Деформации правовой ментальности в административной правоприменительной политике государства

Статья подготовлена при финансовой поддержке гранта РФФИ № 17-33-00034 (а1) «Правовая ментальность провинциональных сообществ и диаспор в современной России: теоретико-методологический и сравнительно-правовой аспект»

Рассматривая столь сложное явление как правовой менталитет, прежде всего, следует отметить его многоаспектный характер, выраженный в исторически сложившихся устойчивых формах правового поведения, правовых взглядов, представлений о должном и сущем в правоприменительной практике. В трудах различных исследователей правовой менталитет, несмотря на разницу понимания его объема и содержания, генетически связывается авторами с исторически сложившимися в обществе социальными ценностями, представлениями о добре и зле, допустимом и не допустимом, справедливом и несправедливом и т.п. национальными культурно-духовными скрепами, некими универсальными ценностными характеристиками, не осознаваемыми, но фундаментально определяющими содержание правосознания и правового поведения. Как, в этой связи, отмечал И.А. Ильин: "можно было бы сказать, что правосознание есть инстинктивная воля к духу, к справедливости и ко всяческому добру" ^{[1, с. 82]}.

В тоже время, в многочисленных трудах российских исследователей фиксируется такой феномен правовой ментальности как ее деформация: искажение идеологических смыслов, ценностных иерархий, эмоциональной сферы субъективного отношения к праву. При этом, вопросы деформации обыденного и профессионального правосознания в теоретико-концептуальных аспектах рассмотрены в научной литературе достаточно широко и детально, включая первоисточники таких искажений. Так, рассматривая проблему деформации правосознания, И.А. Ильин отмечал в качестве ее источника бездуховный характер личности ^[1]. В современных исследованиях, например, Н.В. Витрук указывает на исторически обусловленный характер деформации правосознания граждан и должностных лиц как наследие сформированного общественного сознания советского периода ^{[2, c. 251]}. Крайне интересную позицию, относительно форм правоментальных деформаций, определяет Н.И. Матузов, указывая на то, что деформация правосознания выражается не только в правовом нигилизме, но и правовом идеализме ^{[3, с. 19-27]}. Именно последняя позиция подводит нас к ключевой проблеме исследования, выраженной в том, что деформативными признаками обладает любое применение нормы права, выступающее антагонистом ее конституционно-правовому смыслу, даже если в его основе правоприменения лежит стремление к неукоснительному соблюдению формальной законности. В этом смысле, правовой формализм в правоприменении может являться как следствие правового нигилизма, так и отражать правовой идеализм, в котором право выступает самоценностью, а не инструментом обеспечения цивилизационного поведения его субъектов. Между тем, применение норм права все чаще вступает в противоречие с нормами-принципами, нормами-декларациями, концептуальными конституционно-правовыми конструкциями, как равно и с общечеловеческим здравым смыслом, общечеловеческими и национальными ценностями, обостряя проблему деформации правового менталитета правоприменителя. Тем не менее, к сожалению, в представленных на сегодняшний день многочисленных научных источниках, крайне фрагментарно рассматривается проблема правоментальной деформации в контексте искажений законодательного смысла, применяемых нормативно-правовых актов.

Другим аспектом исследуемой проблемы является то, что анализ содержания исследований в этой области демонстрирует достаточно абстрактный, произвольный характер утверждения исследователей о факте системной деформации правовой ментальности должностных лиц, что представляется не совсем верным в научном плане. Очевидно, что источником таких гипотез является скорее фрагментарное представление исследователей о состоянии правовой ментальности государственного аппарата, в тоже время, юридическая наука основывается на системном, объективном анализе всех элементов предмета исследования, обеспечивая тем самым объективность исследовательских посылок и достоверность научных выводов. Отсюда вытекает потребность в поиске методологических подходов к системной оценке состояния деформаций правового менталитета в правоприменительной материи. Таким образом, обозначенные выше аспекты проблемного поля исследования, обуславливают научный интерес к выборной теме исследования, ее научную актуальность и практическую значимость.

