Парадигмы исторического исследования в отечественной науке 1920-х годов

Сидоров Александр Валентинович доктор исторических наук профессор, заведующий кафедрой истории государственного и муниципального управления, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, факультет государственного управления 119991, Россия, г. Москва, Ломоносовский проспект, 27, корпус 4, каб. Г-824 Sidorov Aleksandr Valentinovich Doctor of History Professor, Chair of the Department of the History of Government and Municipal Administration, Faculty of Government Administration, Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, Lomonosovskii prospekt, 27, korpus 4, kab. G-824 sidorov@spa.msu.ru

Революция 1917 года на десятилетия определила тенденции развития отечественной исторической науки. Это в полной мере осознавалось представителями профессионального сообщества историков, современников тех событий. Завершая опубликованную в 1920 г. статью, посвященную научному творчеству А. С. Лаппо-Данилевского, А. Е. Пресняков отмечал, характеризуя переживаемый период: «Это момент не только кризиса, но прямого распада старой культуры: распада в смысле гибели иных ее ценностей, изжитых по содержанию или по форме его воплощения, а кризиса – в смысле испытания и отбора ее наиболее жизнеспособных факторов и элементов. Среди последних на первом месте, конечно, основы научной культуры. Все минется, одна правда останется» ^{[1, с. 96]}. Эти «основы научной культуры» и являлись тем оселком, на котором представители «старой профессуры», историки-профессионалы, определяли принадлежность к своему слою. Одними из важнейших составляющих таких «основ» выступают парадигмы исторического исследования, складывающиеся в процессе развития научных практик. Исследовательские парадигмы марксистской исторической науки 1920-х годов объективно должны были соотноситься с традициями и исследовательской культурой дореволюционной науки, чтобы соответствовать сложившимся в этой сфере познания представлениям о научности и историзме.

Понятие «парадигма» в современную науку было введено Т. Куном, отмечавшим, что «под парадигмами я подразумеваю признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений» ^{[2, с. 11]}. В современном научном познании парадигма исторического исследования выступает как структурный элемент методологии исторического исследования, «представляющий собой образец и стандарт постановки и решения определенного класса исследовательских задач, принятые в определенном научном сообществе, к которому принадлежит тот или иной исследователь» ^{[3, с. 372]}. Свое наиболее рельефное выражение принятые в исторической науке парадигмы находят в историографических исследованиях. Предпринятый в 1920-х годах историографический анализ творчества ведущих отечественных историков позволяет нам выделить характерные особенности научной парадигмы тех лет.

Как отмечал в 1922 г. А. Е. Пресняков, сложился даже некий «шаблон обзоров "русской историографии"», целью которого являлся учет специальной ученой работы и общих исторических построений. В частности, в работе, посвященной В. О. Ключевскому, он очертил такой возможный «шаблон», хотя и признавая, что Ключевский слишком сложен, чтобы допустимо было ограничиться шаблоном. Этот «шаблон» в его изложении выглядел следующим образом: «Можно, конечно, сказать, что в этой специально-ученой области его значение весьма велико, что его труды, особенно "Боярская Дума" и "Курс русской истории", занимают свое определенное место в развитии русской исторической литературы. Можно полнее раскрыть содержание такого общего суждения перечнем вопросов, которым Ключевский дал новую постановку и свое решение, возбудив в то же время усиленную работу над ними, чем мощно двинул вперед к новым успехам наше историческое знание. Можно, в итоге рассмотрения научного наследия Ключевского, обосновать вывод, что труды его, как всякое исключительно крупное историческое явление, составляют рубеж двух эпох в своей области, завершая целый период русской историографии, так как в них исчерпана Соловьевская традиция, а тем самым освобождена русская историческая мысль для более свободной и широкой работы вне связанности ее преданием, которое стало шаблоном» ^{[4, с. 205]}. Таким образом, выделенный А. Е. Пресняковым историографический «шаблон» включает в себя определение места творчества историка в процессе развития исторической науки, которое характеризуется на основе выделения новизны в постановке и решении исследовательских проблем, а также соотнесенностью с переживаемым исторической наукой этапом развития, на этой основе определяются перспективы дальнейшего исторического познания.

