«Распад СССР»: этапы и стратегии конструирования культурной травмы в медийном дискурсе современной России

Статья подготовлена при поддержке грантов РФФИ № 18-011-00658 «Травмы исторической памяти в сетевом обществе: медиа-репрезентации, социальные риски и стратегии детравматизации» и № 17-33-01056 а2 «Мифы о прошлом в современной медиа-среде: практики конструирования, механизмы воздействия, перспективы использования».

Затянувшийся характер трансформации российского общества продолжает актуализировать травматическое или скорее посттравматическое сознание, ключевым событием которого оказывается распад Советского Союза. В этом отношении позиция Президента России Владимира Путина, полагающего, что распад СССР был «крупнейшей геополитической катастрофой века» ^[1] во многом отражает состояние и представления массового сознания в современной России. И действительно как показывают результаты социологических исследований ^[2] «консервативная революция» в современной России во многом связана с массовой ностальгией по советскому времени. Однако, в какой степени ностальгические образы советского времени и само травматическое сознание, связанное с событиями распада СССР являются социальными конструкциями? Можно ли сказать, что, приближаясь к 30-летию даты распада СССР, мы наблюдаем мы сталкиваемся с культурной травмой, связанной с распадом Советского Союза, которая в семантическом поле современной России зачастую маркируется как «крах СССР», «гибель великой империи», «развал единого Советского Союза», «крупнейшая геополитическая катастрофа века»? Данная статья предсталяет собой результаты анализа трансформации культурной травмы, связанной с распадом СССР в современной российской медийной среде. На примере крупнейших телевизионных проектов, посвященных событиям распада СССР, мы постараемся выявить особенности интерпретации и конструирования культурной травмы, связанной с обытиями 1991 года.

Осмысление распада СССР и trauma studies

Российские исследователи уже неоднократно обращались к вопросам осмысления состояния массового сознания в современной России в контексте ключевых разработок зарубежных trauma studies. Важные выводы относительно применения понятия «культурная травма» к российской действительности дал в своих работах Ж.Т. Тощенко. При этом, он не просто адаптирует зарубежные концепты культурной травмы, но выявляет специфику их применения к российской действительности. В своей книге, суммирующей результаты его исследований в данной области он отмечает «Россия столкнулась с таким новым и специфическим поворотом, когда трактовка происходящих изменений в мире и в конкретных обществах в категориях травмы имеет огромный смысл с точки зрения объяснения сущности ее понимания и использования» ^{[3, c.49]}. По его мысли, современное состояние российского общества характеризуется противоречивым процессом реставрации части советских норм и традиций, которые не претендуют на отказ от принципов рыночного либерализма, а формируют особую конфигурацию. Описывая современную российскую действительность, он говорит о комбинации культурной травмы и аномии: «1) В то время как российское общество объективно созрело для глубинных изменений, в нем имела место «абсолютизация или превалирование идей одних социальных групп над другими, т.е. игнорирование существующих взаимоисключающих взглядов на будущее страны и способы его достижения, противоречия между сторонниками и противниками либерализма; 2) разрыв между широковещательными обещаниями политических элит и реальной жизнью миллионов людей; 3) манипулирование общественным сознанием, осуществленное власть имущими «группами давления» ^{[4, c.46]}. С этими выводами безусловно следует согласиться. При этом теоретические выводы Ж.Т. Тощенко могут быть удачно развиты на примере эмпирических исследований конкретных сфер конструирования и воспроизводства культурной травмы. Именно в этом контексте мы будем развивать наш анализ. мы не будем претендовать на обобщающие теоретические выводы относительно понятия "культурная травма". Данные выводы были сформулированы в зарубежной гуманитарной мысли. Стоит отметить, что центральное место среди используемых разработок занимают концепции культурной и социальной травмы Джеффри Александера и Петра Штомпки. Им удалось на рубеже 2000-х годов вывести исследования социокультурных травм на уровень социальной теории. По мысли Петра Штомпки культурная травма – это «какое-то значительное событие (воспоминание о подобном важном событии прошлого) бьет по самым основам культуры, точнее, интерпретируется как абсолютно несоответствующее ключевым ценностям, основам идентичности, коллективной гордости и т.д.» ^{[5, c.8]}. Проводя различие между психологической и культурной травмами Н. Смелзер отмечает, что если первые «рождаются», то вторые – «создаются». В отношении культурной травмы он пишет: «захватывающее или подавляющее событие, которое как считается, подрывает или подавляет один или несколько ключевых элементов культуры или культуру целиком» ^{[6, p. 38]}. По мысли Дж. Александера события прошлого «сами по себе» могут и не быть травмой, несмотря на всю их чудовищность. Однако, именно реконструкция определенного события и есть процесс создания культурной травмы, ее «конструирование» ^{[7, p.27]}. Именно процессуальный, динамический подход к пониманию культурной травмы, восходящий к работам З. Фрейда получил развернутую интерпретацию и доминирует в современной литературе. Наиболее характерно позицию динамического подхода к культурной травме выразил Р. Айерман, который отмечает: «культурные травмы – это не вещи, а процессы создания смыслов и атрибуций, длящаяся борьба, в которой разные индивиды и группы стремятся определить ситуацию, управлять ею и контролировать ее ... есть две стороны культурной травмы: эмоциональный опыт и реакция интерпретации. В этом смысле культурная травма – длящийся дискурсивный процесс, обусловленный дихотомией между преступником и жертвой, которая обостряется в связи со значительным, незабываемым событием» ^{[8, c.125]}. Таким образом, представленные определения и подходы к "культурной травмы" показывают актуальность не столько дальнейших теоретических аспектов анализа, сколько необходимость применения данных выводов к многообразию эмпирического материала, щедро предоставляемого современной медийной средой.