Между тем, исследование правовой ментальности в рамках правовой реальности крайне затруднено. Сравнение идеальных представлений о правовом мышлении и правовом поведении с законотворческой и правоприменительной реальностью методологически сложная задача, постановка которой требует выработки объективных подходов, минимизирующих субъективные оценки. Одно дело - концептуально, интуитивно понимать наличие, причины и условия искажения правовой ментальности, и другое - фиксировать причинно-следственную связь такой деформации в реальной практике на системном уровне, исключающую единичные эксцессы правоприменителя, как равно и следствия системной правоприменительной политики государства. В этом смысле, анализ правоприменительного материала, сформированного в ходе свободной интерпретации конкретных правовых норм государственными служащими, представляет наибольший исследовательский интерес. Соответственно анализ административной правоприменительной политики государства, для целей нашего исследования, как не централизованный, а спонтанно возникающий процесс самоорганизации в правоохранительной системе государства формирования законности и правопорядка, основанный на существующей правовой ментальности государственных служащих, позволяет наиболее полно оценить их уровень правоментальных деформаций. Сообразно обозначенной цели, важным условием исследования видится анализ правоприменительной деятельности, связанной с искажением ценностных, логических, смысловых и целевых характеристик применяемой нормы права в условиях неопределенности ее официального толкования. Указанная неопределённость значительно снижает погрешность конформистского поведения свойственного госслужащим, создает более подлинную картину состояния бюрократического правосознания.

Таким образом, в контексте обозначенной методологии, интересным представляется исследование хронологии правоприменительного искажения целеполагания статьи 20.3 КоАП РФ, изначальное предназначение которой было противодействие пропаганде нацизма в форме публичной демонстрации нацисткой атрибутики, символики. При этом обращает на себя внимание особый политический контекст данной нормы, входящей в общий тренд правоохранительных приоритетов по противодействию экстремизму. Политическая ангажированность данной группы правоотношений также выступает определенной характеристикой правосознания правоприменителя, оправдывающее нарушения принципа субъективного вменения административных правонарушений установленных ч. 1 ст. 1.5. КоАП РФ ^[4]. При этом исследователи фиксируют фактическое внедрение законодателем конструкции объективного вменения в нарушение положений ст. 1.5. КоАП РФ в отношении ряда административных составов правонарушений ^{[5, с. 49-65]}. Однако, здесь же отметим, что законодательная «новелла», отраженная в примечании ст. 1.5. КоАП РФ, фактически вводящая презумпцию вины в отношении ряда правонарушений, фиксированных автоматическими средствами объективного контроля (видео, фото фиксации), формально и не отменяет вину, как безусловный элемент состава административного правонарушения, но в целом нарушает целостность концептуальной конструкции презумпции невиновности в публичных отношениях. Очевидно, что такая деградация правового регулирования, вызванная значительными проблемами доказывания в административном процессе виновности привлекаемого к ответственности лица, была обусловлена введением технологических средств фиксации правонарушения, не позволяющих эффективно идентифицировать личность. Но при этом законодателем оставлены правовые возможности по обжалованию наложений административного взыскания на основании доказывания отсутствия вины. Другое дело, «отмена вины», как безусловного элемента административного состава правонарушения, создающее ситуацию ценностных противоречий в сознании самого правоприменителя. Так, в первоначальной редакции, текст статьи 20.3 КоАП РФ устанавливал в качестве правонарушения «демонстрирование фашистской атрибутики или символики в целях пропаганды такой атрибутики или символики» ^[6]. Таким образом, правовая конструкция данной статьи содержала логическую связь между общественно опасным деянием (пропаганда нацизма) и действием (демонстрация фашисткой атрибутики и символики).

Однако, с применением статьи 20.3 КоАП РФ в данной редакции, между правоприменителями силовых ведомств и судами, в процессе правоприменения, стал наблюдаться признак системного противоречия в правопонимании. Если зачастую суды, интерпретируя норму, требовали доказательства факта пропаганды фашизма посредством размещения фашисткой символики или схожих до уровня смешения символов, сотрудники полиции, при составлении протоколов о соответствующем административном правонарушении, и прокуратуры, в процессе надзорного контроля, сводили содержание статьи лишь к факту публикации фашисткой символики. При этом сами суды также по-разному разрешали вопрос о толковании смысла ст. 20.3 КоАП РФ. Очевидно, что указанное противоречие в значительной степени усложняло применение ст. 20.3 КоАП РФ, требуя от сотрудников МВД РФ и Прокуратуры РФ сложной системы мероприятий по доказыванию умысла лица, обвиняемого в административном правонарушении.