Этот традиционный для историографии начала ХХ века «шаблон» опирался прежде всего на стремление выделить только «научную» сторону, уходя от анализа личностных черт исследователя. Наиболее ярко подобную точку зрения выразил Н. И. Кареев, считавший, что «когда нам говорят об ученом, как об ученом, мы не спрашиваем, какого он был нрава, трудно ли или легко работал, какого был вероисповедания и верил ли вообще во что-либо, или не верил, какова его была партийность и вообще принадлежал ли он к какой-нибудь партии, а спрашиваем, какова была в научном смысле его работа и что он сделал» ^{[5, с. 173]}. Справедливости ради необходимо заметить, что столь решительное отвержение биографического аспекта в историографическом исследовании не являлось принципиальной позицией Кареева. В исследовании творчества историков Французской революции он отмечает, что «при рассмотрении отдельных трудов по революции всегда необходимы биографические справки о их авторах. Скажите мне, кто написал такую-то книгу, и я вам скажу, какова эта книга» ^{[6, с. 13]}.

Конечно, оценка чисто научной стороны деятельности исследователя была необходимой для обобщений более широкого плана, характеризующих общий процесс развития исторической науки или отдельные его этапы. Но для анализа творчества конкретного исследователя этот подход искусственно сужал возможности изучения. Пониманием этого и объясняется стремление А. Е. Преснякова не ограничиваться «шаблоном», выйти за рамки представлений об ученом с точки зрения его научного вклада. «Крупным историческим явлением были не только его труды, – писал Пресняков о Ключевском, – под это понятие подходит и сам он в своей богатой и сложной индивидуальности» ^{[4, с. 205]}.

Идея раскрытия творчества ученого во всем богатстве его индивидуальности владела и авторами, и редакторами шестой книги «Русского исторического журнала», почти целиком посвященной творчеству А. С. Лаппо-Данилевского. Как отмечал рецензент этой книги С. Н. Чернов, «ученое творчество А. С. станет мне вполне понятно, лишь когда я воссоздам... себе его подлинный человеческий, а не иконографический образ» ^{[7, с. 175]}. Вполне понятно поэтому, что основное внимание рецензент уделил статье И. М. Гревса «Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский (Опыт истолкования души)» ^[8]. И хотя не все в этой работе может быть признано несомненным, порою в тексте преобладают личные воспоминания и впечатления автора без достаточного анализа, тем не менее сама постановка проблемы свидетельствовала об осознании исследователями важности комплексного подхода к изучению творческой личности. Важность исследования личностного элемента в творчестве историка отмечал и А. Е. Пресняков, который считал, что "история личной жизни Ключевского, если когда-либо будет написан такой ценный памятник истории русской культуры, объяснит нам многое: его одиночество, его своеобразие, его адогматизм и внутреннюю драму его творчества" ^{[4, с. 222]}.

Биографический элемент традиционно присутствовал в историографическом изучении творчества конкретных историков. В работах отмечалось происхождение историков, влияние семейных традиций, характер полученного образования, принадлежность к историческим школам, упоминались учителя и коллеги исследователя, работа в научных и образовательных учреждениях и т.п. Так, например научный интерес М. А. Дьяконова к истории крестьянства и истории церкви А. Е. Пресняков связывает с его семейными традициями, с происхождением из духовной среды и влиянием отца, окончившего Духовную академию и работавшего в годы крестьянской реформы в должности мирового посредника ^{[9, с. 9]}. С. Ф. Платонов, говоря о творчестве К. Н. Бестужева-Рюмина, считал необходимым подчеркнуть получение им «типично-дворянского воспитания» ^{[10, с. 225]}. Большое внимание исследователи уделяли влиянию (или его отсутствию) предшественников, учителей и современников историка. А. Е. Пресняков, раскрывая процесс формирования научных взглядов А. С. Лаппо-Данилевского, считал, что факультетская школа Петроградского университета (К. Н. Бестужев-Рюмин и Е. Е. Замысловский), как и московская школа В. О. Ключевского не имели существенного влияния на формирование Лаппо-Данилевского как ученого, «он сам себя вырабатывал в упорном одиноком труде» ^{[11, с. 101]}.

Проблема влияния на творчество историка предшествовавших исследователей постоянно находилась в поле зрения историографов. Этот вопрос представлял интерес не только в плане уяснения новизны, вносившейся в изучение исторических процессов, но и в плане раскрытия творческой лаборатории исследователя. В своей статье, посвященной В. О. Ключевскому, А. Е. Пресняков отмечал: «"Соловьев и Ключевский", "Ключевский и Чичерин" – таковы темы, которые естественно выступили на очередь при первых же попытках разобраться в его научно-литературном наследии» ^{[4, с. 204]}. Исследование взаимосвязи с предшествующим опытом исторического анализа явилось важным элементом изучения творческой лаборатории ученого.

