», «семейными», «партикулярными» ценностями, а возрастные группы позволяют соединить аскриптивные характеристики и достижительные ориентации, «эмоциональную безопасность» и взаимодействие с «другими», «чужими». Семантика переходности, закрепленная за возрастными категориями, позволяет Айзенштадту описать с тех же позиций и особенности эмигрантского сообщества — признать «молодежную группу» механизмом адаптации к «новым социальным условиям».^{[6, c. 14]}

Существенным в данной трактовке является увязывание поколения с молодежью как специфической социальной группой. В самом деле, как показывают современные социологические исследования, прецедентные события, которые определяют принадлежность к поколению, происходят в молодом возрасте.^{[12, p. 362]} Иначе говоря, осознание своей принадлежности к поколению конструируется post factum, но всегда на основании разделяемого социального опыта, который ассоциируются с молодостью. Это не означает, что поколение существует только в молодости, скорее, осознает оно себя поколением значительно позже, но подобное сравнение позволяет связать поколенческую идентичность с мигрантской идентичностью посредством совпадения маргинального восприятия социальной действительности. Молодежь, как и мигранты, вынуждены конструировать свою идентичность «от противного», отталкиваясь от господствующих культурных образцов и моделей поведения.

Но вот вопрос связи возрастных социальных категорий с родовыми (семейными) структурами вызывает больше вопросов. Сам Ш. Эйзенштадт специального оговаривался, что поколение не является универсальным механизмом социальной динамики, то есть конструирование поколения становится возможным при определенных условиях, к которым стоит отнести ослабление традиционных социальных связей, которые устанавливаются между индивидами, создавая коллективную идентичность не только в синхроническом, но и в диахроническом аспекте.^{[10, p. 312]} Иначе говоря, поколенческая идентичность становится важной только в тех ситуациях, когда отсутствует или ослаблена родовая идентичность.

Такое возможно в условиях традиционного общества, когда род еще не стал господствующей социальной группой, поэтому большую роль играют возрастные союзы. Например, мужские союзы в Древней Греции строились как раз на возрастной идентичности и разделяемом социальном опыте, причем закладывался этот опыт в процессе инициации, но создавал те социальные связи, которые сохранялись до конца жизни представителей поколения, не передаваясь, однако, их потомкам. В классической Греции происходит наложение одного способа социальной организации на другой, поэтому возрастные союзы совмещаются с родовым мировосприятием, отражаясь в мифе об эпигонах.^{[2, c. 54-55]}

Но преобладание поколенческой идентичности становится возможным и в тех условиях, когда падает роль семейной принадлежности, поэтому показательно, что Ш. Эйзенштадт обращается к анализу поколений в 60-ые годы XX века, отмеченные в западном обществе острым конфликтом «отцов и детей», поколения «победителей» и первого послевоенного поколения. Из структурно-функционального анализа поколений следует, что поколенческая идентичность может не только встраиваться в систему межпоколенческой динамики, но и сознательно противопоставлять себя ей, конструируя не преемственность, а разрывы в социальной динамике, акцентируя внимание на уникальности и невоспроизводимости собственного опыта.

Но поколение не только создает коллективную идентичность своих представителей, позволяет ощутить принадлежность к какому-то (пусть даже воображаемому и уже, как правило, распавшемуся) сообществу, но и конструирует набор значимых воспоминаний, которые становятся культурным каноном для включенных участников.^{[5, c. 131]} Одновременно их наличие или отсутствие маркирует границы поколения, добавляя важный критерий к собственно возрастным характеристикам. Так ветераны Великой Отечественной войны очень четко выстраивали границы своей идентичности не только по году рождения, но еще и по наличию фронтового опыта, что подразумевало определенную вариативность. С одной стороны, учитывая большой разброс призывных возрастов, к одному поколению могли принадлежать люди, которые с точки зрения биологии вполне могли быть родителями и детьми друг другу, а с другой – часть сверстников автоматически исключалась из понятия поколения в силу отсутствия обязательных воспоминаний.^[4]

Как считает И.М.Каспэ, «концепция «коллективной памяти» подразумевает, что исследователь имеет дело с определенными историческими моделями (в нашем случае — поколенческими): они не только особым образом конструируются, поддерживаются, транслируются, но и наслаиваются друг на друга, формируя актуальные для той или иной культуры способы оперировать понятием поколения, воспринимать историю в поколенческих категориях».^{[6, c. 16]}

Какие характеристики поколения как субъекта культурной памяти можно выделить?

1. Конструируемый характер. Культурная память представляет собой не просто совокупность воспоминаний, а определенную модель восприятия прошлого, которая вырабатывается на основании селекции, отбора некоторых событий прошлого и забвения несущественных воспоминаний. Эта характеристика важна для культурной памяти любого сообщества, но для поколенческой памяти она приобретает особое значение, поскольку далеко не каждый элемент даже разделяемого социального опыта преобразуется в канон культурной памяти. Например, для русской послереволюционной эмиграции наиболее существенным элементом культурной памяти становится идеализированное описание дореволюционного существования. Показательно, что процесс конструирования поколенческой идентичности всегда происходит post factum и призван консолидировать определенное сообщество за счет подчеркивания общего опыта и преуменьшения внутренних различий.