В связи с обозначенной проблемой в 2012 году МВД РФ выступило с инициативой к Правительству РФ о пересмотре содержания ст. 20.3 КоАП, дополнив ее защитным механизмом противодействия пропаганде и демонстрации атрибутики или символики экстремистских организаций ^[7], а сама формулировка ст. 20.3 КоАП РФ приняла следующую стилистическую конструкцию: «пропаганда и публичное демонстрирование нацистской атрибутики или символики либо публичное демонстрирование атрибутики или символики экстремистских организаций». При этом, во взаимосвязи со вторым абзацем ст. 6 Федерального закона от 19 мая 1995 г. N 80-ФЗ "Об увековечении Победы советского народа в Великой Отечественной Войне 1941 - 1945 годов" (ред. от 04.11.2014), определяющей дословно, что "в Российской Федерации запрещается использование в любой форме нацистской символики как оскорбляющей многонациональный народ и память о понесенных в Великой Отечественной войне жертвах" ^[8], интерпретация законодательного запрета в правоприменительной практике полиции и прокуратуры приняла несколько иной оборот (следует отметить, что второй абзац ст. 6 Федерального закона от 19 мая 1995 г. N 80-ФЗ во взаимосвязи с первым абзацами данной статьи, определяющем целеполагания запрета, указывает на цель использования фашисткой символики - создание и обеспечение деятельности фашистских организаций).

Вслед за выше упомянутым изменением последовало активное применение нормы в контексте вкладываемой МВД РФ и Прокуратурой РФ интерпретации содержания ст. 20.3 КоАП, предполагающей формально-догматический подход к интерпретации нормы права, поскольку союз «и» стал интерпретироваться правоприменителем как перечисление двух невзаимосвязанных запретов. Соответственно, это отразилось на процедуре доказывания, которая свелась исключительно к установлению факта публикации фашисткой символики, без доказывания факта пропаганды (умысла). Однако, подобный подход не только упростил процедуру доказывания административного состава правонарушения, но и породил искажение законодательной воли, что повлекло привлечение по данному составу лиц, публиковавших запрещенные символы в исторических, научных, анти пропагандистских и иных конструктивных целях.

Между тем, вследствие формально-догматического подхода к указанной норме, например, к юридической ответственности были привлечены:

1. Продавец антикварных вещей за размещение изображений товара (нацисткой военной формы) ^[9].

2. Гражданка за размещение в социальной сети исторического снимка собственного двора в период оккупации ^[10].

3. Гражданка (антифашистка) за демотиваторы и карикатуры нацизма с изображением нацисткой символики ^[11].

В связи с обозначенными случаями алогичного применения нормы, ст. 20.3 КоАП РФ стала предметом лингвистической экспертизы, проводимой кафедрой судебных экспертиз МГЮА им. О.Е. Кутафина, которой было установлено, что «само по себе публичное демонстрирование нацистской атрибутики или символики без целей пропаганды не является проявлением экстремизма». Этой позиции стал придерживается Роскомнадзор, официально заявивший о своем правопонимании ст. 20.3 КоАП РФ и связанных с ней законодательных норм ^[12]. Как справедливо, в этой связи, указал Е.В. Сальников, неопределенный характер ст. 20.3 КоАП создает риски привлечения к ответственности лиц, не имеющих умысла к пропаганде фашизма, и вносит субъективизм в правоприменительную практику ^{[13, с. 19-23]}.

Соответственно обозначенной проблеме, в 2014 году Государственной Думой, по инициативе депутатской группы, было инициировано изменение в ст. 20.3. КоАП РФ ^[14], с целью исправления ситуации складывающейся в правоприменительной практике. Новая стилистическая конструкция ч. 1 статьи 20.3 определяла: «пропаганда либо публичное демонстрирование нацистской атрибутики или символики, либо атрибутики или символики, сходных с нацистской атрибутикой или символикой до степени смешения, либо атрибутики или символики экстремистских организаций, либо иных атрибутики или символики, пропаганда либо публичное демонстрирование которых запрещены федеральными законами». Однако, данная смысловая конструкция по сути отменяла принцип субъективного вменения в административном праве, выводя вину за скобки специальной юридической формулы, на порядок упрощая привлечение к административной ответственности по данному составу в формальной интерпретации нормы в юридической практике.