Постановка проблем анализа исследовательской деятельности историка была выдвинута дореволюционными историографами. Ее актуализация была обоснована в творчестве А. С. Лаппо-Данилевского, работа которого в области методологии науки создали основы для углубленного анализа техники исторического исследования. В общем плане эту задачу историографии сформулировал А. Е. Пресняков, указав, что «работа ученого должна быть тщательно изучена в ее приемах, методах и задачах. Ее техника требует тщательной, вдумчивой разработки» ^{[1, с. 93]}. В этой связи представлялось особенно важным обобщение методологических (в узком, прикладном смысле этого слова) достижений отечественной исторической науки.

Хотя овладение техникой научного исследования представлялось чрезвычайно значимым для каждого историка, тем не менее при анализе творчества и вклада в науку конкретных ученых историографами отмечались особенности их творческой лаборатории, которые неразрывно связывались с личной одаренностью исследователя, с его психологическими особенностями. В этой связи большой интерес представляют размышления А. Е. Преснякова о влиянии этих психологических особенностей мышления на творчество В. О. Ключевского. Отмечая его определенную зависимость от историографической традиции, выразившуюся, прежде всего, в использовании созданных С. М. Соловьевым схем исторического процесса, Пресняков считал, что она «обусловлена, видимо, тем, что натуре Ключевского, по существу, схематические конструкции были весьма чужды» ^{[4, с. 204]}.

Вслед за А. С. Лаппо-Данилевским Пресняков видел одну из сложнейших историографических и методологических проблем в исследовании антиномии исторического мышления, которую он связывал «с более общей и широкой проблемой мышления, жаждущего единства и свободы от внутренних противоречий, проблемой взаимоотношения двух основных его факторов - интуиции и дискурсивной мысли, как моментов творческой спонтанности и методического обоснования, и далее - творящей активности и вдумчивого критического сознания» ^{[11, с. 102]}. Решение этих общих гносеологических проблем представлялось особенно важным для дальнейшего развития исследований научного творчества историков.

Психологическим складом историков во многом объяснялись особенности их научного творчества. В этой связи М. М. Богословский выделял три типа историков. К первому типу он относил историка-мыслителя, философски осмысливавшего готовые исторические факты, следящего за их причинной связью и взаимоотношением, оценивающего их общее значение в ходе исторического процесса, «возводящего факты в идеи». Его деятельность заключалась в размышлении над фактами, «обозревая их с высоты, скрывающей их частные индивидуальные конкретные особенности, в общих и отвлеченных формулах». Второй тип – историк-художник, вживавшийся в прошлое, интуитивно его постигавший и творчески изображающий. «Сила его таланта, – писал Богословский, – заключается в воображении, при помощи которого он воскрешает далекие образы прошлого, вызывает их из исторической дали и, стирая грани времени, делает прошлое настоящим, проходящим перед нашими глазами». К третьему типу он относил историка-исследователя, сила таланта которого заключалась в разыскивании фактов, расследовании и установлении их. «Конечно, эти три типа не всегда встречаются в раздельном виде; они бывают и смешаны в возможных сочетаниях. Но все же в последнем случае одна какая-либо черта или одна какая-либо способность окажется непременно преобладающею» ^{[12, с. 229]}. Конечно, подобная группировка историков была очень условной, но тем не менее она позволяла учесть действие того фактора в научной творчестве, который связан с психическим складом исследователя, определяющим его пристрастия. Но при этом не следует преувеличивать значение этого момента в становлении творческой индивидуальности в ущерб иных факторов.