И действительно, в последние годы наблюдается существенное увеличение эмпирических исследований различных аспектов констриурования культурных травм. Обилие современных работ по культурным травмам ^{[9, 10, 11, 12]} связано с отдельными кейсами, которые не претендуют на масштаб теоретических выводов указанных выше исследователей. Особое место в этой связи занимает распад СССР, который не просто является иллюстрацией trauma studies, а скорее открывает новое направление в изучении культурных травм вообще. Более того, в литературе отмечается, что активное развитие trauma studies во многом хронологически совпадает с исследованием посткоммунистических режимов и их трансформациями в конце 1980-х - начале 1990-х годов ^{[13, p. 134]}. Наиболее ярким примером здесь как раз является концепция П. Штомпки. Важные выводы относительно распада СССР как события и процесса конструирования культурной травмы находим в работах С. Ушакина, который солидаризуется с позицией К. Карут ^[14] и предлагает говорить о культурной травме в трех ключевых аспектах: травма как опыт утраты, травма как символическая матрица, травма как консолидирующее событие ^{[15, c.8]}. Характеризуя постсоветское состояние российского общества, он указывает, что в нашем случае имеют место все три аспекта, ни один из которых не является способом преодоления травмы: преодоление травмы воспринимается не только как «невозможное», но и как «ненужное». Причем в последние годы, именно третий аспект начинает доминировать в политической и медийной повестке. В условиях социальной неопределенности и аномии «поиск связующей травмы, активизация исторических трагедий, воспроизводство чувства потери становятся востребованными при формировании чувства сопричастности и коллективности» ^{[15, c.25]}. По нашему мнению, в случае распада СССР как культурной травмы современного российского общества ситуация осложняется тем, что имеет место определенный синтез реального и воображаемого опыта утраты. Это связано с активной жизнью и деятельностью поколений, продолжающих воспроизводить негативный образы памяти о событиях начала 90-х гг., а также с активизацией в современной России государственной политики памяти, ориентирующейся на идеи линейной исторической преемственности, ключевой роли государственности в российской истории и имперской интерпретации истории СССР ^[16]. Однако и в том и в другом случае «анализ исторической травмы вытесняется попытками умножить число эмоционально заряженных рассказов о травмах» ^{[15, c.17]}. Ностальгия по советскому в политической и культурной жизни современной России оказывается способом воспроизводства именно травматического опыта, травматических структур памяти: «ретроверсии оказываются в итоги попыткой цитаты, плагиата, реставрации (советского) символического порядка, понятого и как механизм преодоления (символической) неупорядоченности, и как доступный словарь (структурно организованных) символов. За скобками такого воспроизводства протезов-означающих (советского) прошлого остается дискуссия об изначальных контекстах, благодаря которым эти означающие в свое время обрели … плоть и кровь» ^{[15, c.18]}.

Итак, как было показано выше восприятие событий, связанных с распадом СССР может быть интерпретировано как «культурная травма» и является особым случаем в рамках trauma studies. Вместе с тем, случай Советского Союза и экономические трудности начала 1990-х годов показывают, что разговор о «воображаемом», «сконструированном характере культурной травмы следует интерпретировать в русле умеренного, а не радикального конструктивизма. Другими словами, за слоем медийного, художественного и возможно политического дискурса, формирующего определенное травматическое сознание лежит коллективная память населения России о событиях 1991 года. И эта коллективная память является отчетливо негативной, что неминуемо накладывает отпечаток на особенности конструирования культурной травмы в современном медийном дискурсе. Однако, какова роль медийного дискурса в конструировании культурной травмы?