Между тем рассматриваемая проблам еще более обострилась когда Конституционный Суд РФ продолжил линию неопределенности в данном вопросе, выразив свою правовую позицию в Определении Конституционного Суда РФ от 17 февраля 2015 г. № 347-О "Об отказе в принятии к рассмотрению жалобы гражданина Синицына Михаила Владимировича на нарушение его конституционных прав положениями пункта 1 статьи 1 Федерального закона "О противодействии экстремистской деятельности", подчеркнув, что: "Само по себе использование нацистской атрибутики (символики), равно как и атрибутики (символики), сходной с нацистской атрибутикой (символикой) до степени смешения, - безотносительно к ее генезису - может причинить страдания людям, чьи родственники погибли во время Великой Отечественной войны, что также предполагает право законодателя принимать меры в соответствии со статьей 55 (часть 3) Конституции Российской Федерации" ^[15]. Очевидно, что указанная правовая позиция Конституционного Суда РФ, породила еще больше неясности по данному вопросу. Если использование нацисткой символики в значении «генезиса» подразумевает исключительно исторический контекст, как предел применения ст. 20.3 КоАП РФ, то за скобками по-прежнему остается демонстрация нацисткой символики и атрибутики в целях антипропаганды фашизма, научных, просветительских, коллекционных, профессиональных целей. Так, например, по факту опубликованных журналистом материалов по банде несовершеннолетних, использующих нацистскую символику, Фрунзенским районным судом города Владивостока от 8 сентября 2016 года было вынесено решение в духе формально-догматического подхода - журналист был привлечен к административно ответственности за опубликованный фото материал, содержащий фашистскую символику. Однако, при обжаловании данного решения в Приморском краевом суде, подобная интерпретация ст. 20.3 КоАП была пересмотрена с учетом контекста использования изображений нацисткой символики и оценки цели публикации запрещенных изображений ^[16].

Верховный Суд РФ также не поддержал интерпретацию ст. 20.3 КоАП РФ в контексте объективного вменения, значительно расширив позицию Конституционного суда РФ по данному вопросу. В частности, Постановлением Верховного Суда РФ от 17.07.2017 г. определено, что сам по себе сбыт и публикация изображения медали, содержащей нацистскую символику (на изображении свастика заретуширована), признается законной, и не связанной с умыслом на пропаганду нацизма, так как иное не доказано в процессе административного производства ^[17]. В свою очередь, Постановлением Верховного Суда РФ от 10 января 2018 г. определяется: "Вывод о том, что оборот нацистских атрибутики и символики не направлен на их пропаганду, можно сделать только в том случае, если он совершен в целях, не связанных с ней, включая, в частности, научные исследования, художественное творчество, подготовку материалов, осуждающих нацизм либо излагающих исторические события" ^[18].

Но даже и исторический генезис нацизма, на который указал Конституционный Суд РФ, и расширенное толкование статьи ст. 20.3 КоАП РФ Верховным Судом РФ также не стали безусловным признаком не виновности лица использовавшего запретную символику для правоприменителя. Так, пиком алогичного применения ст. 20.3 КоАП РФ стало решение Исакогорского районного суда города Архангельска от 19 января 2018, установившем административный штраф за публикацию в социальных сетях знаменитого изображения советских солдат, бросающих нацистские штандарты и флаги к стенам кремля, – фрагмента изображения из исторической хроники парада победы 1945 г. Указанное решение было отменено Архангельским областным судом, также указавшим на неотъемлемую логическую связь публикации нацисткой символики и пропаганды нацизма ^[19]. Не менее резонансным стала публикация в социальных сетях рапорта сотрудников управления собственной безопасности МВД по Ростовской области, в которых отражен факт нарушения ст. 20.3. КоАП РФ их коллегами - оперуполномоченными ГУ МВД по Ростовской области города Таганрога. На рабочем месте данных сотрудников был обнаружен плакат времен Великой Отечественной войны, на котором была изображена нацистская символика ^[20].

Обобщая сказанное следует отметить, что анализ материалов правоприменительной практики действительно выявляет признаки правоментальной деформации должностных лиц правоохранительных органов, которые создают значительные риски необоснованного применения юридических санкций. При этом, отсутствие обобщения юридической практики на уровне высших органов власти усугубляет обозначенную проблему, как равно и ошибки законодательной техники в конструкции самой нормы права. Межу тем, в Государственной Думе, начиная с 2014 года, рассматривалось 5 законопроектов по внесению изменений и дополнений в КоАП РФ относительно проблемы неверного применения ст. 20.3, ни один из которых, по настоящее время, не принят.