2. Вариативность возрастных характеристик. Как уже говорилось выше, носителем поколенческой памяти не обязательно становится ровесник, а лишь тот, чей набор воспоминаний совпадает с сконструированным каноном. При этом существенную роль играет не только наличие самих воспоминаний, но и правильная расстановка культурных акцентов. Любое поколение имеет тенденцию к постепенному изменению своих границ, точнее говоря, конструирование поколенческой идентичности обладает определенной вариативностью особенно в том случае, если поколение стремится сохранить свой символический капитал в социальном пространстве. Поэтому, например, границы восприятия первого поколения русских эмигрантов тоже постепенно сдвигались от отнесения к нему только участников военных действий во время Гражданской войны до включения в состав тех эмигрантов, которые в принципе сохраняли воспоминания о дореволюционном существовании. В современной литературе такой сдвиг поколенческой идентичности мигрантов принято называть «полуторным поколением».^{[11, p. 449]}

3. Абсолютизация коммуникативной памяти. Если предшествующие характеристики вполне применимы не только к поколению, но и другим социальным общностям, то абсолютизация коммуникативной памяти создает специфику поколения как субъекта культурной памяти, противопоставляя его другим субъектам. В самом деле, с точки зрения Я. Ассмана, динамика коллективной памяти заключается в переходе воспоминаний из коммуникативной стадии в культурную, то есть их закрепление в определенную текстах, превращение в культурный канон, обязательный для запоминания и воспроизводства. Но в случае поколенческой памяти делается акцент на уникальности определенного набора воспоминаний, присущих данному поколению, что мешает поместить их в более широкий культурный контекст, вписать в традицию. Подчеркивание неповторимости этих воспоминаний делает, по сути, поколенческую память невоспроизводимой, но обязательной, что создает определенную травму культурной памяти.^{[9, c. 57]}

Попытка создания поколенческой памяти в миграционном сообществе можно рассматривать как своеобразный травматический опыт, который выполняет важную социальную функцию – способствовует консолидации разрозненного сообщества мигрантов.^{[1, c. 285-288]} За счет коллективного переживания утраты «земли обетованной» происходит не только формирование коллективной идентичности, но и институализация миграции, создание целой системы институций (в случае русской послереволюцинной эмиграции – от кадетских корпусов до объединений дворян), которые осуществляют благотворительные функции.

Большую роль играют конструируемые в миграционном сообществе коммеморативные практики, в частности, воспроизводство праздников или отмечание памятных дат, но при этом происходит определенная подмена – на смену поколенчески значимым событиям по мере естественного ухода первого мигрантского поколения приходит активизация семейных и религиозных праздников. Именно они оказываются более жизнеспособными в качестве инструментов поддержания коллективной памяти хотя бы в силу того, что позволяют нивелировать политические разногласия, зачастую существующие между отдельными миграционными сообществами по поводу обстоятельств или причин их эмиграции. Так М.В. Ковалев указывает: «В эмигрантской среде появились десятки научных и публицистических работ с попытками вновь осмыслить феномен декабристов. В глазах либералов они были образцом самопожертвования во имя народного блага и борцами с произволом власти. Однако монархические круги эмиграции, естественно, иначе восприняли столетие событий на Сенатской площади. Они расценивали подавление декабрьского выступления как победу здравого абсолютизма и закона над революционным безумием. Не удивительно, что во многих православных храмах в декабре 1925 года служили молебны в честь Николая I».^{[7, c. 272]} В этом смысле религиозные и семейные коммеморации оказываются способны преодолеть ограниченность поколенческой памяти, встроить миграционное сообщество в более широкий культурный контекст, при котором его пространственная оторванность от исходного места проживания будет на символическом уровне проживаться и преодолеваться.

Можно сформулировать следующие выводы по рассмотренному вопросу:

1. Поколение представляет собой не биологическую, а социальную категорию. Это определенный тип сообществ, обладающий особой идентичностью, которая актуализируется в ситуациях ослабления или отсутствия диахронических социальных связей.

2. В качестве субъекта культурной памяти поколение характеризуется конструируемым характером возникновения, вариативностью возрастных характеристик и абсолютизацией коммуникативной памяти. Эти характеристики, с одной стороны, позволяет создать и зафиксировать культурную память поколения, но, с другой стороны, существенно ограничивают возможность трансляции поколенческой памяти.

3. В миграционных сообществах идет символическая борьба между разными типами коллективной идентичности и культурной памяти. Поколенческая память, акцентирующая внимание на неповторимости и уникальности самого миграционного опыта, по мере смены поколений уступает двум другим типам памяти – семейной и религиозной, которые позволяли выйти за пределы мемориальной травмы, вписать потомкам мигрантов свой непосредственный опыт в более широкий исторический контекст.