Мифология культурной травмы

Медиа-среда является одним из ключевых институтов, оказывающих воздействие на конструирование или критическую «проработку» культурных травм. В нашем исследовании мы будем использовать узкую трактовку медиа-среды как совокупности средств массовой информации. Противоречивый характер влияния СМИ на процесс конструирования был раскрыт еще Дж. Александером. Интерпретация «травмы» в СМИ с одной стороны предполагает «выразительную драматизацию событий», а с другой стороны, должна соответствовать требованию «краткости, этически нейтральной позиции, сбалансированного освещения разных точек зрения». Однако данное требование, как правило, нарушается. Указание на подобную антиномичность содержится в русскоязычных исследованиях ^[17]. Подобная двойственность функций медиа в отношении культурной травмы и исторической памяти во многом оказывается производной от особенностей состояния исторической культуры общества, а также особенностью политического дискурса. При этом, как отмечается, именно травма и боль являются стратегически удачным способом обращения к теме памяти в медийной среде ^{[18, p. 57]}.

Интересные перспективы имеет в этой связи анализ культурной травмы в контексте особенностей современной мифологии. Современная социальная мифология представляет собой форму общественного сознания, систему чувственно-наглядных образов и стереотипов поведения, воплощенных в мифах и мифологическом сознании. В.Н. Сыров, выделяя сущностные черты мифа, указывает на его нарративность, архетипичность, символичность, ритуальность: «насколько те или иные сущности приобретают нарративный облик, тяготеют к формулировке архетипов, наполняются символическим значением и воплощаются в ритуалы, настолько они и мифологизируются. Тогда мифологическое сознание будет таким сознанием, которое способно воспринимать окружающий мир и действовать в нем только сквозь призму вышеописанных черт. Как мировоззрение миф будет формировать такую картину мира, которая содержит нарративно оформленные сущности, получившие статус архетипов, наполненные символическим значением и предписывающие индивидам определенный тип действий, а именно вечное повторение архетипов» ^{[19, с. 74]}. Мы не будем подробно останавливаться на тезисе о сохранении социальной мифологии как важного атрибута современной социальной реальности и определенного способа бытия, поскольку это давно уже хорошо обосновано в литературе (напр. Дж. Кэмпбелл, М. Элиаде, А.Ф. Лосев, Р. Барт и др.). Из всего наследия исследований мифологии мы будем опираться преимущественно на выводы Ролана Барта. В своей книге «Мифологии», Р. Барт отмечал, что «… миф представляет собой коммуникативную систему, некоторое сообщение. Отсюда явствует, что это не может быть ни вещь, ни понятие или идея: это форма, способ обозначения… миф ничего не скрывает и ничего не демонстрирует – он деформирует; его тактика – не правда и не ложь, а отклонение» ^{[20, c. 289]}. Итальянский философ Кьяра Боттичи полагает, что нарратив может превращаться в миф, если: 1) конденсирует смыслы, чтобы отвечать потребности в значимости; 2) разделяется группой; 3) отвечает особым политическим условиям, в которых она находится ^{[21, p.320]}. Также для нас важно, чтобы транслируемый нарратив в форме мифа воспринимался как убеждение. То есть имеет место обратное конструирование мира в мифологическом сознании «потребителя мифа». Выражаясь словами П. Бурдье – это процесс «конструирования воззрений на мир, которые в свою очередь участвуют в конструировании этого мира» ^{[22, c.73]}.

Определение, данное мифу Роланом Бартом как нельзя лучше подходит для описания процессов конструирования «культурной травмы». Для нас предельно важно понимать, что представление об историческом событии как травматическом может возникать гораздо позже самого события. Безусловно, было бы неверным указывать на однозначно мифологический характер культурной травмы. Это как раз показывает опыт восприятия распада СССР в массовом сознании. Перспективнее было бы говорить о разной степени присутствия и влияния мифологических элементов в оценках травматического события. Характеристики современной социальной мифологии, выделенные В.Н. Сыровым выше, позволяют нам проследить каким образом культурная травма оказывается глубоко взаимосвязанной с «работой» мифа. Открытость культурной травмы для мифологизации и ремифологизации связаны с тем, что культурная травма, как правило, представляет собой продукт дискурса. Она артикулирует определенный опыт потерь, утрат, гибели, то есть отсылает к основополагающим экзистенциальным и архитипическим пластам культуры. Культурная травма, как правило, использует язык символов и, как было показано выше, сама может выступать в форме символической матрицы. Наконец, особое значения для воспроизводства культурной травмы, понимаемой и как опыт утраты и как консолидирующее событие, играют ритуальные практики. Причем, именно ритуализация травматического события и его ежегодное повторение являются предельно значимыми как на уровне индивидуальных травм (напр. коммеморация дней смерти), так и на уровне травм коллективных (коммеморации военных поражений). Ритуалы оказываются той средой, где мифологическое проникает в сознание носителя травмы непосредственно в контексте практики. Она преобразует нарратив и значимые символы травмы в соответствующую модель поведения.