Тем не менее, проанализированная правоприменительная практика, в ситуации смысловой неопределенности нормы права, свободы административного усмотрения правоприменителя, проявляет два аспекта его правосознания: правовую идеологию и правовую психологию государственных служащих, позволяющую оценить деформативные тенденции правосознания и затрагиваемые этими деструкциями глубинные основы национальной ментальности в государственном аппарате.

В этой связи, следует упомянуть о важной доктринальной правовой позиции Конституционного Суда РФ, отраженного в его Постановлении от 10.02.2017 № 2-П "По делу о проверке конституционности положений статьи 212.1 Уголовного кодекса Российской Федерации в связи с жалобой гражданина И.И. Дадина" ^[21]. В частности, Конституционный Суд РФ указал на недопустимость формально-догматического подхода правоохранительными органами и судами, вне системной правовой связи, применяемой нормы права, с иными отраслевыми нормами. Фактически в своем решении Конституционный Суд РФ указывает на обязанность правоохранительных органов, включая суды, осуществлять системное толкование применяемой нормы права, уясняя ее законодательный смысл. В данном контексте речь идет об уровне правовой идеологии, логического осмысления применения нормы посредством формальной логики, понимания правовых ценностей правоприменителем как его конституционной обязанности.

Подводя итоги сказанному, отметим, что приведенные выше примеры нарушения законодательного смысла в применении ст. 20.3. КоАП РФ свидетельствуют о ряде причин деформации правовой ментальности должностных лиц:

Во-первых, это низкий квалификационный уровень правоприменителя, его неспособность, в силу профессиональной подготовки, достоверно интерпретировать норму права, в ее системной взаимосвязи, для выявления законодательного смысла. Однако, при этом необходимо признать, что правоприменитель не может не осознавать несправедливый характер применения необоснованной юридической санкции, хотя бы на уровне социальной, духовной системы ценностей, на уровне обыденного правосознания. В этом смысле, применение нормы права в разрез с глубинными общечеловеческими ценностями, говорит об утрате части государственного аппарата духовно-нравственных основ. Как, в этой связи, писал И.А. Ильин: «…утратить свое духовное достоинство, значит утратить в самом себе тот жизненный центр, из которого творится духовная жизнь, который нуждается в естественном праве, формулирует его и учреждает правопорядок; это значит лишиться того жизненного корня, из которого вырастает правосознание, т.е. воля к праву, воля к цели права и способность самозаконно мотивировать свои поступки сознанием этой цели» ^{[1, c. 168]}. Соответственно, на лицо деформации профессионального мышления правоприменителя, в ценностном измерении, поскольку как умышленное необоснованное применение нормы ст. 20.3. КоАП РФ, например, для увеличения статистики раскрываемости «трендовых» составов правонарушений, показателей наполняемости бюджета России и т.п., так и неосознанное формально-догматическое применение нормы права, в силу безразличия к законным интересам человека, общества и государства, осуществляется в силу искажения ценностной матрицы правового менталитета;

Во-вторых, анализ административной практики демонстрирует противостояние правопониманий внутри самого правоохранительного аппарата, которое указывает на двойственный характер причин деформации правовой ментальности правоприменителя. С одной стороны, налицо взаимосвязь профессиональной квалификации правоприменителя (развитость сознательной профессиональной сферы) и как следствие качества толкования правовой нормы. Отсюда, низкий уровень профессиональной подготовки правоприменителя как источник правоментальной деформации. С другой стороны, взаимосвязь уяснения законодательного, конституционно-правового смысла применяемой нормы права и ценностных культурно-духовных характеристик личности правоприменителя. В последнем случаи причиной деформации правой ментальности выступает искажения аксиологической социальной матрицы правоприменителя, где уровень профессиональной подготовки не имеет решающего значения.

В-третьих, очевидно, в условиях правоментальных деформаций, законодателю не стоит полагаться на глубинное равномерное уяснение правоприменителем законодательного смысла правовой нормы. В этой связи, самым эффективным ответом на искажение правоприменения является совершенствование юридической техники законодателя, исключающей множественность толкования. В тоже время, распространённость в течение более 6 лет практики применения (в нарушение ч. 1 ст. 1.5. КоАП РФ) нормы 20.3. КоАП РФ по конструкции объективного вменения, очерчивает серьезную проблему как в системе обобщения правоприменительных практик, фрагментировании политики обеспечения единого правоприменительного пространства в России, так и в кадровой политике государства.