Исторический подход к изучению творчества историков, априорно признававший эволюцию их взглядов в различные периоды их научной деятельности, признавался большинством историографов 1920-х годов. Он приводил к практическим попыткам определения внутренней эволюции взглядов того или иного исследователя. Например, С. И. Тхоржевский считал, что следует видеть «две фазы в развитии политического миросозерцания Ключевского, причем хронологическим рубежом между ними является смутный 1905 год» ^{[13, с. 169]}. Но большинство исследователей более осторожно подходили к решению вопросов подобного рода, считая их предметом дальнейшего исследования. «В. О. Ключевский несомненно пережил известную эволюцию во взглядах на общие вопросы исторического знания, – отмечал С. А. Голубцов. – Сравнительно-хронологическое изучение подобных наблюдений, сличение текста разновременных изданий одной и той же работы, внимательно-осторожный просмотр литографированных студенческих записей – уже и теперь дают почувствовать наличность этой эволюции; но по многим соображениям говорить о ней сейчас не представляется возможным, главным образом в виду недоступности многих основных источников, вводящих в процесс научной работы знаменитого историка» ^{[14, с. 179]}. Как интересную и поучительную задачу для дальнейшего исследования рассматривает вопрос о детальной эволюции взглядов С. М. Соловьева исследователь его творчества С. В. Рождественский ^{[15, с. 319]}.

Комплексный подход к исследованию творчества историка, учет разнообразных факторов, влияющих на его творческую лабораторию и результаты научной деятельности, были характерными особенностями парадигмы историографических исследований начала 1920-х годов. Традиции дореволюционной историографии, заложившей основы изучения творчества выдающихся отечественных историков, задали параметры научности, что влияло на формирование марксистской научной парадигмы.

Историки-марксисты по-своему воспринимали наработанные дореволюционной историографией подходы к анализу исторических трудов. Историзм в историографических оценках второй половины 1920-х годов понимался прежде всего применительно к изучению эволюции воззрений историков. Особое внимание уделялось проблемам становления марксистского мировоззрения. При этом М. Н. Покровский отмечал, что ряд авторов, «так сказать, родились марксистами, как, например, Ленин. У Ленина мы не знаем домарксистских произведений, он выступил уже как сложившийся марксист в своем первом произведении» ^{[16, с. 179]}. В большинстве случаев отмечалась эволюция к марксизму, наличие домарксистского этапа, классическим примером которой стало развитие идей Г. В. Плеханова. М. Н. Покровский раскрывал эволюцию к марксизму Н. А. Рожкова, который «в целом ряде исторических вопросов... от немарксистских положений перешел к положениям четко марксистским» ^{[16, с.185]}.

Весной 1928 г. во время диспута по книге Д. М. Петрушевского в Обществе историков-марксистов была дана характеристика марксистской научной парадигмы, расшифрованы основные принципы историографического исследования, утверждавшиеся в марксистской науке второй половины 1920-х годов. Биографический элемент историографического исследования, укрепившийся в дореволюционной отечественной науке, сохранился и получил иное значение в марксистских исследованиях, оказавшись связанным с классовым подходом. «Это, если хотите, – говорил во время диспута Г. С. Фридлянд, – проблема социальной биографии. Я не думаю, чтобы она не имела значения» ^{[17, с. 87]}. Этот тезис Г. С. Фридлянд подтвердил ссылкой на творчество Макса Вебера, вышедшего «из кругов немецкой интеллигенции, связанной в значительной степени с национальным крылом немецкого либерализма». А потому Фридлянд считал вполне логичным и закономерным, что «Макс Вебер, особенно в годы войны, стал опорой немецкой буржуазной интеллигенции: в послевоенные годы он был украшением всего патриотически мыслящего в Германии» ^{[17, с. 87]}. Опираясь на "социальную биографию" как один из критериев исторической оценки, Фридлянд пытался вскрыть с его помощью причины эволюции исторических взглядов Петрушевского ^{[17, с. 87–88]}.

Естественно, что принцип изучения «социальной биографии» в историографическом исследовании применялся не только для анализа творчества немарксистских исследователей. Вторая половина 1928 года была отмечена широкой подготовкой к чествованию М. Н. Покровского в связи с его 60-летием. Вышли в свет целый ряд историографических статей, исследующих творчество этого признанного лидера марксистской исторической науки. Одним из подходов к анализу и стало требование всестороннего учета деятельности ученого. «М. Н. Покровский, – писал А. В. Шестаков, – научный деятель-историк, но эту область его творчества нельзя брать изолированно от его общественной и политической деятельности» ^{[18, с. 3]}. При этом необходимо учитывать, что для марксиста, по господствовавшему в тот период мнению, принципиальную важность приобретал такой вид этой деятельности, как участие в революционной борьбе. «Марксистская историческая мысль в России, – отмечал Шестаков, – несомненно теснейшим образом переплетается с нашей революционной пролетарской борьбой. М. Н. Покровский также несомненно стал историком-марксистом, историком большевиком, потому что он связал свою жизнь с этой борьбой, потому что он не только вырос в атмосфере наших революций, но и был их активным участником» ^{[18, с. 10]}. Учитывать это, по мнению историков-марксистов, было важным, поскольку в ранг методологического историографического положения был возведен тезис Покровского о том, что «конкретные формы исторической интерпретации всякий историк берет из окружающей практики, сознает он это или нет» ^{[19, с. 210]}.