Вместе с тем, было бы неверным однозначно интерпретировать мифологическое как среду распространения именно травматического опыта. Скорее, следует говорить о двойственной функции мифа, который может оказываться как средством преодоления травм, так и оказываться средством их усиления. Мифологическое в подобном случае оказывается частью процесса социальной консолидации общества, которая выстраивается либо как преодоление травмы (поиск некоего нового объединяющего начала), либо как объединение общества на основе и посредством какой-либо общей значимой культурной травмы. Именно поэтому воспроизводство культурной травмы может протекать как мифологизация, так и как ремифологизация. В этой связи именно актуальная повестка дня в России оказывается ярким примером сложного переплетения мифологического и травматического в контексте медийной среды.

События распада СССР и российская медиа-среда:

опыт контент-анализа

Не будет преувеличением заметить, что в российских условиях медийная среда является более чувствительной именно к специфике политического дискурса, задающего актуальную повестку дня. В этой связи этапы конструирования культурной травмы, связанной с событиями распада СССР во многом отражает особенности политических процессов, происходивших в России в 1990-е – 2000- е годы. Это показывает сама интенсивность российской медиа-среды в отношении интересующих нас событий.

С позиций современности можно говорить о 1990-х годах как о времени, характеризующемся неоднозначностью оценок и демонстрирующем полярность интерпретаций событий распада Советского Союза. В 1990-е годы нет каких-либо крупных медиа-проектов, посвященных событиям 1991 года, а интерпретации распада СССР во многом повторяют дискуссии историков, общественных деятелей и отставных политиков, время от времени появляющиеся в СМИ. Если суммировать весь спектр мнений, то можно выделить следующие трактовки событий начала 1990-х годов: 1) Распад СССР являлся причиной заговора спецслужб стран Запада, а также предательства советской элиты; 2) Причина гибели СССР лежит в кадровых ошибках советского руководства, в низком уровне морально-политических качеств позднесоветской элиты; 3) Главная причина гибели СССР связана с упадком коммунистической идеологии и ее неспособности отвечать на вызовы времени; 4) Важнейшей причиной распада СССР является сумма этнофакторов и кризис межнациональных отношений в позднем Советском союзе; 5) Противоречие империи и модернизации, усложненное внутренней эрозией советской системы, а также поражением СССР в холодной войне; 6) Неэффективность советской экономической системы, породившей национальный сепаратизм ^{[23, с.71]}. Именно эта неоднозначность интерпретации распада СССР зримо проявляется в одном из наиболее известных медийных исторических проектов «Намедни. 1961-1991. Наша эра» Леонида Парфенова ^[24], выходившем на НТВ с 1997 по 2003 годы. Сложно говорить о существенных изменениях в оценках распада СССР и в период 10-летнего рубежа события (2001 г.). Тема распада СССР периодически возникает в эфире, однако оказывается фоновой и маргинальной. Общественное воодушевление, связанное с периодом первого президентства В.В. Путина и начало экономического подъема вытесняют тему на периферию медийного пространства.

Совсем другая ситуация наблюдается, когда мы подходим к 20-летней годовщине распада СССР (2011 г.). В данном случае наблюдается рост числа крупных и малых телепроектов, посвященных теме распада СССР. В первые годы после 20-летней годовщины основные федеральные телеканалы выпускают большие документальные аналитические проекты, посвященные распаду СССР. Таковы в частности, проекты «Гибель империи. Почему развалился СССР» (НТВ, 2013 год) ^[25], «СССР. Крушение» (Россия 24, 2013 год) ^[26], «Исторические хроники. Распад 1990 г.» (Россия 1, 2013 год) ^[27]. Однако, уже в 2011 году начинает набирать силу и другая тенденция, связанная с увеличением числа телепередач, посвященных возможности переоценки распада СССР и общественного обсуждения виновников данного исторического события. Причем количество телепередач подобного рода резко возрастает после 2014 года, являясь своеобразным ответом медиа-среды на трансформации внутриполитического и внешнеполитического курса российского правительства ^{[28, с.88]}. Таковы телепередачи «Распад СССР» («Момент истины» Андрея Караулова, 2011), «20 лет распаду единой страны. Кто и как уничтожил СССР» (2012), «Распад СССР» («Суд времени» Николая Сванидзе, 2012), «Кто виноват в распаде СССР» («Postsriptum» Алексея Пушкова, 2014), «Судить за распад СССР» («Право голоса», 2014), «Распад СССР. Удар властью» (2015), «Распад СССР был неизбежен или нет» («К барьеру» Владимира Соловьева, 2015), «Кто виноват в развале СССР?» («Процесс», телеканал Правовед ТВ, 2016), «День нашей независимости. Распад СССР» (2016), «Распад СССР. Как это было на самом деле?» (Интернет-телеканал «VT 2», 2018), «Развал Советского Союза» («Вечер с Владимиром Соловьевым», 2018).

Однако, каковы особенности конструирования культурной травмы о распаде СССР в современных российских медиа? Насколько сходными являются данные медийные стратегии? Выяснить это мы постарались с помощью контент-анализа. Объектом контент-анализа явились наиболее крупные и значимые российские телепроекты, посвященные событиям распада СССР. Предметом нашего анализа стала специфика медийной стратегии, характерная для соответствующего телепроекта. Для нашего анализа мы отобрали такие проекты как «Гибель империи. Почему развалился СССР» (НТВ, 2013 год) ^[25], «СССР. Крах империи» (НТВ, 2015 год) ^[29], «СССР. Крушение» (Россия 24, 2013 год) ^[26], «Исторические хроники. Распад 1990 г.» (Россия 1, 2013 год) ^[27]. Также в качестве сравнения мы проанализировали интерпретацию распада СССР в проекте Л. Парфенова «Намедни 1961-1991» ^[24], несмотря на то, что интересующая нас тема занимает скромное место в данном телевизионном проекте среди других обсуждаемых событий советской истории. Выбор именно этих проектов был связан: во-первых, с возможностью их трансляции на центральных телеканалах (особенности канала коммуникации), во-вторых, все они позиционировались как авторские документальные многосерийные проекты (жанр) и, в-третьих (за исключением проекта «Намедни»), все они были созданы в 2013-2015 годах (контекст).

Открытость медийного дискурса мифологии позволила нам выделить необычный ряд классифицирующих категорий. На основе исследований исследования фольклорного дискурса о падении царств в византийской и славянской литературной традиции И.А. Бессонова ^[30] мы постарались выделить те категории, которые могли бы одновременно подчеркивать травматический и мифологический характер события. Среди таковых нами были выделены: 1) образ жертвы (государство, народ, советское общество, социалистическая идея развития); 2) образ врага (внутренние и внешние враги, события, способствовавшие распаду); 3) образы судьбы (упоминания о неизбежности события, упоминания об исторических альтернативах); 4) образ «восстанавливающегося» государства (упоминания о возможности восстановления в той или иной форме распавшегося государства). При этом оценивалась направленность и функция высказывания (положительная, критическая, нейтральная), его интенсивность и его пространство (использование различных аудио-визуальных источников). Единицами подсчета выступали упоминания прошлого, то есть связанные фрагменты текста, содержащие ссылку на распад СССР, процессы, действующих лиц или значение данного события для истории России в целом.

Первым проектом, который мы постарались проанализировать является проект Леонида Парфенова «Намедни 1961-1991. Наша эра». С одной стороны проект посвящен целой исторической эпохе и события распада СССР появляются в нем лишь как один из элементов описания 1991 года. С другой стороны, именно проект Леонида Парфенова явился одним из наиболее ярких исторических документальных циклов конца 90-х гг., выразив те интенции, которые доминировали в российских СМИ в период правления Б.Н. Ельцина. Описание событий распада СССР представлено максимально нейтрально. Леонид Парфенов практически не интерпретирует, а скорее сообщает информацию. Повествование развертывается как хронология событий, где все оказываются участниками трагического водоворота событий. В этой связи четкой демаркации между образами врагов и образами жертв не наблюдается. В наибольшей мере образ жертвы связывается с населением, которое оказывается невольным участником событий. Отдельный сюжет в этой связи посвящается гибели 3 гражданских лиц – защитников Белого дома (Дмитрий Комарь, Илья Кричевский, Владимир Усов).

Тема альтернативности распада СССР не обсуждается. Вместе с тем, в телепрограмме наличествует подробные сюжеты о существенных экономических трудностях в СССР и начале экономических реформ Е. Гайдара, а также о признании независимости Украины. В комментариях Леонида Парфенова к описанию Беловежских соглашений отсутствует всякий намек на эмоциональности: «Советского союза больше нет, Америка остается единственной сверхдержавой» ^[24]. Далее следуют слова эксперта программы, писателя Анатолия Стрелянного, который подчеркивает, что «Советский союз распался, вернее не восстановился оттого, что советский человек не придал значения тому, что произошло в Беловежской пуще. Он не думал, что это всерьез. Ведь первое время в его жизни ничего не изменилось. Вот это настроение и сделало распад Советского союза необратимым» ^[24].