Целью анализа взглядов исследователя, согласно сложившейся в марксистской науке парадигмы, было вскрытие внутренней логики их эволюции, причины которой и предлагалось обнаружить при помощи изучения «социальной биографии». Сравнивая с вышедшими в 1928 г. "Очерками из экономической истории средневековой Европы" ^[20] дореволюционные работы Петрушевского, С. С. Кривцов, Фридлянд и ряд других историков пришли к выводу, что Петрушевский перешел от сочувствия марксизму к прямым атакам против него ^{[17, с. 82, 86]}. Отвлекаясь от обоснованности этих утверждений, вызвавших возражения уже в ходе диспута 1928 г., обратим внимание лишь на не вызывавший возражений общий подход в историографической оценке: исследование эволюции взглядов историка.

Эволюция взглядов понималась, конечно, не только как смена методологических подходов, но и как развитие конкретно-исторических представлений в рамках одной методологической системы. А потому вполне естественно выглядело развитие системы взглядов (или даже отказ от научно опровергнутых идей) в рамках марксистской исторической науки. Ссылаясь на авторитет М. Н. Покровского, А. В. Шестаков отмечал, что Покровский «не раз подчеркивал необходимость и полную целесообразность пересмотра ряда своих исторических положений в связи с новыми фактами, материалами и т. п.» ^{[18, с. 15]}. Тем самым, вполне допускалась эволюция научных представлений в рамках марксистского методологического подхода. Шестаков напоминает по этому поводу фразу Покровского: «Наука истории движется, и я с нею» ^{[18, с. 15]}. На возможность изменения и корректировки тех или иных марксистских исторических схем (даже созданных Покровским) в результате изучения новых материалов указывал и П. О. Горин ^{[21, с. 57]}.

Сложившаяся марксистская парадигма требовала также оценки места данного исторического исследования в изучении конкретно-исторических проблем, в развитии исторической мысли. При этом отмечалась закономерность появления данного исследования на данном этапе развития исторической мысли. На это указывали как сторонники радикальных, так и умеренных оценок работы Петрушевского. Е. А. Косминский, один из учеников Петрушевского, говорил: «Эта книга может быть вдвинута в определенный момент в развитии европейской историографии. Он знаменует собою, как тут правильно говорили, и сам Петрушевский отмечает, – определенный кризис...» ^{[17, с. 91]}. На объективную обусловленность появления работы Петрушевского указывал и сторонник резко отрицательных ее оценок Г. С. Фридлянд: «Я бы не сказал, что эта революция во взглядах проф. Петрушевского является только его индивидуальной революцией, я бы сказал, что это "логический стиль" буржуазной методологии истории всей послевоенной эпохи. Это не только то, что свойственно проф. Петрушевскому, это общеевропейская проблема» ^{[17, с. 86]}. Чрезвычайно интересен и показателен анализ развития так называемой «вотчинной теории экономического развития раннего средневековья», данный А. И. Неусыхиным ^{[17, с. 119-121]}. Детальное рассмотрение хода развития исторической мысли по этому вопросу, им проведенное, позволило достаточно ясно представить место исследования Петрушевского в изучении проблем средневековой истории.

Таким образом, мы можем сделать вывод, что становление марксистского исторического исследования в 1920-е годы сопровождалось не только жестким противопоставлением «новой» (марксистской) и «старой» (академической) науки, но и преемственностью основных положений научных парадигм, без которого само существование науки представлялось невозможным. Несмотря на противоположность результатов исследования марксистскими и немарксистскими учеными тех или иных проблем, стандарты их постановки и решения позволяли существовать единому научному сообществу, включающему в себя и историков-марксистов, и историков «старой школы». Это определяло единство отечественного научного сообщества в условиях обостренного идеологического противостояния его членов.