Более насыщенными интерпретативным контекстом представляются телевизионные проекты 2010-х годов. Один из них был подготовлен Н. Сванидзе в 2013 году на телеканале «Россия 1». В данном случае речь также шла об отдельной серии телепроекта «Исторические хроники». Примечательно то, что события 1991 года рассматриваются Николаем Сванидзе исключительно в контексте событий 1990 года. Именно так и называется отбельная серия исторических хроник «1990 год. Распад». Позиция Николая Сванидзе – «распад СССР по сути происходит уже в 1990 году». Последующие события просто явились юридической констатацией факта. Нарратив данного медийного проекта имеет принципиально иную смысловую основу. Ключевая идея, проходящая через данный проект – это идея распада СССР вследствие собственных экономических трудностей и центробежных тенденций, коренящихся в специфике нерешенных межнациональных проблем. Образ жертвы в таком случае предстает достаточно размытым. Им оказывается само советское общество, оказавшееся в тупике целого ряда нерешенных проблем: «распадавшаяся по швам страна», «система распадалась сама, жизнеспособным оставался как и при ее создании лишь ее остов – ВЧК – ГПУ – НКВД – КГБ» ^[27]. Размытость образа жертвы в таком случае ведет и к размытости образов врага. В данном случае в телепроекте высказывается идея о самой советской власти как ключевом акторе, усилившем деструктивные тенденции. Неспособность власти идти на диалог, неспособность отражать актуальные проблемы, внутренние противоречия внутри ЦК КПСС оказываются теми причинами, которые не позволили политической власти построить систему эффективного антикризисного управления. Тема западного влияния возникает лишь в завершающей части проекта и сознательно интерпретируется Николаем Сванидзе как «тезис, который порядком износился, но который политические спекулянты продолжают его облизывать» ^[27].

Несмотря на то, что документальный фильм Николая Сванидзе длится всего 44 минуты, в нем последовательно проводится и обосновывается точка зрения, что распад СССР был закономерным явлением. В трактовке журналиста СССР была «неестественной системой, которая держалась силой» ^[27]. Именно этот факт оказывается ключевым ответом на вопрос о закономерности распада СССР. Как только перестала существовать власть партии и под ударами экономических неурядиц свое поражение потерпела коммунистическая идеология – судьба Союза была решена. В этой связи отмечается: «Горбачев ничего не решал. Он и не мог ничего сделать» ^[27]. На примере роста националистических движений в Украине и активизации исторической политики показано, что Кремль просто не реагировал на некоторые деструктивные тенденции: «Империя игнорировала мнения людей и народов» ^[27]. Соответственно ни о какой идее «возвращения СССР» в телепроекте речи не ведется.

Противоположный вариант медийной стратегии наблюдаем в телепроекте Дмитрия Киселева «СССР. Крушение», увидевшем свет в 2013 году ^[26]. Данный проект, реализованный на телеканале «Россия 24» стал самым большим с точки зрения привлеченных ресурсов и финансирования. Документальный фильм состоял из 8 серий и был построен как хронологическое описание истории распада СССР, насыщенное большим количеством интервью с политическими и общественными деятелями конца 80-х- начала 90-х гг. XX в. Ключевая идея, проходящая через весь телепроект – это идея о понимании распада СССР как крупнейшей цивилизационной катастрофы, связанной с распадом «исторической России» под ударами внутренних и внешних врагов. Характерно, что образ жертвы в данном телепроекте связан, прежде всего, с самим государством. Набор образов, описывающих советское государство, в первую очередь связывается с военной мощью СССР, мировым влиянием СССР. Примечательно, что в комментариях ведущего Дмитрия Киселева СССР характеризуется как «государство порыв», «государство - идея». Проект завершается серией высказываний видных общественных деятелей России о том, что удар по коммунистической идеологии оказался ударом по «исторической России» и российскому государству, имеющему тысячелетнюю историю и существовавшем в XX веке, в том числе и под именем СССР. Более противоречивыми в проекте выглядят образы врага. Ключевая идея проекта в данном случае связана с описанием внутренних врагов СССР и, прежде всего, М.С. Горбачева и его окружения. Более того, последняя серия проекта полностью посвящена Беловежскому соглашению, которое интерпретируется как государственный переворот и предательство лидеров России, Украины и Белоруссии. Особо комментируется сюжет о телефонном звонке Б.Н. Ельцина Джорджу Бушу, который получил информацию о распаде СССР раньше, чем сам президент СССР М.С. Горбачев. Характеристика внутренних врагов дополняется серией интервью с представителями американской элиты, которые подчеркивают, что СССР последовательно уничтожался экономическими и социально-психологическими методами.

Образы судьбы раскрываются в телепроекте в качестве целого ряда ударов, которые были нанесены Советскому государству в 1970-е-1980-е годы и которые он не смог выдержать. Именно в таком интерпретативном ключе представлены сюжеты о влиянии США на экономический кризис в СССР, антиалкогольная кампания Горбачева, Чернобыльская катастрофа, Афганская война, обострение межнациональных конфликтов. В этой связи обсуждается вопрос об альтернативах распада СССР. Во второй и восьмой сериях проекта подчеркивается, что ключевое трагическое значение сыграла нерешительность М.С. Горбачева, который потерял контроль над страной. В этой связи в проекте звучит критика диссидентов как людей, которые продемонстрировали «желание ликвидировать систему, вместо желания улучшить ее». Также в завершающей серии проекта высказывается мысль о том, что Советский союз «стремились развалить с момента его создания» ^[26]. В каждой серии телепроекта коммуникационный ряд возвращается к мысли об альтернативности в понимании распада СССР. В этой связи, высказывается точка зрения относительно противоречивости понимания термина «застой» применительно к эпохе Л.И. Брежнева. Более того, в оценке Беловежских соглашений приводится точка зрения, что распад СССР можно было остановить, послав «роту десантников» в Белоруссию (8 серия). Однако, главным элементом присутствия идеи альтернативности распада СССР в телепроекте остается интерпретация личности М.С. Горбачева, нерешительность и слабость которого постоянно подчеркиваются в комментариях к видеоряду. Образ возвращенного государства в телепроекте не присутствует в явном виде. Более того, 8 серия проекта завершается видеорядом, иллюстрирующим «брошенность» людей СССР и самого государства на произвол судьбы. Вместе с тем, в завершающей серии проекта приводятся цитаты высказываний Н. Нарочницкой, В. Путина и Патриарха Кирилла о том, что проект СССР, по сути, был проектом «исторической России» ^[26]. Это позволяет перебросить «смысловой» мост от событий начала 90-х гг. к событиям 2000-х годов, связанных с укреплением российской государственности и построением «вертикали власти».

Достаточно противоречивым оказались два телевизионных проекта, увидевшие свет на телеканале НТВ. Речь идет о телепроекте «Гибель империи. Почему развалился СССР» (Алексей Пивоваров, 2013 год) и документальном цикле Дмитрия Чернышева «СССР. Крах империи» (2015 год). Если проект Алексея Пивоварова во многом сходен с телепроектом Николая Сванидзе, то проект Дмитрия Чернышева оказывается ближе к интерпретативной стратегии Дмитрия Киселева. Ключевой идеей, проходящей через телепроект Алексея Чернышева является идея абсурдности ностальгии по СССР. Документальный фильм повествует о экономических трудностях и безальтернативности существования СССР. Характерно, что если в проекте Дмитрия Киселева в качестве экспертов выступают исключительно представители российской политической элиты эпохи позднего Ельцина и Путина, а также представители американских ведомств, то основными экспертами в фильме Алексея Пивоварова выступают отечественные банкиры и экономисты начала 1990-х годов, вошедшие в правительство Е. Гайдара. Образы жертвы в телепроекте однозначно связываются с населением СССР, испытавшим трудности повседневной жизни и оказавшимся неготовым к радикальным экономическим преобразованиям. Ключевым врагом при этом оказывается некомпетентная советская власть. Именно действия ее руководителей в центре и на местах интерпретируются в программе в качестве главной причины распада. Вехами этой некомпетентности оказываются брежневский застой, экономическая политика послебрежневской элиты СССР и наконец, действия М.С. Горбачева. Распад СССР интерпретируется как закономерный итог всей экономической политики советского руководства, начиная с Иосифа Сталина: «Советский союз развалился потому что не мог не развалится. И крах его был неизбежен задолго до Горбачева» ^[25]. В этой связи, в проекте также не содержится каким-либо ссылок на альтернативы и тем более возможности восстановления империи. Совсем иным представляется телепроект Дмитрия Чернышева, снятый через два года после выхода на телеканале НТВ фильма Алексея Пивоварова. Уже комментарии к телепроекту содержат явную отсылку к мифологизации «распада СССР» и ее значении как «культурной травмы»: «В современном быстром мире, где события меняются, как кадры в видеоклипе, СССР выглядит какой-то древней и не совсем понятной им цивилизацией. Документальный проект обозревателя НТВ Владимира Чернышёва — попытка разобраться, как могло произойти, что страна, повелевавшая половиной мира и достигшая стабильности, за считанные годы разрушилась? Как получилось, что в мире, разделенном надвое, одна из половинок разбилась на осколки? Это только кажется таким простым: Советский Союз испытывал системный кризис и разрушился. При ближайшем рассмотрении все выглядит куда запутаннее» ^[29]. Из всего 7-серийного документального цикла нас будет интересовать прежде всего седьмая серия «Распад», где события 1991 года интерпретируются как «глупость, измена, инсценировка или всего понемногу?» ^[29]. Образ жертвы в телепроекте постоянно колеблется между советским народом, который оказывается пешкой в игре хитрых политиков и государством, распад которого интерпретируется словами Г. Бурбулиса как «историческая трагедия нашей Родины, большая нелепость и мистификация» ^[29]. Более конкретен в телепроекте образ врага. Основным врагом СССР называются политики из команд М.С. Горбачева и Б.Н, Ельцина, противостояние между которыми и погубило страну. Авторы программы показывают, что «все политики играли свою игру», «смерть страны ускоряли все, кто должен был ее защищать», «целое десятилетие в стране не нашлось лидеров, способных объединить народ» ^[29]. Однако, ключевую роль в распаде СССР по версии авторов, сыграла слабость и нерешительность Горбачева: «правитель слабый, лукавый и кровавый» ^[29]. Именно фигура Горбачева занимает центральное место в интерпретации закономерностей и альтернатив распада СССР. Предлагается версия о нежелании Горбачева брать на себя ответственность за кровопролитие, его осведомленность действиями ГКЧП и фактическое руководство участниками заговора. Более того само ГКЧП представлено в телепроекте как «политический спектакль, под руководством М.С. Горбачева». На основе высказываний ряда высокопоставленных представителей силовых ведомств СССР в телепроекте проводится мысль о том, что распад СССР можно было предотвратить в ходе арестов лидеров славянских республик. Приводится мнение относительно того, что продовольственный кризис был искусственно сконструирован сторонниками Ельцина. Еще более резкой является критика в телепроекте Беловежских соглашений, которые объявляются «мистификацией» и «заговором», который можно и нужно было пресечь. Показана реальная альтернатива заключения нового союзного договора и возможность воссоздания «обновленного союза», который по мысли экспертов телепроекта был похож на проект Евросоюза. Документальный фильм завершается серией интерпретаций 90-х годов, как тяжелого времени ожидавшего страну и ставшего своеобразной расплатой за неспособность сохранить былое величие.

Таким образом, активное развитие trauma studies в конце 1980-х – начале 1990-х годов прошлого века хронологически совпадает с исследованием посткоммунистических режимов и трансформации их общественного сознания. В этой связи исследование восприятия событий, связанных с распадом СССР как культурной травмы открывает новое направление в теоретическом изучении культурных травм, вследствие противоречивости современной российской действительности, где имеет место диалектика реального и воображаемого опыта утраты. Тем не менее, разговор о «воображаемом», «сконструированном характере культурной травмы следует интерпретировать в русле умеренного, а не радикального конструктивизма. Это связано с активной жизнью и деятельностью поколений, продолжающих воспроизводить негативные образы памяти о событиях начала 1990-х гг., а также с активизацией в современной России государственной политики памяти. Вместе с тем, ностальгия по советскому в политической и культурной жизни современной России оказывается способом воспроизводства именно травматического опыта, травматических структур памяти. Интересные перспективы имеет в этой связи анализ культурной травмы в контексте особенностей современной мифологии. Следует говорить о разной степени присутствия и влияния мифологических элементов в оценках травматического события. Также следует говорить о двойственной функции мифа, который может оказываться как средством преодоления травм, так и оказываться средством их усиления.

Этапы конструирования культурной травмы, связанной с событиями распада СССР во многом отражает особенности политических процессов, происходивших в России в 1990-е – 2000- е годы. Анализ российской медийной среды позволяет говорить, как минимум, о трех ключевых этапах восприятия распада СССР: 1990-е годы – начало 2000-х; начало 2000-х – 2010-е годы; 2010-е годы – по настоящее время. Именно в последний период наблюдается резкое возрастание числа крупных и малых телепроектов, посвященных теме распада СССР. Проведенный нами контент-анализ наиболее крупных телепроектов показал трансформацию нарратива от фактографического описания 90-х (проект Леонида Парфенова) к описанию, насыщенному интерпретативным контекстом. При этом, наблюдается противоречивая ситуация, поскольку часть проектов (проекты Н. Сванидзе, А. Пивоварова) реализуют критическую стратегию интерпретации, в то время как другие проекты (Д. Киселева и Д. Чернышева) демонстрируют травматическую интерпретацию событий распада СССР. Анализ показал, что в последние годы крупные телевизионные проекты, посвященные распаду СССР, сменились большим количеством небольших телевизионных шоу, посвященных обсуждению альтернативности распада СССР и определению виновников данного исторического события. Однако, характер и особенности интерпретации событий связанных связанных с распадом СССР в данных проектах способствует скорее воспроизводству травматического исторического опыта, чем его преодолению и рационализации.